Как выражение денежной культуры

С той целью, чтобы в грядущем поколении мог сохра­ниться подходящий образ мысли по тем или иным вопро­сам, в общепризнанную систему общественной жизни, получая санкцию здравого смысла общества, включается академическое обучение. Формируемый таким образом, под руководством преподавателей и академических традиция образ мысли имеет экономическое значение – как влияю­щий на полезность индивида – не менее реальное, чем экономическое значение образа мысли, формирующегося без такого руководства в школе повседневной жизни. Все характерные черты общепризнанных академических дис­циплин и самой системы образования, которые объясняют­ся наклонностями праздного класса или направляющим действием денежных критериев достоинства, нужно запи­сать на счет института праздного класса, и любое эконо­мическое значение этих черт образовательной системы будет являться частным выражением экономической роли этого института. Будет поэтому уместно рассмотреть спе­цифические черты системы образования, которые объяс­няются праздносветским образом жизни и проявляются не только в целях и способах обучения, но также в диапа­зоне и характере прививаемых знаний. В образовании во­обще и в высшем образовании в особенности как раз наи­более ярко и проявляются идеалы праздного класса; а так как наша цель не исчерпывающее сопоставление дан­ных, показывающих воздействие денежной культуры на образование, а скорее иллюстрация того, каким способом я в каком направлении происходит влияние праздного класса на образование, то единственное, что мы попыта­емся сделать, – это представить обзор ряда тех бросаю­щихся в глаза особенностей системы высшего образова­ния, которые могут служить в качестве такой иллюстра­ции.

По своему происхождению и начальному развитию образование в какой-то степени тесно связано с религиозной функцией общности, в частности с той систе­мой обрядов, в которой выражается услужение, воздавае­мое сверхъестественному праздному классу. Это услуже­ние, посредством которого люди стремятся снискать расположение сверхъестественных сил в первобытных культах, является расходом времени и сил членов общно­сти, бесполезным в производственном отношении. Его, следовательно, большей частью нужно относить к подстав­ной праздности, исполняемой за сверхъестественные силы, с которыми ведутся, таким образом, переговоры и добрая воля которых обеспечивается, как это понимается, услу­жением и обетами подчинения. Сначала процесс образо­вания сводился в основном к приобретению знаний и на­выков свободного услужения сверхъестественной силе. Следовательно, по своему характеру образование весьма напоминало подготовку, необходимую для выполнения обязанностей слуги у мирского хозяина. Сведения, приобре­таемые под руководством учителей-жрецов первобытной общности, были в основном сведениями о ритуалах и обрядах, т. е. о том, как наиболее должным, эффективным и приемлемым способом обращаться к сверхъестественным силам и служить им. Учились тому, как сделаться необ­ходимым для этих сил и таким образом, получить для себя возможность просить или даже требовать их вмешатель­ства в ход событий либо воздержания от вмешательства в то или иное конкретное предприятие. Целью было умило­стивление, и путь к достижению этой цели лежал в основ­ном через приобретение навыков в подчинении. Видимо, лишь постепенно в ассортимент жреческих и шаманских наставлений проникали другие элементы, отличные от служения господину.

Жрец – служитель загадочных сил, владеющих внеш­ним миром, занял положение посредника между этими си­лами и простой, неученой толпой, ибо он обладал знанием этикета сверхъестественного мира, благодаря которому, бывало, допускался в него. И как обыкновенно случается с посредниками между плебеями и их господами, будь господа настоящие или сверхъестественные, он находил целесообразным использовать имеющиеся у него матери­альные средства, чтобы внушать плебеям, что эти зага­дочные силы сделают все, о чем бы он ни попросил. Следовательно, вскоре составной частью жреческих про­фессиональных знаний стали сведения об определенных ес­тественных процессах, которые можно было наряду с известной ловкостью рук с пользой применять для получе­ния зрелищного эффекта. Знание такого рода выдается за знание «незнаемого», и использованию в жреческих целях оно обязано своей неясной природе. Таков, видимо, источ­ник возникновения самого института образования; и его отделение от породивших его магических ритуалов и ша­манского мошенничества было медленным и мучительным, и едва ли его можно считать законченным даже в наибо­лее передовых из высших учебных заведений.

В образовании все еще присутствует элемент «сокры­того», он, как и во все века, оказывается весьма привлека­тельным и эффективным средством, чтобы производить впечатление на неученых или даже осуществлять внуше­ние; а ученость в воображении совсем неграмотных людей в значительной мере расценивается как близкое знакомство с оккультными силами. Так, например, не далее как в середине этого века норвежские крестьяне инстинктивно формулировали свое представление о высокой эрудиции таких отцов богословия, как Лютер, Меланктон, Педер Дасс, и даже еще только обучавшегося богословию Грюндвига в терминах причастности к тайной магии. Эти отцы богословия наряду с весьма обширным списком мелких знаменитостей, и живых и мертвых, были, по общему мнению, знатоками во всех магических искусствах, а их вы­сокое положение в церковной иерархии вызывало у вер­ных прихожан представление об их глубоком знакомстве с магической практикой и оккультными науками. Есть ана­логичный более близкий к нам факт, подтверждающий, что, по общему представлению, существует тесная связь между эрудицией и незнаемым; в то же время он послу­жит примером, показывающим в несколько грубых чер­тах, какое направление придает образ жизни праздного класса познавательному интересу. Хотя вера в оккультные науки всех видов и оттенков отнюдь не ограничивается средой праздного класса, этот класс поставляет в наши дни несоразмерно много верующих. Теми, чей образ мыс­ли формируется не в контакте с современным производст­вом, знание незнаемого все еще ощущается как оконча­тельное, если не единственное, истинное знание.

Образование, стало быть, зарождается как побочный результат деятельности праздного класса жрецов, а высшее образование, до недавнего времени, по крайней мере, оста­валось в известном смысле побочным продуктом или по­бочным занятием духовенства. Когда увеличилась сумма систематизированных знаний, тут же возникло разделение, которое прослеживается с самого начала истории образо­вания, – между эзотерическим и экзотерическим знани­ем; первое – насколько между тем и другим имеется су­щественная разница – включает в себя знания, главным образом бесполезные в экономическом или производствен­ном отношении, а последнее включает в себя преимущест­венно знания о привычных производственных процессах и тех природных явлениях, которые человек обычно исполь­зовал для создания материальных условий жизни. Эта раз­граничительная линия со временем стала, по крайней мере, в общем понимании, обычной границей между выс­шей и низшей ученостью.

Знаменательно, что ученые слои во всех общностях, имеющих примитивный уровень развития, являются яры­ми сторонниками этикета, статуса, соблюдения субордина­ции, рангов и званий, ритуалов, ношения парадных одея­ний по случаю ученых церемоний, а также атрибутов уче­ности вообще, что свидетельствует не только о тесном родстве с ремеслом жреца, но и служит указанием на тот факт, что их деятельность относится к той категории де­монстративной праздности, которая известна как воспитанность и образованность. Естественно, это лишний раз под­тверждает, что высшее образование в стадии его зарожде­ния является занятием праздного класса, точнее, подставного праздного класса, находящегося на службе у «потусторонней аристократии». Однако это пристрастие к атрибутам учености указывает также еще на одну точку соприкосновения или на непрерывную связь, существую­щую между жреческой функцией и функцией ученого. По происхождению образование, так же как и деятельность духовенства, во многом является результатом развития тайной магии; и поэтому магический аппарат формально­стей и ритуалов сохраняется в ученых кругах как нечто само собой разумеющееся. Ритуал с его атрибутами обла­дает магическим действием, создавая эффект присутствия оккультных сил, так что его наличие в качестве неотъем­лемого фактора на ранних этапах развития магии и науки столь же отвечает этому особому назначению, как и явля­ется результатом почтительной привязанности просто к символике.

Это представление о действенности символического ри­туала, а также «симпатический» эффект, производимый посредством ловкого обращения с традиционными принадлежностями при совершении какого-либо действия, конеч­но, более явно и в большей мере присутствует в магичес­кой практике, нежели в обучении наукам, даже оккультным. Однако, я боюсь, найдется мало людей с культивированным представлением об академических до­стоинствах, для кого связанные с наукой ритуальные при­надлежности были бы совсем бесполезны. Каждый, кто поразмыслит над историей образования, заметит, с какой цепкостью удерживаются эти ритуальные атрибуты в ходе развития цивилизации. Даже в наши дни встречаются та­кие вещи, как шапочка и мантия, матрикуляция (Матрикуляция – официальная церемония зачисления в уни­верситет. – Прим. перев.), обряд посвящения и церемония вручения дипломов, а также при­суждение ученых степеней, званий и отличий, производи­мое таким образом, что наводит на мысль о чем-то вроде передачи апостольской благодати. Несомненно, все эти характерные признаки учености – ритуалы, одежды, сак­раментальное посвящение, передача особых званий и до­стоинств посредством наложения рук и т. п. – непосредственно заимствованы из практики духовенства, однако их происхождение можно проследить и глубже, до источ­ника, из которого они были почерпнуты уже обособленными, собственно жреческими слоями в процессе дальнейшей дифференциации, когда жрец начинает отличаться от кол­дуна, с одной стороны, и от слуги земного господина – с другой. По их происхождению, а также по психологичес­кой сущности эти обычаи и представления, на которых они основываются, относятся, по меньшей мере, к той стадии развития культуры, когда еще изгоняли злых духов и вызывали дождь. В обрядах благочестия, как и в системе высшего образования, они продолжают сохраняться как пережитки весьма примитивных форм анимизма, характерных для ранних этапов развития человеческой при­роды.

Можно с уверенностью сказать, что эти ритуальные черты системы образования в настоящее время и в не­давнем прошлом имеют место, прежде всего, в высших учебных заведениях, дающих гуманитарное, или класси­ческое, образование, а не технические, или практические, знания. Эти ритуальные черты в той мере, в какой ими обладают технические, не столь престижные отрасли образовательной системы, были, как видно, заимствованы у первой категории учебных заведений; и было бы, мягко, выражаясь, крайне маловероятно, чтобы они продолжали свое существование, не находя постоянной поддержки в примере, подаваемом высшими, классическими ступенями образовательной системы. Усвоение ритуалистической практики преподавателями практических школ – явление подражательное, имеющее место благодаря сильному же­ланию насколько только возможно следовать нормам ака­демической почтенности, которые устанавливаются выс­шими социальными рангами и классами; а к тем в свою очередь эти нормы переходят по законному праву фамиль­ного наследования.

Вполне можно сделать еще один шаг в нашем анализе. С наибольшей силой и, казалось бы, самопроизвольно со­хранение ритуалистических черт и возвращение к ним об­наруживается среди тех учебных учреждений, которые имеют отношение прежде всего, к образованию духовенст­ва и праздного класса. Соответственно должно быть ясно, и это действительно вполне очевидным образом следует из обзора недавних изменений в жизни колледжей и уни­верситетов, что всякий раз, когда учебные заведения, ос­нованные для просвещения низших слоев в непосредст­венно полезных отраслях знаний, перерастают в высшие учебные заведения более престижной категории; вместе с их переходом из области грубой практичности в более вы­сокие, классические сферы происходит развитие ритуаль­ного церемониала и его атрибутов, а также усовершенствование академических «функций». Начальной целью этих учебных заведений и той функцией, которую им приходи­лось выполнять на первом из этих двух последовательных этапов развития, была подготовка молодежи из трудолюби­вых слоев к работе. На более высоком, классическом уров­не обучения, к которому обыкновенно стремятся все учеб­ные заведения в их развитии, основной целью становится приготовление молодежи из рядов духовенства и праздно­го класса или же зарождающегося праздного класса к материальному и нематериальному потреблению – принятым в обществе, благопристойным образом и в доставляющем почет объеме. Столь счастливый переход в высшую категорию являлся обыкновенно участью учебных заведений, основанных «друзьями народа» для помощи усердным мо­лодым людям; и в тех учебных заведениях, где этот пере­ход производился по правилам хорошего тона, наблюдалась обычно, если не неизменно, соответствующая переме­на к более ритуальному образу жизни.

В наши дни ученый ритуал процветает в тех учебных заведениях, главной целью которых является культивиро­вание «гуманитарных наук». Это соответствие обнаруживается, может быть, особенно четко в ходе развития аме­риканских колледжей и университетов, возникших недав­но. Встречается много исключений из этого правила, особенно среди тех учебных заведений, которые были ос­нованы церквями, являвшимися типичными представите­лями почтенности и обрядности, и, поэтому сразу начинали с консервативного, классического уровня или достигали классического статуса с наименьшей потерей времени. Но общим правилом в отношении колледжей, основанных в американских штатах, совсем недавно, в девятнадцатом столетии, было такое: пока общность остается бедной и пока в кругах населения, из которых колледжи набирают своих учащихся, господствуют обычаи трудолюбия и бе­режливости, до той поры воспоминания о чародее, зани­мающемся магией, находят в образе жизни колледжей лишь скупое и случайное одобрение. Но как только на­чинается заметное накопление богатства и данное учеб­ное заведение начинает опираться на поддержку праздно­го класса, происходит заметное введение ритуальных черт в учебный процесс, начинает требоваться ношение ста­ринных форм одежды, а также проведение светских и уче­ных торжественных церемоний. Так, например, рост бо­гатства среди избирателей, поддерживающих тот или иной конкретный колледж в штатах Среднего Запада, приблизительно совпадал со временем принятия – сначала сдер­жанного, а затем ставшего властной модой – вечерней формы одежды: фрака – для мужчин, длинного декольти­рованного платья – для женщин, – в качестве подобаю­щих одежд по случаю ученых торжественных церемоний или светских увеселений в кругу колледжа. Проследить эту взаимосвязь было бы делом несложным, не считая фи­зической трудоемкости столь обширной задачи. Нечто по­добное справедливо в отношении моды на мантию и ша­почку.

Мантия и шапочка распространились в качестве уче­ных знаков отличия за последние несколько лет, и можно с уверенностью сказать, что это едва ли могло случиться намного раньше или до той поры, пока в общности в до­статочном объеме не выросло настроение в поддержку сильного движения возврата к архаическому взгляду на то, что правомерно считать целью образования. Эта деталь ученого ритуала, как можно заметить, прельщает праздный класс с его представлением об уместности вещей, вероятно, не только из-за архаичной склонности к зрелищ­ным эффектам и пристрастия к старинной символике: содержа заметный элемент демонстративного расточитель­ства, он в то же время подходит для праздносветского об­раза жизни. То, что возврат к мантии и шапочке имел место именно в данный период, как и тот факт, что он за­тронул примерно в одно и то же время столь большое число учебных заведений, по-видимому, было в какой-то мере обусловлено приливом атавистических представлений о сообразности и почтенности, отмечавшимся в общности. Быть может, не будет совсем неуместным заметить, что по времени этот любопытный возврат, по-видимому, совпа­дает с кульминационным моментом определенной моды на атавистические настроения и традиции также и в других областях. Волна подобного возврата, по-видимому, получи­ла начальный импульс в психологически разрушительных последствиях Гражданской войны (1861-1865 гг. – Прим. перев.). Опыт войны влечет за собой массу хищнических привычек мышления, в ре­зультате чего чувство солидарности в некоторой мере за­мещается приверженностью своему клану, а вместо стрем­ления к справедливой будничной полезности у людей возникает чувство завистнического отличия. Как резуль­тат совокупного действия этих факторов любое послевоен­ное поколение, вероятно, будет свидетелем восстановления в правах элемента статуса как вообще в жизни современного ему общества, так и в системе соблюдения этим поко­лением обрядов благочестия и других символических или обрядовых приличий. На протяжении 80-х, а также, не так явно, 70-х годов отмечалась постепенно нараставшая волна благосклонности к квазихищническим деловым обы­чаям, к настойчивому утверждению статуса, антропомор­физма и вообще к консервативности. Наиболее прямые и неопосредованные из таких выражений варварского тем­перамента, как, например, возобновление практики объ­явления вне закона и впечатляющие квазихищнические мошеннические карьеры некоторых «капитанов индуст­рии», кульминировали раньше и к концу 70-х годов были заметно на спаде. Повторный расцвет антропоморфических настроений, видимо, также прошел свой «пик» до на­чала 80-х годов. Однако ученый ритуал и его атрибуты, о которых здесь говорится, являются еще более отдаленным и неясным выражением анимистических представлений варвара; популярность приходила к ним, следовательно, медленнее, а своего наилучшего развития они достигли в еще более позднее время. Есть основания полагать, что кульминационный момент теперь уже пройден. Если бы не толчок, который дал новый опыт войны, и если бы не поддержка растущим классом богатых всякого ритуала, и в особенности любого расточительного обряда, многозначительно наводящего на мысль об оттенках статуса, то вполне вероятно, что недавние достижения в ритуализации учебных заведений и в системе ученых знаков разли­чия постепенно бы сошли на нет. Однако, хотя, может быть, и правда, что мантия и шапочка и пришедшее с ни­ми более строгое соблюдение академических приличий были привнесены на гребне приливной волны послевоен­ного варварства, несомненно, справедливым является так­же то, что такой атавистический возврат к ритуалу не мог осуществиться в системе жизни колледжей до тех пор, пока накопленное богатство в руках собственнического класса не достигло достаточных размеров и не создало необходимых денежных предпосылок для движения, ко­торое должно было привести колледжи страны к уровню праздносветских требований в высшем образовании. Ноше­ние ритуальной мантии и шапочки является одной из разительных атавистических черт современной университет­ской жизни, знаменуя в то же время тот факт, что кол­леджи данного университета стали решительным образом праздносветскими учреждениями – либо по фактически достигнутому статусу, либо по их устремлениям.

В качестве еще одного доказательства тесной связи, существующей между системой образования и культурны­ми нормами общности, можно заметить, что недавно на­метилась некоторая тенденция ставить во главе высшего учебного заведения «капитана индустрии» вместо священ­ника. Это замещение отнюдь не является полным или од­нозначным. Наибольшим одобрением пользуются те руко­водители, которые сочетают в себе выполнение священни­ческой функции с проявлением больших способностей на денежном поприще. Подобная, но менее ярко выраженная тенденция – вверять дело высшего образования людям какой-нибудь денежной профессии. Теперь, пожалуй, больше, чем когда-либо, идут в расчет административные способности и искусство рекламирования учебного заведе­ния как качества, дающие право заниматься обучением. Это относится в особенности к обучению тем наукам, кото­рые больше всего связаны с повседневными жизненными явлениями, и это, в частности, справедливо в отношении учебных заведений в экономически единых общностях. Эта частичная замена священнической квалификации на денежную, является в настоящее время сопутствующим фактором происходящего перехода от демонстративной праздности к демонстративному потреблению как к глав­ному средству достижения почета. Взаимосвязь этих двух явлений ясна, наверное, без дальнейших уточнений.

Позиция, занимаемая учебными заведениями и учены­ми слоями по отношению к образованию женщин, говорит о том, в чем и до какой степени образование отошло от прежнего места в обществе, исстари связанного с приви­легией духовенства и праздного класса, и указывает так­же, насколько приблизились истинно ученые люди к современной, экономической, или производственной, реали­стической точке зрения. До недавнего времени высшее образование, профессия ученого были для женщин недоступны. Высшие учебные заведения предназначались и в значительной мере продолжают предназначаться для обра­зования духовенства и праздного класса.

Женщины, как было показано в другом месте, явились первоначальной подчиненной социальной группой, и до известной степени – в особенности в том, что касается их поминального или традиционного положения, – они оста­вались в этом подчинении вплоть до настоящего времени. В обществе господствовало мнение, что допустить женщин к привилегиям высшего образования (как к элевсинским таинствам) было бы унизительно для достоинства ученой братии. Поэтому лишь весьма недавно и почти исключи­тельно в наиболее передовых в производственном отноше­нии общностях женщинам были беспрепятственно откры­ты двери высших учебных заведений. И даже делая этот шаг под давлением господствующих в современных произ­водственных общностях обстоятельств, имеющие наивыс­ший статус и пользующиеся наибольшим престижем университеты обнаруживают при этом крайнее нерасполо­жение к женщинам. Представления о классовой достопочтенности, т. е. о статусе, и о различии полов в достопочтенности, проводимом согласно мужскому чувству собственного превосходства в интеллектуальном отношении, сохраняются в этих корпорациях «ученой аристократии» в сильной форме. Бытует мнение, что женщина должна, со­гласно приличиям, приобретать только такие знания, ко­торые можно подвести под одну из двух рубрик: 1) те знания, которые непосредственно ведут к лучшему испол­нению работы по дому – к домашней сфере; 2) те знания и навыки, квазинаучные и квазихудожественные, которые очевидным образом попадают под рубрику исполнения под­ставной праздности. Считается, что овладение знаниями является неподобающим делом для женщины, если оно способствует развитию личности и приобретается исходя из ее собственного познавательного интереса – не побуж­дается канонами приличия и не соотносится опять же с господином, удобство или добрую славу которого следует усугубить применением знаний или их демонстрацией. Всякое знание, которое полезно как доказательство праздности, но полноправной, а не подставной, также не считается позволительным.

Для понимания роли высших учебных заведений в эко­номической жизни общности отмеченные явления важны скорее как указания на общую позицию, а не как факты, сами по себе имеющие первостепенное экономическое зна­чение. Эти явления показывают, каковы инстинктивно за­нимаемая позиция и сознательный враждебный настрой ученых кругов по отношению к жизненному процессу производственной общности. Они служат в качестве экспонен­ты уровня развития, достигнутого высшим образованием и учеными слоями, давая указание на то, что справедливо ожидать от ученых кругов в вопросах, где их ученость и образ жизни имеют более непосредственное значение для более эффективной экономической жизни общности, а так­же для приспособления системы общественной жизни к требованиям времени. Сохранившиеся ритуальные явле­ния указывают на господство консервативных, если не ре­акционных, настроений в тех высших учебных заведениях, где культивируется традиционная ученость.

В дополнение к названным указаниям на консерватив­ную позицию нужно сказать еще об одной характерной черте того же плана, но являющейся более важным симптомом, нежели склонность к тривиальностям формы и обряда, которая может показаться несерьезной. Намного большее число американских колледжей и университетов культивирует какое-либо религиозное вероисповедание и в какой-то мере – соблюдение обрядов благочестия. Пред­полагаемая хорошая осведомленность профессоров и преподавателей этих учебных заведений в научных методах и знакомство с научной точкой зрения, казалось бы, должны избавлять их от анимистического образа мысли, однако существует все же значительная их часть, которая откры­то признает принадлежность к антропоморфической вере и обнаруживает элементы образа мысли, характерные для раннего развития культуры. Заявления о благочестивом рвении, безусловно, в изрядной мере являются формаль­ными и служат средством для достижения определенных целей как со стороны учебных заведений в целом, так и отдельных преподавателей; но можно не сомневаться, что в высших учебных заведениях все же отмечается весьма существенная антропоморфическая позиция. Поскольку это так, постольку элемент антропоморфизма нужно счи­тать выражением архаического, анимистического склада ума. Склад ума преподавателя непременно до какой-то степени перенимается обучающимся, а придание опреде­ленного направления образу мысли студента соответствен­но приводит к консервативности и атавистическому воз­врату; это препятствует усвоению студентом фактических знаний, которые наилучшим образом служили бы целям производства.

В университетских занятиях спортом, пользующихся столь большой популярностью в престижных учебных за­ведениях в наши дни, наблюдается аналогичная тенден­ция; действительно, и спорт, и благочестивая позиция име­ют в колледжах много общего как в отношении их психо­логического основания, так и в отношении их воздействия на обучающегося. Однако данное выражение варварского темперамента нужно приписывать не характеру учебного заведения как такового, а, прежде всего, массе студентов, если только колледжи или администрация колледжей, как иногда случается, не оказывают активную поддержку и поощрение развитию спорта. Подобное справедливо как в отношении занятий спортом в колледжах, так и в отноше­нии студенческих «братств» (* Студенческие «братства» в американских колледжах стали популярны в XVIII в. Основанием объединения студентов в брат­ства часто служила классовая принадлежность и степень состоя­тельности родителей. Имеют форму землячеств и клубов – лите­ратурных, светских, спортивных, реже академических. Осущест­вляют некоторую практическую кооперацию в учении, часто имеют свои общежития. – Престижем, приверженностью ко всему «классическому», о которой позже скажет автор (см. с. 360), объясняется именование студенческих братств буквами гречес­кого алфавита. – Прим. перев.), но при некотором различии.

Занятия спортом в колледжах служат преимущественно просто выражением хищнического побуждения; студенче­ские «братства» становятся своеобразным проявлением унаследованной приверженности своему клану – качества, занимавшего столь значительное место среди характерных особенностей темперамента варвара-хищника. Можно так­же заметить, что между «братствами» и занятием спортом существует тесная связь. Поскольку в одной из предыду­щих глав уже говорилось о спортивной, азартной привыч­ке, едва ли нужно продолжать обсуждение экономического значения спортивной подготовки или воспитания привер­женности к своему клану как подготовки к фракционной деятельности.

Все эти черты образа жизни ученых слоев и учрежде­ний, приверженных сохранению традиционной системы высшего образования, являются в значительной мере слу­чайными. Их едва ли нужно считать органическими эле­ментами той официальной исследовательской и учебной работы, для очевидного занятия которой существуют эти учебные заведения. Вместе с тем эти симптоматические показатели подкрепляют наши предположения о характе­ре выполняемой работы – рассматриваемой с экономичес­кой точки зрения, – а также доказывают наличие тех склонностей, которые проводимая при этих симптомах серьезная работа фактически прививает посещающей учеб­ные заведения молодежи. В силу уже изложенных обстоя­тельств возникает предположение, что высшие учебные заведения в их работе, так же как и в их порядках, зани­мают консервативную позицию, однако это предположение нужно проверить сравнением экономического характера действительно выполняемой ими работы, а также обзором тех знаний, сохранение которых вверяется высшим учеб­ным заведениям. В этом отношении, как известно, при­знанные учебные заведения до недавнего времени удерживали консервативные позиции. Они становились на позицию неодобрения в отношении всех нововведений. Как общее правило, новая точка зрения или новая формулировка знаний получала поддержку и бралась на во­оружение в учебных заведениях только после того, как это новое прокладывало себе дорогу за их пределами. В каче­стве исключений из этого правила нужно упомянуть мало­заметные нововведения и отступления от традиций, которые никак ощутимым образом не влияют ни на установившиеся взгляды, ни на существующую систему обще­ственной жизни; такие, как, например, элементы факти­ческих знаний в физико-математических науках, а также новые прочтения и истолкования классиков, в особенности такие, которые имеют отношение лишь к филологии или литературе. Кроме как в сфере «гуманитарных наук», в узком смысле, да и то лишь в той мере, в какой тра­диционная точка зрения гуманитарных наук оставлялась новаторами в целости, неизменно отмечался тот факт, что ученые круги высших учебных заведений на все нововве­дения смотрели косо. Новые взгляды и направления в на­учной теории, в особенности те, которые в каком-либо вопросе затрагивают теорию общественных отношений, находили свое место в системе университетского образо­вания с запозданием, встречая не сердечный прием, а вынужденную терпимость; а люди, пытавшиеся расширить, таким образом, сферу человеческих познаний, их современниками учеными обычно принимались плохо. Пока нововведения не начинали устаревать, почти потеряв свою полезность, до той поры высшие учебные заведения обыч­но не оказывали поддержки никакому серьезному продви­жению вперед в методах познания или в самом предмете знания. Потом они становились уже банальными фактами из интеллектуального багажа нового поколения, которое вырастало в условиях внеакадемического корпуса знаний в условиях формирования образа мысли этими новыми знаниями и новой точкой зрения. Все сказанное справед­ливо в отношении недавнего прошлого. Насколько оно мо­жет быть справедливым в отношении непосредственно настоящего времени, говорить было бы неосмотрительно, потому что невозможно увидеть сегодняшние явления в такой перспективе, которая давала бы правильное пред­ставление об относительных размерах этих явлений.

Пока ничего не было сказано о меценатстве как функ­ции зажиточных слоев, функции, на которой, по обыкно­вению, довольно подробно останавливаются авторы и ора­торы, рассматривающие развитие культуры и системы общества. Эта праздносветская функция имеет немаловаж­ное значение для высшего образования и распространения знаний и культуры. То, как и в какой степени праздный класс способствует образованию посредством частной финансовой поддержки подобного рода, достаточно известно. Это нередко изображалось в страстных и эффектных выра­жениях ораторами, близкое знакомство которых с темой позволяло им довести до сознания слушателей огромное значение данного фактора развития культуры. Однако ораторы представляли вопрос с точки зрения интересов культуры или почтенности, а не с точки зрения экономи­ческих интересов. Функция, осуществляемая состоятель­ными людьми, заслуживает некоторого внимания с эконо­мической точки зрения, и оценка ее полезности в производ­ственном отношении будет служить примером такого рассмотрения.

В плане характеристики меценатства нужно отметить, что, если, рассматривать его со стороны, просто как эконо­мическое или производственное отношение, оно выступает как отношение статуса. Лицо, получающее частную фи­нансовую поддержку, следует ученому образу жизни, а известная слава достается его попечителю подобно тому, как добрая репутация приписывается господину, за кото­рого в той или иной форме представляется подставная праздность. Нужно также заметить, что исторически содействие учению или поддержанию ученой деятельности посредством меценатства способствовало обычно приобре­тению знаний в области гуманитарных наук. Эти знания имеют тенденцию скорее понижать, чем повышать произ­водственную эффективность общества.

Далее, нужно сказать о прямом участии членов празд­ного класса в содействии знанию. Канонами почтенного су­ществования формируются такие духовные интересы, которые в праздном классе ищут выражение в области классической, формальной эрудиции, а не в области есте­ственных наук, имеющих какое-нибудь отношение к производственной жизни общности. Наиболее частые экскур­сы в области, отличные от классической, совершаются чле­нами праздного класса в предмет юриспруденции, а также политических наук, особенно же управленческих. Эти, с позволения сказать, науки являются по существу сводами целесообразных принципов, служащих для руководства праздному классу при отправлении им функции управле­ния. Интерес, с которым подходят к данной дисциплине, следовательно, не бывает обычно просто духовным или познавательным интересом. Он является в широком плане практическим интересом, диктуемым потребностями того отношения господства, в котором находятся члены праздного класса. По происхождению функция управления – хищническая, всецело присущая архаичному образу жиз­ни праздного класса. Она заключается в осуществлении принуждения, власти над населением, у которого празд­ный класс черпает средства к существованию. Этот учеб­ный предмет, как и практические моменты, наполняющие его содержанием, имеют, следовательно, известную прив­лекательность для праздного класса, независимо от всех вопросов, связанных с познанием. Справедливость этого утверждения сохраняется везде, где и пока функция управления продолжает быть собственнической функци­ей; справедливость этого тезиса распространяется и далее в той мере, в какой традиция архаической фазы государственной эволюции сохраняется в последующей жизни тех современных общностей, где праздный класс начи­нает отходить от собственнического управления государ­ством.

Что касается той области образования, где преобладает познавательный или духовный интерес – в настоящих на­уках, которые по праву называются науками, – дело об­стоит несколько иначе, не только в отношении занимаемой праздным классом позиции, но и в отношении тенденции развития денежной культуры в целом. К знанию ради него самого, к проявлению способности понимания без стоящих за этим целей должны, казалось бы, стремиться люди, ко­торых от предмета их устремлений не отвлекают никакие безотлагательные материальные интересы. Привилегиро­ванное положение праздного класса по отношению к про­изводству должно было бы дать полный простор проявле­нию познавательного интереса у представителей этого класса, а вследствие этого у нас было бы очень много образованных людей, исследователей, крупных ученых – выходцев из этого класса, – которые, как самоуверенно полагают многие авторы, у нас уже есть, и эти люди могли бы извлекать стимулы для их научных изысканий и тео­рий из школы праздной жизни. Некоторые результаты такого рода нужно ожидать, однако мы достаточно подроб­но рассмотрели черты образа жизни праздного, класса, отвлекающие его духовные интересы на предметы, не свя­занные с познанием причинно-следственных связей, кото­рое и составляет сущность науки. Образ мысли, характе­ризующий жизнь праздного класса, постоянно вращается вокруг личного господства и завистнического представления о чести, достоинстве, заслугах, статусе и обо всем, что с ним связано.

Причинно-следственные связи, составляющие предмет исследования всякой науки, ускользают из поля зрения при таком подходе. К тому же познание явлений, являю­щихся грубо полезными, не приносит доброй славы. От­сюда вполне понятно, что интересы праздного класса должны были устремляться на завистническое сравнение по денежным или иным заслугам в ущерб знаниям. Там, где познавательный интерес заявлял о себе, его следовало, по обыкновению, направить на почетные и бесполезные области размышлений или исследований, а не на поиски научного знания. Такой на самом деле была история ду­ховного и праздносветского образования, пока в академи­ческие предметы не вмешались систематизированные знания в большом объеме, имевшие внеакадемический ис­точник. Но поскольку отношение господства и подчинения перестает быть доминирующим и формирующим фактором в процессе жизни общности, ученых заставляют обращать на себя внимание другие черты жизненного процесса и другие точки зрения.

Праздный господин, получивший хорошее воспитание, должен видеть мир и видит его с точки зрения личных от­ношений; и познавательный интерес, насколько он заяв­ляет в нем о себе, должен стремиться систематизировать явления на этом основании. Так действительно и обстоит дело с господином старой школы, в ком праздносветские идеалы не претерпели никакого разрушения; и такова позиция его современного потомка в той мере, в какой он стал наследником полного набора светских достоинств. Но пути наследования извилисты, и сын не всякого господина рожден, чтобы жить в замке. Передача образа мысли, ха­рактерного для хозяина-хищника, является при этом несколько ненадежной, особенно в случае родословной, в которой через школу праздного класса прошло лишь одно-два последних поколения. Большие врожденные задатки или приобретенная склонность к развитию познавательных способностей будут, по-видимому, с большей вероятностью обнаруживаться у тех представителей праздного класса, которые имеют предшественников из низших или средних слоев, т. е. тех, кто унаследовал набор способностей, свой­ственных трудолюбивым слоям, и обязан своим местом в праздном классе обладанию этими качествами, которые больше идут в расчет сегодня, чем во времена, когда складывалась система жизни праздного класса. Но даже поми­мо такого сравнительно недавнего пополнения, в праздном классе есть значительное число индивидов, у которых завистнический интерес не является достаточно преобладаю­щим и перестает оказывать решительное влияние на их теоретические воззрения, а склонность к теоретической деятельности достаточно сильна и приводит к научным по­искам.

Высшее образование обязано вторжением науки в его сферу отчасти этим нетипичным отпрыскам праздного класса, которые попали под господствующее влияние со­временного обычая безличного отношения и унаследовали набор человеческих способностей, отличающийся по ряду ярких признаков от темперамента, которым характеризу­ется режим, основанный на статусе. Однако отчасти, и в большей степени, наука обязана расширением объема на­учных знаний также и представителям трудолюбивых слоев, которым хватило достатка, чтобы обратить свое вни­мание на интересы, отличные от ежедневных поисков средств к существованию, и унаследованные способности которых отходят от режима статуса в том смысле, что над их интеллектуальными процессами не господствует завистническая и антропоморфическая точка зрения. В основ­ном две названные категории лиц и составляют действен­ную силу научного прогресса, но наибольший вклад в него внесла именно последняя. И видимо, справедливо в отно­шении их обеих, что они представляют собой не столько источник, сколько средство выражения и распространения научной мысли или в лучшем случае некий преобразова­тель знаний, в котором образ мысли, выработанный в общ­ности – через контакты, обусловленные потребностями современной жизни в сообществе и нуждами технических отраслей промышленного производства, – с пользой обоб­щается в теоретическом знании.

Наука в смысле четкого распознания причинно-следст­венной связи в явлениях, физических и социальных, слу­жит характерной чертой западной культуры только с той поры, когда производственный процесс в этих странах стал, в сущности, связан с техническими приспособления­ми, в котором функцией человека является различение и оценка материальных сил. Наука расцветала в той же сте­пени, в какой производственная жизнь следовала этой мо­дели и в какой в обществе преобладали производственные интересы. И наука, и научная теория, в частности, достигали успехов в отдельных областях человеческой жизни и знания по мере того, как каждая из этих отдельных областей постепенно вступала в более тесную связь с процес­сом производства и экономическими интересами, или, что будет вернее, по мере того, как каждая из них постепенно освобождалась от господства представлений о личном от­ношении статуса и от производных от него канонов антро­поморфической уместности и достопочтенности.

Лишь когда потребности современной производствен­ной жизни принудили к распознанию причинно-следствен­ной связи при практическом столкновении человека с при­родным окружением, только тогда люди стали упорядочи­вать явления окружающей среды и факты их собственного взаимодействия с ней с точки зрения причинно-следствен­ной связи. В то время как высшая ученость в начале своего расцвета, являясь венцом схоластики и классицизма, была побочным продуктом деятельности духовенства и праздно­го образа жизни, современная наука является, мож­но сказать, побочным продуктом производственного про­цесса. Большинство исследователей, крупных ученых, естествоиспытателей, мыслителей проделывали наиболее значимую часть своей работы за стенами учебных заведе­ний; через них образ мысли, который диктовался совре­менной производственной жизнью, находил свое связное выражение и развитие в качестве основного содержания теоретической науки – познания причинно-следственной связи явлений. И время от времени изменения в методах и целях познания переносились из этой внеакадемической области научных размышлений в академические дисцип­лины.

В этой связи нужно заметить, что существует весьма ощутимое различие между содержанием и целями обуче­ния в начальных и средних школах, с одной стороны, и в высших учебных заведениях – с другой. Может быть, и имеют какое-то значение различия в непосредственной утилитарности сообщаемых сведений и в приобретаемом опыте, и, может быть, эти различия заслуживают того внимания, которое им время от времени уделяется, однако более существенно разнятся те умственные и духовные склонности, развитию которых содействует одна школа и другая. Это расхождение тенденций в высшем и низшем образовании особенно заметно в начальной школе в его самом недавнем прошлом в передовых производственных общностях. Здесь обучение направлено главным образом на приобретение опыта или навыков, интеллектуальных и физических, на понимание и использование явлений в их причинно-обусловленной связи. Правда, в прежние времена, когда среднее образование было также преимуще­ственно праздносветским занятием, в качестве стимула к прилежанию в большинстве школ все еще обращались к соревнованию, но в общностях, где начальное и средне» образование не находится под властью церковных или во­енных традиций, к такой форме соперничества как к сред­ству достижения цели на начальных уровнях обучения прибегать стали реже. Все это остается в высшей степени справедливым, в частности, в духовном аспекте, в отноше­нии тех звеньев системы образования, которые были непосредственно затронуты методами и идеалами дошкольного обучения.

Специфическое независтническое направление до­школьного обучения и такой же характер влияния этого обучения на начальное образование уже за пределами собственно дошкольного учреждения следует рассматри­вать в связи с той своеобразной духовной позицией, кото­рую в условиях современной экономической ситуации, как уже говорилось, занимают женщины праздного класса. В наилучшем состоянии, т. е. в наименьшей связи со ста­ринными, патриархальными педагогическими идеалами, дошкольное обучение находится в передовых производст­венных общностях, где есть значительная масса умных и неработающих женщин, и, где система статуса под разрушающим влиянием со стороны производственной жизни и при отсутствии последовательной системы военных и цер­ковных традиций несколько умерила свою строгость. Именно от этих женщин, находящихся в благоприятных условиях, дошкольное обучение получает свою моральную поддержку. Цели и методы дошкольного обучения соответ­ствуют интересам той социальной группы женщин, кото­рые испытывают неловкость, живя согласно кодексу де­нежной репутации. Детские сады и все, на что влияет дух дошкольного воспитания в современном образовании, нуж­но, следовательно, вместе с движением за эмансипацию женщин относить на счет того отвращения к бесполезности и завистническому сравнению, которое вызывает образ жизни праздного класса у женщин, вынужденных строго придерживаться его правилам в современных условиях. Таким образом, становится ясно, что здесь косвенно ин­ститут праздного класса опять же благоприятствует распространению независтнической позиции, что может в далекой перспективе оказаться угрожающим для устойчи­вости самого института и даже для института частной соб­ственности, на котором он основывается.

В недавнем прошлом в обучении в колледжах и уни­верситетах произошли некоторые существенные измене­ния. Эти изменения в основном заключались в частичном вытеснении гуманитарных наук – тех отраслей знания, которые способствуют поддержанию традиционной «куль­туры», статуса, традиционных вкусов и идеалов, – теми более близкими к реальной действительности отрасля­ми, которые делают человека полезным для производства и общества. Другими словами, те отрасли знания, которые ведут к эффективности, а, в конечном счете, – к росту про­изводительности, постепенно отвоевывали почву у тех отраслей, которые ведут к повышенному потреблению и снижению производственной эффективности, а также к типу характера, соответствующему системе, основанной на статусе. В таком преобразовании системы обучения выс­шие учебные заведения придерживались явно консерва­тивной позиции; каждый шаг вперед, который они делали, носил до некоторой степени характер уступки. В академи­ческие дисциплины наука проникала извне, чтобы не ска­зать снизу. Можно обратить внимание на тот факт, что гуманитарные науки, которые с такой неохотой уступали место естественным наукам, вполне приспособлены для формирования характера студента в соответствии с тра­диционной эгоцентричной системой потребления, системой созерцания и наслаждения истиной, красотой и добром, согласно общепринятому образцу приличия и совершенст­ва, яркой чертой которой является праздность – otium сит dignitate (досуг с достоинством, достойный досуг). Те, кто выступал в защиту классического образования, в выраже­ниях, завуалированных в результате усвоения ими сами­ми этой архаичной, благоприятной точки зрения, настаи­вали на идеале, выражающемся в принципе fruges consu-mere nati (рождены, чтобы кормиться плодами земными. Гораций. «Послание». – Прим. перев.). Когда дело касает­ся учебных заведений, которые формируются праздносветской культурой и на ней основываются, такая позиция не должна вызывать удивления.

Официальные мотивы, на основании которых праздный класс стремится поддерживать в целостности традицион­ную систему культуры, являются также характерными особенностями архаического темперамента и праздносветского представления о жизни. «Более высокими», «более благородными», «более достойными» считаются, например, наслаждение и склонности, которые извлекаются из при­вычного созерцания жизни, идеалов, мыслей, а также спо­собов потребления времени и материальных благ, бывших в моде среди праздного класса классической античности, нежели результаты подобного знакомства с повседневной жизнью, знаниями и устремлениями простого люда в со­временном обществе. Образование, содержанием которого является явное знание современных людей и современной действительности, является при данном сравнении «низ­шим», «неблагородным», «позорным», даже «ниже чело­веческого уровня» – такое определение можно слышать в применении к фактическому знанию о человеческом роде и повседневной жизни.

Утверждения представителей праздного класса, высту­пающих в защиту классического образования, представ­ляются по существу разумными. В том, что касается сущ­ности явлений, удовлетворение и культура, духовная пози­ция или склад ума, к которым приводит привычное созерцание антропоморфизма, приверженности своему клану и праздного самодовольства благородного господина, жившего в какое-нибудь далекое время, или же близкое знакомство с анимистическими предрассудками и буйной свирепостью героев Гомера, например, является в эстети­ческом отношении более закономерным, чем соответствую­щие результаты, извлекаемые из фактического знания вещей при рассмотрении жизни современного человека, его эффективности как гражданина или работника. Не вызы­вает почти никаких сомнений тот факт, что первые из на­званных свойств имеют то преимущество, что они ценнее в эстетическом отношении или в плане почетности, а сле­довательно, в отношении «ценности», которая делается основанием для вынесения решения при сравнении. Сущ­ность канонов вкуса, а точнее, канонов почета по природе вещей проистекает из образа жизни и условий жизни человеческой расы в прошлом, передаваясь последующему поколению наследованием или традицией; и тот факт, что определенный склад ума и точка зрения сформировались в человеческой расе в прошлом длительным господством праздносветского образа жизни, является достаточным ос­нованием для эстетически узаконенного господства такого образа жизни во многом, что касается вопросов вкуса в настоящее время. Для цели данного изложения каноны вкуса – это родовые обычаи, приобретенные в процессе более или менее долгого усвоения привычки одобрять или не одобрять те или иные вещи, по доводу которых конкрет­ные суждения выносятся каноном вкуса. При прочих равных условиях, чем продолжительнее и непрерывнее усвое­ние привычки, тем более узаконенным является канон вкуса. Все это представляется более справедливым в отношении суждений, касающихся достоинства и чести, чем в отношении вообще диктуемых вкусом суждений.

Как бы ни было узаконено в эстетическом отношении пренебрежительное суждение по поводу более современно­го образования в защиту классического образования и как бы ни было ценно мнение, что классическое знание более подобает человеку и приводит к росту культуры общества и формированию характера, наиболее подобающего человеку, оно не имеет отношения к рассматриваемому вопро­су. Вопрос заключается в том, насколько эти взгляды и их выражение в тех или иных отраслях знаний в системе образования помогают или мешают коллективной жизни при современных производственных условиях, насколько они способствуют более легкому приспособлению к нынеш­ней экономической ситуации. Вопрос этот является эко­номическим, а не эстетическим; и праздносветские нормы образования, находящие выражение в примирительной позиции, занимаемой высшими учебными заведениями по отношению к фактическому знанию, нужно в свете целей настоящего изложения расценивать исключительно с этой точки зрения. Поэтому такие эпитеты, как «благородный», «неблагородный», «высший», «низший» и т. д., имеют зна­чение только для определения отношения и точки зрения дискутирующих лиц, указывают, достоинства каких зна­ний отстаиваются – новых или старых. Все эти эпитеты являются словами, выражающими почтение или унижение; иначе говоря, они употребляются при завистническом сравнении и в конечном счете, подпадают под категорию почетного или позорного, т. е. они относятся к кругу поня­тий, характерных для системы жизни общества, где царит статус, они являются по существу выражением азартного состязательства – хищническо-анимистического склада ума; они указывают на архаическую точку зрения и представление о жизни, которые, может быть, подходят для хищнической стадии развития общества и для хищниче­ской стадии экономического устройства, где они брали свое начало, но которые с точки зрения экономической эффек­тивности в более широком смысле предстают бесполезными анахронизмами.

Классическая филология, а также ее привилегирован­ное положение в системе образования, за которое с таким безрассудным пристрастием держатся высшие учебные заведения, содействуют формированию известной духовной позиции и снижению экономической эффективности совре­менного поколения образованных людей. Она делает это, не только выдвигая архаичный идеал человека, но также прививая дискриминацию в отношении почетного или по­зорного в знаниях. Этот результат достигается двояко: 1) внушением привычного отвращения к тому, что являет­ся просто полезным, в противоположность тому, что по­четно, и формированием вкусов новичка таким образом, что он начинает искренне находить удовлетворение исклю­чительно в таких упражнениях ума, которые обычно не приносят никакой производственной или социальной вы­годы; и 2) использованием времени и сил обучающегося для приобретения знаний, которые не имеют никакой пользы, разве что в той мере, в какой эти знания, начав по традиции включаться в сумму обязательных для учащегося, повлияли таким образом, на манеру выражения и термино­логию, которыми пользуются в практически полезных отра­слях знания. Если бы не это терминологическое затрудне­ние – которое само является следствием моды на класси­ческую филологию в прошлом, – знание древних языков, например, не имело бы никакого практического значения ни для какого исследователя или ученого, не занимающе­гося делом, носящим главным образом лингвистический характер. Разумеется, во всем этом нет ничего, что бы го­ворило о культурном значении классической филологии, и нет никакого намерения с пренебрежением отнестись к ней или к тому направлению, которое дает студенту ее изучение. Это направление представляется экономически бесполезным – факт, достаточно хорошо известный, надо признать, и он не должен беспокоить того, у кого есть при­личное состояние, чтобы обретать утешение и силу в зна­ниях в области классической филологии. Тот факт, что классическое образование снижает способности учащего­ся как работника, не встречает особого понимания со сто­роны тех, кто невысокого мнения о практическом мастер­стве по сравнению с культивированием благопристойных идеалов:

Уже вера, и мир, и почет

(и старинное понятие чести, и

пренебреженная доблесть вернутся)

дерзают.

Благодаря тому обстоятельству, что в нашей системе образования эти знания стали частью элементарных тре­бований, способность изъясняться на известных мертвых языках южной Европы и понимать речи древних не толь­ко является лестным для лица, находящего случай проде­монстрировать свою образованность в этом плане, наличие таких знаний служит в то же время рекомендацией всяко­го ученого мужа для его аудитории как неподготовленной, так и ученой. По общему мнению, предполагается, что на приобретение этих по существу бесполезных сведений нужно будет потратить сколько-то лет, и отсутствие этих сведений создает заведомое предположение как о спешном и поверхностном учении, так и о грубой практичности, ко­торая столь же противна общепринятым нормам серьез­ной учености и интеллектуального престижа.

Это явление похоже на то, что происходит при покупке любого предмета потребления покупателем, не являю­щимся искушенным ценителем материалов или мастерства обработки. Он производит оценку стоимости предмета главным образом на основании дороговизны, видной в от­делке тех декоративных частей и деталей, которые не имеют прямого отношения к внутренней полезности пред­мета; при этом предполагается, что существует какая-то не поддающаяся определению прямая зависимость между внутренней ценностью предмета и стоимостью украшений, добавленных для того, чтобы этот предмет продать. Пред­положение, что обычно не может быть серьезной учености там, где отсутствует знание классической филологии и гуманитарных наук, приводит к демонстративному расто­чению студентами времени и сил, затрачиваемых на при­обретение таких знаний. Традиционное настаивание на толике демонстративного расточительства как требование, предъявляемое всякому престижному образованию, ока­зало влияние на наши каноны вкуса и полезности в вопросах эрудиции, подобно тому, как тот же самый принцип повлиял на наше суждение о полезности производимых товаров.

Правда, демонстративное потребление в качестве сред­ства достижения почета все больше и больше вытесняло демонстративную праздность, и освоение мертвых языков уже больше не является таким властным требованием, ка­ким оно было когда-то, а вместе с этим ослабла его талисманная сила как ручательства учености. Это так, но справедливо также и другое: классические языки не по­теряли своей ценности в качестве ручательства в акаде­мической почтенности, поскольку для достижения этой цели необходимо лишь, чтобы ученый был в состоянии представить в доказательство какие-то знания, которые традиционно признаются свидетельством расточения вре­мени, а классические языки очень подходят для этого. В самом деле, почти не возникает сомнения, что именно их полезность в качестве доказательства растраченных сил и времени, а, следовательно, денежной силы, необхо­димой для того, чтобы позволить себе эту расточитель­ность, обеспечила классической филологии ее привилеги­рованное положение в системе высшего образования и привела к тому, что она является самым почитаемым из всех видов учености. Лучше любой другой суммы знаний она служит декоративным целям праздносветского образо­вания и является, следовательно, действенным средством приобретения почета.

В этом отношении до недавнего времени у классичес­кой филологии не было соперников. На Европейском кон­тиненте опасного соперника у нее нет и сейчас, но в образовании праздного класса в американских и английских учебных заведениях соперником классической филологии в борьбе за первенство стала университетская атлетика – если атлетику можно безоговорочно относить к сфере обра­зования, – завоевав себе признанное положение как пол­номочная область достижений в учении. В свете тех праздносветских целей, которые стоят перед образованием, атлетика обладает очевидным преимуществом перед клас­сической филологией, так как успех студента как спорт­смена предполагает не только расточение времени, но и расточение денег, а также обладание определенными и высшей степени непроизводственными архаическими чертами характера и темперамента. В немецких университе­тах атлетику и «греческие братства» в качестве академи­ческих занятий праздного класса в какой-то мере заменили искусное и различающееся по степеням пьянство и фор­мальное дуэлянтство.

Введение классической филологии в систему высшего образования едва ли могло быть связано с праздным классом и его примерами добродетели – архаизмом и расточительством, но цепкое удерживание высшими учебными заведениями классического образования и та высшая сте­пень почетности, которая все еще ему приписывается, несомненно, объясняются тем, что оно полностью сообра­зуется с требованиями архаизма и расточительности.

Слово «классический» всегда содержит такой элемент смысла, как «расточительный» и «архаичный», употреб­ляется ли оно для обозначения мертвых языков, устарев­ших или устаревающих форм мышления и способов вы­ражения в живом языке или же для обозначения различ­ных статей ученой деятельности или ее атрибутов, в применении к которым оно менее уместно. Так, например, как о классическом английском языке говорят об арха­ичном диалекте английского языка. Его употребление обязательно во всякой устной или письменной речи при обсуждении серьезных тем, а свободное пользование им придает достоинства даже самым банальным, тривиаль­ным и нудным разговорам. Наиболее современные формы выражения мысли, конечно, не употребляются в письмен­ной речи; представление о праздносветских приличиях, требующих архаичности языка, присутствует даже у наи­менее образованных или гоняющихся за сенсацией авто­ров – достаточно сильное, чтобы не допустить в этом прегрешения. С другой стороны, высочайший и наиболее традиционалистский стиль архаичного способа выраже­ния – что очень характерно – используется должным об­разом только при общении между антропоморфическим божеством и его подданными. Посередине между этими крайностями лежит повседневный язык праздносветской разговорной речи и литературы.

Изысканная манера выражения на письме и в устной речи является эффективным способом приобретения поч­тенности. Важно с известной точностью знать, какая сте­пень архаичности требуется традицией при обсуждении любой заданной темы. Языковое употребление разнится, начиная с церковной кафедры и кончая рынком; послед­ний, как можно ожидать, допускает употребление срав­нительно новых и метких слов и оборотов речи даже лицами с утонченным вкусом. Отчетливое избегание нео­логизмов является почетным, оно говорит в пользу того факта, что на приобретение устаревшей манеры речи было потрачено время, и, более того, показывает, что говорящий с раннего детства привычным образом был связан с лицами, хорошо знакомыми с устаревшим языком. Оно, та­ким образом, обнаруживает его праздносветское проис­хождение. Подчеркнутая «чистота» языка считается дока­зательством того, что несколько последовательных жизней прошли вдали от грубо полезных занятий, хотя такое до­казательство не вполне убедительно.

Удачным примером бесполезного следования класси­ческим образцам, который вполне можно найти не на Дальнем Востоке, является традиционная орфография в английском языке. Нарушение правил написания вызыва­ет крайнее раздражение, и любой автор будет дискреди­тирован в глазах всех лиц, обладающих развитым чувством истинного и прекрасного. Английская орфография удов­летворяет всем требованиям канонов почтенности, дейст­вующих в условиях закона демонстративного расточительства. Она архаична, неудобна и неэффективна; овладение ею требует много времени и сил; несостоятельность в овладении ею легко обнаруживается. Поэтому она явля­ется первейшим и простейшим критерием должной обра­зованности, а подчинение ее ритуальным правилам явля­ется необходимым для безупречной ученой жизни.

В вопросах, касающихся чистоты языка, как и в дру­гих моментах, традиционная практика покоится на кано­нах архаичности и расточительства, и люди, выступающие в защиту традиций в языковом употреблении, инстинктив­но принимают позу защитников. По существу, все соглас­ны с тем, что педантичное употребление старинных и общепризнанных выражений будет служить для передачи мысли правильнее и точнее, чем простое употребление раз­говорного английского языка в его современном виде, тогда как хорошо известно, что новые понятия эффектив­но выражаются на современном жаргоне. «Классический» английский язык обладает почетным свойством придавать достоинство. Он пользуется вниманием и внушает уваже­ние, являясь общепризнанным способом общения в усло­виях праздносветской системы общественной жизни, по­тому что он совершенно очевидно наводит на мысль об освобожденность говорящего от производства. Преимуще­ство общепризнанных выражений заключается в их престижности; престижны они потому, что являются гро­моздкими и несовременными, а поэтому доказывают из­лишнюю трату времени, освобождение от употребления и от необходимости употребления ясного и убедительного языка.