Женя Лосева. -- Смерть ее матери. -- Усыновление Грини

В конце того же месяца случилось событие, взвол­новавшее все старшее отделение института.

На парадной лестнице большие часы пробили семь; из швейцарской сквозь боковую стеклянную дверь вы­шел сам швейцар Яков, который только в экстренных случаях являлся сам, а не посылал наверх своего помощника. Проведя рукой по своим рыжим бакенбар­дам, торчавшим по обе стороны лица правильными треугольниками, приподымая на ходу длинные полы своей красной ливреи, он поднялся по лестнице. Взгля­нув мимоходом на бившие часы и сверив с ними свои карманные, он направился в коридор старшего отделе­ния. В широком коридоре, освещенном по углам двумя висячими лампами, не было ни души, но зато сквозь открытые двери трех классов несся смех, шум, говор молодых голосов.

Яков постоял минуту у двери старшего, класса, пока его не заметила дежурная Чернушка.

-- Вам кого, Яков? -- вылетела она из класса.

-- Баронесса требует к себе барышню Лосеву: их папенька приехал.

-- А! -- Чернушка рванулась в класс объявить радостную новость.

-- Стойте, барышня! -- Яков, забыв всю свою выдержку, чуть не схватил Чернушку за руку. -- Вы сперва выслушайте, а уж потом извольте передавать, -- степенно заметил он ей.-- Папенька-то их приехал объявить, что их маменька умерла, так вот баронес­са и приказала подготовить их раньше, чем, значит, сказать.

Чернушка побледнела, с разинутым ртом неподвижно поглядела на Якова, величественно уходившего вон, затем повернулась и робко вошла в класс. На кафедре, приблизив к близоруким глазам лампу, сидела худая Нот и с увлечением читала желтенький томик какого-то романа. Сознавая, что в старшем классе пребывание ее более форма, чем необходимость, она оставляла девочек почти на свободе и только окликала их при каком-нибудь слишком шумном споре или тревожно кричала: " Eh bien, eh bien?.. oЫ done? " (Что, что?.. куда же?) -- при всякой попытке девочек выскользнуть из класса. Девочки си­дели, что называется, вольно, группами, кто с кем хотел. На многих партах теснились: там, где места было на двоих, сидело пятеро-шестеро. Некоторые ходили обнявшись по узкому боковому проходу и толковали о предстоящем выпуске. Две-три зубрилки, как всегда, запоздав с уроком, отчаянно жужжали, зажав уши, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону. Русалочка и Лосева, кроткая веселая девочка, не участвовавшая никогда ни в каких " классных исто­риях", без всякой музыки с увлечением отплясывали вальс в три темпа. В узком пространстве между запас­ными шкафами и партами у них собралась своя публика, хохотавшая каждый раз, когда учившаяся танцевать пара натыкалась на шкафы, на парты и на публику. Чернушка, оглядев класс и увидев танцующую Лосеву, смутилась еще более, робко подошла к Нот и шепотом повторила ей сказанное Яковом. Нот бросила свой роман, засуетилась, замигала выцветшими глазками, зачем-то развязала и потом снова туго завязала концы кружевного фишю (платок), скрывавшего ее тщедушную косич­ку, и наконец проговорила тоненьким дискантом:

-- М-lle Лосева!

-- Лосева! Лосева! Женя Лосева! -- подхватило двадцать голосов, как бы обрадовавшихся, что нашлась причина пошуметь..

Танцевавшая пара разомкнулась, в три прыжка перед кафедрой очутилась девочка лет семнадцати, кругленькая, плотная, с густой каштановой косой, с маленьким, вздернутым носиком, с лучистыми голу­быми глазами.

-- Me voilЮ! (Вот я!) -- крикнула она, и несколько де­вочек, сидевших на передних партах, крикнули вместе с нею:

-- La voilЮ! (Вот она!)

Француженка сошла с кафедры и колеблющимися шагами взволнованной утки направилась к девочке. Дрожащими руками она поправила ее пелеринку, съе­хавшую набок.

-- Ma chХre enfant (Мое дорогое дитя), -- начала она по-французски, путаясь и заикаясь, -- вот папа приехал к Maman... ваша maman... ваша добрая maman...

Девочка вдруг прониклась каким-то страшным пред­чувствием, она рванулась так, что Нот, державшая ее за плечи, чуть не упала носом вперед.

-- Что с мамой? Зачем приехал папа? Несколько девочек повскакали с мест и окружили кафедру.

В старший класс вошла дежурившая у Maman пепиньерка.

-- Maman удивляется, отчего не идет Лосева? -- сказала она, обращаясь с легким реверансом к Нот.

-- Скорей, скорей, Лосева, -- заторопила Нот.

-- Счастливая, счастливая! Тебя, верно, в отпуск! -- крикнул кто-то.

Личико Лосевой вдруг просияло.

-- А может быть! -- И она рванулась из класса, за ней поспешила и пепиньерка.

-- Ее мама умерла! -- шепнула вдруг Чернушка, стоявшая рядом.

-- Мама... умерла! Умерла! -- разнеслось вдруг по классу, и девочки сразу смолкли, у каждой сжалось сердце. Для этих детей, оторванных от семьи ради воспитания, ради того учения, которое каждая из них не в состоянии была бы получить в семье, слово " мама" было самое заветное, оно напоминало им детскую, игры, смех, а главное, ласку, ту нежную материнскую ласку, которой они были лишены здесь в течение стольких лет. У многих матери были далеко, там, в глубине заброшенных селений, куда теперь детей переносил только сон. Мама была центром, вокруг которого груп­пировались и няня, и солнце, и густой парк, и мохнатый барбос, и первая книга, и звон сельской церкви -- словом, весь круг впечатлений детства, все радости и печали, которые оборвались у входа в институт. Поте­рять маму теперь, перед выпуском, когда каждая жаждет снова приютиться у ее сердца, снова связать ниточку своей жизни, разорванную семью долгими годами!.. Более чувствительные девочки заплакали, другие на­хмурились, все разошлись по своим местам -- в классе воцарилась странная тишина. Нот забыла о своем желтом томике и сидела на кафедре, опустив голову на руки, полузакрыв глаза; у нее не было матери, она потеряла ее еще тогда, когда совсем молоденькой девушкой выехала из отцовского дома одна в чужую страну, чтобы воспитывать маленьких девочек, чуждых ей и по вере, и по языку. И вот в разлуке, в рутинном, неблагодарном труде промелькнула вся молодость, состарилась она, пожелтела и теперь сидит на кафедре, а перед нею море детских головок; неужели и теперь, как прежде, они чужие друг другу?

-- Надя Франк! Надя Франк! -- Шкот, сидевшая сзади Нади, дергала задумавшуюся девочку за пелерин­ку. -- Смотри, Нот плачет.

Франк подняла голову, посмотрела на классную даму и тихо, голосом, полным волнения, проговорила:

-- Нот плачет?!

Минуты две почти все девочки глядели на классную даму, а Нот, ничего не замечая, сидела, все так же подперев голову рукой, и слезы, одна за другой, падали на дубовую доску кафедры. Без слов, без малейшей попытки привлечь к себе детей Нот покоряла их своими слезами. Чуткие детские сердца понимали скорбь оди­нокой женщины, с крайней парты встала Русалочка и первая подошла к Нот. Она опустилась одним коленом на ступеньку кафедры и прижалась головой к высокому столу.

-- Это правда, что Женина мама умерла? -- спро­сила она по-французски.

-- Да, да, умерла! -- Нот быстро вытерла платком глаза.

-- А у вас есть мама? -- Классная дама почти испуганно взглянула на Русалочку; за ней стояли уже другие девочки, и в первый раз в детских глазах она увидела грусть и ласку, без малейшего луча задорной насмешки.

-- Вы откуда родом, mademoiselle? -- спросил дру­гой голос.

-- А у вас там хорошо? -- добавила третья; и Нот, ожившая от этих вопросов, видя себя окруженной детьми, встрепенулась, румянец разлился по ее лицу, глаза оживились, и она начала рассказывать, спеша, прерываясь, счастливая, как человек, который впервые высказывает громко все накипевшее на душе. Дети узнали про бедного школьного учителя, вдового, с громадным количеством детей, про Каролину, старшую сестру m-lle Нот, которая служила матерью всем этим сиротам, про городок на южном берегу Франции, где в воздухе так чудно пахло солеными волнами, где закат пурпуром разливался в открытом море, узнали и о том, сколько горя пережила эта некрасивая, смешная m-lle Нот, когда еще неопытной, молоденькой девушкой приехала в Россию добывать хлеб для своей семьи.

***

Лосева поспешно спускалась вниз, пепиньерка шла рядом с ней, мучительно отыскивая и не находя ни одной фразы, которой могла бы приготовить девочку к ожидавшему ее роковому известию. Так миновали они швейцарскую, из-за стеклянных дверей которой вели­чественно глядел на них Яков в красном. Прошли нижний коридор, и дежурная горничная ввела их в маленькую прихожую квартиры Maman. В голубой гостиной на диване сидела Maman в синем шелковом платье и в белой кружевной косынке на голове, рядом с нею на кресле сидел отец Лосевой, и Жене сразу бросились в глаза утомление, тоска и придавленность, выражавшиеся в каждой черте его лица. Девочка, забыв всякий этикет, сделала только боком кривой реверанс Maman и бросилась на шею отцу.

-- Папа, ты чего? Ты что? Мама? Отец прижал ее голову к груди.

-- Мама?

-- Ma chХre enfant (Мое дорогое дитя), -- тучная баронесса поднялась с дивана и подошла к ней, -- calmez-vous (успокойтесь), посмотрите на вашего отца, пожалейте его.

Девочка даже не слыхала этих слов, ее широко раскрытые глаза читали страшную весть на лице отца; еще раз упавшим голосом она повторила:

-- Мама?

-- Мама скончалась сегодня утром.

-- А-а!

Детское горе ложится камнем на душу, ребенок еще не умеет его подавлять. Женя забыла, что она уже " зеленая", что перед ней сама Maman, она жалась к отцу, повторяя: " Мамочка, мама, мама". Слезы обливали ее лицо, она сморкалась в передник, утиралась им, захлебывалась и отстранялась плечами и руками от пепиньерки, старавшейся успокоить ее.

-- Ты, Женюрочка, не плачь, мама... того... уж очень страдала... ей лучше... там... а вот... у меня дом ведь Гриня один...

Женя оборвала рыдания; брату ее было всего пять лет.

-- С кем же он теперь, папа?

-- Да с няней, с Василисой.

-- Папа, домой! Слышишь, папа! Да?

-- Да, вот баронесса так добра, позволила тебе завтра дня на два...

-- Завтра?! -- Женя снова зарыдала и вдруг бро­силась на колени перед начальницей. Инстинктивно, не называя ее больше Maman, она только лепетала:

-- Прошу вас, дорогая, добрая, прошу вас, пустите меня... туда, к маме... к брату... теперь... сейчас... пустите меня!

Эти просьбы " по-русски", эти сердечные слова, были так необыденны, так нарушали институтскую дисциплину, что Maman взволновалась; желая покон­чить с тяжелой сценой, она дала свое согласие, по­слала пепиньерку распорядиться о пальто, шляпе и приказать Якову послать за каретой, и наконец Женя, не переставая вздрагивать, всхлипывать, вышла с отцом в швейцарскую и уехала.

***

Maman удержала около себя пепиньерку.

-- М-lle Панфилова, вы кончили курс с золотой меда­лью и уже три года служите пепиньеркой, поэтому вы можете понять, какую важность имеет для меня сегодняш­няя сцена; она показала мне, до чего плохо укореняются в детях дисциплина и хорошие манеры. Девушка воспи­танная не растеряется ни в каком случае, а эта чуть не брыкается, сморкается в передник, кричит. Ведь это ди­карь какой-то! Вот, при первом печальном случае все воспитание сошло с нее, как не бывало. Где она набралась таких манер? Горе горем -- я ему сочувствую, -- а при­личие приличием, на то их и воспитывают.

Пепиньерка, девушка лет двадцати двух, некрасивая, с желтоватым цветом лица, с сухой шеей, сирота, которая воспитывалась здесь на казенный счет, стояла перед Maman неподвижно, не спуская с нее своих серых глаз; воспользовавшись паузой, она заговорила вкрадчиво и размеренно:

-- Maman, по Лосевой судить нельзя, она поступила прямо в пятый класс уже тринадцати лет, подготовка была хорошая, но никаких манер, прямо из деревни, где она росла. Я помню, что когда она поступила, то не умела ни танцевать, ни делать реверансы.

-- Да, да, помню, скажите m-lle Нот и m-lle Билле, ее классным дамам, что, когда Лосева вернется, на ее манеры надо обратить особое внимание, -- и Maman, в сущности добрая и сердечная, но неумолимая насчет манер, величественно подала пепиньерке руку.

Та присела по всем правилам искусства, нежно поцеловала пухлые пальцы и на цыпочках вышла.

Когда Панфилова вернулась наверх, девочки уже отпили вечерний чай и разошлись по дортуарам. Увидев пепиньерку, старшие бросились к ней.

-- Что Лосева? Где Женя? -- вопросы сыпались со всех сторон, но Панфилова поджала губы и прошла в комнату m-lle Нот.

-- Гордячка! Дрянь! Мышь бездушная! -- кричали ей вслед обозленные девочки.

-- Ведь вот! -- крикнула, захлебываясь от злости, Франк. -- Своя-своя, всего два года как кончила курс, а злющая, как три синявки! Ну, подожди же, изведу я тебя когда-нибудь. Слушай, Евграфова, у тебя там в ее классе есть кузина, узнай-ка, кого обожает эта вешалка!

Девочки стали шептаться, замышляя одну из еги­петских казней над бездушной пепиньеркой.

-- Медамочки, -- сунулась между ними Бульдож­ка, -- а может быть, она тоже как Нот?

-- Что как Нот?

-- Да тоже, снаружи холодная, а внутри теплая, ведь у Панфиловой-то ни отца, ни матери, ни души; выходит, казна ей платье белое сделала, я так слы­шала.

-- Правда, и мне говорили, -- поддакнула Франк, и девочки, забывшие уже о мщении, строя предполо­жения о том, куда делась Лосева, разошлись по своим кроватям.

Прошло два дня. Снова наступила ночь, дверь класс­ной дамы была заперта, но из старшего класса почти никто не спал, только " парфешки" тихо лежали на своих кроватях, не смея ни высказаться против общего собрания, ни примкнуть к нему.

Салопова в углу била поклоны, вздыхая и громко шепча молитвы, да маленькая Иванова у ночника с отупевшим лицом долбила хронологию.

-- 1700... 1500... Людовик XII, XIII, XIV, XV... Господи, сколько Людовиков! Медамочки, медамочки! -- взывала она голосом утопленницы. -- Да сколько же во Франции было Людовиков?

-- Сорок два! -- крикнул ей кто-то. Иванова со страха уронила на пол книгу.

Лосева сидела на своей кровати, вокруг которой на табуретах, на столах и на полу, поджав под себя ноги, сидели все остальные; лицо девочки опухло от беспре­рывных слез, веки отекли, нос покраснел.

-- Вот, душки, -- тихо рассказывала она, -- про­ехали мы в карете всего одну улицу, я и не знала, что мои живут так близко; так близко, вот из окна перескочить можно. Входим мы в швейцарскую, а там уж стоят три человека и кланяются; папа говорит: " Вы чего? ", а они говорят: " Насчет гроба и похорон", -- так стало мне страшно, что я опять заплакала, а папа махнул только рукой, прижал меня к себе и пошли мы во второй этаж... Ну, умерла мама, умерла!..-- Женя опять заплакала. -- Пошла я в детскую, няня Василиса говорит мне: " Цыц! не шуми! не плачь! Гриня маленький, а тоже понимает, весь день плакал и только что уснул"; села я к няне на кровать...

-- А она у тебя хорошая? -- спросила Русалочка.

-- Хорошая-прехорошая, я как родилась, только ее все у нас помню. Вот подсела я к ней и спрашиваю: " Нянечка, как же теперь все будет? " А она мне говорит: " Как будет, так и будет, дом-то разлезется, Гриня сиротою беспризорным станет, потому папенька на службе, ему не до него, а ты в институте".

-- Ну, а няня-то, ведь она останется?

-- Ну, вот и я, так же как ты, спросила: ведь ты же останешься? Я, говорит, наемная, хоть и давно живу, а все же не родная -- слуга, да и темная я.

-- Как темная?

-- Не понимаешь? -- прикрикнула одна из дево­чек. -- Темная -- значит необразованная.

-- Не прерывайте, да не прерывайте же! -- закри­чали на них другие. -- Лосева, говори, душка!

-- Ну вот, няня и говорит: я к гостям не выйду, с папенькой о его делах говорить тоже не стану. Ну вот папенька и заскучает; либо в дом должен он взять какую гувернантку, либо поплачет, поплачет да и возьмет себе другую жену.

-- Ой, что ты, как -- другую? -- послышался чей-то испуганный голос.

-- Вот дура-то! Новость нашла, да у скольких у наших есть мачехи!

-- Правда, вот страх-то! Мачехи-то ведь все злые! Лосева утерла глаза.

-- Вот и я слышала, что все злые, я так и заплакала. Няня стала утешать меня: я, говорит, Женюшка, не хотела тебя огорчать, а только в жизни всякое бывает, человек отходчив, грусть с него, что с дерева лист осенний, валится, глядишь, на его месте весной другой зеленый уж вырос. Вот кабы ты сама-то...-- Женя оглянулась на комнату классной дамы и понизила голос, -- кабы ты сама-то, говорит, институт свой бросила, да дом в руки взяла, да брату матерью стала, хорошо бы было!

-- Ну и что же ты? Что же ты? -- загудели все вокруг.

-- Что же, медамочки, я всю ночь просидела на окошке, все думала: жаль мне институт бросать, поду­майте, ведь училась я хорошо, может, медаль серебря­ную дали бы.

-- Дали бы, дали бы! -- подтвердили все вокруг. -- Ведь у тебя отметки чудные!

-- Я и мамочке уж пообещала, хоть малень­кую, -- Женя снова жалобно всхлипнула и утерла

слезы. -- А теперь и диплома не дадут, скажут, не кончила.

-- Ну и не дадут, так что же? -- прервала ее Шкот. -- Умнее ты, что ли, станешь от нескольких месяцев, что нам осталось? Уж теперь все равно, курс только на повторение идет. Ты обязана теперь идти домой да смотреть за братом.

-- Обязана, именно обязана! -- заволновалась Франк, ей казался удивительно хорошим этот посту­пок -- бросить теперь институт и заменить маленькому брату мать. Забывая совсем, какой ценой покупались эти обязанности, она уже смотрела с восхищением на Женю Лосеву и повторяла: -- Ну да, заменить ему мать, воспитывать, учить. Ах, как это хорошо!

-- Утром мамочку похоронили, -- Женя помолчала, глотая слезы, -- а потом взяла я братишку за руку да и пошла в папин кабинет. Папа, говорю, ведь вам так жить нельзя, вы, верно, возьмете гувернантку к брату? Папа говорит: " Сам не знаю, как и что будет"; а то, говорю, поплачете, поплачете да и женитесь. Как вскочит папа, так я испугалась даже. Что ты, говорит, кто это тебе сказал? Ну, я няню не выдала. Так, говорю, всегда бывает! И стала я папу просить взять меня из института теперь же. Да, знаете, душки, и просить не пришлось очень долго. Папа до того рас­терялся, до того скучает, что и сам обрадовался. Я, говорит, не смел тебе предложить, а уж, конечно, теперь бы нам лучше вместе. Завтра он приедет к Maman, а там, как успеют мне сшить кой-что, так он меня и возьмет. Только вот что, медамочки, вы мне помогите, я ведь одна совсем и не знаю, как мне взяться за брата.

-- Знаешь что? Знаешь что? -- бросилась к ней Франк. -- Мы усыновим твоего брата, он будет сыном нашего класса.

-- Да, да, да, -- закричали все кругом, -- сыном нашего класса!

-- И мы никогда не будем его сечь, -- внезапно вставила Бульдожка.

-- Как сечь? Кого сечь? -- накинулись все на нее.

-- Мальчиков всегда секут, без этого нельзя!

-- Молчи ты, ради Бога!

-- Бульдожка, на тебе толокна, жуй и не суйся! -- Петрова протянула ей фунтик толокна, которое многие ели во время рассказа Лосевой.

-- Шкот, слушайте! -- перебила ее Надя Франк. -- Составьте Лосевой программу занятий с Гриней.

-- Ах, не учите его хронологии! -- простонала Иванова, подходя к кучке.

-- Педагогики тоже не надо! -- кричала Евграфова.

-- Начните с кратких начатков, -- услышали они голос Салоповой.

-- Душки, да ведь Грине всего пять лет! -- вставила оторопевшая Лосева.

-- Пять лет!? -- Девочки посмотрели друг на друга.

-- Так вот что! Так вот что! -- кричала снова Франк. -- Не надо пока никакой программы, мы все будем писать ему сказки, но знаешь, каждая в своей сказке будет рассказывать ему то, что она лучше всего знает, мы так и разделимся; одна будет говорить ему о морях и больших реках в России, о том, какая в них вода, какие ходят по ним пароходы, суда, какая в них рыба; другая будет писать о лесах, зверях, грибах, ягодах. Только знаете, медам, чтобы все была правда, правда вот так, как она есть и просто, чтоб Гриня все мог понять. Ты, Салопова, напиши ему о том, что Бог все видит, все слышит, что делает ребенок, а потому, чтобы он никогда не лгал, потому тогда -- понимаешь? -- он никогда не будет бояться и будет глядеть всем прямо в лицо.

Ах, ах, как это будет хорошо! Мы напишем ему целые книжки, он будет расти и читать.

-- А я, -- Евдокимова показала пальцем на себя, -- Назарова, Евграфова, Петрова, мы будем на него шить и вышивать. Какой он у нас будет беленький, хоро­шенький, нарядный!

-- Пусть он называет тебя мамой, а нас всех тетями.

-- Только вы меня не обманите, медамочки, помо­гайте!

-- Постойте, вот так, -- Франк встала и подняла правую руку, -- подымите все, кто обещает, правую руку.

Десяток рук поднялось вверх, и десяток взволно­ванных голосов произнесли: " обещаю".

-- Клятва в ночных колпаках! -- крикнула Чиркова с громким хохотом.

-- Генеральская дочь, кушайте конфеты и не суйтесь туда, куда вас не зовут!

-- Отчего же, -- крикнула она, -- я буду учить танцевать вашего Гриню.

-- Дура! -- крикнуло ей сразу столько голосов, что за ними даже и не слышно было продолжения ее глупых шуток.

А девочки успокоились, сомкнулись снова у кровати Лосевой и долго еще шептались о том, как им воспитать своего сына. Через несколько дней Лосева оставила институт, написала всем подругам в альбом трогатель­ные прощальные стихи, и ее альбом в свою очередь наполнился тоже всевозможными клятвами и обеща­ниями не забывать, не расставаться.

Иванова написала ей:

Устами говорю: мы расстаемся,

А сердцем же шепчу: не разорвемся.

Назарова нарисовала ей большую гору и на ней одинокую фигуру, у ног которой написала:

Когда взойдешь ты на Парнас, Не забывай тогда ты нас!

Маша Королева, по прозванию Пышка, написала тоненько-тоненько, на самом последнем клочке бумаги:

На последнем сем листочке

Напишу четыре строчки.

Кто любит более меня,

Пусть пишет долее меня!

И последние буквы пригнала так, что далее нельзя было поставить даже точки. Все это было наивно, глупо, но все было искренно, а главное -- маленькие " тетушки" сдержали свое слово, до самого выпуска Гриня получал и сказки, и платья, и, может быть, вырастая под руководством сестры, всегда вспоминал, как его, ребенка, хотели усыновить дру­гие дети.

IX