Вера в удачу

Еще одна побочная черта темперамента варвара – склонность к азартным играм. Она представляет собой со­путствующую особенность, находя почти повсеместное распространение среди людей, увлекающихся спортом, и людей, предающихся воинственным и соперническим занятиям вообще. Эта черта также имеет непосредственное экономическое значение. Она оказывается препятствием для повышения эффективности производства в целом – во всяком обществе, где она находит заметное распростра­нение.

Пристрастие к азартным играм едва ли нужно отно­сить к разряду черт, свойственных исключительно хищ­ническому типу человеческой природы. Главный фактор азартного нрава – вера в удачу; а эта вера, по-видимому, берет свое начало, по крайней мере, в слагающих ее элемен­тах, на той ступени эволюции человека, которая намного предшествует во времени хищнической культуре. Вполне возможно, что именно в условиях хищничества вера в уда­чу приобрела форму пристрастия к азартным играм, став, таким образом, главным элементом темперамента спортив­ного склада. Той особенной формой, в которой она встре­чается в современном обществе, эта вера обязана, вероятно, сохраняющимся хищническим порядкам. Но по существу, она сложилась задолго до хищнической стадии развития культуры. Вера в удачу – одна из форм анимистического восприятия действительности. Такое восприятие было ха­рактерно в основном на ранних этапах культуры, на протя­жении какого-то времени оно претерпевало соответствую­щие изменения и уже на более поздней стадии было унаследовано обществом в особой форме, продиктованной хищническим укладом жизни. Во всяком случае, веру в удачу нужно рассматривать как архаическую черту, унаследованную от прошлого, более или менее отдаленного, и не соответствующую в той или иной мере нуждам совре­менного производства, в какой-то степени препятствующую достижению максимальной эффективности в коллективной экономической жизни.

Хотя вера в удачу и выступает основанием склонности к азартным играм, она не единственный элемент, из кото­рого складывается привычка держать пари. Заключение пари по поводу исхода состязаний в силе и ловкости про­исходит по более отдаленным мотивам, без которых вера в удачу едва ли стала бы занимать господствующее положение как яркая черта спортивной жизни. Таким более отдаленным мотивом является желание победы, предвкушаемой самим участником состязания или болельщиком той или иной стороны, желание добиться превосходства ценой про­игрыша противника. Мало того, что пропорционально раз­меру денежного выигрыша или проигрыша победа одной стороны оказывается более блистательной, а поражение другой стороны – более тяжелым и унизительным; хотя уже это является существенно важным обстоятельством. Пари заключается и еще с одной целью (это не выражается в словах и не признается даже in petto – в душе) – уве­личить шансы на успех того участника состязания, на ко­торого делается ставка. При этом предполагается, что вложенные деньги и озабоченность болельщика не могут не влиять на исход состязания. Здесь наблюдается особенное проявление инстинкта мастерства вместе с еще более ярко выраженным чувством уверенности, что умилостивление и подкрепление эмоциональными и материальными стиму­лами присущего-де событиям предрасположения не могут не принести победного результата нужной стороне. Склонность к заключению пари, выражаясь в поддержке фаво­рита в любом состязании, носит, бесспорно, хищнический характер. Вера в удачу выступает в пари как фактор, способствующий проявлению собственно хищнического побуж­дения. Можно сказать, что в той мере, в какой вера в удачу находит выражение в заключении пари, она должна считаться составной частью характера хищнического типа. Эта вера, по тем элементам, из которых она складывается, является архаической привычкой и относится фактически к ранним свойствам человеческого характера в его недиф­ференцированном виде; но когда эта вера становится фак­тором хищнического соперничества и, таким образом, происходит ее обособление в виде привычки к азартным играм, то в такой более развитой и особенной форме ее нужно от­нести к разряду черт характера варвара.

Вера в удачу является представлением о причинной обусловленности случайного в последовательности явлений. На экономической эффективности всякой общности, в которой эта вера в различных ее видоизменениях и проявле­ниях находит достаточно широкое распространение, она сказывается весьма серьезным образом. Ее влияние настолько велико, что дает основание для более подробного обсуждения происхождения этой веры, ее содержания, а также ее проявления в функционировании экономической системы; этим оправдывается и обсуждение той роли, ко­торую играет праздный класс в ее сохранении, дифферен­циации и распространении. В том развитом, совокупном виде, в котором она наиболее легко обнаруживается у вар­вара на хищнической стадии развития культуры или в спортивном темпераменте у представителей современных общностей, эта вера включает в себя, по меньшей мере, два различных элемента, которые нужно рассматривать как две стороны в принципе одного и того же образа мысли либо как один и тот же психологический фактор на двух последовательных этапах его эволюции. Тот факт, что эти два элемента появляются последовательно на одной линии развития, не препятствует их сосуществованию в образе мышления какого-либо индивида. На более примитивной стадии (или более архаичной формой) выступает зарож­дающаяся анимистическая вера, или анимистическое пред­ставление о предметах и отношениях между ними, когда предмету или явлению приписываются квазиличностные свойства. Для древнего человека квазиличностной особен­ностью обладают все предметы и явления в его окружении, которые имеют какое-либо очевидное или кажущееся влия­ние на его жизнь. Они, как предполагается, обладают волей или, скорее, склонностями, которые входят в совокупность причин и каким-то загадочным образом влияют на исход событий. Вера человека, обладающего спортивным темпе­раментом, в удачу и случай – т. е. в причинную обуслов­ленность случайного – является слабо выраженным или рудиментарным анимистическим чувством. Это чувство распространяется на предметы и ситуации зачастую весьма неопределенным образом; однако обычно оно так или ина­че связано с представлением о возможности умилостивить или обмануть хитростью и лестью, либо же помешать рас­крыться склонностям, якобы присущим тем вещам, которые составляют реквизит, набор принадлежностей любого состязания, исход которого решают ловкость и случай. Ма­ло кто из увлекающихся спортом людей не имеет обыкно­вения носить амулеты, или талисманы, в которых, дескать, и заключается какая-то сила. И не меньше находится таких людей, которые опасаются «дурного глаза», способного «сглазить» как участников, так и реквизит того или иного состязания, являющегося поводом для заключения пари; многие полагают, что факт их поддержки конкретного уча­стника или какой-либо из сторон, занятых в состязании, должен делать и действительно делает эту сторону сильнее; талисман для многих людей значит нечто большее, чем просто безделушка.

В своей простой форме вера в удачу есть инстинктивное ощущение какой-то загадочной телеологической «склонно­сти», свойственной предметам и ситуациям. Вещи или со­бытия наделяются «предрасположением» к определенному исходу, понимается ли этот исход (или конечная цель по­следовательности событий) как случайный или как преднамеренно преследуемый. От этого простого анимизма вера в удачу постепенно переходит в другую, производную от первой форму или стадию, упоминавшуюся выше, – в бо­лее или менее оформившуюся веру в загадочную сверхъ­естественную силу. Эта сила оказывает свое действие через посредство видимых предметов, с которыми она ассоцииру­ется в сознании, хотя и не отождествляется с их матери­альной сущностью. Термин «сверхъестественная сила» употребляется здесь без каких-либо намеков на природу силы, которая так называется. Это лишь дальнейшее раз­витие анимистической веры. Сверхъестественная сила не обязательно понимается как в полном смысле слова сила, производящая какое-либо действие, тем не менее, это – си­ла, наделенная неотъемлемым свойством личности в той мере, чтобы несколько произвольно влиять на результат любого предприятия и, в частности, любого состязания. Вездесущая вера в hamingia или gipta, придающая столько колорита исландским сагам и вообще ранним сказаниям германского фольклора, является примером такого пони­мания предрасположенности хода событий.

В таком выражении или в иной форме веры эта пред­расположенность едва ли будет персонифицированной, хо­тя ей в той или иной мере приписывается отдельное бытие; она наделяется личностными свойствами и уступает, как это иногда понимается, определенным обстоятельствам – обычно духовного или сверхъестественного характера. Ши­роко известным и поразительным примером такой веры – на довольно продвинутой стадии дифференциации, когда происходит олицетворение сверхъестественного объекта, к которому обращаются за помощью, – является решение спора в личном поединке. При этом всегда считалось, что сверхъестественный агент действовал по заявке, играл роль судьи, определял результат борьбы и выносил решение, ис­ходя из такого особо оговоренного критерия, как равенство или законность претензий каждого из участников поединка. Похожее понимание загадочной, но духовно необходимой «склонности», приписываемой вещам, все еще прослежи­вается как незаметный элемент распространенной в людях веры – ее обнаруживает, например, общепризнанный прин­цип «трижды вооружен тот, на чьей стороне справедли­вость», – принцип, который сохраняет свое значение для обыкновенной не слишком задумывающейся личности да­же в современных цивилизованных общностях. Сохранив­шееся воспоминание о вере в hamingia, или в промысел не­видимой десницы, прослеживается в факте принятия данного принципа, но является слабым и, пожалуй, неоп­ределенным; во всяком случае, она, по-видимому, смеши­вается с другими психологическими моментами, не являющимися по своему характеру анимистическими.

Помня о цели данного рассмотрения, необходимо более пристально вглядеться в тот психологический процесс, или этнологическую родословную, по которой последнее из двух пониманий предрасположенности хода событий происходит из первого. Этот вопрос может быть очень важен для соци­альной психологии или теории эволюции верований и рели­гиозных обрядов. Также может иметь принципиальное значение то, связаны ли вообще эти два понимания как после­довательные формы в развитии одних и тех же представлений. О существовании таких проблем здесь го­ворится лишь затем, чтобы отметить, что предмет настоя­щего обсуждения лежит в другой плоскости. В том же, что касается экономической теории, эти две формы веры в уда­чу, или в имеющуюся у вещей экстракаузальную тенден­цию или предрасположенность, по существу, носят одина­ковый характер. Они имеют экономическое значение как элементы образа мысли, сказывающиеся на привычных взглядах индивида на те явления и их свойства, с которыми он вступает в контакт, и сказывающиеся тем самым на способности индивида служить целям производства. Сле­довательно, независимо от каких-либо вопросов, связан­ных с красотой, достоинством или благотворностью любой анимистической веры, остается уместным обсуждение ее экономического значения в плане полезности индивида как экономического и, в частности, производственного фактора.

Уже было замечено в связи с вопросами, рассмотрен­ными ранее, что для наибольшей пригодности индивида к работе по осуществлению сложных технологических про­цессов в современном промышленном производстве он дол­жен быть наделен способностью и навыком легко схваты­вать и увязывать между собой события с точки зрения их причинно-следственной связи. Как в целом, так и в отдель­ных моментах промышленное производство представляет собой процесс, характеризующийся количественно измери­мой причинностью. «Умственные способности», требующи­еся от рабочего, как и от управляющего производственным процессом, есть не что иное, как известная степень легко­сти восприятия количественно определенной причинно-следственной связи и приспособление к ней. Эта легкость восприятия и приспособления – то, чего недостает бестол­ковым рабочим, – и развитие этой способности являют­ся целью, преследуемой при их обучении, поскольку обу­чение служит повышению их производственной «эффек­тивности».

В той мере, в какой унаследованные способности или подготовка заставляют индивида считаться с фактами и их последствиями с точки зрения, отличной от понимания ре­альной действительности, эти унаследованные способности снижают его производительность или полезность в произ­водстве. Снижение профессиональной пригодности вслед­ствие склонности к анимистическим способам восприятия фактов особенно очевидно, когда оно берется в целом – т. е. конкретная народность с анимистическим складом рассматривается как целое. Препятствия, создаваемые анимизмом, в экономическом развитии при современной систе­ме крупного промышленного производства заметнее, чем при любой другой, и имеют более далеко идущие последст­вия. В современных производственных общностях про­мышленное производство все в большей степени превраща­ется в сложную систему взаимозависимых органов и функ­ций, а поэтому свобода от предубеждений в понимании того, что выступает причиной тех или иных явлений, стано­вится все более необходимой для работоспособности людей, участвующих в производстве. При системе ручного труда подобная предвзятость в образе мышления рабочих может, и в очень значительной мере, компенсироваться ловкостью, усердием, физической силой или выносливостью.

Аналогично обстоит дело в сельскохозяйственном про­изводстве традиционного типа, имеющем близкое сходство с ремесленным трудом по характеру предъявляемых к ра­ботнику требований. В обоих случаях работник сам явля­ется исходной движущей силой, от которой все главным образом и зависит, а силы природы, вовлеченные в его производственный процесс, воспринимаются большей частью как загадочные и случайные факторы, действие ко­торых не может происходить ни по усмотрению работника, ни под его контролем. По общему представлению, относи­тельно малая часть производственного процесса в этих видах производства остается предоставленной неизбежному чередованию всеобъемлющей механической последователь­ности событий, которая должна пониматься с точки зрения причинности и к которой должны быть приспособлены про­изводственные операции и действия работника. С развити­ем промышленной системы производства достоинства ре­месленника все меньше и меньше идут в расчет в качестве компенсации скудных умственных способностей или неуверенного понимания причин и следствий. Строение промыш­ленного производства все больше и больше напоминает по своему характеру механизм, в котором умение выделять и отбирать из природных сил такие, которые будут своим действием служить людям, становится обязанностью чело­века. Роль работника в промышленном производстве меня­ется, превращаясь из обладания исходной движущей силой в распознавание и оценку поддающихся количественному выражению физических явлений и их последствий. Спо­собность быстрого понимания и непредвзятой оценки явле­ний в окружающей его среде приобретает сравнительно большое экономическое значение, и любой элемент из со­вокупности мыслительных привычек работника, вторгаю­щийся в его образ мыслей и затрудняющий понимание ре­альной последовательности событий, пропорционально этому приобретает все большее значение как помеха, дей­ствие которой снижает полезность индивида для произ­водства. Вследствие совокупного влияния на формирова­ние у людей привычных взглядов и представлений даже незначительное или незаметное пристрастие к обращению за объяснением повседневных явлений к основаниям, от­личным от поддающейся количественному выражению причинности, может производить существенное снижение эффективности коллективного труда общности.

Анимистический склад ума может встречаться в на­чальной, недифференцированной форме рудиментарной веры или на более поздней и более целостной стадии, когда наблюдается антропоморфическое олицетворение приписываемой событиям предрасположенности. Производственное значение такого живого анимистического представления, как и обращения к сверхъестественной силе или направ­ляющему действию невидимой десницы, конечно, совер­шенно одно и то же в обоих случаях. Результат фактичес­кого влияния анимизма на производственную полезность индивида в каждом из этих случаев получается один и тот же; но степень господства данной привычки, те пределы, в которых она формирует образ мысли в его совокупности, изменяются от индивида к индивиду в зависимости от того, насколько непосредственно, насколько безотлагательно и всегда ли без обращения к другим возможностям индивид привычным ему образом применяет анимистическую или антропоморфическую доктрину, имея дело с явлениями окружающей его среды. Привычка анимистического подхода к действительности затемняет понимание причин­ной последовательности, однако более раннее, менее осо­знанное, менее определенное анимистическое чувство, как можно ожидать, оказывает на умственные процессы индивида более всеобъемлющее влияние, чем высшие формы антропоморфизма. Там, где наличествует привычка аними­стического подхода к действительности в наивном виде, сфера ее распространения и применения не является ни четкой, ни ограниченной. Поэтому в жизни человека она на каждом шагу будет воздействовать на его мышление – везде, где бы ему ни приходилось иметь дело с материаль­ными средствами жизнедеятельности. При более позднем и более зрелом развитии, после того как анимизм опреде­лился посредством процесса развития антропоморфизма, когда довольно последовательным образом сфера его выра­жения стала ограничиваться далеким и невидимым, про­исходит расширение области повседневных фактов, кото­рые могут объясняться без обращения к сверхъестествен­ной силе, в которой выражается суть любой развитой анимистической веры. Сведенная в нечто очень цельное, олицетворенная сверхъестественная сила уже не вяжется с повседневными жизненными явлениями, и, поэтому легко усваивается привычка объяснять множество тривиальных и заурядных явлений с точки зрения их естественного сле­дования. Этому временному объяснению дозволяется, по недосмотру и в применении к явлениям незначительным, оставаться решающим до тех пор, пока раздражение осо­бым стимулом или неразрешимое затруднение не приведут индивида обратно в его вассальную зависимость от сверхъ­естественного. Но когда возникают крайние затруднения, т. е. когда появляется особенная надобность полного и сво­бодного обращения к закону причины и следствия, то обычно индивид, если он наделен антропоморфической ве­рой, прибегает к сверхъестественной силе как к универ­сальному объяснению.

Стоящий вне естественных причин агент, или «пред­расположенность», обладает крайне высокой полезностью в качестве спасительного выхода из затруднения при объяснении того или иного явления; однако его полезность совершенно не экономического рода. Спасительным прибе­жищем и источником особого утешения сверхъестествен­ный агент становится по мере закрепления за ним постоян­ных и специфических признаков, свойственных антропо­морфическому божеству. Антропоморфическое божество прельщает не только на том основании, что обращением к нему разрешаются трудности, возникающие при объяс­нении явлений с точки зрения причинно-следственной свя­зи. Здесь было бы неуместно останавливаться на очевид­ных и общепринятых достоинствах антропоморфического божества с точки зрения эстетического, этического или пси­хологического интереса или же исходя из более отдален­ных соображений: государственной, военной или социаль­ной политики. Рассматриваемый здесь вопрос касается того экономического – менее живописного и не столь на­стоятельно важного – значения, которое имеет вера в сверхъестественную силу как привычный образ мышления индивида, влияющий на его производственную полезность. И даже в пределах этой узкой экономической сферы рас­смотрение по необходимости ограничивается непосредст­венным значением такого образа мышления работника и не распространяется на более отдаленные экономические последствия. Увидеть эти последствия весьма нелегко. Из-за существующих предубеждений в отношении того, в какой степени духовный контакт с этаким божеством спо­собствует жизни, всякая попытка выяснить их экономиче­ское значение, должно быть, на данный момент бесполезна. Прямое, непосредственное действие, которое анимисти­ческий образ мышления вообще оказывает на склад ума верующего, направлено на понижение имеющихся у него умственных способностей в том отношении, в каком умст­венные способности особенно важны для современного промышленного производства. В различной степени это действие зависит от того, является сверхъестественный агент или «предрасположение», в которое верит индивид, высшей или низшей формой антропоморфизма. Это спра­ведливо в отношении представления варвара и человека спортивного темперамента об удаче, а также в отношении несколько более развитой веры в антропоморфическое бо­жество, такой, которой обычно обладает та же категория людей. Это также нужно считать справедливым – хотя трудно сказать, с какой относительной степенью неопро­вержимости, – в отношении антропоморфических культов, получивших наиболее адекватное развитие, тех, что привле­кают благочестивого культурного человека. Неспособность к производственному труду вследствие распространенной приверженности к одному из высших антропоморфических культов является, может быть, относительно незначитель­ной, однако ее нельзя не принимать во внимание. И даже великосветские культы западноевропейской культуры не представляют собой самой дифференцированной стадии развития человеческого представления о внепричинной предрасположенности явлений. То же анимистическое представление обнаруживается и в таких ослабленных формах антропоморфизма, как находивший отклик в XVIII в. призыв к природному порядку и естественным правам человека, а также в представляющей эти формы сегодня, явно постдарвиновской концепции о тенденции к лучшему в процессе эволюции. Это анимистическое толко­вание явлений является разновидностью ошибки логиче­ского вывода, известной логикам под именем ignava ratio. С точки зрения науки и производства это толкование озна­чает грубую ошибку в понимании и оценке событий.

Привычка анимистического восприятия действительно­сти, не говоря уже о ее прямых производственных послед­ствиях, имеет определенное значение для экономической теории по другим основаниям. (1) Она является достаточ­но достоверным указанием на то, что в характере человека присутствуют и даже обладают известной силой другие, сопровождающие эту привычку существенно важные в экономическом отношении архаические черты; и (2) суще­ственные последствия того кодекса благочестивых прили­чий, которому при развитии какого-либо антропоморфиче­ского культа дает начало привычка анимистического восприятия, состоят: (а) в воздействии на систему мате­риального потребления и на господствующие в общности каноны вкуса, что предполагалось в одной из предыдущих глав, и (б) в стимулировании и сохранении известной при­вычки признавать подчиненное к вышестоящему лицу по­ложение – в укреплении существующих представлений о статусе и вассальной зависимости.

Сумма привычек мышления, указанных в последнем пункте (б), входит в характер любого индивида и в изве­стном смысле составляет одно целое. Заметная изменчивость, отмечающаяся в каком-либо одном моменте из этого органического целого, влечет за собой сопутствующие изменения в привычном выражении жизни в других обла­стях или в других сферах деятельности. Такая изменчи­вость в привычных выражениях образа мысли наблюдается на протяжении жизни отдельного индивида; привычка, сформировавшаяся под воздействием определенного стиму­ла, неизбежно будет влиять на характер ответной реакции на другие стимулы. Модификация природы человека в каком-то одном моменте представляет собой видоизменение природы человека как единого целого. На этом основании и, может быть, в еще большей степени в силу других при­чин, которые не являются столь заметными и не могут здесь обсуждаться, эти сопутствующие видоизменения вы­ражаются в развитии черт человеческого характера. Так, например, варварские народности с хорошо развитым хищ­ническим укладом жизни обладают также сильным, преоб­ладающим над другими привычками анимистическим восприятием, имеют сложившийся антропоморфический культ и живое представление о статусе. С другой стороны, на предшествующих варварской культуре ступенях, как и на более поздних, следующих за ней стадиях развития, ан­тропоморфизм и сильные анимистические представления о материальной действительности не так бросаются в глаза. Также более слабым оказывается в целом чувство статуса в миролюбивых общностях. Нужно заметить, что на дохищнической стадии развития культуры у большинства, если не у всех народностей, должна была обнаруживаться жи­вая, но несколько специфическая анимистическая вера. Первобытным дикарем его анимизм воспринимается менее серьезно, чем варваром или тем же дикарем на более позд­них этапах его эволюции. Примитивный анимизм разре­шается причудливым мифотворчеством, а не вынужденным суеверием. «Инстинкт спортивного мастерства», отношения статуса и антропоморфизм обнаруживаются позже, в куль­туре варварства. И в наши дни в темпераментах отдельных людей цивилизованного общества наблюдаются сопутствующие модификации того же набора психологических черт. В современных условиях хищнический темперамент вар­вара представлен в тех индивидах, которые занимаются и увлекаются спортом, охотой; им свойственно верить в уда­чу, у них имеется сильное ощущение присущей-де вещам анимистической предрасположенности – на этом основа­нии они предаются азартным занятиям. То же можно ска­зать об антропоморфической вере у этой категории лиц. Те из них, кто по собственной воле поклоняется какому-то культу, выбирает обычно одно из наивных и последова­тельно антропоморфических верований; мало кто из людей со спортивным темпераментом стремится найти утешение в таких менее антропоморфических культах, как унитарии или универсалисты. (Сторонники христианского учения, отрицающие догмат о триединстве божества. – Прим. перев.)

С таким соотношением антропоморфизма и доблестной деятельности тесно связан тот факт, что антропоморфичес­кие культы содействуют сохранению, если не зарождению, склада ума, благотворно сказывающегося на развитии раз­личий в статусе, благоприятствующего сохранению соответ­ствующих режимов. Правда, здесь совершенно невозможно сказать, где заканчивается такое дисциплинирующее влия­ние культа и где начинается очевидное проявление сопут­ствующих изменений в наследственных чертах. В их наи­более развернутом виде и хищнический темперамент, и чувство статуса, и антропоморфический культ – все вместе принадлежат культуре варварства; между этими тремя яв­лениями, когда они возникают в обществе на этом куль­турном уровне, существует некоторая взаимозависимость. Того, насколько они оказываются взаимосвязанными друг с другом в привычках и способностях индивидов и соци­альных групп в наши дни, более чем достаточно, чтобы признать наличие схожей причинной или органической связи между этими психологическими явлениями, рассмат­риваемыми как характерные черты или привычки индиви­да. Из предшествующих моментов обсуждения явствует, что различия в статусе как характерная особенность соци­ального устройства явились следствием хищнического об­раза жизни. По своему происхождению отношение статуса представляет собой не что иное, как сильно выраженную хищническую позицию. С другой стороны, антропоморфи­ческий культ стал подробным кодексом различий в статусе, перенесенных на понятие о сверхъестественной, загадочной предрасположенности, приписываемой предметам ма­териального мира. Таким образом, и этот культ по внешним факторам его происхождения можно рассматривать как продукт всепроникающего анимистического представления варвара. Это представление определялось хищническим об­разом жизни, претерпевало известные изменения, в резуль­тате чего сложилась вера в олицетворенную сверхъестест­венную силу, наделенную полным набором привычек, от­ражающих характерный для человека хищнической куль­туры образ мысли.

Следует принять во внимание наиболее выраженные психологические черты, которые в данном случае имеют непосредственное значение для экономической теории: (а) хищнический, сопернический склад ума, названный здесь доблестью – как явствует из соответствующей главы, – выступает в эпоху варварства лишь вариантом общечеловеческого инстинкта мастерства, принявшего такую вот особенную форму под направляющим действием привычки завистнического сопоставления людей; (б) отношение ста­туса – официальное выражение завистнического сопостав­ления, подведенного под известный шаблон и расписанного по утвержденной схеме; (в) антропоморфический культ, по крайней мере, в начальный период его расцвета, – институт, характерным элементом которого является отношение статуса, существующее между человеком как подчинен­ным субъектом и вышестоящей олицетворенной сверхъестественной силой. Если помнить об этом, то не должно быть никаких затруднений в признании тесной связи между этими тремя явлениями, касающимися природы человека, и жизнью общества; в некоторых ее существенных элемен­тах эта связь равносильна тождеству. С другой стороны, система, основанная на отношении статуса и хищническом образе жизни, – это выражение инстинкта мастерства в том его виде, который он принимает в силу обычая завист­нического сравнения; вместе с тем антропоморфический культ и обычай соблюдения обрядов благочестия – это вы­ражение анимистического представления людей о наличии в предметах материального мира некоей предрасположен­ности – представления, выработавшегося под влиянием, по существу, той же самой привычки завистнического сравне­ния.