Одежда как выражение денежной культуры

Уместно будет несколько более подробно показать на примерах применение уже изложенных экономических принципов к повседневным явлениям в какой-то одной области общественной жизни. Для этой цели ни в какой сфере потребления не открывается более удачной возмож­ности для иллюстрации, чем в расходах на одежду. Осо­бое выражение в моделях одежды находит правило мате­риального расточения, хотя в одних и тех же моделях представлены и примеры других, родственных принципов денежной репутации. Действенно служат своему назна­чению другие способы доказательства денежного положе­ния, и они в моде всегда и во всем, однако у расходов на одежду есть то преимущество над большинством других способов, что наше одеяние всегда служит свидетельством нашего денежного положения, указывая на него при пер­вом же взгляде всякого постороннего наблюдателя. Также верно, что в одежде более явно присутствует и, может быть, практикуется всеми в большей мере, чем в любой другой сфере потребления, общепризнанное желание рас­ходовать напоказ. Все без труда согласятся с той баналь­ностью, что люди всех классов, подвергая себя расходам на одежду, большей частью делают это не для того, чтобы защитить свою персону от холода, а ради респектабель­ного внешнего вида. И вероятно, ни в каком другом вопро­се не возникает такого острого чувства убогости, которое ощущается, если мы не дотягиваем до уровня, установ­ленного общественным обычаем в одежде. В отношении одежды в большей степени, чем в отношении многих дру­гих статей потребления, справедливо то, что люди будут выносить весьма существенные лишения в жизненных благах, чтобы только позволить себе то, что считается приличным размером расточительного потребления, так что отнюдь не необычным явлением оказываются живу­щие в суровом климате люди, которые носят легкую одежду, только чтобы казаться хорошо одетыми. А рыночная стоимость товаров, используемых для одежды, в гораздо большей степени складывается из модности, репутации товаров, чем из той физической функции, которую они выполняют, облекая персону владельца. Потребность в одежде является явно «высшей», или духовной, потреб­ностью.

Ни всецело, ни даже главным образом эта духовная потребность в одежде не выражает наивную склонность к демонстрации расходов. Закон демонстративного расточительства в одежде, как и в других вещах, преимуще­ственно косвенным образом является направляющим принципом потребления, формируя каноны вкуса и благопристойности. В случаях обычного рода сознательный мотив владельца или покупателя демонстративно расто­чительного одеяния – это потребность подчинения уста­новленному обычаю и существования на уровне признан­ных обществом норм вкуса и почтенности. Дело не только в том, что нужно следовать кодексу приличий в одежде, чтобы избежать страданий, которые доставляют неблаго­склонные замечания и молва, хотя сам по себе этот мотив имеет очень большое значение, но, помимо этого, требование дорогостоимости так укоренилось в образе наших мыслей в вопросах одежды, что иное сколь-нибудь недо­рогое одеяние вызывает у нас инстинктивное отвращение. Не анализируя и не размышляя, мы чувствуем, что недо­рогое является недостойным. «По одежке встречают». «Дорого и мило, дешево и гнило» – этот принцип в одеж­де осознается справедливым, ослабляясь как раз меньше, чем в других сферах потребления. По критериям вкуса и пригодности недорогой предмет одежды считается пло­хим – в соответствии с принципом «дешево и гнило». Мы считаем вещи красивыми, так же как и полезными, где-то в прямой зависимости от того, насколько велика их цена. За малыми и незначительными исключениями мы нахо­дим дорогой предмет одеяния, сделанный вручную, гораз­до предпочтительнее по его красоте и полезности, чем ме­нее дорогую подделку под него, как бы хорошо подлож­ный предмет ни имитировал дорогостоящий оригинал; и в подложном предмете оскорбляет наши чувства не то, что он не дотягивает в форме или цвете или вообще в зри­тельном ощущении, – вызывающий отвращение предмет может быть такой точной копией, которая выдержит до­статочно тщательный осмотр; и все же, как только под­делка будет выявлена, его эстетическая ценность и его рыночная стоимость тоже резко понижается. Можно утверждать, почти не боясь встретить возражение, что в одежде эстетическая ценность обнаруженной подделки, хотя и не только она, понижается где-то в том же отно­шении, в каком подделка дешевле, чем оригинал. Она те­ряет свое эстетическое благородство потому, что спускается ниже по денежной шкале.

Однако функции одежды как свидетельства платеже­способности не заканчиваются на том, что одежда просто обнаруживает потребление материальных ценностей сверх того, что необходимо для физического благополучия. Она является хорошим Prima facie свидетельством денежного преуспевания, а, следовательно, достоинства в глазах общества. Но у одежды есть возможности более широкие и изысканные, нежели такое грубое, очевидное свидетель­ство одного только расточительного потребления. Если в дополнение к тому, что владелец одежды может позволить себе потреблять вольно и неэкономно, можно, не повторяя усилий, показать заодно, что владелец (или владелица) одежды стоит выше необходимости зарабатывать на жизнь, свидетельство достоинства повышается в весьма значительной степени. Следовательно, наша одежда, что­бы отвечать своему назначению действенным образом, должна не только быть дорогой – нужно, чтобы всякому наблюдателю становилось ясно, что ее владелец не занят ни в каком виде производительного труда. В эволюционном процессе, которым наш способ одеваться был доведен до его настоящего совершенно восхитительного соответствия с его назначением, должное внимание было уделено по­бочному способу доказательства благопристойности. Вся­кое подробное рассмотрение по общему представлению изящного одеяния докажет, что такое одеяние способно во всем, вплоть до отдельного элемента, создавать впечат­ление, что носящий его человек не привык прилагать ни­каких полезных усилий. Само собой разумеется, никакая одежда не может считаться красивой или даже прилич­ной, если на ней видны следы выполнения носящим фи­зической работы – вроде грязи или изношенности. Прият­ное впечатление от аккуратного и незапятнанного наряда создается, если не совсем, то в значительной степени, бла­годаря тому, что он наводит на мысль о праздности – освобожденности от личного контакта с производственным процессом какого бы то ни было рода. Значительная часть привлекательности, свойственной лакированной обуви, безупречному белью, сияющей шляпе в форме цилиндра и прогулочной трости, столь сильно усугубляющим прирожденное чувство собственного достоинства господина, идет от того, что в них содержится многозначительный намек: их владелец, так одетый, не может быть причастным ни к какому занятию, прямым и непосредственным образом представляющему собой какую-нибудь общест­венную пользу. Изысканная одежда служит своему назна­чению не только в силу дороговизны, но и на том основа­нии, что она является эмблемой праздности. Она не толь­ко доказывает, что носящий ее в состоянии потреблять относительно большие ценности, но и в то же время – что он потребляет, не производя.

В способе демонстрации воздержания носящего одеж­ду человека от занятия производительным трудом жен­ская одежда идет еще дальше, чем мужская. Не нужно никаких аргументов для подкрепления вывода о том, что женские шляпки стилем поизысканнее способствуют то­му, чтобы сделать труд невозможным, еще более, чем это делает мужской цилиндр. К свидетельству вынужденной праздности, представляемому блеском, женская обувь прибавляет так называемый французский каблук, потому что высокий каблук явно делает крайне трудной любую, даже самую простую и самую необходимую физическую работу. Подобное в еще большей степени справедливо в отношении юбки и прочих характерных для женской одежды элементов. Существенным основанием крепкой, привязанности к юбкам является как раз вот что: они до­роги и они стесняют каждое движение носящей, лишая ее возможности выполнять какую-либо полезную работу. Подобное справедливо в отношении обычая женщин но­сить чрезмерно длинные волосы.

Однако женское одеяние не только в большей степени, чем одежда современного мужчины, доказывает освобожденность от труда; оно прибавляет специфическую и очень характерную особенность, которая по виду отличается от всего привычным образом употребляемого мужчинами. Этой особенностью является ряд приспособлений, типич­ный пример которых – корсет. Корсет с точки зрения эко­номической – это по существу своему увечье, переноси­мое с той целью, чтобы понизить жизнеспособность жен­щины и сделать ее явно и постоянно непригодной к работе. Правда, корсет портит личную привлекательность носящей, но претерпеваемая на этот счет потеря компен­сируется приобретением в почтенности, происходящей от ее заметно повышающейся дороговизны и немощности. Можно вообще считать, что женственность женской одежды сводится как материальное явление к тому, что свойствен­ные женщинам наряды оказывают более действенное препятствие полезному приложению сил. Это различие между мужским и женским одеянием мы отмечаем просто как характерную особенность. Теперь будет рассмотрено основание ее распространения.

Пока, стало быть, в качестве важнейшего, господству­ющего в одежде правила, мы имеем общий принцип де­монстративного расточительства. Дополнительно к этому принципу как его непосредственное следствие мы полу­чаем в качестве второго правила принцип демонстратив­ной праздности. В моделировании одежды это правило приобретает форму всевозможных изобретений, призван­ных показать, что носящий не занимается и, насколько это может обнаруживать одежда, не способен заниматься производительным трудом. Помимо этих двух принципов, существует третий, едва ли обладающий меньшей обяза­тельной силой и который придет на ум всякому, кто как-нибудь задумается над этим предметом. Одежда должна быть не только дорогой и неудобной, она должна в то же время быть современной. До сих пор не было предложено никакого достаточно удовлетворительного объяснения явлению меняющихся фасонов. Настоятельная необходи­мость одеваться по последней общепризнанной моде, так же как и тот факт, что эта общепризнанная манера оде­ваться постоянно меняется из сезона в сезон, достаточно знакомы каждому, но теории, объясняющей эти постоян­ные изменения и перемены, разработано не было. Мы мо­жем, конечно, сказать, и это будет вполне последователь­но и правдоподобно, что принцип новизны – это еще одно следствие закона демонстративного расточительства. Оче­видно, что если всякому наряду дозволяется служить сво­ему назначению лишь короткое время и если в настоящем сезоне больше не используется, не переносится из про­шлого сезона никакое одеяние, то расточительные расхо­ды на одежду сильно возрастают. Все это хорошо, однако пока мы рассмотрели лишь негативные стороны. Учтя эти обстоятельства, мы практически имеем основание сказать лишь то, что правило демонстративного расточения осу­ществляет надзор и контроль во всех вопросах, связанных с одеждой, так что всякое изменение в фасонах должно подчиняться требованию расточительности; оно вставляет нерешенным вопрос, касающийся мотива возникнове­ния перемен в преобладающих стилях одежды и их при­знания, не объясняя также, почему в настоящее время сообразность с данным стилем является, как мы знаем, столь обязательной.

За объяснительным принципом, способным послужить мотивом для выдумки и нововведения в модах, нам при­дется обратиться к первобытному, неэкономическому мотиву, положившему начало одеянию, – мотиву украше­ния. Не вдаваясь в пространное обсуждение того, как и почему при направляющем действии закона дорогостоимости заявляет о себе этот мотив, можно утверждать, что, вообще говоря, каждое последующее нововведение в модах является попыткой предоставить взору что-то по виду бо­лее приемлемое для нашего чувства формы и цвета или более эффективное, чем то, что заменяется. Изменяющий­ся стиль одежды – выражение неустанного поиска чего-то, что польстит нашему эстетическому ощущению; одна­ко поскольку каждое нововведение подвергается отбору, производимому нормой демонстративного расточения, то диапазон, в котором может иметь место нововведение, не­сколько ограничен. Нововведение должно быть не только более красиво или чаще, наверное, менее неприятно, чем то, что оно заменяет, но оно должно также подходить под общепринятую норму дорогостоимости.

С первого взгляда могло бы показаться, что результа­том такой непрестанной борьбы за достижение красоты в одежде должно бы быть постепенное приближение к художественному совершенству. Мы могли бы естествен­ным образом ожидать, что в модах должна проявиться заметная тенденция в направлении какого-либо одного или нескольких видов одеяния, более других подходящих людям; и мы могли бы даже ощутить, что у нас есть ре­альная почва для надежды, что сегодня, после всех уси­лий и всей изобретательности, столько лет затрачиваемых на одежду, моды должны бы были достичь относительно­го совершенства и постоянства, вплотную приближаясь к разумному художественному идеалу. Однако дело обсто­ит иначе. Действительно, было бы очень неосмотрительно утверждать, что современная манера одеваться более идет к лицу, чем манера одеваться десять лет назад, или двад­цать, или пятьдесят, или сто лет назад. С другой стороны, не вызывает никаких возражений утверждение, что мод­ная манера одеваться две тысячи лет назад более идет к лицу, чем самые сложные и трудоемкие сооружения из одежды в наши дни.

Значит, только что предложенное толкование явления моды не объясняет всего, и нам придется разбираться дальше. Хорошо известно, что определенные, относитель­но устойчивые стили и виды одежды выработались в раз­личных частях света, как, например, среди японцев, ки­тайцев и других восточных народов; аналогично – среди греков, римлян и других восточных народов древнего ми­ра; так же как в поздние времена и среди сельского насе­ления почти в каждой европейской стране. Эти нацио­нальные, или народные, костюмы, как признается компе­тентными ценителями, являются более художественными, больше идут к лицу, чем современное цивилизованное одеяние непостоянных стилей. В то же время они являют­ся, обычно, по крайней мере, явно менее расточительными; другими словами, в их структуре легче обнаруживаются элементы, отличные от расходования напоказ.

Такие относительно постоянные костюмы распростра­нены обычно в небольших районах, имеющих довольно точные границы, и незаметно и постепенно видоизменя­ются от места к месту. В каждом случае они вырабатыва­лись народами или классами, которые беднее нас, и они особенно свойственны странам, местностям и временам, где и когда население, или, по крайней мере, тот слой насе­ления, к которому принадлежит рассматриваемый костюм, является относительно однородным, устойчивым по соста­ву и оседлым. Другими словами, в тех условиях, где нор­ма демонстративного расточительства заявляет о себе менее властно, чем в больших современных городах с высокой культурой, относительно подвижное и богатое население которых задает сегодня тон в вопросах моды, – там вырабатываются постоянные стили одежды, которые бу­дут выдерживать испытание временем. Страны и классы, которые таким образом, выработали фиксированные, от­личающиеся художественным исполнением стили в одежде, находились в таких обстоятельствах, что денежное соперничество в их среде происходило не в демонстратив­ном материальном потреблении, а в демонстративной праздности. Таким образом, будет, вообще говоря, спра­ведливым утверждение, что моды наименее постоянны, меньше всего идут к лицу в тех общностях, где, как у нас, наиболее властно заявляет о себе принцип демонстративного материального расточения. Все это свидетельствует об антагонизме между художественным мастерством в одея­нии и высокой стоимостью. Фактически правило демон­стративного расточительства несовместимо с требованием, чтобы одежда была красивой или шла к лицу. И этот антагонизм раскрывает источник непрестанных перемен в моде, которые не могут быть объяснены ни одним толь­ко каноном красоты, ни одним каноном дорогостоимости. Критерий почтенности требует, чтобы в одежде было видно расточительное расходование, однако природному вкусу всякая расточительность противна. Уже говорилось о психологическом законе, по которому все люди – а жен­щины, быть может, даже в большей степени – не терпят бесполезности усилий или расходов – так и природа, как кем-то было сказано, не терпит пустоты. Однако прин­цип демонстративного расточительства требует явно бес­полезных расходов; и получающаяся в результате демонстративная дороговизна одежды, следовательно, по-существу безобразна. Отсюда мы находим, что при всяких нововведениях в одежде в каждой добавляющейся или измененной детали – стремление избежать немедленного при­говора обнаружением какой-нибудь показной цели; и в то же время находим, что требование демонстративного расточения не объясняет тенденции этих нововведений – стать чем-либо большим, чем так или иначе бросающиеся в глаза претензии. Даже в своих самых вольных проявле­ниях мода если и уходит, то редко от симуляции какой-нибудь показной пользы. Мнимая полезность модных де­талей одежды является, однако, столь очевидным притвор­ством, а их фактическая бесполезность вскоре заставляет нас так прямо обратить на себя внимание, что становится нестерпимой, и тогда мы прибегаем к новому стилю. Одна­ко новый стиль должен подчиниться требованию почтен­ной расточительности и бесполезности, которая становит­ся вскоре так же ненавистна, как бесполезность стиля-предшественника. И тогда единственное средство, которое дозволяется нам законом расточения, – искать выход в каком-нибудь новом, равно бесполезном и несостоятель­ном сооружении. Отсюда идет неотъемлемая уродливость модной одежды и ее беспрестанное изменение.

Объяснив, таким образом, явление меняющихся мод, дальше следует привести истолкование в соответствии с фактами повседневной жизни. Среди таких повседневных фактов – широко известное пристрастие, которое все лю­ди питают к стилям, модным в любой конкретный момент времени. Новый стиль входит в моду и в течение сезона продолжает пользоваться популярностью, и, по крайней мере, пока он в новинку, люди почти все без исключения находят новый стиль привлекательным. Преобладающая мода воспринимается как красивая. Отчасти потому, что она приносит разнообразие, отличаясь от того, что ей пред­шествовало, отчасти потому, что она создает репутацию. Как указано в прошлой главе, наши вкусы до некоторой степени формируются каноном почтенности, поэтому под его руководством что угодно будет приниматься как приличествующее до той поры, пока не исчезнет новизна или пока гарантия репутации не перейдет к новой, еще не изведанной конструкции, служащей тому же общему назначению. То, что якобы красота или «очарование» сти­лей, модных в какое-то определенное время, – красота всего лишь преходящая и неподлинная, подтверждается тем фактом, что ни один из многочисленных меняющихся фасонов не выдержит испытания временем. Рассматриваясь в перспективе лет пяти или более, лучшие из наших фасонов, если не вызывают у нас отвращения своим видом, то поражают нас своей нелепостью. Наша преходя­щая привязанность ко всему чему бы то ни было самому новому покоится на основаниях, отличных от эстетиче­ских, и длится лишь до тех пор, пока наше неизменное эстетическое чувство не заявит со временем свои права и не отвергнет это самое новое неудобоваримое изобретение. Нужно известное время, чтобы развилось эстетическое отвращение, при этом продолжительность требующегося для такого процесса времени в каждом отдельном случае находится в обратной зависимости от степени присущей рассматриваемому стилю одиозности. На этот раз связь между одиозностью и неустойчивостью в модах дает осно­вание для вывода о том, что, чем скорее сменяют друг друга стили одежды, тем они противнее здравому вкусу. Предполагается, следовательно, что, чем дальше стоит общество, особенно богатые классы общества, по росту бо­гатства и подвижности, а также по диапазону социальных контактов, тем более властно будет утверждаться закон демонстративного расточения в вопросах одежды, тем сильнее будет тенденция канона денежной благопристой­ности подчинять себе чувство красоты или завладевать им, тем скорее будут смещаться и изменяться моды и тем не­лепее и нестерпимее будут меняющиеся стили, входящие в моду один вслед за другим.

В теории одежды остается обсудить еще, по меньшей мере, один момент. Большая часть сказанного применима как к мужской одежде, так и к одежде женщин; хотя в нынешние времена это почти во всех моментах примени­мо с большей силой к одежде женщин. Однако в одном вопросе одежда женщин существенно отличается от одеж­ды мужчин. В женской одежде присутствует явно более настоятельное требование в отношении таких черт, кото­рые свидетельствуют об освобожденности женщин от вся­кого заурядного производительного занятия или о неспо­собности к таковому. Такое характерное свойство женско­го одеяния представляет собой интерес, не только делая более совершенной теорию одежды, но и подтверждая ска­занное ранее об экономическом положении женщины в прошлом и настоящем.

Как было видно при обсуждении статуса женщины под рубриками подставная праздность и подставное по­требление, в ходе экономического развития обязанностью женщины стало потреблять подставным образом за главу семейства, и ее одеяние подчиняется этой цели. В резуль­тате явно производительный труд стал в особой степени унизителен для почтенной женщины, и, поэтому при моде­лировании женской одежды должны прилагаться особые старания создать у зрителя впечатление (часто, нужно признать, ложное), что носящая данную одежду не зани­мается и не может привычным для нее образом занимать­ся полезной работой. Приличие требует от уважаемых женщин последовательного воздержания от полезной ра­боты и последовательной демонстративной праздности – в большей мере, чем от мужчин тех же слоев общества. Нам действует на нервы одна только мысль о том, что какая-либо благовоспитанная женщина по необходимости зара­батывает себе на жизнь полезным трудом. Это не «женская сфера». Сфера женщины – хлопоты по дому, кото­рый она должна «делать красивым», сама являясь его «главным украшением». Ведь не говорят повсеместно о главе семейства как об украшении дома. Эта особенность, взятая в сочетании с тем фактом, что приличие требует от женщин неослабного внимания к тому, чтобы в их одежде и в прочих атрибутах была выставлена напоказ их дорогостоимость, служит подкреплением правильности того взгляда, который рассматривался ранее. Наша социаль­ная система в силу того, что она происходит от патриар­хального уклада прошлого, отводит женщине особую роль – демонстрировать платежеспособность ее семьи. Согласно принципам современного цивилизованного об­щества, именно женщина должна заботиться о добром имени семейства, и потому сферой деятельности женщи­ны является система расходов, доставляющих почет, и демонстративной праздности, посредством которой глав­ным образом и поддерживается престиж семьи. По идеаль­ному замыслу, имеющему тенденцию к воплощению в жизни высших денежных слоев, эта забота о демонстра­тивном расточении материальных средств и сил должна в принципе быть единственной функцией женщины.

В тот период экономического развития, когда женщи­ны были еще в полном смысле собственностью мужчин, демонстративное исполнение роли праздного потребителя стало частью их обязательных функций. Женщины, не будучи предоставленными самим себе, осуществляя со своей стороны очевидное расходование и демонстрируя праздность, как правило, способствовали созданию добро­го имени своему хозяину, а не себе; а отсюда следует, что, чем больше женщины в семье тратят и чем очевиднее тот факт, что они ничего не производят, тем похвальнее будет их образ жизни, тем эффективнее он будет служить семейству или его главе в деле обретения почтенности. Это справедливо до такой степени, что от женщин требовалось не только предоставлять доказательства праздной жизни, но даже лишать себя способности к полезной деятельно­сти.

Именно в этом в одежде мужчин не удается достичь того, что достигается в женской одежде, и вполне обосно­ванно. Демонстративные расточительство и праздность почетны потому, что они являются свидетельством денеж­ной силы; денежная сила почтенна или почетна потому, что, в конечном счете, она свидетельствует о преуспевании и превосходящей мощи; следовательно, пускаемые в ход каким-либо индивидом доказательства расточения и празд­ности в его собственных интересах не могут последова­тельным образом принять такую форму или быть осуще­ствленными столь совершенно, чтобы свидетельствовать о неспособности с его стороны или о его явном неудоб­стве, поскольку в таком случае демонстрировалась бы не превосходящая сила, а более низкое положение и демон­страция тем самым не достигала бы своей цели. Следова­тельно, там, где расточительное расходование и показное воздержание от физических усилий осуществляется обычно или в среднем в такой мере, чтобы было видно явное неудобство или добровольно вызванная физическая немощь, там всякий раз прямым логическим следствием является то, что рассматриваемая женщина исполняет это расточительное расходование и подвергается состоянию недееспособности не для своей личной выгоды в денежном престиже, а ради кого-то другого, от кого она находится в экономической зависимости, зависимости, которая в конеч­ном итоге должна в экономической теории свестись к отношению рабства.

Теперь применим этот метод к женской одежде и вы­разим предмет в конкретных словах: высокий каблук, юбка, не годная к употреблению шляпка, корсет и общее неудобство носящей такую одежду, которое служит явной особенностью одеяния всех культурных женщин, и дают столь многочисленные доказательства того, что по принципам современного цивилизованного общества женщина в теории все еще находится в экономической зависимости у мужчин, – того, что она, возможно в теоретическом смысле, все еще является рабой мужчины. Причина всей этой демонстративной праздности, представляемой жен­щинами, и специфика их одежды просты и заключаются в том, что они – слуги, которым при разделении экономи­ческих функций была передана обязанность представлять доказательства платежеспособности их хозяина.

Наблюдается заметная аналогия в этом отношении между одеяниями женщин и домашней прислуги, в осо­бенности ливрейных лакеев. И те и другие старательно являют свидетельство излишней дорогостоимости, в обоих случаях заметно игнорируется физическое удобство нося­щего данную одежду. Однако одежды госпожи, вид кото­рой старательно привлекает внимание если не к физиче­ской немощи, то к праздности владелицы, преуспевают в этом больше, чем одежда прислуги. Так и должно быть, ибо в теории, согласно идеальным принципам денежной культуры, госпожа дома – главный слуга дома.

Существует, помимо слуг, воспринимаемых как тако­вые, по крайней мере, одна категория лиц, чей наряд упо­добляет их классу слуг, проявляя в себе многие из признаков, составляющих женственность женской одежды. Это категория священнослужителей. Священнические облачения проявляют в себе в подчеркнутой форме все характерные особенности, которые, как было показано, являются доказательством зависимого статуса и показного образа жизни. Еще более поразительным образом, чем это проявляется в повседневном образе жизни священника, облачения, которые, соответствуя своему названию, чрез­мерно украшены, нелепы, неудобны и стесняют движе­ния, по крайней мере, по виду, вплоть до мучения. В то же время священнику полагается воздерживаться от полез­ной работы и являть на людях бесстрастное печальное лицо, что очень близко к манере хорошо обученной при­слуги. Еще одной особенностью, производящей такое же впечатление, является выбритое лицо священника. Упо­добление класса священнослужителей классу прислуги по поведению и одежде обусловлено сходством обеих катего­рий в их экономической роли. Теоретически, с точки зре­ния экономики священник является слугой, косвенно на­ходящимся в личном услужении у божества, чью ливрею он носит. Его ливрея очень дорогого свойства, как ей и подобает для того, чтобы приличествующим образом вы­ставить напоказ сан своего возвеличенного господина; но ливрея для того и создана, чтобы показать, что ее ноше­ние доставляет мало или вовсе не доставляет физического удобства тому, кто ее носит, потому что является предме­том подставного потребления и происходящий от ее потребления почет следует относить на счет отсутствующе­го хозяина, а не слуги.

На практике не всегда последовательно соблюдается граница между женской одеждой, одеждой священников и слуг, с одной стороны, и мужской одеждой – с другой, но вряд ли будет оспариваться тот факт, что в образе мышления широких слоев населения она проводится бо­лее или менее отчетливо. Конечно, встречаются и не стесненные условностями мужчины, и таких немало, которые в своем слепом рвении быть безупречно и благопристойно одетыми переступают теоретическую грань между муж­ской и женской одеждой вплоть до того, что облачаются в одеяния, задуманные явно для того, чтобы изводить бренное тело; однако каждый без колебаний признает, что такое одеяние для мужчин является отходом от общепри­нятого. Мы привыкли говорить, что такая одежда «феми­низирована», а иногда можно услышать замечание, что, дескать, такой-то или такой-то изысканный господин одет, словно лакей.

Некоторые явные расхождения в этой теории одежды заслуживают более подробного рассмотрения, в особенно­сти те, которые знаменуют достаточно очевидное направление на более позднем этапе развития одежды. Мода на корсет является кажущимся исключением из правила примером применения, которого она приводилась. Од­нако при более тщательном рассмотрении станет видно, что кажущееся исключение в действительности является подтверждением правила, заключающегося в том, что мо­да на любой конкретный элемент или определенную деталь одежды основана на их полезности в качестве доказательства денежного положения владельца. Обще­известен тот факт, что в промышленно более развитых общностях корсетом пользуются лишь представители не­которых, весьма четко определенных социальных слоев. Женщины из слоев победнее, особенно из сельского насе­ления, обычно им не пользуются, разве что по праздникам как роскошью. Женщинам, принадлежащим к этим соци­альным группам, приходится усердно работать, и для соз­дания мнимой праздности им мало проку каждый день подвергать свое тело мучениям. Пользование этим при­способлением по праздникам вызвано подражанием кано­нам благопристойности более обеспеченных социальных групп. Среди представителей слоев, лежащих выше этого уровня с его бедностью и физическим трудом, корсет еще одно – два поколения назад был практически незаменимым атрибутом безупречного социального положения для лю­бой женщины, включая самых богатых и почтенных. Это правило продержалось так долго потому, что еще не суще­ствовало обширного класса людей достаточно богатых, чтобы быть избавленными от подозрений в какой бы то ни было необходимости заниматься физическим трудом, и в то же время достаточно обширного, чтобы образовывать самостоятельную, изолированную социальную группу, многочисленность которой позволила бы создать особые правила поведения внутри группы, опирающиеся лишь на мнение, имеющее хождение среди представителей од­ного только своего класса. Но теперь уже сложился доста­точно обширный праздный класс, обладающий таким богатством, что любые толки по поводу вынужденного занятия физическим трудом были бы пустой и малознача­щей клеветой, и потому корсет в значительной мере вы­шел из употребления среди представительниц этого класса. Исключения из этого правила освобождения от корсе­та являются больше кажущимися, чем действительными. Они обнаруживаются среди богатых социальных групп в странах с низким уровнем промышленного производства – скорее архаичного, квазипромышленного типа, – а также среди нового пополнения состоятельных классов в более развитых промышленных общностях. Эти последние еще не успели отделаться от плебейских канонов вкуса и благопристойности, сохранившихся от их прежнего, низшего и менее богатого сословия. Так, корсет еще нередко оста­ется в употреблении среди представительниц высших социальных групп тех, к примеру, американских городов, которые быстро достигли расцвета за недавнее время. Корсет сохранялся на протяжении периода снобизма – если этим словом пользоваться как специальным терми­ном, то можно не бояться, что оно будет звучать одиоз­но, – временного интервала неопределенности и перехода от низшего уровня денежной культуры к более высокому. Иначе говоря, во всех странах, унаследовавших ношение корсета, оно сохраняется постольку, поскольку служит своему назначению в качестве знака почтенной праздно­сти, доказывая физическую нетрудоспособность той, кото­рая его носит. Разумеется, это же правило применимо и к другим уродливым уловкам, призванным умалить види­мую работоспособность индивида.

Нечто подобное должно быть справедливо и в отноше­нии различных статей демонстративного потребления, и что-то в этом роде, по-видимому, действительно до какой-то степени справедливо в отношении самых различных деталей одежды, особенно если такие детали сопряжены с явно выраженным неудобством или видимостью неудобства для носящего. В течение последних ста лет наблюдается ощутимая тенденция, особенно в развитии мужской одеж­ды, к отказу от приемов расходования и от утомительной демонстрации знаков праздности, которые, возможно, в свое время и послужили разумному назначению, по сохра­нение которых в верхах в настоящее время было бы из­лишним рвением, как, например, ношение напудренных париков и золотых кружев, а также обычай постоянного бритья бороды и усов. В изысканном обществе наметился в последние годы некоторый незначительный возврат к бритью, но это, вероятно, является неразумным и прехо­дящим подражательством внешнему виду, обязательному для личной прислуги, и вполне можно ожидать, что его ждет участь напудренных париков наших дедов.

На смену этим и другим способам, сходным с ними по той степени отчетливости, с которой они обращают вни­мание всякого наблюдателя на факт бесполезности, привычной лицам, к этим способам прибегающим, пришли другие, более изящные приемы выражения того же самого факта, приемы, являющиеся для натренированного глаза представителей того меньшего, избранного круга, распо­ложения которого особенно добиваются, не менее очевид­ными. Прежний, более грубый способ саморекламы удерживал свои позиции то время, когда публика, чье внима­ние нужно было привлечь, составляла значительную мас­су населения, неподготовленного для различения тонких видоизменений в материальных доказательствах богат­ства и праздности. Когда становится достаточно много­численным богатый слой общества, располагающий досу­гом для приобретения навыков в правильном истолкова­нии тонких признаков, указывающих на расходы, приемы рекламы становятся более утонченными. Людям со вку­сом «кричащая» одежда становится противна как вызы­вающая чрезмерное желание привлечь и поразить вооб­ражение простых людей с их не получившими специаль­ных навыков чувствами. Для личности знатного происхождения существенно важным является то более явное уважение, которое оказывают ей представители ее же собственного класса. Как только богатые слои празд­ного класса оказываются настолько велики и контакты принадлежащего к праздному классу индивида становят­ся так широки, что образуют достаточное для цели обре­тения почета социальное окружение, возникает тенденция не включать низшие социальные слои в число тех людей, унижения или одобрения со стороны которых следует до­биваться. Результатом всего это является усовершенствование методов, обращение к более утонченному изобрета­тельству и одухотворение системы символики в одежде. А поскольку богатые верхи праздного класса задают тон в вопросах приличия, результатом в отношении остально­го общества тоже является постепенное коренное улучше­ние системы одежды. По мере того как общество становит­ся богаче и культурнее, средства доказательства платеже­способности требуют от стороннего наблюдателя все бо­лее и более тонкого различения. Вот это более тонкое различение средств рекламы является на самом деле очень важной составной частью денежной культуры на высшей ступени ее развития.