Выпускной класс. -- Разборка кузенов. -- Беседа с рыжей Пашей. -- Гадание

Двадцатого августа в институтской церкви отец Адриан отслужил молебен по случаю начала занятий и поздравил девушек с переходом в старшие классы.

Затем снова весь институт собрался в большом зале, снова вошли туда начальница, инспектор и несколько учителей.

Было произнесено несколько речей, сводившихся к тому, что надо хорошо себя вести и учиться. Девочки благодарили, приседали и наконец разошлись по клас­сам, и начались занятия.

Первый урок был почти пропущен -- Дютак мог заниматься только полчаса, Les jardins suspendus de Semiramis (Висячие сады Семирамиды) и L'Egypte (Египет) и одними были отбарабанены, дру­гими исковерканы до неузнаваемости. Салопова, та прямо объяснила, что иностранные языки " Богу не угодны", и не училась и не отвечала, а так как все знали, что, кончив институт, она идет в монастырь, то ее оставляли в покое и переводили из класса в класс.

Грушецкая, " Дромадер", высокая, сутуловатая, с выступающими лопатками, так и вышла из института, называя своего брата, гарнизонного офицера, " Кискенкин"; язык у нее был действительно суконный, она кончила курс, буквально не умея ни читать, ни писать по-французски и по-немецки. Во втором классе с ней произошел случай совершенно невероятный. Зная, что ее должен вызвать немец к доске писать перевод, она с утра упросила Бульдожку за булку написать ей перевод. Бульдожка согласилась, добросовестно съела булку, написала ей бумажку и не велела никому показывать. Вызванная к доске, Грушецкая встала храб­ро и, к ужасу целого класса, начала четко и ясно выводить на доске мелом: " Die kuri, muri luri, ich gab dir opleuri" (Бессмысленная тарабарщина, пародирующая немецкий язык). Тут весь класс покатился со смеху, и, услышав крики " Сотри! Сотри! ", оторопелая Дромадер успела стереть свою кабалистику раньше, чем учитель встал с кафедры и прочел написанное ею.

Весь последний год старший класс " тренировали" как скаковых лошадей, тут была одна конечная цель -- выпускной экзамен. Экзамены эти были не так важны для девочек, уходивших навсегда из институтских стен, как для учителей, преподавательская деятельность ко­торых оценивалась именно этими испытаниями. Девочек старшего класс в последнем году делили на три кате­гории; их, как золотой песок, фильтровали и просеивали, составляя отборную группу солисток, на которых и обращалось все внимание; затем хор, с которым зани­мались тоже, так как они годились для определенных вопросов, чтобы усилить общее впечатление, и, наконец, статисток, вроде Салоповой, Грушецкой, которые уже никуда не годились и фамилии которых каким-то фо­кусом даже не всегда попадали в экзаменационные списки. Все искусство инспектора, вся ловкость класс­ных дам, вся опытность преподавателей сводились к тому, чтобы ни один из самых язвительных " чужих" не нашел возможным определить настоящую степень невежества выпускных девочек.

Корифеями выпускных экзаменов являлись: Лафос -- француз, у которого четыре-пять девочек с чисто парижским произношением разыгрывали сцены Молье­ра и декламировали из Виктора Гюго и Ламартина; Попов -- с блестящими отрывками из русской словес­ности, стихами и всем чем угодно, кроме правописания, которого не знала ни одна; Степанов, у которого девочки действительно знали хоть что-то в границах препода­ваемого им курса естественной истории и физики; затем учителя пения, танцев, гимнастики и музыки, у которых девочки играли на стольких роялях одновременно, сколько могли найти в институте, и во столько рук, сколько хватало. Мучениками последних экзаменов являлись: учитель рисования, которому надо было при­готовить собственноручно тридцать недурных картин акварелью и карандашом и дать подписать каждой ученице свою фамилию, и учительница рукоделия, которая ночи просиживала за " институтскими" работа­ми -- роскошными капотами, чепчиками и другими " ouvrages fins" (тонкими работами), которыми восхищались все зрители... В этом году, стараниями инспектора, для первых двух классов прибавился новый предмет и новый учи­тель: Николай Матвеевич Минаев, его брат, начал преподавать педагогику и дидактику. Признано было, что девочкам, треть которых готовится быть гувернант­ками, надо знать науку воспитания и обучения детей. Насколько педагогика послужила к развитию умствен­ных способностей девочек -- это вопрос, но для класс­ных дам наука эта стала " bЙte noire" (ненавистной), потому что дала повод критиковать все их поступки, так сказать, на законном основании.

Бежали дни, слагались в недели, недели уводили за собой месяцы, и незаметно, среди занятий и мелких институтских событий, наступило Рождество и прибли­зился годовой бал, который давал от себя каждый выпускной класс...

Девочки в складчину устраивали буфет и приглашали на этот бал кого хотели -- таковы были традиции. Приглашения писались самими воспитанницами и толь­ко тем лицам, которые, по общему мнению, заслуживали того. Пригласительное письмо писалось коллегиально от всего класса -- это был, так сказать, первый акт гражданской свободы выпускного класса. Разговоров об этом и приготовлений к нему была масса. Кавалеры могли приглашаться и " с воли", но список их с пометками: " frХre, officier de la garde" (б рат, офицер гвардии), " cousin-cadet" (кузен, кадет), " oncle-procureur" (дядя, прокурор) и так далее -- передавались на об­суждение начальницы, и она по каким-то высшим соображениям ставила у иных крест согласия, а других вычеркивала.

-- Mesdames, кто хочет кузена, у кого нет? -- спрашивала Назарова.

-- А какой у тебя кузен, военный или штатский? -- обращались к ней.

-- Это товарищ брата, правовед, брат говорил, un charmant garГon (прелестный мальчик), он очень хочет быть на нашем балу.

-- Ну, дай Ивановой. Иванова, возьми кузена, ведь у тебя никого нет!

Иванова летит к концу класса:

-- Кузена? Давай, только с условием, чтобы он со мной танцевал! Слышишь, Назарова?

-- Ну да, конечно, я скажу, я скажу ему, давай записку.

Иванова пишет: " Екатерина Петровна Иванова, дочь надворного советника, 17 лет". Назарова прячет запис­ку, а ей отдает данную ей братом: " Сергей Николаевич Храброе, правовед, 19 лет, сын действительного стат­ского советника".

Такие записки необходимы. Maman может вдруг спросить:

-- Кто ваш кузен, ma chХre enfant? (мое дорогое дитя)

-- Серж Храброе, Maman, ИlХve de l'Иcole de droit, son pХre gИnИral tel... (ученик школы права, его отец генерал)

Или его при входе могут спросить:

-- Кто ваша кузина?

-- Catiche Ivanoff (Екатерина Иванова), -- отвечает он без запинки... Чтобы узнать " кузена", которого никогда в глаза не видели, в лицо, заранее договаривались, кто с кем войдет, или где встанет, или вденет цветок в петлич­ку. Молодым людям было труднее разбирать своих кузин, потому что те, как в сказке о тринадцати лебедях, на первый взгляд казались все на одно лицо -- со своими форменными платьями и одинаковыми пелерин­ками.

В этом году бал был назначен на четвертый день Рождества, а теперь приближался канун-сочельник, и девочки сговаривались гадать и наряжаться и ходить по классным дамам. Раздобыв часть костюмов из дому, часть смастерив из разных тряпок, девочки составляли пары: цыган и цыганка, франт и франтиха, пастух и пастушка.

-- Шкот, не знаете ли вы гаданья, только очень верного? -- спрашивала Франк свою авторитетную подругу накануне сочельника.

-- А ты веришь в гаданья?

-- Да я не знаю, я никогда не гадала, но, видите, теперь мне хотелось бы... вы скажите, ведь вы, верно, знаете?

Шкот задумалась.

-- Нет, право, не знаю, читать -- читала, только все не подходящее; вот: Татьяна у Пушкина идет на двор в открытом платье и наводит на месяц зеркало, или вот -- Светлана садится перед зеркалом в полночь, ведь это все тебе не подходит? Вот что, Франк, ты спроси лучше нашу дортуарную Пашу, она наверно все знает и посоветует тебе.

-- А ведь это правда, Шкот, Паша наверно все знает!

Франк дождалась вечера сочельника и, когда все легли спать, отправилась в умывальную к Паше.

-- Вы что, милая барышня, гадать, что ли, хотите?

-- Да, Паша, я хотела бы погадать, мы все хотели бы, да не умеем.

-- Вот что, барышня, я об гаданьях много знаю, слыхала от подружек, да только ведь гаданье -- вещь страшная, неровен час и не отчураешься. Вот так-то одна гадала, пошла в овин...

-- А что такое овин, Паша?

-- Не знаете? Ничему-то вас, барышня, не учат! Вот институт покидаете, на волю выходите, а несмыш­леныш вы, как дите малое, только что каля-баля по-французски да трень-брень на рояле...

Паша даже вздохнула. Вздохнула и Надя Франк -- а ведь правда, кроме нотаций, выговоров и уроков, никто, никто за все семь лет не говорил с ними; ни одной беседы вот такой, простой, дружеской, как с этой рыжей Пашей, не было у нее никогда ни с кем из взрослых. Никто не думал хоть немножко разъяснить массу смутных вопросов, догадок, зарождавшихся в душе. Напротив, на каждый смелый вопрос был один ответ: -- " Ayez honte de demander des choses pareilles. Taisez-vous, mademoiselle, ou vous serez punie! " (Стыдитесь спрашивать о подобных вещах. Замолчите, мадемуазель, не то будете наказаны)

-- Овин, барышня, это сарай такой, в поле стоит, один, под осень в нем хлеб молотят, ну а зимой он пустует. Так вот, одна девушка, Марьей ее звали, надумала гадать, сволокла она тайком в овин скамью, расстелила на ней полотенце, а на него поставила поддон с хлебом и солью крупной. В полночь прибег­ла она к овину, вошла в него, жутко таково, ветер кругом воймя воет, мороз от угла в угол щелкает, а в овине темно, потому окон нет, одни ворота широкие, а она за собой их примкнула. Стала она вызывать: " Суженый, ряженый, приди ко мне наряженный! "... Ну и пришел...

-- Как же он пришел, Паша? Скажите, что же дальше-то, потом? -- вся похолодев, упрашивала ее Франк.

-- Наутро хватились в избе -- девки нет, где да где, а подружки и проговорились: в овин, мол, гадать ходила. Ну, туда. А овин-то заперт, и вход самый завалило, замело, снегу страсть, горой стоит, видно, " сам" замел и ход туда. Мужики за лопатами, едва снег отгребли, входят, а девонька у самого входа лежит вся белая-белая, глазыньки закрыты, и душенька вон вылетела. Скамья опрокинута, хлеб далеко валяется. Крест-то, барышня, как гадать, она сняла с шеи, вон " он" ее, видимо, и придушил...

-- Господи, какие страсти! -- Франк перекрести­лась.

-- Гадают у нас, барышня, и так: надо пойти в двенадцать часов, ну, хоть на двор, а не то так в комнату, только где молодняк месяц в окно смот­рит. Взять надо с собой белое полотенце и разо­стлать его так, чтобы луч месяца лежал как раз на нем, и одного только стеречься надо, чтоб ни своя, ни чужая тень не легла на холст. Завернуть этот луч да и нести его к себе под подушку. Во сне, как на ладони, вся будущность так и привидится, только уж разгова­ривать, как идешь назад с лучом-то, нельзя ни слова, а то чары пропадут. А то вот вам, барышня, деликатное гадание. Пойдите вы в полночь к часам и, как пробьет двенадцать часов, послушайте кругом, может, и услы­шите чей голос.

-- Куда же я пойду, к каким часам? Ах, стойте, стойте, Паша, я пойду по парадной лестнице на среднюю площадку, там ведь у нас большие круглые часы и бьют так звонко, что в классах слышно.

-- Вот-вот, барышня, это и есть, что вам надо.

-- Вот спасибо, Паша, только как я узнаю, когда мне на площадку идти часы-то слушать?

-- А вот постойте, барышня, у меня спички есть, я спущусь сперва сама и посмотрю, который теперь час.

Паша стала обуваться и кутаться в платок, а Франк отошла к окну умывальной и села на подоконник; прижавшись лбом к холодному стеклу, она снова гля­дела вниз, в старый сад. Молодой месяц стоял на небе и сиял серебряным полурогом, сад лежал под белой пеленой, а деревья в фантастических ватных одеяниях тянули друг к другу ветвистые руки; кусты стояли роскошными шатрами, покрытые ярко-белыми сводами. Крыши галерей казались белой нескончаемой дорогой, и все было тихо, ни живой души, как в заколдованном зимнем царстве.

-- Ступайте, барышня, пора, через семь минут часы будут бить полночь.

Франк заволновалась. Запахнувшись плотнее в пла­ток, как была в юбочке и одних чулках, она вышла из умывальной в коридор, на церковной площадке сделала земной поклон перед закрытыми вратами, спус­тилась по широкой лестнице в средний этаж и едва дыша, с бьющимся сердцем присела на полукруглую скамейку, стоявшую в нише под часами. Сквозь два круглых окна по бокам стены шел серебристый луч месяца и робкими полосами, струясь как вода, бежал по ступеням лестницы вниз. Едва девочка немножко успокоилась, как в конце классного коридора стукнула дверь, послышались тихие голоса, шаги приближались к лестнице. Франк неслышно, как мышь, соскользнула со скамейки и, обойдя кругом, присела за ее высокой деревянной спинкой. Чуть-чуть выглядывая, она увидела трепетный свет свечи, бежавший к лестнице, и услы­шала мужской голос.

-- Не беспокойтесь, ради Бога, тут светло! -- Голос был Минаева: очевидно, у Коровы в " Чертовом переулке" было какое-нибудь совещание насчет празд­ников, елки и бала.

-- Пожалуйста, не беспокойтесь, мы сойдем. -- Это был бас толстого эконома Волкова. -- Вот как мы засиделись у вас, Марья Федоровна!

-- Что делать, днем-то некогда поговорить. Вы как думаете, Виктор Матвеевич, свадьба-то их состоится?

-- Да, наверно, только счастья-то мало в этом, тут и Сорренто не поможет!.. Слышите, двенадцать бьет.

Часы густо и звонко пробили полночь...

" Свадьба состоится. Счастья не будет... Соррен­то", -- повторяла Франк в уме. Неужели это и есть пророчество?

Гаданье так понравилось Наде Франк, что на другой день она сообщила всему классу о том, как ловят луч месяца. Девочки пришли в восторг, даже Русалочка оживилась и объявила, что и она пойдет ловить месяц в два полотенца и принесет одно для себя, другое для Поликсены Чирковой. Людочка тоже объявила, что пойдет вместе с Франк.

Салопова пробовала объяснить, что гадание есть " бесовское наваждение", но ее никто не слушал, и ночью веселая компания, опять в чулках, юбочках и теплых платках, отправилась гадать.

Девочек собралось тринадцать человек, но они не пересчитывали своей компании; гурьбою вышли в по­ловине двенадцатого из дортуара, прошли тихонько коридором и спустились по второй лестнице, но, дойдя до среднего этажа, нашли стеклянную дверь запертой. Это была первая неудача, пришлось вернуться обратно, пройти снова мимо погруженных в сон дортуаров других классов, выйти на церковную площадку, в средний коридор, миновать все темные, молчаливые классы и войти в зал.

Жутко было девочкам, шаги их глухо отдавались в коридоре, из открытых настежь дверей классов глядели на них еле освещенные месяцем ряды пустых парт, в рекреационном зале кое-где блестели золоченые рамы картин.

Паркетный пол точно колебался от движущихся лучей куда-то спешившего по небу месяца.

Молча разостлали девочки свои полотенца, у Буль­дожки месяц три раза убегал с полотенца. Петрова посадила свою тень на полотенце Евграфовой, в то время как та уже завертывала в него свой луч. Девочки толкнули друг друга и поссорились. Иванова бегала на четвереньках, а Русалочка, разложив на окне свои два полотенца, стояла сама вся облитая лунным светом, ее большие глаза сияли, лицо было прозрачно-бледное, а темные длинные волосы прямыми прядями, как смо­ченные водой, падали почти до полу.

-- Русалочка, Нина Бурцева, уйди от окна, я тебя боюсь! -- крикнула Екимова.

Нина вздрогнула и, схватив свои два полотенца, отшатнулась от окна.

Молчаливою гурьбой бежали девочки назад и при­жимали к груди таинственные полотенца. При повороте из классного коридора из-за двери выдвинулось длинное белое привидение, кто-то вскрикнул, но остальные сразу узнали подкараулившую их Нот.

-- Это еще что за новости? Откуда? -- и она схватила за руку Бульдожку.

Девочка молча, угрюмо рвалась из ее рук, но костлявые пальцы m-lle Нот уже уцепились за поло­тенце.

-- Что вы несете? Я должна знать... Бульдожка с отчаянием рванула полотенце, которое и раскрылось перед классной дамой, как пустая длинная лента.

-- Ну, теперь ничего не несу! -- вскричала она с отчаянием. -- Когда вы нас оставите в покое, ведь уж, кажется, и выпуск на носу!

-- Что вы несли? Что вы несли? -- приставала к ней Нот.

-- Луну несла! -- крикнула ей Бульдожка и, махая теперь " пустым" полотенцем, бросилась наверх за убе­жавшими девочками.

Счастливицы, успевшие заснуть молча на подушках, под которыми спрятан был пойманный луч месяца, рассказывали наутро друг другу удивительные снови­дения.

VIII