Москва и Петербург.

Из лекции 26 августа 1922 г. в Оксфорде. GА 305.

...Дамы и господа! Теократия, которая в древние времена существовала наряду с инспирацией жрецов мистерий, вливавшейся в социальную структуру, в юридически-моральную и даже в хозяйственную жизнь, эта теократия, — чтобы привести в пример хотя бы одно, — действует в хозяйственной жизни, может существовать в хозяйственной жизни только в связи с тем, что в хозяйственной жизни доходит до сельского хозяйства, с тем, что имеет дело с отношением человека к земле. Руководства для хозяйственной жизни в форме заповедей могут исходить из инспирации, если хозяйственная жизнь основывается главным образом на земле, на сельском хозяйстве, животноводстве и так далее.

Покоится это на своеобразном отношении со стороны человека, сидящего на земле. Он несет в своем сердце нечто, что может идти навстречу тому, что исходит из теократии.

В то мгновение, когда в развитии человечества большую роль начинают играть торговля и промыслы, в это мгновение все меняется.

Древние, древнейшие теократии можно будет понять, только зная, что в существенных чертах вся их хозяйственная жизнь покоится на принадлежности человека земле, что торговля и промыслы надстроены сверху. Они, конечно, существовали, но они развивались, примыкая к отношениям, связанным с землей, с сельским хозяйством. Далее в развитии человечества мы видим, как торговля и промыслы как бы эмансипируются от сельского хозяйства, сначала, в своем зачатке в древней Греции, а затем отчетливее в древнеримском государстве. Там мы видим, как словно что-то само собой разумеющееся в социальной структуре вырастает торговая и промысловая деятельность человека, и это задает особую конфигурацию всей римской жизни.

Когда то, что для людей вышло из этой эмансипации [торговли и промысловой деятельности] в римском государстве, было принято близко к сердцу Гракхами, Тиберием Семпронием и Каем Гракхами, когда оно заговорило в их сердцах, превратилось в их действия, тогда возникли великие социальные битвы Древнего Рима. Первое стачечное движение произошло, в сущности, в Древнем Риме, когда люди вышли на Священную гору и потребовали своих прав. Тогда возникло стремление к общественному переустройству.

И то, что только теперь было замечено как нечто самостоятельное, что прежде было включено во всю социальную структуру, — это человеческий труд, на котором строится особое отношение человека к человеку. Когда человек знает из заповедей, что он как нижестоящий подчинен вышестоящему, он не спрашивает, как ему строить свою работу, — это вытекает из человеческих отношений. В тот момент, когда труд выступает как нечто эмансипированное, самостоятельное, появляется вопрос: как мне относиться к моему ближнему с тем, чтобы мой труд правильным образом включался в социальную структуру? — Торговля, промыслы, труд — вот три экономических фактора, от которых человек получает побуждение выявить из себя то, что является правом, а также — отвлеченной моралью, отвлеченной от религии моралью. И человек чувствует себя побуждаемым дать произойти из одного потока теократии двум — старой теократии дать идти далее, а наряду с ней дать течь другому потоку, являющемуся, по существу, военным и юридическим.

Отсюда мы видим, что в то время как восточная культура под влиянием торговли, промыслов и труда в Европе получает дальнейшее развитие, древнее теократическое мышление переходит в юридическое мышление, а вместо старых отношений, которые отнюдь не были правовыми отношениями, — постарайтесь уяснить это себе из законодательства Моисея, — теперь развиваются правовые отношения собственников, отношения, которые должны выражать связи между людьми.

Видно, как все это в зачатке возникает при Гракхах, позже развивается больше при Диоклетиане. Тут видно, как второй поток утверждается рядом с первым и как это выражается во всей человеческой жизни.

Можно сказать, что на Востоке, в древних теократиях все то, что как духовное люди должны были знать о сверхчувственных мирах, было само собой разумеющейся теософией. Тео-София — это конкретная мудрость, которая воспринималась в инспирации.

Когда же этот поток переходит в Европу, рядом с ним становится юриспруденция. Юриспруденция уже не может быть - Софией, ибо она трактует не о чем-то, что внушается человеку, а о том, что человек сам все больше развивает в отношении одного человека к другому. Здесь решающим становится суждение. Место Софии занимает логика, и юриспруденция, вливающаяся теперь во всю социальную структуру, становится преимущественно логической. Логика, диалектика справляет свои триумфы не в естествознании, например, а именно в юридической жизни, и вся человеческая жизнь в этом втором потоке загоняется в логику. Понятие собственности, понятие личных прав — все это суть реализованные логические категории.

И все это приобретает такую силу в этом втором потоке, что эта сила окрашивает первый поток. Из теософии возникает теология. Так что первый поток целиком подпадает под влияние второго потока. И мы имеем теперь одно при другом — сохраненное прошлое, старую теософию, которая, став менее живой, несколько более тощей, более худой, нежели она была в своей юности, становится теперь теологий, и рядом с ней юриспруденцию, которая в этом роде обнимает собой, в сущности, до XV, XVI, XVII столетия все, что выступает под различными масками и еще действует даже во всей хозяйственной жизни человечества.

Юриспруденция действовала и в Адаме Смите, хоть он и хотел рассматривать хозяйственную жизнь. Почитайте с чувством Адама Смита, — там клокочет юридическое мышление, но на подъеме находится хозяйственная жизнь. Он хочет теперь загнать в старые юридические понятия, — к тому времени они уже постарели, — хозяйственную жизнь во всей ее сложности, после того как естественнонаучное мышление охватило технику и так далее.

Таким образом, мы видим, как некоторое время в цивилизованном человечестве образовывались два потока. — Теология, которая затем, с одной стороны, вливается в науку, ибо везде можно найти подтверждения тому, что более поздние науки, даже естествознание, развились из теологии. Люди изучили диалектически-логическое мышление и теперь вносят его во все, в том числе и в науку. Так развивается Новое время. С невероятными осложнениями развиваются социальные отношения, экономические отношения. Люди привыкли к теологическому, юридическому мышлению, и теперь они вносят его особо в естествознание. В естествознании этого не замечают. Держа глаз над микроскопом или взирая через телескоп на звездное небо, или даже расчленяя низшее животное, чтобы на нем изучать строение организма, не задумываются над тем, что вносят в исследование историческую фазу человеческого мышления, а не что-то абсолютное. И это естественнонаучное мышление требует от человечества, от цивилизации Нового времени мыслить обо всем так, как мыслят в естествознании. Сегодня это сидит не только в образованных людях, это сидит во всем человечестве, вплоть до самых примитивных людей.

...Был человек, хорошо известный вам по имени — Карл Маркс, который особенно убедительно говорил для миллионов и миллионов людей о социальной жизни. Но как он говорил? Он говорил, как должен был говорить о социальной жизни типичный представитель естественнонаучной эпохи.

Представим себе, как должен говорить этот типичный представитель. Естествоиспытатель имеет мысли, но не придает им большого значения; он придает некоторое значение мыслям, когда они проверены им под микроскопом или посредством иного опыта или наблюдения. Однако то, что он наблюдает, должно быть совершенно обособлено от человека, оно никак не может быть связано с ним, оно должно быть предоставлено ему извне. Так что тот, кто мыслит естественнонаучно, должен видеть пропасть между своим мышлением и тем, что ему преподносится.

Карл Маркс изучал это мышление, которое не хочет приближаться к внешнему миру, — не совсем, правда, в смысле новейшего естествознания, — он изучал его, я бы сказал, в более старой форме гегелевской диалектики. В сущности, это естественнонаучное мышление, только иной окраски. Пока он изучал это мышление современного человека, он находился в своей среде. Однако он был представителем естественнонаучной эпохи, и в той среде он не мог ничего с этим предпринять. Он был немец, и жил в немецком логически-диалектическом образе мышления. Но оставаясь в нем, он не мог ничего предпринять, как и естествоиспытатель не может ничего предпринять со своими мыслями, а ждет, что скажет ему микроскоп или телескоп. Это должно приходить к нему извне. Карлу Марксу нечего было делать со своими мыслями. И поскольку он не мог выйти за пределы своей кожи, он покинул Германию и отправился в Англию. Там социальные отношения шли навстречу ему, как естествоиспытателю микроскоп или телескоп. Там у него был внешний мир. Там он мог говорить и обосновать по естественнонаучному образцу всю социальную теорию, как обосновывает свою теорию естествоиспытатель. А поскольку этот образ мыслей глубоко внедрился в людей, его теория приобрела необычайную популярность. И так как решающим теперь является все, что относится просто к внешней природе, когда о людях, как это делал Карл Маркс, говорят как о внешней природе, то все, что говорится о человеке, а также о его социальных отношениях, выглядит так, будто это природа. То, что я говорю о Юпитере, о фиалке, о дождевом черве, я могу говорить в Исландии так же, как в Новой Зеландии, и в Англии, как в России. Это одинаково во всем мире. Мне нет необходимости конкретизировать, это должно иметь всеобщее значение.

Стало быть, обосновывая социальную теорию на естественнонаучных образцах, с виду обосновывают нечто, что имеет одинаковое значение во всем мире, что может насаждаться всюду. Это вообще особенность юридически-государственного образа мышления, нашедшего лишь свою вершину в марксизме, — оно хочет всюду насадить всеобщеабстрактные вещи в одинаковом для всех облачении. Вы найдете это уже там, где еще совсем не мыслят социалистически, а только юридически-логически, к примеру, у Канта с его категорическим императивом, который, быть может, тоже известен вам как нечто заграничное*.

* Здесь надо иметь в виду, что Рудольф Штейнер читал эту лекцию перед английской аудиторией. — Прим. перев.

Дамы и господа, этот категорический императив гласит: поступай так, чтобы принципы твоего действия имели бы ту же силу для каждого человека. — В конкретной жизни это нельзя применить, ибо никому нельзя сказать: пусть твой портной сошьет тебе пиджак так, чтобы он подходил к каждому человеку. — Но по этому образцу, который вообще является логическим образцом, по этому образцу сформировано старое юридически-государственное мышление. Своей вершины оно достигает в марксистском социальном мышлении.

И тут видно, как реализуется, осуществляется то, что естественнонаучно было наблюдаемо Марксом, применившим немецкое мышление к английской экономической действительности. Оно снова переносится в Среднюю Европу, живет там в волевых импульсах людей и затем уносится еще дальше, вовсе на Восток. А на Востоке даже уже подготовлено нахлобучивание чисто абстрактных вещей на конкретные человеческие отношения. Ибо на Востоке мы видим, что Маркса уже упредил Петр Великий. Петр Великий уже внес Запад в русскую жизнь, хотя Россия сохраняет в своей душе во многом восточный характер, и в людях еще крепко сидит теократия. Петром Великим в Россию был внесен юридически-государственный элемент, и наряду с Москвой на западе России возник Петербург.

Обычно не понимают, что это два разных мира, Петербург — Европа, а Москва — Россия, где еще глубоко действует восточная теократия во всей ее чистоте. Поэтому когда Соловьев развивал свою философию, она, естественно, не получилась такой, как диалектически-естественнонаучная философия Герберта Спенсера, а сделалась теософской. А Соловьев — это Москва, Соловьев — не Петербург. Я не имею в виду, что все вещи в России можно разделить только так, географически. Достоевский, как бы он ни был прикован к Москве, как бы далеко он ни заходил на восток, Достоевский — это Петербург. И все, что в России переживается, протекает между Петербургом и Москвой. Москва — Азия, если смотреть на нее с точки зрения теократии; Петербург — Европа.

И в Петербурге государственно-юридически уже было подготовлено то, что затем ленинизм натворил в России, где на русскую натуру было наложено нечто столь ей чуждое, представляющее, однако, конечный вывод западноевропейского духа, нечто абстрактное, чуждое до такой степени, что можно сказать, что то, что Ленин сделал в России, с тем же успехом можно было бы сделать на Луне или еще где-нибудь. Россия, где именно хотел править Ленин, совершенно не была принята в расчет.

Условия постепенно сложились так, что, глядя на социальную область, люди вовсе не мыслят конкретно. А это необходимо, дамы и господа! Необходимо иметь полную ясность на тот счет, что духовная жизнь возникла в развитии человечества раньше, чем юридически-государственная, что последняя встала рядом с первой как второй поток и что, быть может, теперь должно наступить тоже что-то иное, нежели это простое окрашивание теософии юриспруденцией, из-за которой она превращается в теологию; что, быть может, духовная жизнь должна заново пробудиться в новой форме.

8.