Истерик

«Слова прорастают на мне, как татуировка. Все мое тело покрывается словами, которые больше не смываются», - заголовок дневника ЖЖ пользователя под ником Fadeaway. Страничка оформлена в черно-серых тонах, и картинка бэкграунда – капли дождя.
Цаньле думает, что дневник Чондэ так же непристойно откровенно отражает сущность своего хозяина, как маленькая черная керамическая кружка с кофе, которую он держит в руках.
Цаньле делает глоток едва теплого напитка, принюхиваясь к слабому коричному запаху, который так любит. Потому что разве не должно доставлять удовольствие то, что ты пьешь, или то, что ты делаешь? По крайней мере, так считает Цаньле.
Цаньле залез в ЖЖ от скуки – его температура давно спала, слабость прошла, и если бы еще эти чертовы волдыри не чесались так… Цаньле залез в ЖЖ со скуки – в конце концов, Чондэ – довольно известный журналист и когда-то активный блоггер, ему сто раз приходилось морщиться, слыша, как неизвестно кто расхваливает талантливого молодого парня, который на самом-то деле простой, как кочан капусты, когда возится у плиты в черном фартуке и грязновато ругается на очередь на заправке. Но неизвестно кто не осведомлены об этих сторонах характера Чондэ. Они считают его гением, мастером слова – и Цаньле решил-таки убедиться в этом самостоятельно.
Записей с начала лета очень мало – Цаньле с усмешкой думает, что знает почему: не так-то просто разрываться между двумя и продолжать строчить чувственные статейки. Цаньле скролит записи назад, не без цинизма отмечая слащавые песенки и некоторые изложения Чондэ по социально-значимым вопросам. Под каждым постом длинные ленты по большей части положительных комментариев – и Цаньле просто подмывает отписаться где-нибудь тоже, скинув обожателям самую стремную фотку Чондэ, полуодетого, с сигаретой у окна, ругающегося с не менее неодетым Фанем… Просто так. Уважая заповедь «не сотвори себе кумира».
Цаньле цепляется взглядом за очередной пост – отзыв о новой постановке в самом «левом» и модернистском театре в городе. Чондэ, не изменяя своим интеллигентским привычкам, быстро переползает с восхваления режиссерского мастерства к обсуждению самой сути поднятого вопроса – принудительные аборты. Цаньле глубоко неинтересны все эти рассуждения, его забавляет только один вполне в духе Чондэ вывод: Чондэ признается, что он не китаец по происхождению, и как следствие, чисто теоретически, его жизнью можно было бы спасти одного убитого ребенка. Под постом просто срач из комментариев, но только на один из них Чондэ дает ответ: пользователю с ником YoungAndFree на вопрос «Я этнический китаец, но у меня канадский паспорт. Мне пора собирать вещи?» Чондэ отвечает «Я не говорил, что ты должен. Должен – вопрос юрисдикции отдельно взятой совести». Когда Цаньле читает ответ YoungAndFree «Ты намекнул, что это было бы правильно. А я kinda… думаю, что человек в первую очередь должен не перекладывать ответственность на кого-то, чтобы он пожертвовал собой ради тебя. Это пошло» - Цаньле раскрывает всю ветку их переписки: «kinda» - словцо Фаня.
Fadeaway: Это справедливо. Разве нет?
YoungAndFree: Это просто слова. Которые не стоит произносить, если не собираешься выполнять обещание. А справедливость – где ты ее видел?
Fadeaway: Действительно. А ты всегда верен своим обещаниям?
YoungAndFree: Я не обещаю того, чего не могу выполнить.
Fadeaway: Вряд ли могу похвастаться тем же.
YoungAndFree: Я заметил. Ты кажешься таким красивым. Но слабым. Как цветок.
Fadeaway: Признаться, такого мне еще не говорили. То ли оскорбление, то ли…
YoungAndFree: То ли. Признаться, я такое говорю тоже в первый раз.
Fadeaway: А я подумал, ты сталкер.
YoungAndFree: Да вроде еще нет. Хотя… почему нет? Давай встретимся?
И после почти дня молчания Чондэ отвечает «Давай».
Цаньле задумчиво закусывает губу: значит, Чондэ и Фань встретились случайно, и даже более того – по инициативе самого Фаня (Цаньле не сомневается, что YoungAndFree – это Фань, заглянув на его профиль). Значит, Чондэ не искал Фаня специально… Интересно, когда Чондэ сообразил, что Фань – именно его Фань.
«Твой Фань и правда неплох»…
Во всяком случае, это его не оправдывает.
Цаньле закрывает ноутбук и перебирается на кровать, почесывая запекшиеся корочки на руках. Он неудачник настолько, что умудрился заболеть ветрянкой. Хорошо, что Фаня нет – он уехал на две недели, и право трястись над ним и его отвратительными волдырями досталось Чондэ. И Чондэ, признаться, уже задолбал его, заставляя принимать таблетки, поправляя одеяло, раскрашивая его зеленкой каждый вечер. Чондэ теперь в полном праве указывать ему, что делать, а что нет. И это бесит Цаньле…
Он скучает по Фаню. Фань не такой – он никогда бы не стал никого перевоспитывать. Фань либо принимает человека таким, какой он есть, либо не общается с ним совсем, не тратя нервы понапрасну. Цаньле хочется быть похожим на Фаня. Даже тогда, когда Фань нашел у него таблетки, он не ругался и не пытался взывать к совести и здравому смыслу. Просто сказал, что уйдет и больше не вернется, если Цаньле не бросит. Это единственный аргумент, который что-то значит для Цаньле – он завязал насовсем, хотя и думал, что маленькие белые таблетки, поднимающие его настроение и заставляющие чувствовать себя неутомимым, как кролик из рекламы батареек, в общем-то довольно безобидные. Фань даже не доложил Чондэ, чем сберег Цаньле немало нервных клеток.
Цаньле не может припомнить ни одной черты в Фане, которая бы ему не нравилась – даже вспыльчивость, мстительность и жестокость для него не портят светлый образ Фаня, перед которым он преклоняется. Впрочем, это не то слово – преклонение. Чего хотелось бы Цаньле больше всего – так это стать тем, о ком Фань думает чаще всего. Но не судьба… Разве это не иронично? Что то, чего он хочет от Фаня, дает ему Чондэ? Что то, чего хочет сам Фань, он получает от него, а не от Чондэ? Это так смешно, что Цаньле уже устал смеяться.
Фань… Если честно, все это началось очень давно. Цаньле очень любил своего отца, и когда тот бросил их – не то чтобы случилось что-то непоправимое, просто детство Цаньле внезапно кончилось, оставив на прощанье не золотистые теплые тона, а холодный коричневый смертельной обиды. И еще – Цаньле перестал жалеть. Жалость - совсем чужое для него слово. Наверно, именно из-за своих раздробленных обидой чувств Цаньле попробовал в первый раз… Или нет, скорее, это было любопытство – что можно испытывать с парнем, когда ты сам парень? Пусть и недоделанный, слишком красивый и худой, почти бессильный, но парень? Оказалось, что недолгие минуты, которые он провел под чужим покровительством, упиваясь любовью и обожанием, очищали его обиду, смывали, как растворитель смывает выведенные маркером на стенах лифта ругательства. И остановить это стало невозможно – особенно с Фанем, который представлялся Цаньле его ожившей мечтой: теплые руки, утопленный глубоко в себе сосредоточенный взгляд, небрежная легкость. Цаньле казалось, что он похож на его отца – до того, как его детство перестало греть теплым и золотистым… Цаньле сбежал в Китай, решив, что так будет проще – начать все сначала, с новым именем, звучащим по-китайски, с правилами, которые никто еще не озаботился написать.
К сожалению, его мечты сложились в слишком сложную картинку – бесконечные кубики, точки и обломки Чондэ отделяют его от Фаня. Но Цаньле слишком хорошо понимает, что вариантов у него немного – либо так, либо совсем никак. Как бы он ни ненавидел Чондэ, как бы раз за разом не тыкал его носом в то, что не любит и не полюбит никогда. По своей привычке безжалостно – как тогда, когда разбил руками Чондэ зеркало в ванной. Откуда только силы взялись – обычно Фань скручивает его в две секунды, да и сам Чондэ, когда они дрались, всегда оказывался сверху. А тогда в него как будто вселилась шайка дьяволов, мечтавших порвать Чондэ вместе с его черной кожаной курткой на мелкие несобираемые клочки – и он толкнул Чондэ в зеркало. Чондэ потом облизывал кровь на пальцах и говорил, что это вышло случайно. Но это неправда. Просто жалость – чужое для Цаньле слово.
Цаньле сворачивается на кровати плотнее, и воспоминания обрывками пролетают через его сонное сознание: слишком сильно задетый Чондэ с окровавленными руками, Фань, держащий его за запястья, пока Чондэ целует его залитое слезами лицо, еще Фань, тихо мурлыкающий ему:
- Крошка… - пока Чондэ еще не проснулся.
Это всегда заводило его в Фане: «крошки», «детки» и «солнышки» сыпались из него, как из рога изобилия, без особого повода и смысла – просто как данность тому, что он сейчас с теми, с кем ему хорошо. Зато от Чондэ этого не дождаться, он лучше умрет, чем скажет, что ему нравится. Впрочем… Цаньле с усмешкой вспоминает, как они с Фанем накачали его коньяком (и дело даже не в количестве, просто весь такой из себя брутальный и независимый Чондэ совсем не умел пить), а потом вдвоем подняли его над полом, не позволяя вырваться, слушая трехэтажные ругательства и несмотря на них медленно раздевая. Чондэ стонал в голос от невозможности зацепиться хоть за что-нибудь, кроме держащего его поперек груди Цаньле, пока Фань – Цаньле не без усмешки смотрел на это – старался доставить своему обожаемому любовнику незабываемое удовольствие. Фань целовал его с таким помешательством, что даже у Цаньле от желания горела кожа. Чондэ тогда совсем сорвало барьеры, и он выкручивался на руках Цаньле, обращаясь то ли к Фаню, то ли к обоим сразу:
- Перестань… Хороший мой, не надо… - но Цаньле только возвращал его на место, продолжая ласкать соски и нарочно не прикасаясь к тому, что ниже живота. – Я не могу больше…
Когда Фань закончил, Чондэ спрыгнул с него и развернулся к Цаньле, измученно целуя, закрывая все так же изогнутые усмешкой губы умоляющим поцелуем. Но кончить ему помог именно Фань, прижавшийся к нему сзади, целующий в плечи и водящий рукой у него между ног. Это была одна из самых безумных их ночей в составленном Цаньле рейтинге – Чондэ тогда заснул между ними, голый, измотанный, затраханный. И Цаньле возможно в первый раз не ненавидел его.

Цаньле проснулся от легкого прикосновения к волосам: над ним стоял Чондэ, видимо, только что вернувшийся – насколько он мог судить по его холодным пальцам.
- Ты принял таблетки? – спросил Чондэ.
- Что? – Цаньле наморщил нос, силясь вспомнить. – Не знаю, не помню.
Это его первая заповедь – никогда не идти навстречу Чондэ. Если ему надо – пусть сам и разбирается. Цаньле уверен, что не сдохнет, - и без разницы, забыл он о таблетках или нет.
- Хорошо, - вздыхает Чондэ, понимая, что проще пересчитать вскрытые ячейки в упаковке с лекарством, чем добиваться ответа от Цаньле. Он оставляет Цаньле, свернувшегося на кровати и снова закрывшего глаза, и идет на кухню. Как он и думал, упаковка таблеток осталось нетронутой с утра, и он выдавливает две капсулы на ладонь и наполняет маленькую кружку соком.
Цаньле больше не может заснуть, он садится на кровати и смотрит на свои обезображенные руки. А потом посылает все к черту и начинает сдирать с волдырей подсохшую кожицу – кончики пальцев вымазываются в крови, сорванные шкурки забираются под ногти, а Цаньле плевать: его просто все бесит. Бесит вечное желание почесаться, бесит отсутствие Фаня и гиперзаботливость Чондэ, который покорно принимает все оскорбления Цаньле, как будто у него железные нервы. Но Цаньле хорошо знает, что это не так – и если он не может взбесить Чондэ так, чтобы тот сорвался, это просто значит, что он недостаточно еще постарался.
Когда Чондэ видит это перед собой – Цаньле, ковыряющегося в ранах выпачканными в сукровице пальцами, - его невыразимо тянет к унитазу: сорванная запекшаяся шкурка отделяется от белого прозрачного мяса, и на месте вскрытых капилляров выступают крохотные капельки крови… А Цаньле только облизывает пальцы и продолжает обдирать раны одну за одной. Чондэ тошнит не столько от вида крови, сколько от выражения лица Цаньле – на нем ни грамма жалости, только какой-то садистский интерес.
Чондэ ударяет его по руке:
- Ты что, совсем идиот?
Цаньле не реагирует:
- Что не так-то?
Долго сдерживаемая ярость наводняет Чондэ, будто на дамбе, за которой он копил ее, открыли шлюзы:
- Перестань вести себя, как ребенок! Какого черта ты добиваешься этим идиотством?
Цаньле с циничной ухмылкой отмечает, что сегодня он преуспел в своем стремлении вывести Чондэ из себя:
- Какая тебе, нахуй, ра…
Договорить у него не получается – Чондэ отвешивает ему легкую пощечину. Почти невесомый шлепок по коже, унизительный до невозможности в своей легкости – будто Чондэ не хотел сделать ему больно. Будто Чондэ просто хотел прекратить истерику.
- Вот. Все. Круто. Спасибо, - говорит Цаньле, забираясь обратно на кровать и скручиваясь в любимой позе эбриона – спиной к Чондэ. – Выполнил свой воспитательный долг? Можешь идти.
Он и правда хочет, чтобы Чондэ оставил его. Он так заигрался в эту игру «доведи Чондэ до ручки», что сам пропустил удар – ему просто смертельно обидно, что Чондэ считает его ребенком, истеричкой, ни на что не годным. Ему так больно и одиноко, что внутри все тянет – и помогает только свернуться плотнее, запереть внутри все то живое, что еще осталось в нем, защитить его…
Чондэ смотрит на все это, сморщившись: он прекрасно знает, что задел Цаньле и что он прав… А еще он знает, что это был за звук, утопленный в кровати и такой жалкий, что Чондэ снова ломает себя и наклоняется к Цаньле, пытаясь за плечо развернуть его.
- Отвали от меня, - бурчит Цаньле. – Чего тебе еще надо?
Чондэ успевает заметить мокрые ресницы и не торопится сдаваться:
- Цаньле, прекрати. Прости меня, я не хотел тебя обидеть.
- Не ври, еще как хотел, - отпинывается Цаньле. – Я тоже тебя хотел обидеть.
- Ну так прости меня, мы в расчете.
Проблема Цаньле в том, что чем больше перед ним извиняются – тем оскорбленнее он чувствует себя.
- Отстань просто. Я никому из вас все равно не нужен. Никому из вас двоих.
- Ты знаешь, что это неправда, - спокойно отвечает Чондэ.
- Какая к черту неправда? Вот вернется Фань, оставь меня и иди к нему, он же нормальный, взрослый… А я по-твоему истеричка.
- Истеричка ты и есть, - сообщает Чондэ, которого, если честно, это все начинает даже веселить.
Он все-таки раскручивает улитку, в которую свернулся Цаньле, и прижимает его запястьями к кровати: - Что не так? Чего ты добиваешься?
Цаньле смотрит на него снизу вверх презрительными глазами:
- Я истеричка и ребенок, чего я могу хотеть?
Чондэ с усмешкой садится на него:
- Так я по-твоему еще и должен угадать, чего ты хочешь? У тебя совесть есть?
- Нету…
Чондэ наклоняется к его губам, с удовольствием чувствуя, как Цаньле пытается столкнуть его с себя, но Чондэ держит его слишком крепко – и после двух хороших ударов запястьев о покрывало, Цаньле сдается, впуская чужой язык в свой рот.
Чондэ так наслаждается любимой им мягкостью и теплом чужого рта, послушными губами, влажными поглаживаниями языка, что упускает момент, когда Цаньле освобождает руки. Чондэ уже готовится пережить пинок, который стряхнет его с кровати на пол, но Цаньле только тянет за ворот его куртки, предлагая освободиться от нее, болезненно выворачивая руки Чондэ. Чондэ понимает, что Цаньле тоже этого хочет, когда тот сам поднимает свою футболку, освобождая грудь ласкам Чондэ, который вновь наклоняется, чтобы заняться одним из сосков губами, поглаживая второй пальцами. Цаньле успевает стянуть с Чондэ и плотную черную майку, когда Чондэ опускается поцелуями до кромки штанов. Когда-то Чондэ понял, что единственное, что требуется, чтобы звучать искренне, когда пытаешься сделать приятно тому, кто под тобой, - обожать. Бесконечно восхищаться своим партнером, получать удовольствие только от того, что он позволяет обнимать тебя так. Поэтому Чондэ часто делает странные вещи в кровати: он надавливает на живот Цаньле и касается языком выступивших острых косточек, оставляет широкие влажные полосы на чувствительной коже под животом, где еще нет волос. Он действительно восхищается телом Цаньле, таким послушным и гибким, что оно становится похоже на молодую зеленую ветвь ивы. Но Цаньле невыразимо прекраснее – потому что он живой, теплый и нетерпеливый: Цаньле хватается пальцами за волосы Чондэ и помогает спустить с себя штаны.
Чондэ никогда не умел работать ртом – не стоит и пытаться: его начинает тошнить сразу же. Но он думает, что неплохо справляется и поцелуями – прикасаясь к нежной теплой коже губами, чувствует, как внутри Цаньле поднимается и нарастает четко пульсирующее, горячее желание. Чондэ подкладывает ему под поясницу подушку, и картинка перед его глазами становится неприлично соблазнительной и откровенной – Цаньле с разведенными ногами и возбужденным членом заведет и импотента. Но Чондэ лелеет планы мести и не торопится приближать развязку: он приподнимает бедра Цаньле, облизывая ягодицу. Почему-то вместе со слабым стоном Цаньле до него доходит, что этот горький и чуть сладковатый вкус у него на языке – гель для душа. Он не дает Цаньле времени отвлечься, раздвигая ягодицы и прокладывая между ними языком влажную дорожку. Когда Цаньле дергается, Чондэ мстительно думает, что это еще только начало – он прижимается к Цаньле губами, касается языком – а потом медленно проникает им внутрь. Чондэ не знает, что конкретно в этом так действует на Цаньле – мокрое и влажное внутри него, неспешно изгибающееся и поглаживающее, или сам факт – но Цаньле начинает изворачиваться и стонать сквозь зубы, а потом и вовсе просит:
- Чондэ, я не могу больше, хватит…
Чондэ не думает, что теперь отмщен, но все-таки принимается за презерватив.
Он двигается в Цаньле, не обращая на него внимания, догоняясь до состояния на грани – а потом толкается в него резко и с длинными паузами, получая чистое удовольствие от того, как Цаньле цепляется за его плечи… Резкий выпад – и ничего, только быстрое полузадушенное бормотание Цаньле:
- Чондэ, пожалуйста, пожалуйста…
Снова движение – и пустота.
- Чондэ… быстрее…
Еще один толчок – и снова умоляющее:
- Чондэ, не мучай меня…
Чондэ прекрасно знает, как Цаньле хочется. А еще он знает, что истерика Цаньле началась именно из-за этого – ему нравится чувствовать себя зависимым, полностью подчиненным кому-то, кому-то, кто способен удержать его расшатанные нервы, кому-то, кто объективно сильнее.
- Чондэ…
Цаньле находит способ прекратить это – поднимаясь с кровати, уцепившись за Чондэ: на его коленях он может двигаться сам.
Чондэ чувствует себя, наконец, полностью удовлетворенным – придерживая Цаньле, ощущая его изгибающееся тело, возвращая чужим губам голодный, сумасшедший поцелуй. Они продолжают целоваться, когда кончают оба – и это, на взгляд Чондэ, лучше, чем слова, которых все равно невозможно добиться от Цаньле.

Чондэ лениво размазывает влажное по животу Цаньле – просто потому, что это приятно: ощущение холодной гладкой кожи и послушного, покорного тела, которое наконец не обзывается, не пинается и не грубит.
- Чондэ?
- М-м-м?
- Фань вернется послезавтра?
- Да.
- Ты рад?
- Да.
- Чондэ?
- Что?
- Спасибо.