Крещенье

Ни свет, ни заря, еще со свечкой ходят, а уже топятся в доме печи,

жарко трещат дрова, - трескучий мороз, должно быть. В сильный мороз

березовые дрова весело трещат, а когда разгорятся - начинают гудеть и петь.

Я сижу в кроватке и смотрю из-под одеяла, будто из теплой норки, как весело

полыхает печка, скачут и убегают тени и таращатся огненные маски - хитрая

лисья морда и румяная харя, которую не любит Горкин. Прошли Святки, и

рядиться в маски теперь грешно, а то может и прирасти, и не отдерешь вовеки.

Занавески отдернуты, чтобы отходили окна. Стекла совсем замерзли, стали

молочные, снег нарос, - можно соскребывать ноготком и есть. Грохаются дрова

в передней, все подваливают топить. Дворник радостно говорит - сипит: " во,

прихватило-то... не дыхнешь". Слышу - отец кричит, голос такой веселый:

" жарчей нажаривай, под тридцать градусов подкатило! " Всем весело, что такой

мороз. Входит Горкин, мягко ступает в валенках, и тоже весело говорит:

- Мо-роз нонче... крещенский самый. А ты чего поднялся ни свет, ни

заря... озяб, что ль? Ну, иди, погрейся.

Он садится на чурбачок и помешивает кочережкой, чтобы ровней горело. На

его скульцах и седенькой бородке прыгает блеск огня. Я бегу к нему по

ледяному полу, тискаюсь потеплей в коленки. Он запахивает меня полою. Тепло

под его казакинчиком на зайце! Прошу:

- Не скажешь чего хорошенького?

- А чего те хорошенького сказать... Мороз. Бушуя уж отцепили, Антипушка

на конюшню взял. Заскучал, запросился, и ему стало невтерпеж. За святой вот

водой холодно идти будет. Крещенский сочельник нонче, до звезды не едят.

Прабабушка Устинья, бывало, маково молочко к сытовой кутье давала, а теперь

новые порядки, кутьи не варим... Почему-почему... новые порядки!

Рядиться-то... на Святках дозволяла, ничего.Харь этих не любила, увидит - и

в печку. Отымет, бывало, у папашеньки и сожгет, а его лестовкой постегает...

не поганься, хари не нацепляй!

- А почему не поганься?

- А, поганая потому. Глупая твоя нянька, чего купила! Погляди-ка, чья

харя-то... После ее личико святой водой надо. Образ-подобие, а ты поганое

нацепляешь. Лисичка ничего, божий зверь, а эта чья образина-то, погляди!

Я оглядываюсь на маски. Харя что-то и мне не нравится - скалится и

вихры торчками.

- А чья, его?..

- Человека такого не бывает. Личико у тебя чистое, хорошее, а ты

поганую образину... тьфу!

- Знаешь что, давай мы ее сожгем... как прабабушка Устинья?

- А куда ее беречь-то, и губища раздрыгана. Иван Богослов вон,

Казанская... и он тут! На тот год, доживем, медвежью лучше головку купим.

Я влезаю на холодный сундук и сдергиваю харю. Что-то противно в ней, а

хочется последний разок надеть и попугать Горкина, как вчера. Я нюхаю ее,

прощаюсь с запахом кислоты и краски, с чем-то еще, веселым, чем пахнут

Святки, и даю Горкину - на, сожги.

- А, может, жалко? - говорит он и не берет. - Только не нацепляй. Ну,

поглядишь когда. Вон гонители мучили святых, образины богов-идолов нацеплять

велели, а кто нацепит - пропал тот человек, как идолу поклонился, от Бога

отказался. И златом осыпали, и висоны сулили, и зверями травили, и огнем

палили, а они славили Бога и Христа!

- Так и не нацепили?

- Не то что... а плевали на образины и топтали!

- Лучше сожги... - говорю я и плюю на харю.

- А жалко-то?..

- Наплюй на него, сожги!..

Он держит харю перед огнем, и вижу я вдруг, как в пробитых косых глазах

прыгают языки огня, пышит из пасти жаром... Горкин плюет на харю и швыряет

ее в огонь. Но она и там скалится, дуется пузырями, злится... что-то течет с

нее, - и вдруг вспыхивает зеленым пламенем.

- Ишь, зашипел-то как... - тихо говорит Горкин, и мы оба плюем в огонь.

А харя уже дрожит, чернеет, бегают по ней искорки... вот уже золотится

пеплом, но еще видно дырья от глаз и пасти, огненные на сером пепле.

- Это ты хорошо, милок, соблазну не покорился, не пожалел, - говорит

Горкин и бьет кочережкой пепел. - " Во Христа креститеся, во Христа

облекостеся", поют. Значит, Господен лик носим, а не его. А теперь

Крещенье-Богоявленье, завтра из Кремля крестный ход на реку пойдет.

Животворящий Крест погружать в ердани, пушки будут палить. А кто и окунаться

будет, под лед. И я буду, каждый год в ердани окунаюсь. Мало что мороз, а

душе радость. В Ерусалиме Домна Панферовна вон была, в живой Ердани

погружалась, во святой реке... вода тоже сту-у-деная, говорит.

- А Мартын-плотник вот застудился в ердани и помер?

- С ердани не помрешь, здоровье она дает. Мартын от задора помер. Вон

уж и светать стало, окошечки засинелись, печки поглядеть надо, пусти-ка...

- Нет, ты скажи... от какого задора помер?..

- Ну, прилип... Через немца помер. Ну, немец в Москве есть, у Гопера на

заводе, весь год купается, ему купальню и на зиму не разбирают. Ну, прознал,

что на Крещенье в ердань погружаются, в проруби, и повадился приезжать.

Перво-то его пустили в ердань полезть... может, в нашу веру перейдет! Он во

Христа признает, а не по-нашему, полувер он. Всех и пересидел. На другой год

уж тягаться давай, пятерку сулил, кто пересидит. Наша ердань-то, мы ее на

реке-то ставим, папашенька и говорит - в ердани не дозволю тягаться, крест

погружают, а желаете на портомойне, там и теплушка есть. С того и пошло,

Мартын и взялся пересидеть, для веры, а не из корысти там! Ну, и заморозил

его немец, пересидел, с того Мартын и помер. Потом Василь-Василич наш,

задорный тоже, три года брался, - и его немец пересидел. Да како дело-то, и

звать-то немца - папашенька его знает - Ледовик Карлыч!

- А почему Ледовик?

- Звание такое, все так и называют Ледовик. Какой ни есть мороз, ему

все нипочем. И влезет, и вылезет - все красный, кровь такая, горячая.

Тяжелый, сала накопил. Наш Василь-Василич тоже ничего, тяжелый, а вылезет -

синь-синий! Три года и добивается одолеть. Завтра опять полезет.

Беспременно, говорит, нонче пересижу костяшек на сорок. А вот... Немец

конторщика привозит, глядеть на часы по стрелке, а мы Пашку со счетами

сажаем, пронизи-костяшки отбивает. На одно выходит, Пашка уж приноровился, в

одну минутку шестьдесят костяшек тютелька в тютельку отчикнет. А что лишку

пересидят, немец сверх пятерки поход дает, за каждую костяшку гривенник.

Василь-Василич из задора, понятно, не из корысти... ему папашенька награду

посулил за одоление. Задорщик первый папашенька, летось и сам брался -

насилу отмотался. А Василь-Василич чего-то надумал нонче, ходит-пощелкивает

- " нонче Ледовика за сорок костяшек загоню! " Чего-то исхитряется. Ну, печки

пойду глядеть.

Он приходит, когда я совсем одет. В комнате полный свет. На стеклах

снежок оттаял, елочки ледяные видно, - искрятся розовым, потом загораются

огнем и блещут. За Барминихиным садом в снежном тумане-инее, громадное

огненное солнце висит на сучьях. Оба окна горят. Горкин лезет по лесенке

закрывать трубу, и весело мне смотреть, как стоит он в окне на печке - в

огненном отражении от солнца.

Мороз, говорят, поотпускает. Я сколупываю со стекол льдинки. Все

запушило инеем. Бревна сараев и амбара совсем седые. Вбитые костыли и

гвозди, петли творил, и скобы кажутся мне из снега. Бельевые веревки

запушились, и все-то ярко - и снежная ветка на скворешне, и даже паутинка в

дыре сарая - будто из снежных ниток.

Невысокое солнце светит на лесенку амбара, по которой взбегают

плотники. Вытаскивают " ердань", - балясины и шатер с крестями, - и валят в

сани, везти на Москва-реку. Все в толстых полушубках, прыгают в валенках,

шлепают рукавицами с мороза, сдирают с усов сосульки. И через стекла слышно,

как хлопают гулко доски, скрипит снежком. Из конюшни клубится пар, -

Антипушка ведет на цепи Бушуя. Василь-Василич бегает налегке, даже без

варежек, - мороза не боится! Лицо, как огонь, - кровь такая, горячая. Может

быть, исхитрится завтра, одолеет Ледовика?..

В доме курят " монашками", для духа: сочельник, а все поросенком пахнет.

В передней - граненый кувшин, крещенский: пойдут за святой водой.

Прошлогоднюю воду в колодец выльют, - чистая, как слеза! Лежит на салфетке

свечка, повязанная ленточкой-пометкой: будет гореть у святой купели, и ее

принесут домой. Свечка эта - крещенская. Горкин зовет - " отходная".

Я бегу в мастерскую, в сенях мороз. Облизываю палец, трогаю скобу у

двери - прилипает. Если поцеловать скобу - с губ сдерешь. В мастерской печка

раскалилась, труба прозрачная, алая-живая, как вишенка на солнце. Горкин

прибирается в каморке, смотрит на свет баночку зеленого стекла, на которой

вылито Богоявленье с голубком и " светом". Отказала ему ее прабабушка

Устинья, в такой не найти нигде. Он рассказывает, как торговал у него ее

какой-то барин, давал двести рублей " за стеклышко", говорил - поставлю в

шкафчик для удовольствия. А сосудик старинный это, когда царь-антихрист

старую веру гнал, от дедов прабабушки Устиньи. И не продал Горкин, сказал:

" и тыщи, сударь, выкладите, а не могу, сосудец святой, отказанный... верному

человеку передам, а вас, уж не обижайтесь, не знаю... в шкапчик, может,

поставите, будете угощать гостей". А барин обнял его и поцеловал, и пошел

веселый. Театры в Москве держал.

- Крещенской водицы возьмем в сосудик. Будешь хороший - тебе откажу по

смерти. Есть племянник, яблоками торгует, да в солдатах испортился, не

молельщик. Прошлогоднюю свечку у образов истеплим, а эту, новенькую, с

серебрецом лоскутик, освятим, и будет она тут вот стоять, гляди... у

Михаил-Архангела, ангела моего. Заболею, станут меня, сподобит Господь,

соборовать... в руку ее мне, на исход души... Да, может, и поживу еще, не

расстраивайся, косатик. Каждому приходит час последний. А враз ежели

заболею, памяти решусь, ты и попомни. Пашеньку просил, и тебе на случай

говорю... крещенскую мне свечку в руку, чтобы зажали, подержали... и отойду

с ней, крещеная душа. Они при отходе-то подступают, а свет крещенский и

оборонит, отцами указано. Вон у меня картинка " Исход души"... со свечкой

лежит, а они эн где топчутся, как закривились-то!..

Я смотрю на страшную картинку, на синих, сбившихся у порога и чего-то

страшащихся, смотрю на свечку с серебрецом... - и так мне горько!

- Горкин, милый... - говорю я, - не окунайся завтра, мороз трескучий...

- Да я с того веселей стану... душе укрепление, голубок!

Он умывает меня святой водой, совсем ледяной, и шепчет:

" крещенская-богоявленская, смой нечистоту, душу освяти, телеса очисти, во

имя Отца, и Сына, и Святаго Духа".

- Как снежок будь чистый, как ледок крепкой, - говорит он, утирая

суровым полотенцем, - темное совлекается, в светлое облекается... - дает мне

сухой просвирки и велит запивать водицей.

Потом кутает потеплей и ведет ставить крестики во дворе, " крестить". На

Великую Пятницу ставят кресты " страстной" свечкой, а на Крещенье мелком -

снежком. Ставим крестики на сараях, на коровнике, на конюшне, на всех

дверях. В конюшне тепло, она хорошо окутана, лошадям навалено соломы.

Антипушка окропил их святой водой и поставил над денниками крестики. Говорит

- на тепло пойдет, примета такая - лошадки ложились ночью, а Кривая насилу

поднялась, старая кровь, не греет.

Солнце зашло в дыму, небо позеленело, и вот - забелелась, звездочка!

Горкин рад: хочется ему есть с морозу. В кухне зажгли огонь. На рогожке

стоит петух, гребень он отморозил, и его принесли погреться. А у скорнячихи

две курицы замерзли ночью.

- Пойдем в коморку ко мне, - манит Горкин, словно хочет что показать, -

сытовой кутьицей разговеемся. Макова молочка-то нету, а пшеничку-то я

сварил.

Кутья у него священная, пахнет как будто ладанцем, от меду. Огня не

зажигаем, едим у печки. Окошки начинают чернеть, поблескивать, - затягивает

ледком.

После всенощной отец из кабинета кричит - " Косого ко мне! ". Спрашивает

- ердань готова? Готова, и ящик подшили, окунаться. Василь-Василич говорит

громко и зачем-то пихает притолоку. " Что-то ты, Косой, весел сегодня

больно! " - усмешливо говорит отец, а Косой отвечает - " и никак нет-с,

пощусь! ". Борода у него всклочена, лицо, как огонь, - кровь такая, горячая.

Горкин сидит у печки, слушает разговор и все головой качает.

- А как, справлялся, будет Ледовик Карлыч завтра?

- Готовится-с!... - вскрикивает Василь-Василич. - Конторщик его уж

прибегал... приедет беспременно! Будь-п-койны-с, во как пересижу-с!..

И опять - шлеп об притолоку.

- Не хвались, идучи на рать, а хвались...

- Бо-жже сохрани!.. - всплескивает Косой, словно хватает моль, - в

таком деле... Бо-жже сохрани! Загодя молчу, а... закупаю Ледовика, как су...

Сколько дознавал-бился... как говорится, с гуся вода-с... и больше ничего-с.

- Что такое?.. Ну, ежели ты и завтра будешь такой...

- Завтра я его за... за сорок костяшек загоню-с! Вот святая икона, и

сочельник нонче у нас... з-загоню, как су...!

- Хорошо сочельничаешь... ступай!

Косой вскидывает плечом и смотрит на меня с Горкиным, будто чему-то

удивляется. Потом размашисто крестится и кричит:

- Мороз веселит-с!.. И разрази меня Бог, ежели каплю завтра!.. Завтра,

будь-п-койны-с!.. публику с гор катать, день гулящий... з-загоню!..

Отец сердито машет. Косой пожимает плечами и уходит.

- Пьяница, мошенник. Нечего его пускать срамиться завтра. Ты,

Панкратыч, попригляди за ним в Зоологическом на горах... да куда тебя

посылать, купаться полезешь завтра... сам поеду.

Впервые везут меня на ердань, смотреть. Потеплело, морозу только

пятнадцать градусов. Мы с отцом едем на беговых, наши на выездных санях. С

Каменного моста видно на снегу черную толпу, против Тайницкой Башни. Отец

спрашивает - хороша ердань наша? Очень хороша. На расчищенном синеватом льду

стоит на четырех столбиках, обвитых елкой, серебряная беседка под золотым

крестом. Под ней - прорубленная во льду ердань. Отец сводит меня на лед и

ставит на ледяную глыбу, чтобы получше видеть. Из-под кремлевской стены,

розовато-седой с морозу, несут иконы, кресты, хоругви, и выходят серебрянные

священники, много-много. В солнышке все блестит - и ризы, и иконы, и золотые

куличики архиереев - митры. Долго выходят из-под Кремля священники, светлой

лентой, и голубые певчие. Валит за ними по сугробам великая черная толпа,

поют молитвы, гудят из Кремля колокола. Не видно, что у ердани, только

доносит пение да выкрик протодиакона. Говорят - " погружают крест! ". Слышу

знакомое - " Во Иорда-а-не... крещающуся Тебе, Господи-и..." - и вдруг,

грохает из пушки. Отец кричит - " пушки, гляди, палят! " - и указывает на

башню. Прыгают из зубцов черные клубы дыма, и из них молнии... и - ба-бах!..

И радостно, и страшно. Крестный ход уходит назад под стены. Стреляют долго.

Отец подводит меня к избушке, из которой идет дымок: это теплушка наша,

совсем около ердани. И я вижу такое странное... бегут голые по соломке!

Узнаю Горкина, с простынькой, Федю-бараночника, потом Павел Ермолаич,

огородник, хромой старичок какой-то, и еще незнакомые... Отец тащит меня к

ердани. Горкин, худой и желтый, как мученик, ребрышки все видать, прыгает со

ступеньки в прорубь, выскакивает и окунается, и опять... а за ним еще, с

уханьем. Антон Кудрявый подбегает с лоскутным одеялом, другие плотники тащат

Горкина из воды, Антон накрывает одеялом и рысью несет в теплушку, как

куколку. " Окрестился, - весело говорит отец. - Трите его суконкой, да

покрепче! - кричит он в окошечко теплушки. - Идем на портомойню скорей,

Косой там наш дурака валяет".

Портомойня недалеко. Это плоты во льду, лед между ними вырублен, и

стоит на плотах теплушка. Говорят - Ледовик приехал, разоблачается. Мы

входим в дверку. Дымит печурка. Отец здоровается с толстым человеком, у

которого во рту сигара. За рогожкой раздевается Василь-Василич. Толстый и

есть самый Ледовик Карлыч, немец. Лицо у него нестрашное, борода рыжая, как

и у нашего Косого. Пашка несет столик со счетами на плоты. Косой кряхтит

что-то за рогожкой, - может быть, исхитряется? Ледовик спрашивает -

" котофф? " Косой, говорит - " готов-с", вылезает из-под рогожи и прикрывается.

И он толстый, как Ледовик, только живот потоньше, и тоже, как Ледовик,

блестит. Ледовик тычет его в живот и говорит удивленно-строго: " а-а... ти

та-кой?! " А Василь-Василич ему смеется: " такой же, Ледовик Карлыч, как и

вы-с! " И Ледовик смеется и говорит: " лядно, карашо". Тут подходит к отцу

высокий, худой мужик в рваном полушубке и говорит: " дозвольте потягаться,

как я солдат... на Балканах вымерз, это мне за привычку... без места хожу,

может, чего добуду? " Отец говорит - валяй. Солдат вмиг раздевается, и все

трое выходят на плоты. Пашка сидит за столиком, один палец вылез из варежки,

лежит на счетах. Конторщик немца стоит с часами. Отец кричит - " раз, два,

три... вали! " Прыгают трое враз.

Я слышу, как Василь-Василич перекрестился - крикнул - " Господи,

благослови! ". Пашка начал пощелкивать на счетах - раз, два, три... На черной

дымящейся воде плавают головы, смотрят на нас и крякают. Неглубоко, по

шейку. Косой отдувается, кряхтит: " ф-ух, ха-ра-шо... песочек..." Ледовик

тоже говорит - " ф-о-шень карашо... сфешо". А солдат барахтается, хрипит:

" больно тепла вода, пустите маненько похолодней! " Все смеются. Отец

подбадривает - " держись, Василья, не удавай! ". А Косой весело - " в пу...

пуху сижу! ". Ледовика немцы его подбадривают, лопочут, народ на плоты

ломится, будочник прибежал, все ахают, понукают - " ну-ка, кто кого? ". Пашка

отщелкивает - " сорок одна, сорок две..." А они крякают и надувают щеки. У

Косого волосы уж стеклянные, торчками. Слышится - ффу-у... у-ффу-у... " Что,

Вася, - спрашивает отец, - вылезай лучше от греха, губы уж прыгают? " -

" Будь-п-кой-ны-с, - хрипит Косой, - жгет даже, чисто на по... полке па...

ппарюсь..." А глаз выпучен на меня, и страшный. Солдат барахтается, будто

полощет там, дрожит синими губами, сипит - " го... готовьте... деньги...

ффу... немец-то по... синел...". А Пашка выщелкивает - " сто пятнадцать, сто

шишнадцать..." Кричат - " немец посинел! ". А немец руку высунул и хрипит:

" таскайте... тофольно ко-коледно..." Его выхватывают и тащат. Спина у него

синяя, в полосках. А Пашка себе почокивает - сто шишдесят одна... На ста

пятидесяти семи вытащили Ледовика, а солдат с Косым крякают. Отец уж топает

и кричит: " сукин ты кот, говорю тебе, вылезай!.." - " Не-эт... до-дорвался...

досижу до сорока костяшек..." Выволокли солдата, синего, потащили тереть

мочалками. Пашка кричит - " сто девяносто восемь...". Тут уж выхватили и

Василь-Василича. А он отпихнулся и крякает - " не махонький, сам могу...". И

полез на карачках в дверку.

Крещенский вечер. Наши уехали в театры. Отец ведет меня к Горкину, а

сам торопится на горы - поглядеть, как там Василь-Василич. Горкин напился

малинки и лежит укутанный, под шубой. Я читаю ему Евангелие, как крестился

Господь во Иордане. Прочитал - он и говорит:

- Хорошо мне, косатик... будто и я со Христом крестился, все жилки

разымаются. Выростешь, тоже в ердани окунайся.

Я обещаю окунаться. Спрашиваю, как Василь-Василич исхитрился, что-то

про гусиное сало говорили.

- Да вот, у лакея немцева вызнал, что свиным салом тот натирается, и

надумал: натрусь гусиным! А гусиным уши натри - нипочем не отморозишь.

Бурней свиного и оказалось. А солдат телом вытерпел, папашенька его в

сторожа взял и пятеркой наградил. А Вася водочкой своей отогрелся. Господь

простит... в Зоологическом саду на горах за выручкой стоит. А Ледовика чуть

жива повезли. Хитрость-то на него же и оборотилась.

Приходит скорняк и читает нам, как мучили святого Пантелеймона. Только

начал, а тут Василь-Василича и приносят. Начудил на горах, два дилижанса с

народом опрокинул и сам на голове с горы съехал, папашенька его домой

прогнали. Василь-Василича укладывают на стружки, к печке, - зазяб дорогой.

Он что-то мычит, слышно только - " одо... лел...". Лицо у него малиновое.

Горкин ему строго говорит: " Вася, я тебе говорю, усни! " И сразу затих,

уснул.

Скорняк читает про Пантелеймона:

" И повелел гордый скиптром и троном тиран Максимьян повесить мученика

на древе и строгать когтями железными, а бока опалять свещами горящими...

святый же воззва ко Господу, и руки мучителей ослабели, ногти железные

выпали, и свещи погасли. И повелел гордый тиран дознать про ту хитрость

волшебную..."

По разогревшемуся лицу Горкина текут слезы. Он крестится и шепчет:

- Ах, хорошо-то как, милые... чистота-то, духовная высота какая! А тот

тиран - хи-трость, говорит!..

Я смотрю на страшную картинку, где лежит с крещенской свечой " на исход

души", а на пороге толпятся синие, - и кажется мне, что это отходит Горкин,

похожа очень. Горкин спрашивает:

- Ты чего, испугался... глядишь-то так? Я молчу. Смутно во мне мерцает,

что где-то, где-то... кроме всего, что здесь, - нашего двора, отца, Горкина,

мастерской... и всего-всего, что видят мои глаза, есть еще, невидимое,

которое где-то там... Но это мелькнуло и пропало. Я гляжу на сосудик с

Богоявлением и думаю: откажет мне...

И вдруг, видя в себе, как будет, кричу к картинке:

- Не надо!.. не надо мне!!.