Первое задание

ятница после Рождества была серым и промозг­лым днём. Не успела я закончить свой ланч, как услышала чьи-то шаги по каменной лестнице, ведущей во двор. Я выглянула в окно и успела заметить пару ног в брюках. Тут же раздался стук в дверь. Открыв дверь, я очутилась лицом к лицу с бородатым мужчиной среднего роста лет тридцати. На нём был потрёпанный костюм в евро­пейском стиле, а на голове традиционная еврейская ермол­ка (шапочка-кипа).

- Добрый день, - сказал он, - вы мисс Кристенсен?

От удивления я ничего не сказала и только кивнула. Откуда он узнал моё имя?

- Моя фамилия Кохен, - продолжил он, - Элиэзер Ко- хен. У нас с женой умирает дочь. Я пришёл, чтобы попро­сить вас взять ребёнка.

По-английски он говорил медленно и с трудом.

- Умирающий ребёнок? - сказала я, - но я не разбира­юсь в детях. Откуда вы вообще узнали обо мне?

- Мы с женой верим в Бога. Мы молились: «Боже, по­кажи нам, что делать!» - Мужчина сложил свои руки как бы для молитвы и поднял глаза вверх.

- Сегодня утром моя жена встретила слепую женщину у Яффских ворот, и та сказала, что в Иерусалим приехала очень добрая мадам из Дании, и живёт она в подвале этого дома? Разве это не вы?

Нижмех! Но почему она дала моё имя этим людям? Вслух я сказала:

- То, что я приехала из Дании, правда, но я вовсе не медсестра или что-то в этом роде.

- А зачем вы тогда приехали? Разве не для того, чтобы помочь нам? - В голосе мужчины прозвучало отчаянье. Именно этот вопрос я задавала себе самой сотни раз: «За­чем я приехала?» Но разве Бог просил меня заботиться об

умирающем ребёнке в этом голом полуподвальном поме­щении?

- Конечно, я не хочу быть бесполезной, - сказала я, - но я не в состоянии что-то сделать для вас. У меня нет ме­ста для вашего ребёнка - нет лекарств, нет еды и нет денег, чтобы купить всё это! Вам нужно отвезти ребёнка в больни­цу.

- Мы уже делали это, - ответил мужчина, - но её не взяли в больницу. Там сказали, что не могут ничем ей по­мочь. Её сестра-близнец умерла два месяца назад, и вот теперь пришла её очередь! Это повредило ум моей жены. Она не может больше выдержать это!

- Господин Кохен, - сказала я, - не в том дело, что я не хочу помочь. Я просто не знаю, что я могла бы сделать.

В этот момент я заметила выражение его глаз, точно та­кое же пустое и безнадёжное, как у тех людей в похоронной процессии.

- По крайней мере, дайте мне немного времени, чтобы помолиться об этом. Если я пойму, что могу сделать хоть что-то, то я приду к вам. Где вы живёте?

Он рассказал мне, как найти его дом, и я пообещала связаться с ним, если усмотрю какой-то способ, чтобы по­мочь им.

Мужчина неохотно собрался уходить. На середине ка­менной лестницы он повернулся и сказал:

- Пожалуйста, не ждите слишком долго!

Через несколько минут пришла моя учительница арабс­кого, но мне было очень трудно сосредоточиться. В конце урока я заплатила ей те два доллара, что я была ей должна за неделю. Когда она ушла, я вывалила на стол содержи­мое своего кошелька и посчитала: восемьдесят шесть цен­тов. Это всё, что у меня осталось!

Вскоре пришла Нижмех, чтобы повторить со мной урок арабского.

- Нижмех, ты встретилась с еврейкой возле Яффских ворот и сказала ей, что я возьму её ребёнка?

- Ну, я действительно встретила там одну женщину се­годня утром, которая по выговору походила на еврейку. Она сильно печалилась о своём ребёнке, и я рассказала ей о вас.

- Но, Нижмех, почему ты решила, что я могу помочь ей?

- Мисс Кристенсен, я много лет молилась, чтобы Бог послал кого-нибудь позаботиться о бездомных детях этого города. Я верю, что вы и есть этот человек.

Я с изумлением посмотрела на неё.

- Я, Нижмех? Но ведь в Иерусалиме наверняка есть приюты?

- Да. Большие детские дома. Но я не знаю ни одного такого места, которое я могла бы назвать домом, где ребё­нок мог бы почувствовать, что его любят и не отвергают.

- Но, Нижмех, у меня нет места даже для одного ребён­ка - нет денег, нет миссии, которая бы поддерживала меня...

Нижмех встала и стала на ощупь добираться к двери: «Я буду продолжать молиться». Вскоре я услышала, как она шла вверх по лестнице, постукивая своей тросточкой.

- Но это безумие, - сказала я сама себе, - даже в больнице отказались взять этого ребёнка. Что я могу сде­лать?

Раздумывая над этим, я вспомнила отрывок, который я подчеркнула сегодня утром. Я открыла свою Библию и на­шла последнюю главу Послания Иакова. Пять стихов, с 14­го по 18-й, были подчёркнуты зелёным карандашом - цвет, который я использовала для молитвы. Одно предложение так и бросалось в глаза: ««И молитва веры исцелит боля­щего...» (ст. 15). Говорил ли мне Бог, что молитва в состоя­нии спасти жизнь этого ребёнка, даже если все человеческие ресурсы исчерпаны?

Почти опасаясь ответа, который я могла получить, я склонила свою голову над столом и сказала: «Господи, по­жалуйста, покажи мне, есть ли Твоя воля на то, чтобы я взя­ла этого ребёнка».

Последовало несколько минут тишины. Затем мне

вспомнилось одно единственное предложение из притчи Христа об овцах и козлах: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Еванге­лие от Матфея 25: 40). Слова были так ясны и понятны, как будто Сам Господь сказал их мне вслух.

Я посмотрела на часы - было почти четыре часа дня. Оставалось чуть меньше часа до начала наступления су­мерек. Сегодня слишком поздно, чтобы искать дом г-на Ко- хена. Я пойду туда, как только рассветёт. Но я услышала ещё один голос - голос г-на Кохена, когда он повернулся и посмотрел на меня со ступенек лестницы: «Пожалуйста, не ждите слишком долго!»

Я подошла к окну, пытаясь решить, что же делать. Драгоценные минуты дня уплывали. Среди всех противоре­чивых мыслей, которые одолевали меня, я не могла изба­виться от одной: если ребёнок умрёт сегодня вечером, то отвечать перед Богом буду я.

- Господи, помоги мне не подвести Тебя, - прошептала я. Затем я схватила своё пальто и начала подниматься по лестнице, застёгивая пальто на ходу.

Почти бегом я дошла до Яффских ворот и площади Ал- ленби. Оттуда мне пришлось идти медленнее, отыскивая те ориентиры, которые г-н Кохен дал мне. Примерно через ки­лометр я прошла мимо большого здания справа, над кото­рым развевался флаг Великобритании. Видимо, здание суда. Здесь должна быть улица направо. Ага, вот и она! Дом г-на Кохена был третьим слева.

Поднявшись по нескольким щербатым каменным сту­пеням, я постучала в дверь. В наступившей тишине я мог­ла слышать своё собственное сердцебиение. Затем в замке повернули ключ, и дверь на несколько сантиметров приотк­рылась.

- Кто это? Что вам нужно? - спросил мужской голос.

- Это я - мисс Кристенсен, - сказала я, - вы просили, чтобы я пришла.

Дверь открылась настежь. В дверном проёме стоял г-н Кохен в той же самой ермолке на голове.

- Наконец! - сказал он, - я подумал было, что вы не придёте!

Не говоря больше ни слова, он провёл меня в боль­шую, еле освещённую комнату. Пол был выложен неотё­санными, плохо подогнанными камнями. Потолок был выгнут в турецком стиле в виде купола в центре. Влажный, холодный воздух в сочетании с затемнённым потолком-ку­полом и неровным полом создавал впечатление скорее пе­щеры, чем комнаты. На железной кровати сидела хрупкая женщина, скорчившись и с головой укутавшись в грубую чёрную шаль.

- Это моя жена, Хадасса, - сказал Кохен, - она не го­ворит по-английски.

Г-н Кохен прошёл к маленькой железной детской кро­ватке, которая стояла в дальнем углу.

- Это наш ребёнок, - сказал он.

Я наклонилась над кроваткой. Ребёнок был укрыт лишь рваным куском полотенца. Чёрные волосы только еще больше оттеняли восковой цвет лица. Я даже подумала, что она уже умерла. Но она открыла глаза и посмотрела на меня. В этих чёрных глазах было что-то знакомое. Где я это уже видела? Нет - это было невозможно.

Голос г-на Кохена прервал мои мысли:

- Ну что, вы берете её?

- Да, я возьму её, - ответила я, - у вас есть, во что её завернуть?

Г-н Кохен сказал что-то на языке, который я приняла за идиш, и женщина на кровати вдруг ожила. Сняв с себя шаль, она завернула в неё ребёнка. Где-то в кроватке она нашла бутылочку с небольшим количеством молока и засу­нула её в шаль с ребёнком. Затем она передала всё это в мои руки.

Я пошла к двери, а г-н Кохен пошёл вслед за мной. Я остановилась в дверях.

- Вы не сказали мне, как зовут ребёнка.

- Её зовут Тиква, - сказал он, - это означает надежда на иврите. Я запишу её имя на бумаге.

Из одного кармана он вытащил карандаш, а из другого помятый лист бумаги, который был похож на счёт. Встав на одно колено, он расправил лист на камне и написал на нём несколько слов.

- Мы вынуждены были продать стол, чтобы купить ле­карство, - сказал он, не поднимая головы, - но оно совер­шенно не помогло!

Затем, вскочив на ноги, он засунул бумагу в шаль, ря­дом с бутылкой.

Ни медля ни секунды я отправилась обратно в дом мисс Ратклифф. Последние лучи дневного света всё ещё были видны на небосклоне, но в узкой улице было темно почти как ночью. Ребёнок немного поплакал, но затем за­молчал. На Яффской дороге владельцы магазинов поспеш­но закрывали ставни. На улице виднелось лишь немного запоздалых прохожих.

К тому времени, когда я добралась до площади Аллен- би, сгустилась тьма, и улицы совершенно опустели. Я раз­личила перед собой очертания стен Старого Города. Я подумала о первой ночи, когда я увидела её из окна такси, проезжая по городу с мисс Густафссон. Тогда она показа­лась мне такой далёкой и непривлекательной, но сейчас её тёмная нависающая масса казалась надёжной защитой. Инстинктивно я старалась идти как можно ближе к ней.

Я только преодолела последнее возвышение на пути к дому мисс Ратклифф, когда темнота передо мной наполни­лась резким, протяжным, ревущим звуком, который ото­звался многократным эхом. Страх парализовал все клетки моего тела. Я прижалась к стене дома, крепко держа ребён­ка в руках и еле дыша. Что-то непонятное двигалось по на­правлению ко мне. Некоторое время я, как могла, напрягла зрение и вдруг вздохнула с облегчением. По улице медлен­но брёл одинокий осёл!

Я немного подождала, может быть, кто-то шёл за ос­лом, но никого не было. Когда я снова начала двигаться, мои колени были мокрыми от страха. Последним усилием воли я добралась до дома мисс Ратклифф, на ощупь спус­тилась по лестнице, открыла железную дверь в свою комна­ту и положила ребёнка на кровать.

Я зажгла лампу, выстелила дно плетёного сундука ниж­ним бельём, положила туда ребёнка и укрыла её мягким шерстяным свитером, который мама прислала мне на Рож­дество. Затем я взяла из кладовой бутыль с оливковым маслом, вылила несколько капель на пальцы и слегка по­мазала лоб ребёнка: «Во имя Твоё, Господь Иисус!»...

Еще до восхода солнца следующим утром я снова зажгла лампу и подняла её над сундуком, в котором лежа­ла Тиква. Я мягко положила свою ладонь на её лоб. Он всё ещё был сухим и пылающим. Она выглядела ещё более хрупкой, с жёлтой кожей, сильно натянутой на скулах. Свет от лампы заставил её открыть на минуту глаза. Когда наши глаза встретились, я снова заметила некое сходство. Где же я видела их раньше?

И вдруг я вспомнила - день молитвы в пятидесятничес- кой церкви в Корсоре! Стоя на коленях, я тогда почувство­вала очень сильное присутствие Божье, почти осязаемое. И затем я увидела лицо ребёнка - с тёмными глазами, уст­ремлёнными на меня. Ребёнок лежал в чём-то, похожем на ящик. Ну, конечно! Я видела Тикву, а тем ящиком был мой плетёный сундук!

Итак, всё это действительно было подготовлено Богом прежде, чем произошло на самом деле! Это было потряса­ющее откровение. Как важно мне было быть верной в сво­ей роли, чтобы Бог смог полностью добиться исполнения Своих планов. В подвале были только мы с Тиквой, но та драма, в которой мы принимали участие, режиссировалась с Небес.

Молоко в бутылочке свернулось. Я сполоснула её, на­полнила питьевой водой и приложила к губам девочки. Она смогла сделать всего лишь несколько слабых сосательных движений. Я плотнее завернула её в свитер, а затем легла в постель, чтобы дождаться рассвета. Лёжа в постели, я начала составлять в уме список всего, что мне понадобит­ся в ближайшее время: молоко, пелёнки, английские булав­ки, ночная рубашка, чистая простынь, и, если возможно, ещё одна бутылка. Хватит ли на всё это восьмидесяти шес­ти центов? А что, если с Тиквой что-то случится, когда меня не будет дома?

Мои мысли прервали звуки, доносившиеся с внутрен­ней лестницы. Это было знакомое постукивание тросточки Нижмех. Я встала и открыла для неё дверь и усадила её на стул.

- Извините за столь ранний визит, - сказала она, - но Господь разбудил меня перед рассветом и сказал принести вам вот это. - Она положила мне в руку два доллара, - Это мало, и я не знаю, почему вам это нужно именно сейчас, но Бог знает!

Я смогла заговорить только через минуту.

- Нижмех, помнишь, вчера мы говорили о больном ре­бёнке?

- Конечно, я помню о ней. С тех пор я молилась о ней. Вы собираетесь взять её?

- Не собираюсь - я взяла её. Я пошла туда вчера ве­чером.

- Вы пошли вчера? После наступления темноты? Где же она?

- В моём плетёном сундуке. Но она очень слаба.

Взяв Нижмех за руку, я повела её к сундуку. Там мы

вместе опустились на колени. Я мягко положила руку Ниж­мех на лоб Тиквы.

- Какой у неё жар! - воскликнула Нижмех.

- Я знаю... Ах, если бы он прошёл!

- Мисс Кристенсен, наш Господь сказал, что если двое из нас согласятся просить, о чём бы то ни было, то это бу­дет. Давайте соединим нашу веру прямо сейчас и попро­сим Бога лишить силы этот жар.

Соединив руки на лбу Тиквы, мы по очереди помоли­лись, умоляя Бога спасти её жизнь и изгнать лихорадку. Помолившись, мы некоторое время молчали. Затем в ка­кой-то момент я поняла, что мой контакт с Нижмех перестал быть просто физическим. Мой дух прикоснулся к её духу, а вместе мы прикоснулись к Богу! Нижмех, наверное, почув­ствовала это, потому что она отняла мою руку ото лба Тик- вы и взяла в свои руки. «Бог услышал нашу молитву», - сказала она.

Усадив её опять на стул, я сказала: «Теперь я должна пойти и купить всё, что нужно для Тиквы. Вот почему Бог побудил тебя принести мне эти два доллара. Без них я бы ничего не смогла сделать. Побудьте здесь и присмотрите за Тиквой».

Я поспешно обошла несколько магазинов. Мне не хоте­лось тратить время на торговлю, но вместе с тем я хотела купить как можно больше. Когда я вернулась, я увидела, что к Нижмех уже присоединились мисс Ратклифф и Ма­рия. Я быстро подошла к Тикве. Её состояние не измени­лось.

В первый раз я увидела мисс Ратклифф взволнован­ной.

- Мисс Кристенсен, - сказала она более глубоким голо­сом, чем обычно, - вы хотите сказать, что принесли этого ребёнка сами, после наступления темноты?

- Я вышла, когда было светло, - попыталась я защи­тить сама себя, - но когда я вернулась, то уже стемнело.

- Я только могу благодарить Бога за то, что Он сохра­нил вашу жизнь, - сказала она, - надеюсь, вы больше ни­когда не будете так делать!

- Да, - ответила я, - я тоже надеюсь на это!

В этот момент Мария воскликнула: «Посмотрите на ре­бёнка!»

Я наклонилась и пощупала ребёнка. Она вся промокла! Её чёрные волосы блестели от влаги, а капельки пота по­крыли лоб. Я вдруг поняла, что случилось! «Нижмех, - зак­ричала я, - температура спала!»

Нижмех подняла руки и начала славить Бога на арабс­ком: «Ель-хамдт иль-Аллах! Ель-хамдт иль Аллах!», - го­ворила она, не переставая. К ней присоединилась Мария тоже на арабском, а затем мисс Ратклифф на английском. Что касается меня, то только датский язык мог выразить мои чувства в тот момент, и всё вокруг было наполнено хва­лением на трёх разных языках. С того времени я начала ве­рить, что Тиква выздоровеет.

К вечеру я начала замечать признаки, - небольшие, но важные - что она на самом деле начала выздоравливать. Её дыхание выровнялось, она могла не закрывать глаза по две-три минуты. Когда я вложила свой указательный палец в её руку, она отреагировала попыткой обхватить его свои­ми пальчиками.

События этого утра подтвердили тот урок, который я уже усвоила в Марселе: молитва дала результат, когда дос­тигла своей наивысшей точки в хвале. Поэтому я решила окружить Тикву атмосферой постоянной хвалы. Иногда я восхваляла Бога вслух в молитве или в песне. Но даже, когда я делала что-то по дому, я всё время возносила хвалу про себя на своём незнакомом языке.

В воскресенье утром я услышала чей-то голос во дво­ре: «Мисс Кристенсен! Мисс Кристенсен!». Узнав голос г-на Кохена, я открыла дверь. Он стоял на противоположной стороне двора, как можно дальше от моей двери.

- Она умерла? - спросил он. Снова этот почти суевер­ный страх смерти!

- Нет, - ответила я, - она не умерла - и она не умрёт! Войдите и сами убедитесь в этом!

- Нет, нет, - сказал он, - я не войду. Я побуду здесь.

Я, не переставая, просила его убедиться самому, но он

постоял несколько минут на противоположной стороне дво­ра, а потом ушёл.

По воскресеньям я писала свои еженедельные письма матери. Конечно, письмо, которое я написала в тот день, было посвящено Тикве. Я хотела, чтобы мама первой в Да­нии узнала о ней. «Молись, чтобы мне разрешили оставить её», - написала я в заключение.

Нижмех и Мария были столько же озабочены Тиквой, как и я сама. Это значительно облегчало мою задачу. Если мне нужно было уйти, я могла оставить девочку с любой из этих женщин.

В первый день 1929 года я получила письмо от Валь- борг с Рождественской открыткой и денежным переводом на восемь долларов. В наспех написанной записке она объяснила: «Я послала это вам задолго до Рождества, но оно вернулось для дополнительной оплаты за пересылку».

Оглядываясь на последние несколько дней, я только могла подивиться точности Божьего плана. Если бы письмо Вальборг с деньгами не задержалось, я бы получила его до Рождества и до того, как мне дали Тикву. Когда же я брала её, то я основывалась только на том, что на это есть воля Божия - без всякого намёка на то, что у меня будет какой-то человеческий источник помощи. Только после того, как я решилась, Бог допустил, чтобы появились деньги - сначала от Нижмех, а потом от Вальборг.

Посреди недели я снова услышала во дворе голос г-на Кохена. Моё сердце замерло: «Неужели он пришёл забрать Тикву?»

- Я принёс вам колыбельку Тиквы, - сказал он, остав­ляя её во дворе, - может быть, она вам понадобится.

- Конечно, она мне понадобится! - сказала я ему. Пос­ле того, как он ушёл, я добавила сама себе: «Но я не допу­щу, чтобы она спала на этом грязном и рваном матрасе!»

На следующий день я пошла торговаться в Старый Го­род и вернулась с новым матрасом, а также с банкой белой эмали и кистью для краски. Через сутки я достала Тикву из сундука и с гордостью положила её на новый матрасик в сияющей белой колыбели. После этих и других необходи­мых покупок у меня осталось чуть больше трёх долларов.

Тем не менее, меня больше не волновал вопрос, сколь­ко в точности денег у меня было. Я чувствовала, что на меня возложена забота о Тикве. Если я буду верна в этом, то о деньгах позаботится Бог. Вместо того чтобы молиться о своих нуждах, я начала постоянно благодарить Бога за Его обеспечение. Благодарение больше укрепляло мою веру, чем прошение о нуждах.

Когда на следующий день я открывала свою дверь, то нашла конверт, который подсунули под неё. Внутри был один палестинский фунт (примерно четыре доллара), но ни­какой записки. Я даже испугалась! Кто-то побывал здесь, когда было темно. Я пыталась догадаться, кто же это мог быть. Может быть, кто-то из посещавших служения мисс Ратклифф? Я никак не могла догадаться. Но, в конце кон­цов, это было не моё дело! Каким бы ни был канал, источни­ком был Бог.

Скоро мне пришлось удивиться ещё раз. На этот раз по поводу письма от Кристин Сондерби в Корсоре, в кото­ром был денежный перевод на сорок пять долларов, а так­же календарь на 1929 год. В своём письме она написала: «Несколько учителей собрались вместе на Рождество, и мы решили послать вам это как запоздалый Рождественс­кий подарок». Самое удивительное было в том, что в кон­це письма был постскриптум: «Пять долларов в этой сумме от Эрны Сторм».

Эрна Сторм! - тот самый человек, который заявил, что моё присутствие позорит всю школу! «Да, уж это точно, что Бог умеет превращать в хлеб и камни», - пропела я. В бла­годарственном письме Кристине Сондерби я поведала ей о Тикве, а потом добавила: «То, что вы сказали о пастыре на календаре, исполняется. Иисус вложил в мои руки одного из Своих ягнят».

Я так привыкла к скудному существованию, что сорок пять долларов показались мне целым состоянием! Оставив пятнадцать долларов на ближайшие нужды, я решила от­крыть свой собственный счёт в банке Барклая. Покидая банк, я почти пританцовывала!

На обратном пути в дом мисс Ратклифф, я проходила мимо бакалейного магазина, который специализировался на импорте из Европы. Я приметила на витрине синий датс­кий сыр. Маленький кусочек стоил столько же, сколько сто­ил целый местный обед. Но искушение съесть что-то действительно датское было непреодолимым. Я купила ку­сочек сыра и немного датского масла в придачу. В полдень я щедро намазала масло и сыр на ржаной хлеб грубого по­мола. Думаю, что никто из посетителей ресторана Тиволи в

Копенгагене не получал большего удовольствия!

Медленно, но уверенно Тикве становилось лучше. Од­нако меня беспокоил цвет её лица. Её щёки всё еще были похожи на тонкий натянутый пергамент. Я подумала, что её сильная слабость частично объясняется тем, что она всё время лежала в той тёмной, похожей на пещеру, ком­нате, где я нашла её. Ей нужен был свежий воздух и сол­нечный свет.

Я начала искать коляску. Наконец, в магазине подер­жанных вещей на Яффской дороге мне удалось найти анг­лийскую коляску с высокими колёсами и длинным элегантным корпусом. Она была далеко не новая, но чис­тая и в хорошем состоянии. Хозяин магазин запросил двад­цать долларов. После десяти минут торговли мы сошлись на двенадцати.

В тот вечер мисс Ратклифф спустилась ко мне с кон­вертом в своей руке.

- Сегодня я получила вот это, - сказала она, - это две­надцать долларов от анонимного жертвователя: «Для нуж­дающегося еврейского ребёнка». Не могу назвать никого, кто лучше подходит для этого дара, чем вы! И снова у меня перехватило дыхание от Божьего расчета времени!

На следующий день, когда я выкатила Тикву в коляске, я почувствовала, что весь Иерусалим принадлежит мне. Может ли быть какая-то мать быть более гордой и счастли­вой, чем я?

С тех пор я начала каждый день вывозить Тикву на про­гулки, и её состояние начало поправляться намного быст­рее. Вместо жёлтых запавших щёк у неё появился здоровый цвет лица. Скоро она была в состоянии кушать манную кашу, а не только молоко.

Во время наших прогулок я свободно разговаривала с Тиквой, как будто она понимала всё, что я ей говорила. Я так­же напевала ей те евангельские песни, которые я выучила у пятидесятников в Корсоре. Песни я пела на датском, но всё остальное время я говорила по-английски. Конечно, ей важ­нее было понимать и говорить по-английски, чем по-датски.

Тикве это нравилось точно так же, как и мне. Всё то время, когда я пела для неё или разговаривала с ней, она лежала на своей подушке и не сводила с меня своих чёр­ных глаз в торжествующем одобрении. А если я вдруг за­молкала, или же отвлекалась на что-то другое, она начинала ёрзать и волноваться, зевать и тереть глаза, про­тестуя всеми своим поведением: «Почему ты не разговари­ваешь со мной?»

Однажды, когда я прогуливалась с Тиквой по проспекту Короля Джорджа V, я услышала, как две пары разговари­вали по-датски. Впервые после расставания с Китти в Мар­селе я услышала свой родной язык. Я не могла не поддаться искушению послушать, о чём они говорили. Им нужно было попасть в какое-то бюро путешествий. Извинив­шись за вмешательство, я подсказала им, как туда доб­раться.

- Пожалуйста, извините за любопытство, - сказал один из них, - но это ваша девочка? Она такая смуглая, а вы очень светлокожая!

- Да, - ответила я, - это моя девочка, но я не её мама.

Мой ответ вызвал дальнейшие вопросы, и, в конце кон­цов, все четверо настояли, чтобы я отведала с ними чашеч­ку кофе и «хорошего датского печенья!» Мы провели вместе целый час, пока я рассказывала о своём прошлом в Дании и о том, как Бог привёл меня в Иерусалим. В свою очередь я узнала, что оба мужчины были важными началь­никами в руководстве датскими государственными желез­ными дорогами в Копенгагене, и что они совершали частное путешествие по Святой Земле вместе со своими жёнами.

Прежде, чем мы расстались, они попросили мой адрес, а одна из женщин тихонько сунула деньги в мою руку:

- Мы ещё свяжемся с вами, - сказала она.

Оказавшись на улице одна, я посмотрела на деньги -

двадцать долларов.

- Тиква, - сказала я, - как Бог добр к нам!

Блеск в её глазах как бы говорил, что она согласна.