Стены заговорили.

В камере Земнухов плакал, вздрагивая всем телом. Подзывал Осьмухина. Обняв его за плечи, говорил прерывисто:

- Тяжело мне... Что они делают?.. Я плачу, Володя, не потому, что боюсь умереть. Мне больно... Понимаешь, больно. Я никогда не думал, чтобы так можно было истязать людей... Неужели и девчат мучают?.. Скорей бы конец!.

Кто бы теперь узнал Земнухова в этом сутулом, сгорбленном старике? Он почти не прикасался к пище. Часто бредил, наполняя камеру жуткими криками.

Однажды поздно вечером (это было в середине января) в камеру бросили Сергея Тюленина. Он хромал.

Машков спросил его:

- Тебя уже били?

Тюленин отрицательно помотал головой.

Ребята его обступили, наперебой забросали вопросами:

- Кто на свободе?

- Видел ли мою маму?

- Где Кашук?

Когда начались аресты, Тюленин ушел вместе с другими молодогвардейцами навстречу нашим войскам. В снежные бураны шли они степью, опасаясь заходить в хутора и станицы. Нелегко было перейти линию фронта: на каждом шагу подстерегала смерть. Но ребята благополучно перебрались к нашим.

Под Каменском завязался сильный бой.

Тюленина послали в разведку. На вторые сутки он был ранен. Его в снегу нашли немцы и отправили в лагерь военнопленных. Оттуда Сергею удалось бежать в Краснодон. И в тот же вечер в дом к нему ворвались гестаповцы.

Тюленин рассказал ребятам, что Туркенич и Арутюнянц дерутся в гвардейском батальоне, что Туркенич доложил генералу о событиях в Краснодоне. Генерал расспрашивал, кого арестовали, много ли немцев в городе, на какой улице тюрьма.

- Может, он думает парашютный десант к нам на помощь бросить? - предположил Женя Шепелев.

- Только то известно, ребята, - продолжал Тюленин, - что о нас знают. Генерал, выступая перед войсками, говорил, что надо скорее идти на запад и спасать наших людей. Я слышал его речь собственными ушами. И войска уже идут. Недолго нам осталось терпеть...

В камере стало тихо. Машков, заложив руки за голову, глубоко вздохнул:

- Эх, братцы милые! Есть один человек, который нас спасет.

- Кто? - встрепенулись друзья.

- Он все может сделать, - убежденно говорил Женя. - Все. День и ночь он думает о нас, ребята. Только бы сообщить ему, в какой мы беде. Уж он прислал бы нам скорую подмогу...

- Кто, Женя? Ты с ним знаком?

- Да, и ты знаком.

- Я напишу, мать пойдет к нему, - сказал Ковалев горячо.

- К нему, Толюша, она не успеет дойти. Далеко. Далеко до Москвы...

И в камере снова воцарилась тишина: ребята поняли, о ком шла речь. Как будто силы прибыло. Как будто крепче стала воля.

- А что теперь делает товарищ Сталин? Много забот у него! - мечтал Женя. - Письмо бы ему послать. Так, мол, и так, дорогой товарищ Сталин...

Долго говорили ребята о Москве, о рубиновых звездах на кремлевских башнях, о человеке, чье имя озаряло надеждой их юные сердца.

Тюленин угостил ребят табачком. Поинтересовался, кто в соседней камере.

- Девчата. Кажется, Уля Громова там.

- Ульяша? -- встревожился Сергей и быстро подошел к стене. - У кого есть камень?

- Болтик годится? - предложил Машков.

Сергей взял болтик и, подойдя к стене, ударил им один раз, другой... Делал паузы и снова стучал. Потом приложил к стене ухо и стал слушать.

Спустя несколько минут в ответ послышался прерывистый стук.

- Что это значит?

- Она отвечает: " Я вас слышу".

- Кто отвечает?

- Ульяша.

Члены штаба " Молодой гвардии" изобрели свою азбуку Морзе. Теперь она пригодилась. Сергей не отрывался от стены и без устали передавал ободряющие слова через немые холодные камни.

- Девчата! Не падайте духом. Наши идут. Крепитесь! Час освобождения недалек. Наши идут! Наши идут!

Стук этот отдавался в сердце каждого. Незримой птицей облетели все камеры слова:

- Наши идут!..

Казалось, в камерах стало светлее. Раны ныли не так сильно. Ложились спать и просыпались с одной мыслью:

" Скорей бы!.."

Два дня подряд перестукивался Тюленин с Ульяной Громовой. Этот стук злил охранников. Они метались по коридорам, грозили повесить виновников. Но стены продолжали говорить. Их язык был понятен только молодогвардейцам. Ульяша Громова сообщила " тюремным телеграфом" о самочувствии девушек:

- Хоть нас и бьют, но держимся. Не вешайте и вы носа.

Девушкам пришлось нелегко. Барон, не добившись толку от ребят, надеялся, что девушки окажутся слабее. Завербовав Ольгу Лядскую, он предполагал с ее помощью раскрыть всю организацию. Но после одного допроса Шура Дубровина шепнула Громовой:

- Среди нас шпион. Сегодня Суликовский на допросе проговорился обо всем, что происходило у нас в камере, о чем мы толковали.

Уля внимательно стала следить за поведением арестованных. Кто же шпион? В углу ютилась пожилая женщина. Не она ли? Нет! Она весь день стояла на коленях, вслух читая молитвы; ее ни разу не вызывали из камеры, Еще было несколько женщин, но их тоже не водили на допрос, Может быть, Лядская?..

Пришел надзиратель и сказал, как научили его:

- Подруженьку-то вашу, Лядскую, в карцер упрятали. Там ее крысы щекочут... И вы на череду...

" АРТИСТКА"

В камере, где томились девушки, было тесно. Спали вповалку, прижавшись друг к другу. Зимние ночи тянулись мучительно долго. О чем только не говорили между собой девушки в эти часы! Одна расскажет забавную историю о неудачном замужестве своей подруги, другая вспомнит шахту, где начала работать... Чаще всего разговор касался " Молодой гвардии". Говорили намеками, строили предположения: где сейчас Кошевой, Туркенич...

Тося Мащенко мечтала вслух:

- А ведь настанет, девочки, день, когда немцы удирать будут. Придут наши бойцы, собьют замки с дверей, крикнут: " Вы свободны! " Я брошусь к первому же на шею и так его расцелую... Будет он помнить мой поцелуй всю жизнь!..

Часто Шура Бондарева, собрав силы, казалось, забывала о перенесенных муках и начинала петь. Запоет " Синий платочек" и вдруг расплачется.

Крепче всех держалась Ульяша Громова, хотя ей больше других доставалось от гестаповцев. Попросят Ульяшу почитать что-нибудь, и она как ни в чем не бывало начнет декламировать. Ульяша знала наизусть много стихов и поэм. Но больше всего любила " Мцыри" Лермонтова. Поднимет голову, и польются строки, наполненные большим чувством:

Меня могила не страшит:

Там, говорят, страданье спит

В холодной, вечной тишине,

Но с жизнью жаль расстаться мне...

Ее слушали, не сдерживая слез. В голосе Ульяши слышались и тоска по искалеченной юности и жажда свободной жизни.

Как-то раз, читая отрывки из лермонтовского " Демона", Ульяша сказала:

- Подумайте только: Демон восстал против самого бога... А мы? Неужели мы будем молчаливо переносить издевательства?

Однажды утром втолкнули в камеру девушку, закутанную в платок:

- Принимайте артисточку...

Девушка сбросила платок, и Ульяша с криком кинулась к ней:

- Любаша!..

На Любе было модное пальто, в руках сверток. Улыбаясь, она обвела всех глазами:

- И в тесноте и в обиде. Правда?

Никто не ответил. Смотрели на нее недоверчиво.

- Хотите сладенького? - предложила она. - У меня есть варенье, конфеты.

Люба развернула сверток и стала угощать подруг.

- Шоколад забрали, черти! Ну, это еще полбеды! Вот гармошку губную жаль. Сейчас бы я вам такую полечку отсвистала! И что я буду делать здесь без гармошки? Я ее в офицерском чемодане вместе с компасом нашла.

Люба подошла к одной из заключенных;

- Моя подруга очень похожа на вас, - сказала она.

- Кто?

- Валя Борц.

- Это моя дочь. А как ваша фамилия?

- Шевцова. Люба Шевцова. Мы с Валей должны были доставить из Ворошиловграда радиостанцию, но теперь все провалилось. Досада какая! А они пристают, чтобы я сказала, где спрятана радиостанция. Тоже мне - комики! Не на такую напали!..

- А может, было бы лучше отдать им эту станцию? Изобьют они вас, заморят, - сказала Мария Андреевна Борц, испытующе взглянув на Любу.

- Что вы! - возмутилась Люба. - Отдать станцию врагам? Продать своих? Никогда! Если бы я открылась, выдумаете, гитлеровцы меня не повесили бы? Да я и не хочу и не могу покупать себе жизнь ценою смерти моих друзей. Вы плохо знаете меня!

На другой день мать Любы принесла передачу - корзину с продуктами. Люба села на пол, поставила у ног корзину и принялась вынимать оттуда продукты. Покачивала головой, смеялась и пела:

Люба, Любушка,

Любушка- голубушка,

Я тебя не в силах прокормить...

В камере захохотали. То был первый настоящий, искренний смех. Звонче всех смеялась сама Люба, и трудно было поверить, глядя на нее, что всего несколько часов назад ее пытали.

Полицейскому, который принес корзину, она бросила:

- Скажите матери, что я жива, здорова и прошу прислать побольше борща и чесноку. Витамины нужны...

Девушки тоже посылали домой записки. Ухитрялись засовывать их в плетеные корзины, вкладывать в носок чайника. Писали на белье, на уголках платков. Иногда дома не могли отыскать записку, и она снова, к великому огорчению девушек, возвращалась в камеру.

Когда Любу вызвали на очередной допрос, она подошла к Марии Андреевне:

- Не пугайтесь, если кричать буду. Они вчера мне иголки под ногти всовывали. Очень страшно. А сегодня я брошусь на этого лысого немца-мучителя и укушу его. Хорошо бы ему нос откусить...

Ее увели. В камере стало тихо. Но потом все явственней и явственней начали доноситься глухие удары и душераздирающие крики.

- Плетками хлещут, - испуганно проронила Тося и, вспомнив вчерашний день, когда ее стегали, заткнула уши.

Мария Андреевна прильнула к стене. Насчитала шестьдесят восемь ударов.

Через час в камеру принесли Любу. Она еле слышно стонала. Запекшимися губами попросила воды. Утром, превозмогая боль, рассказывала:

- Попросила я у этого изверга папироску. Он протянул портсигар. Я взяла. Он зажег спичку. И тут я его цапнула за руку.

- Укусила? - испуганно и в то же время радостно спросила Шура Дубровина.

- Еще как! Он завизжал, забегал по комнате. А я ему: " Что, собака, зубов испугался? А нам каково? "

Вся камера только и говорила о смелой выходке Любы Шевцовой. Ночью к ней подошла седенькая старушка, мать шахтера, и сказала:

- Думала я поначалу, что ты представляешься, что, дескать, тебе ничего не страшно. Выходит, ты и впрямь не боишься этих сатанюг... Молилась я за тебя сегодня, Люба... Сердце у тебя беспокойное, горячее сердце...

Старуха наклонилась над Любой и поцеловала ее в щеку.

...Утром девушки передали в мужскую камеру записку. На небольшом клочке бумаги был нарисован долговязый парень с огромным носом, упиравшимся в каменные плиты камеры. Под карикатурой стояло четверостишие:

" Ой да хлопцы, что невеселы,

Что носы свои повесили?

Ждем от вас мы

Телеграммы".

Тюленин постучал в стенку и передал по " тюремному телеграфу", что настроение у всех бодрое и никто не собирается вешать нос:

" Это вам показалось, девушки. Жильцы нашего дома ведут себя вполне прилично".

Днем в тюрьме неожиданно поднялся переполох. Забегали по коридорам охранники; хлопали двери, что-то тяжелее прогремело по лестнице.

Женя Машков подошел к окну, отогнул дощечку, прикрывавшую выбитое стекло, и прислушался. Последние дни его неодолимо тянуло к окну. Часами он глядел на тюремный двор, на высокий забор, на клен под окном камеры, раскинувший пышную крону, усыпанную рыхлым снегом. Вдруг Женя отпрянул от окна. На лбу у него выступила испарина.

- Неужели?.. А ну-ка, послушайте, ребята! Слышите? Пушки бьют. По городу. Наши пушки! Правда? Немецкие снаряды не рвутся с таким звуком. Дальнобойная! И бомбы так не рвутся. Это наши! Они близко!..

Восторг охватил ребят. Как лучшую музыку мира, слушали они отдаленные орудийные раскаты. И как похоронный марш, звучали эти раскаты для гестаповцев, торопившихся удрать.

Вечером объявили, что каждый должен взять свои вещи и выйти в коридор.

Машков подошел к Анатолию Ковалеву.

- Зачем? Что замышляют они?

- Они хотят расстрелять нас. Так у них уж водится - вызывают с вещами, а потом...

К подъезду подошла закрытая машина. Гестаповцы стали вталкивать в нее девушек со скрученными проволокой руками.

- Трогай! - распорядился немец. Машина укатила.

Оставшихся в коридоре предупредили:

- В машине не шуметь. Мы перевозим вас в другую тюрьму. Кто попытается бежать, получит пулю в затылок.

Вскоре снова завыл у подъезда автомобильный гудок. Теперь к машине повели ребят. Они шли, еле волоча ноги, истощенные, избитые. Рядом с машиной стояли сани. В них усадили Сергея Тюленина, Анатолия Ковалева и Женю Шепелева.

Ехали по улицам, знакомым с детства. Шепелев то и дело толкал локтем Тюленина:

- Сережа, вон школа! А вот аптека!..

Мысль, что они, быть может, никогда больше не увидят родного города, огнем опаляла мозг.

Ковалев, нагнувшись, шепнул Тюленину:

- Свернули на большак... Везут к бане? Зачем?

Сергей не ответил. Он почти не владел собой от боли: накануне офицер иглой выколол ему глаз..

- Развяжи, - попросил Ковалев, протягивая руки.

У Сергея действовала только левая рука; правая была сломана. Он с трудом распутал проволоку.

Подъехали к бане. Оттуда донеслись хриплые, надрывные крики:

- В шахту ее! Раздеть догола!

Из бани выводили совершенно раздетых и босых людей и подгоняли железными прутьями. Кто-то упал. Гестаповец выстрелил ему в затылок.

Ковалев чуть слышно сказал Тюленину:

- Бежим... Спрячемся за эстакадой... Через балку - на хутор.

- Я ослабел, Толя, - ответил Тюленин. - Беги один... Скажи Кошевому... всем, кого увидишь... что я никого не выдал... Прощай!..

Откуда взялись силы у Ковалева! Он почувствовал необыкновенную легкость во всем теле, сердце сильно-сильно заколотилось. Он рванул руки, оборвал путы и со всего размаха ударил полицейского, сшиб его с ног и понесся в степь.

Как бежал, не помнил. За ним гнались, стреляли. Вскоре ему стало жарко. Он снял пиджак и брюки, сбросил валенки и побежал в нижнем белье, сливаясь со снежной степью. Бежал, пока не истощились силы, пока не упал в степи, далеко от шахты.