Директор

Побольше действия! – Что зрителей манит?

Им видеть хочется – ну, живо

Представить им дела на вид!

Как хочешь, жар души излей красноречиво;

Иной уловкою успех себе упрочь;

Побольше действия, сплетений и развитий!

Лишь силой можно силу превозмочь,

Число людей – числом событий.

Где приключений тьма – никто не перечтет,

На каждого по нескольку придется;

Народ доволен разойдется,

И всякий что-нибудь с собою понесет.

Слияние частей измучит вас смертельно;

Давайте нам подробности отдельно.

Что целое? какая прибыль вам?

И ваше целое вниманье в ком пробудит?

Его расхитят по долям

И публика по мелочи осудит.

Поэт

Ах! это ли иметь художнику в виду!

Обречь себя в веках укорам и стыду! –

Не чувствует, как душу мне терзает.

Директор

Размыслите вы сами наперед:

Кто сильно потрясти людей желает,

Способнее оружье изберет;

Но время ваши призраки развеять,

О гордые искатели молвы!

Опомнитесь! – кому творите вы?

Влечется к нам иной, чтоб скуку порассеять,

И скука вместе с ним ввалилась – дремлет он;

Другой явился – отягчен

Парами пенистых бокалов;

Иной небрежный ловит стих, –

Сотрудник глупых он журналов.

На святочные игры их

Чистейшее желанье окриляет,

Невежество им зренье затемняет,

И на устах бездушия печать;

Красавицы под бременем уборов

Тишком желают расточать

Обман улыбки, негу взоров.

Что возмечтали вы на вашей высоте?

Смотрите им в лицо! – вот те

Окаменевшие толпы живым утесом;

Здесь озираются во мраке подлецы,

Чтоб слово подстеречь и погубить доносом;

Там мыслят дань обресть картежные ловцы;

Тот буйно ночь провесть в объятиях бесчестных;

И для кого хотите вы, слепцы,

Вымучивать внушенье Муз прелестных!

Побольше пестроты, побольше новизны –

Вот правило, и непреложно.

Легко мы всем изумлены,

Но угодить на нас не можно.

Что? гордости порыв утих?

Рассудок превозмог…

Поэт

Нет! нет! – негодованье.

Поди ищи услужников других.

Тебе ль отдам святейшее стяжанье,

Свободу – в жертву прихотей твоих?

Чем равны небожителям поэты?

Что силой неудержною влечет

К их жребию сердца и все обеты,

Стихии все во власть им предает?

Не сладкозвучие ль? – которое теснится

Из их груди, вливает ту любовь,

И к ним она, отзывная, стремится

И в них восторг рождает вновь и вновь.

Когда природой равнодушно

Крутится длинновьющаяся прядь,

Кому она так делится послушно?

Когда созданья все – слаба их мысль обнять –

Одни другим звучат противугласно,

Кто съединяет их в приятный слуху гром

Так величаво! так прекрасно!

И кто виновник их потом

Спокойного и пышного теченья?

Кто стройно размеряет их движенья

И бури, вопли, крик страстей

Меняет вдруг на дивные аккорды?

Кем славны имена и памятники тверды?

Превыше всех земных и суетных честей,

Из бренных листвиев кто чудно соплетает

С веками более нетленно и свежей

То знаменье величия мужей,

Которым он их чёла украшает?

Пред чьей возлюбленной весна не увядает?

Цветы роскошные родит пред нею перст

Того, кто спутник ей отрад, любви стезею;

По смерти им Олимп отверст

И невечернею венчается зарею.

Кто не коснел в бездействии немом,

Но в гимн единый слил красу небес с зарею?

Ты постигаешь ли умом

Создавшего миры и лета?

Его престол – душа Поэта.

& lt; 1824& gt;

Телешовой*

В балете «Руслан и Людмила», где она является обольщать витязя

О, кто она? – Любовь, Харита

Иль Пери, для страны иной

Эдем1 покинула родной,

Тончайшим облаком обвита?

И вдруг – как ветр ее полет!

Звездой рассыплется, мгновенно

Блеснет, исчезнет, воздух вьет

Стопою, свыше окриленной…

Не так ли наш лелеет дух

Отрадное во сне виденье,

Когда задремлет взор и слух,

Но бодро в нас воображенье! –

Улыбка, внятная без слов,

Небрежно спущенный покров,

Как будто влаги облиянье;

Прерывно персей волнованье,

И томной думы полон взор:

Созданье выспреннего мира

Скользит, как по зыбя́ м эфира

Несется легкий метеор.

Зачем манишь рукою нежной?

Зачем влечешь из дальних стран

Пришельца в плен твой неизбежный,

К страданью неисцельных ран?

Уже не тверды заклинаньем

Броня, и щит его, и шлем;

Не истомляй его желаньем,

Не сожигай его огнем

В лице, в груди горящей страсти

И негой распаленных чувств!

Ах, этих игр, утех, искусств

Один ли не признает власти!

Изнеможенный он в борьбе,

До капли в душу влил отраву,

Себя, и честь, и долг, и славу –

Все в жертву он отдал тебе.

Но сердце! Кто твой восхищенный

Внушает отзыв? для кого

Порыв восторга твоего,

Звучанье лиры оживленной?

Властительницы южных стран,

Чье царство – роз и пальм обитель,

Которым Эльф2-обворожитель

В сопутники природой дан,

О нимфы, девы легкокрилы!

Здесь жаждут прелестей иных:

Рабы корыстных польз, унылы

И безрассветны души их.

Певцу красавиц что́ в награду?

Пожнет он скуку и досаду,

Роптаньем струн не пробудив

Любви в пустыне сей печальной,

Где сном покрыто лоно нив

И небо ризой погребальной.

& lt; Декабрь 1824& gt;

Хищники на Чегеме*

Окопайтесь рвами, рвами,

Отразите смерть и плен –

Блеском ружей, твержей стен!

Как ни крепки вы стенами,

Мы над вами, мы над вами,

Будто быстрые орлы

Над челом крутой скалы.

Мрак за нас ночей безлунных,

Шум потока, выси гор,

Дождь, и мгла, и вихрей спор.

На угон коней табунных,

На овец золоторунных,

Где витают вепрь и волк,

Наш залег отважный полк.

Живы в нас отцов обряды,

Кровь их буйная жива.

Та же в небе синева!

Те же льдяные громады,

Те же с ревом водопады,

Та же дикость, красота

По ущельям разлита!

Наши – камни, наши – кручи!

Русь! зачем воюешь ты

Вековые высоты́?

Досягнешь ли? – Вон над тучей –

Двувершинный и могучий

Режется из облаков

Над главой твоих полков.

Пар из бездны отдаленной

Вьется по его плечам,

Вот невидим он очам!..

Той же тканию свиенной

Так же скрыты мы мгновенно,

Вмиг явились, мигом нет,

Выстрел, два, и сгинул след.

Двиньтесь узкою тропою!

Не в краю вы сел и нив.

Здесь стремнина, там обрыв,

Тут утес – берите с бою.

Камень, сорванный стопою,

В глубь летит, разбитый в прах;

Риньтесь с ним, откиньте страх!

Ждем. – Готовы к новой сече…

Но и слух о них исчез!..

Загорайся, древний лес!

Лейся, зарево, далече!

Мы обсядем в дружном вече

И по ряду, дележом

Делим взятое ножом.

Доли лучшие отложим

Нашим панцирным князьям,

И джигитам, узденям1

Юных пленниц приумножим.

И кади́ ям2, людям божьим,

Красных отроков дадим

(Верой стан наш невредим).

Узникам удел обычный,

Над рабами высока

Их стяжателей рука.

Узы – жребий им приличный,

В их земле и свет темничный!

И ужасен ли обмен?

Дома – цепи! в чуже – плен!

Делим женам ожерелье.

Вот обломки хрусталя!

Пьем бузу3! Стони, земля!

Кликом огласись, ущелье!

Падшим мир, живым веселье.

Раз еще увидел взор

Вольный край родимых гор!

Каменный мост на Малке Октябрь 1825

«По духу времени и вкусу…»*

По духу времени и вкусу

Я ненавидел слово «раб»:

Меня позвали в Главный штаб

И потянули к Иисусу1.

& lt; 1826& gt;

А. Одоевскому*

Я дружбу пел… Когда струнам касался,

Твой гений над главой моей парил,

В стихах моих, в душе тебя любил

И призывал, и о тебе терзался!..

О, мой творец! Едва расцветший век

Ужели ты безжалостно пресек?

Допустишь ли, чтобы его могила

Живого от любви моей сокрыла?..

Освобожденный*

Там, где вьется Алазань2,

Веет нега и прохлада,

Где в садах сбирают дань

Пу́ рпурного винограда,

Све́ тло светит луч дневной,

Рано ищут, любят друга…

Ты знаком ли с той страной,

Где земля не знает плуга,

Вечно юная блестит

Пышно яркими цветами

И садителя дарит

Золотистыми плодами?..

Странник, знаешь ли любовь –

Не подругу снам покойным,

Страшную под небом знойным?

Как пылает ею кровь?

Ей живут и ею дышат,

Страждут и падут в боях

С ней в душе и на устах.

Так самумы с юга пышат,

Раскаляют степь…

Что́ судьба, разлука, смерть!..

* * *

Луг шелко́ вый, мирный лес!

Сквозь колеблемые своды

Ясная лазурь небес!

Тихо плещущие воды!

Мне ль возвращены назад

Все очарованья ваши?

Снова ль черпаю из чаши

Нескудеющих отрад?

Будто сладостью душистой1

В воздух пролилась струя;

Снова упиваюсь я

Вольностью и негой чистой.

Но где друг3?.. но я один!..

Но давно ль, как привиденье,

Предстоял очам моим

Вестник зла? Я мчался с ним

В дальний край на заточенье.

Окрест дикие места,

Снег пушился под ногами,

Горем скованы уста,

Руки тяжкими цепями.

& lt; 1826& gt;

Домовой*

Детушки матушке жаловались,

Спать ложиться закаивались:

Больно тревожит нас дед-непосед,

Зла творит много и множество бед,

Ступней топочет, столами ворочит,

Душит, навалится, щиплет, щекочит.

Прости, отечество! *

Не наслажденье жизни цель,

Не утешенье наша жизнь.

О! не обманывайся, сердце.

О! призраки, не увлекайте!..

Нас цепь угрюмых должностей

Опутывает неразрывно.

Когда же в уголок проник

Свет счастья на единый миг,

Как неожиданно! как дивно! –

Мы молоды и верим в рай –

И гонимся и вслед и вдаль

За слабо брезжущим виденьем.

Постой же! Нет его! угасло! –

Обмануты, утомлены.

И что ж с тех пор? – Мы мудры стали,

Ногой отмерили пять стоп,

Соорудили темный гроб

И в нем живых себя заклали.

Премудрость! вот урок ее:

Чужих законов несть ярмо,

Свободу схоронить в могилу

И веру в собственную силу,

В отвагу, дружбу, честь, любовь!!! –

Займемся былью стародавной,

Как люди весело шли в бой,

Когда пленяло их собой

Что так обманчиво и славно!

Статьи

Письмо из Бреста Литовского к издателю «Вестника Европы»*

Июня 26-го дня 1814 г.

Брест.

Позвольте доставить вам некоторое сведение о празднике, который давали командующему кавалерийскими резервами, генералу Кологривову, его офицеры. Издатель «Вестника Европы» должен в нем принять участие; ибо ручаюсь, что в Европе не много начальников, которых столько любят, сколько здешние кавалеристы своего.

Поводом к празднеству было награждение, полученное генералом Кологривовым: ему пожалован орден святого Владимира I степени. Неподражаемый государь наш на высочайшей степени славы, среди торжества своего в Париже, среди восторгов удивленного света, среди бесчисленных и беспримерных трофеев, помнит о ревностных, достойных чиновниках и щедро их награждает. При первом объявлении о монаршей милости любимому начальнику приближенные генерала условились торжествовать радостное происшествие и назначили на то день 22 июня. День был прекрасный, утро, смею сказать, пиитическое.

Так день желанный воссиял,

И к генералу строй предстал

Пиитов всякого сословья;

Один стихи ему кладет

В карман, другой под изголовье;

А он – о доброта! какой примеров нет –

Все оды принимает,

Читает их и не зевает.–

Нет; он был тронут до глубины сердца и, подобно всем, дивился, сколько стихотворцев образовала искренняя радость. Вот приглашение, которое он получил ото всего дежурства:

Вождь, избранный царем

К трудам, Отечеству полезным!

Се новым грудь твою лучом

Монарх наш озаряет звездным.

Державный сей герой,

Смирив крамолу

И меч склоняя долу,

Являет благость над тобой,

Воспомянув твои заслуги неиссчетны:

Тогда как разрушал он замыслы наветны

И ты перуны закалял,

От коих мир весь трепетал;

Тобою внушены кентавры,

Что ныне пожинали лавры

И в вихре смерть несли врагам.

Царь помнит то – и радость нам!

Скорее осушим, друзья, заздравны чаши!

А ты приди, узри, вкуси веселья наши

Меж окружающих сподвижников твоих,

Не подчиненных зри – друзей, сынов родных.

В кругу приверженцев, в кругу необозримом,

Ты радость обретешь в сердцах,

Во взорах, на устах,

Блаженно славным быть, блаженней быть любимым!

Все это происходило в версте от Бреста, на даче, где генерал имеет обыкновенное пребывание. Множество офицерства явилось с поздравлениями; потом поехали на место, где давали праздник, – одни, чтобы посмотреть, другие, чтоб докончить нужные приуготовления.

Есть в Буге остров одинокой;

Его восточный мыс

Горою над рекой навис,

Заглох в траве высокой

(Преданья глас такой,

Что взрыты нашими отцами

Окопы, видные там нынешней порой;

Преданье кажется мне сказкой, между нами,

Хоть верю набожно я древности седой;

Нет, для окопов сих отцы не знали места,

Сражались, били, шли вперед,

А впрочем, летописи Бреста

Пусть & lt; Каченовский& gt; [50]разберет);

Усадьбы, города, и селы,

И возвышенности, и долы

С горы рисуются округ,

И стелется внизу меж вод прекрасный луг.

На сем избранном месте,

При первой ликованья вести,

Подъялись сотни рук;

Секир и заступов везде был слышен стук.

Едва ль румянила два раза свод небесный

Аврора утренней порой –

Все восприяло вид иной,

Вид новый, вид прелестный,

Творенье феиной руки.

Где были насыпи – пестрелись цветники,

А где темнелись кущи –

Явились просеки, к веселию ведущи,

К красивым убранным шатрам,

Раскинутым небрежно по холмам.

В средине их, на возвышенье,

Стояли светлые чертоги угощенья;

Из окон виден их

В лугу разбитый стан для воинов простых.

На теме острова был к небу флаг возвышен,

Чтоб знак веселия узреть со всех сторон,

И жерлов ряд постановлен,

Чтоб радости отзыв везде был слышен.

На скате ж, где приступен вал,

Один лишь вход удобный,

И город где являл

Картине вид подобный,

Воздвигнули врата искусною рукой

Из копий, связанных цветами,

И укрепили их в полкруге над столпами,

Унизанными осоко́ й.

Любовь врата соорудила;

Сама природа убрала;

Подзорами1 оружие снабдило;

Потом веселость в них вошла.

В три часа пополудни все приглашенные на праздник офицеры съехались; все с нетерпением ожидали прибытия генерала. Наконец вздернутый кверху флаг и пушечные залпы возвестили приближение его. Он ехал верхом, сопровождаемый более 50 офицеров. Мне было весьма хотелось описать вам в стихах блеск сего шествия, блеск воинских нарядов; к несчастию, никак не мог прибрать рифмы для лядунок2 и киверов; итак, пусть будет это в прозе. Но то, чего не в силах выразить никакая поэзия, была встреча генерала на мосту, нарочно для сего дня наведенном, где он, при громе пушек и нескольких оркестров, при радостных восклицаниях, с восторгом был принят военными хозяевами и гостями. Слезы душевного удовольствия полились из глаз его и всех предстоящих. Он несколько времени стоял безмолвен, удивлен, обрадован, растроган, потом взошел или, лучше сказать, внесен был окружающею толпою в триумфальные врата.

Сей вход отличиям условным был рубёж;

Но случай подшутил, и что ж? –

Кто чином высшим украшался,

И доблестями тот отличней всех являлся.–

Взошед в галерею, он был еще приветствуем стихами; но я их здесь не помещу оттого, что не спросился у кавалериста – сочинителя. Потом генерал пошел на возвышение и несколько времени восхищался редкими живописными видами. – На валу шатры, кои белелись между березками; у подошвы горы луг, где разбит был лагерь; река Буг, обтекающая все место празднества; местечко Тересполь и другие селения в отдаленности; толпа народа на мостах и на берегу, взирающего с удивлением на пышный, невиданный им праздник, – все пленяло взор наблюдателя, все приводило в изумление. Вдруг запели на сей случай сочиненную солдатскую песнь, и разгласилось на лугу троекратно ура! После чего все были созваны к обеду: столы в галерее и в палатках были накрыты на 300 кувертов.

Уж запахом к себе манили яства,

Литавры грянули! – и новые приятства,

Обед сближает всех,

С ним водворяется в собранье сто утех,

Веселость, откровенность,

Любезность, острота, приязнь, непринужденность –

И, словом вам сказать,

Все радости сошлись нас угощать.

Когда ж при трубах, барабанах

Заискрилось шампанское в стаканах,

Венгерское густое полилось,

Бургонское зарделось, –

У всякого лицо от нектара краснелось;

Но стихотворец тут перо свое хоть брось.

Признаться, моя логика велит лучше пить вино, чем описывать, как пьют, и кажется, что она хоть гусарская, но справедливая. Не буду также вам говорить о различных сластях и пышностях стола, который, само собою разумеется, был весьма великолепен; 300 человек генералов, штаб и обер-офицеров были угощены нельзя лучше, нельзя роскошнее, нельзя веселее.

И гости все едва ли

Из-за обеда встали,

Взялись за песни, остроты́;

Тут излияния сердечны

Рекою полились: все в радости беспечны!

Болтливость пьяного есть признак доброты;

Пииты же, как искони доселе,

Всех более шумели,

Не от вина, нет, – на беду,

Всегда они в чаду:

Им голову кружи́ т другое упоенье –

Сестер парнасских вдохновенье.

Не думайте, однако ж, чтоб забвение всего овладело шумным обществом; нет, забывали важные дела, скуку, горести, неприятности, но не забывали добродетель; она сопутница чистой радости; и в сии часы, когда сердце всякого было на языке и душа отверзта для добрых впечатлений, открылась подписка в пользу гошпиталя и бедных всякого звания. На сей предмет собрано 6500 рублей.

Так посвящали мы – честь нашему собранью! –

Забавам час, другой же состраданью.

Время было тихое, благоприятное для прогулки. Серая мгла, нависшая на небе, предохранила от летнего жара; все рассыпались по валу. Между тем пушечная пальба, хоры музыкантов и песельников не умолкали ни на пять минут. Мало-помалу стало смеркаться, и под вечер пригласили всех на противуположную сторону острова; зрители были чрезвычайно удивлены, когда, проходя не весьма большое расстояние, все в глазах их переменилось: исчез ли за кустами и пригорками шатры, галерея и все место празднества; явилась природа в дикости: грозные утесы, глубокие рвы, по ту сторону реки сельская картина, луга и рощи возбуждали приятное удивление, прежние сцены казались призраком. К общей радости, нашли там множество дам, которых присутствие, конечно, есть первое украшение всякого праздника.

Их взоры нежные шумливость укрощают

И грустные сердца к веселью возбуждают.

Несколько ракет известили начало фейерверка. Он был прекрасный и продолжительный. Между многими разнообразностями искусственного огня горело вензелевое имя генерала и Владимирская звезда. Амфитеатр, где сидели зрители, сделан был из уступов горы. При выходе оттуда весь остров был уже иллюминован. Дамы и офицеры смешались вместе; в галерее начались танцы; в полночь был ужин. Генерал до рассвета принимал участие в празднике; потом возвратился домой, сопровождаемый теми же чувствами, теми же отголосками любви и приверженности, с какими был встречен. Он в сей день являл любезного начальника, приятного гостя и чувствительного человека. Есть праздники, которые на другой же день забывают оттого, что даются без цели или цель их пустая. В столицах виден блеск, в городах полубоярские3 затеи; но праздник, в коем участвует сердце, который украшали приязнь, благотворительность и другие душевные наслаждения, – такой праздник оставляет по себе надолго неизгладимые воспоминания.

Философы в ученом заточенье,

Защитники уединенья,

Наш посетите стан, когда вам есть досуг.

Здесь узрите вы дружный, братский круг,

Начальника, отца обширного семейства.

Коль надобно – на смерть идут;

Не нужно – праздники дают.

У вас как будто чародейство:

От книг нейдете вы на час,

Минута дорога для вас;

А мы на дней не ропщем скоротечность;

Они не истекут, доколе мы живем;

А там настанет вечность,

Так дней не перечтем.

Моя одна забота, чтобы праздники чаще давались. Нам стоит 10 000 рублей, кроме фейерверка. Кончая мою реляцию, желаю вам так же веселиться, как я веселился 22-го июня.

С истинным почтением честь имею и проч.

Александр Грибоедов.

P. S. Посылаю вам 1000 рублей для бедных4, которых так много после пожара Москвы. В отдаленности от любезного отечественного края нам неизвестно, какие частные лица наиболее терпят от бедности. Полагаемся на вас. Конечно, заступник неимущих лучше всех знает, кому нужна помощь.

О кавалерийских резервах*

Блистательные события прошедшей войны обращали на себя всеобщее внимание и не давали публике времени для наблюдений побочных, но между тем важных причин, кои способствовали к успехам нашего оружия. К оным, конечно, принадлежат резервы, сие мудрое учреждение венценосного нашего героя, сей рассадник юных воинов, который единственно делал, что войско наше, после кровопролитных кампаний 1812 и 1813 годов, после дорого купленных побед, как феникс, восставало из пепла своего, дабы пожать новые, неувядаемые лавры на зарейнских полях и явить грозное лицо свое в столице неприятеля. Буду говорить только о формировании кавалерии; ибо сам был очевидцем, дивился быстроте хода его, трудностям, с коими оно сопряжено, и неусыпным стараниям командующего сею частью, который в точности оправдал слова великого нашего государя, изъявившего ему во всемилостивейшем рескрипте[51], что не нашел иного, коему бы можно было вверить столь важную часть. Все сие усмотрит читатель из обозрения кавалерийских резервов, которое я постараюсь сделать как можно внятнее и короче, не входя в излишние подробности.

18 октября 1812 года получил генерал от кавалерии Кологривов рескрипт о принятии его в службу и повеление приготовить в Муроме 9000 кавалерии и по два эскадрона для каждого гвардейского полку. Формирование, возложенное прежде на генерала графа Толстого, не было еще начато по многим важным причинам. – Ни людей, ни лошадей, ни материалов для обмундировки, ниже каких необходимых пособий не было. Едва начали собираться толпы рекрут, как был сказан поход в Новгород-Северск, а не доходя до места получено повеление идти на Могилев Белорусский. Между тем план формирования переменен и сделан гораздо обширнее. – Повелено было сформировать для каждого армейского полку по два эскадрона из 200 нижних чинов. В Могилеве, однако, все более и более приходило в устройство; зачали поступать рекруты и лошади, начали съезжаться офицеры, которые все, подстрекаемые духом достойного их начальника, пылали благородным соревнованием, чтобы споспешествовать к славе действующей армии, и доказательство сему не двусмысленно. В начале марта 813 года зачали поступать рекруты и лошади, в исходе того же месяца седла и ружья, а в начале апреля выступили в армию 14-ть и вслед за сими 32 эскадрона, готовые в строгом смысле. Потом вся резервная кавалерия двинулась к Слониму, и едва успела туда вступить, как уже выслано 10 гвардейских эскадронов, являющих вид всадников испытанных, закоснелых в военном ремесле и кои вскоре сделались ужасными неприятелю. Так! в толь скорое время, когда самый взыскательный военноискусник не был бы вправе ничего требовать, кроме некоторого навыка в обращении с лошадьми, возникли сии с блестящей наружностью, искусные в построениях и всем отличные, достойные телохранители великого! – Но что? одобрение его величества по прибытии их во Франкфурт есть несомненный знак их достоинства.

Из Слонима перешли все кавалерийские резервы в Брест Литовский и оттоле отправлялись ежемесячно в действующую армию по десяти, двенадцати, двадцати, а в разные времена от августа до января пошло в армию 113, ныне же в готовности 150 эскадронов. И так в пятнадцать, а с настоящего формирования в двенадцать месяцев образовалось 65 000 кавалерии.

Кто когда-либо служил в кавалерии, кто хоть малейшее имеет понятие о трудностях сей службы; кто приведет себе на память, что прежде сего один конный полк формировался целыми годами; кто вспомнит, в какое смутное время кавалерийские резервы восприяли свое начало; кто расчислит, какие запутанности встречаются при начале всякого важного и огромного государственного дела; кто взвесит обстоятельства, коих не в силах отвратить никакая предусмотрительность, например: отдаленность губерний, из коих приводятся лошади, порча их на дороге, неопытность иных гражданских чиновников, коим поручено было в губерниях принимать, разбирать, отводить ремонты и так далее; кто притом знает, чего стоит в кроткого земледельца внушить дух бранный, чего стоит заставить забыть его мирную, безмятежную жизнь, дабы приучить к непреклонным воинским уставам, – тот, конечно, подивится многочисленной и отборной коннице, образованной в столь короткое время, в беспрестанных переменах места, на походе от Оки до Буга (2000 верст) по краям, опустошенным неприятелем; подивится войску, ополченному в случайностях войны, как бы в тишине мира, под сению которого редко что требуется к спеху и дается времени столько, сколько потребно для совершения нужного дела.

К вящему доказательству, как успешно формировалась кавалерия, служит конница Польской армии, стоявшая под Гамбургом, равно как и большая часть бывшей во Франции, которая вся составлена генералом Кологривовым; притом эскадроны из новообразованных, которые принимали участие в военных действиях, почти все отличились. Для примера упомянем о Павлоградском гусарском, который, составленный весь из рекрут и не доходя еще до своего назначения, в одной сшибке с неприятелем разбил его наголову и взял 200 нижних чинов в плен; также и Сумской ударил один на два эскадрона и обратил их в бегство, имея в виду сильное неприятельское подкрепление. Теперь, обозрев быстрое и успешное формирование, займемся другим не менее важным предметом.

Утихла буря на политическом горизонте; уже не отзываются громы ее, и мир, как благотворный луч солнца, озаряет гражданскую деятельность; истинный патриот, не помышлявший о своем стяжании тогда, когда отечество, удрученное бедствиями, взывало к нему, ныне в мирном досуге рассчитывает убытки, претерпенные государством. Убытки сии неизбежны в военное время. Но скажем, к успокоению людей, пекущихся о народном благосостоянии, что кавалерийские резервы, относительно к огромности сего учреждения, весьма мало стоили казне не по одному только бескорыстию командующего сею частию (я не хочу верить, чтобы какой-нибудь российский чиновник помыслил о личных своих выгодах, особенно в то время, как дымилась еще кровь его собратий на отеческих полях); нет! не мудрено[52]было бы ему, единственно занятому важным поручением, и простительно даже не иметь внимания к экономическим расчетам, по-видимому несовместным с пылким духом ревностного военачальника. Отдадим справедливость генералу Кологривову, что он во всякое время умел сливать воинскую деятельность с соблюдением государственной экономики, и покажем это на опыте.

В Муроме делались заготовления провианта и фуража на 12 000 человек и 90 812 лошадей. Генерал Кологривов, по прибытии своем туда, прекратил сие, соображаясь, что таковое число людей и лошадей не могло прийти в одно время и содержаться в одном месте.

Последствия оправдали принятые им меры, ибо резервы переменили квартиры, а бесполезные заготовления продались бы с публичного торгу гораздо дешевле, чем стоили казне; таким образом, сбережено более полумиллиона казенной суммы.

Военным министерством назначено было употребить вольных ремесленников для скорейшего обмундирования нижних чинов и для делания конского прибора. Сие оказалось ненужным: хозяйственными распоряжениями, употреблением своих мастеров и приучением наиболее к ремеслу рекрут все сделано равно поспешно, а казенные издержки уменьшены более чем на 200 000 рублей.

С самого начала формирования приводились лошади не только в изнурении, но и в болезнях; должно было продавать их с публичного торгу. Но генерал Кологривов, почитая всегда священнейшею обязанностию пещись о сохранении государственной пользы, завел на свой счет конский лазарет, в коем лошади по большей части вылечиваются и обращаются на службу. Основание и содержание сего заведения не стоит казне ничего, кроме корма лошадям.

Скажу еще одно слово о продовольствии войска, об этой необозримой части государственных расходов. Везде, где только стояла резервная кавалерия, не только не допускали возвышаться справочным ценам, но и значительно понижали их, даже в местах, где после неприятеля сами жители во всем нуждались. Польза, проистекавшая от того для казны, можно сказать, неисчисляема, ибо только во время пребывания кавалерийских резервов в Брестском и соседственных поветах уменьшение казенных издержек простирается до нескольких миллионов.

Впрочем, нельзя упомнить всех случаев, в коих генерал Кологривов отвращал по возможности ущерб, который могла претерпеть казна. Конечно, должно бы более сказать о ревности его к службе, об известной опытности, о невероятных его стараниях и о чудесной деятельности; но он, сколько я знаю, не любит небрежные, хотя правдивые хвалы; касательно ж до читателей, верно, всякий благоразумный человек, который приложил внимание к сей статье, со мною вместе скажет: хвала чиновнику, точному исполнителю своих должностей, радеющему о благе общем, заслуживающему признательность соотечественников и милость государя! Хвала мудрому государю, умеющему избирать и ценить достойных чиновников!

& lt; 1814& gt;

О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады «Ленора»*

Iniquitas partis adversae justum bellum ingerit [53].

Я читал в «Сыне отечества» балладу «Ольга» и на нее критику, на которую сделал свои замечания.

Г-ну рецензенту не понравилась «Ольга»: это еще не беда, но он находит в ней беспрестанные ошибки против грамматики и логики, – это очень важно, если только справедливо; сомневаюсь, подлинно ли оно так, дерзость меня увлекает еще далее: посмотрю, каков логик и грамотей сам сочинитель рецензии!

Г. Жуковский, говорит он, пишет баллады, другие тоже; следовательно, эти другие или подражатели его, или завистники. Вот образчик логики г. рецензента. Может быть, иные не одобрят оскорбительной личности его заключения; но в литературном быту то ли делается? – Г. рецензент читает новое стихотворение; оно не так написано, как бы ему хотелось; за то он бранит автора, как ему хочется, называет его завистником и это печатает в журнале и не подписывает своего имени. – Все это очень обыкновенно и уже никого не удивляет.

Грамматика у г. рецензента своя, новая и сродни его логике; она, например, никак не допускает, чтоб

Рать под звон колоколов

Шла почить от всех трудов.

Вступать в город под звон колоколов, плясать под музыку. – Так говорится и пишется и утверждено постоянным употреблением, но г. рецензенту это не нравится: стало быть, грамматически неправильно.

Между тем уважим прихоти рецензента, рассмотрим по порядку все, что ему не нравится.

Во-первых, он не жалует баллад и повторяет сказанное в одной комедии, что «одни только красоты поэзии могли до сих пор извинить1 в сем роде сочинений странный выбор предметов». Странный выбор предметов, т. е. чудесное, которым наполнены баллады, – признаюсь в моем невежестве: я не знал до сих пор, что чудесное в поэзии требует извинения.

В «Ольге» г. рецензенту не нравится, между прочим, выражение рано поутру; он его ссылает в прозу: для стихов есть слова гораздо кудрявее[54].

Также ему не по сердцу восклицание ах!, когда оно вырывается от души в стихах:

Изменил ли друг любезный!

Умер ли, ах! я умру.

В строфе, в которой так живо описано возвращение воинов-победителей в отеческую страну:

На сраженье пали шведы,

Турк без брани побежден,

И, желанный плод победы,

Мир России возвращен,

И на родину с венками,

С песньми, с бубнами, с трубами

Рать под звон колоколов

Шла почить от всех трудов.

Слово турк, которое часто встречается и в образцовых одах Ломоносова, и в простонародных песнях, несносно для верного слуха г. рецензента, также и сокращенное: с песньми. Этому горю можно бы помочь, стоит только растянуть слова; но тогда должно будет растянуть и целое; тогда исчезнет краткость, чрез которую описание делается живее; и вот что нужно г. рецензенту: его длинная рецензия доказывает, что он не из краткости бьется.

Далее он изволит забавляться над выражением: слушай, дочь – «подумаешь, – замечает он, – что мать хочет бить дочь». Я так полагаю, и, верно, не один, что мать просто хочет говорить с дочерью.

Еще не нравятся г. рецензенту стихи:

…В Украйне дальной

Если клятв не чтя своих,

Обошел налой2 венчальной

Уж с другою твой жених.

Он находит, что проза его гораздо лучше:

Может быть, неверный

В чужой земле Венгерской

Отрекся от своей веры

Для нового брака.

Так переводит он из Бюргера; не видно между тем, почему это хорошо, а русские стихи дурны. Притом г. рецензенту никак не хочется, чтобы налой, при котором венчаются, назывался налоем венчальным. Но он час от часу прихотливее: в ином месте эпитет слезный ему кажется слишком сухим, в другом тон мертвеца слишком грубым. В этом, однако, и я с ним согласен; поэт не прав; в наш слезливый век и мертвецы должны говорить языком романическим. Nous avons tout changé 3, nous faisons maintenant la mé decine d'une mé thode toute nouvelle[55]. Вот как в балладе любовник-мертвец говорит с Ольгой:

«Мы лишь ночью скачем в поле;

Я с Украйны за тобой:

Поздно выехал оттоле,

Чтобы взять тебя с собой».

«Ах, войди, мой ненаглядный!

В поле свищет ветер хладный;

Здесь в объятиях моих

Обогрейся, мой жених!»

* * *

«Пусть он свищет пусть колышет,

Что до ветру мне? Пора!

Ворон конь мой к бегу пышет,

Мне нельзя здесь ждать утра.

Встань, ступай, садись за мною,

Ворон конь домчит стрелою,

Нам сто верст еще: пора

В путь до брачного одра».

* * *

«Где живешь? скажи нелестно:

Что твой дом? велик? высок?»

«Дом землянка». – «Как в ней?» – «Тесно».

«А кровать нам?» – «Шесть досок».

«В ней уляжется ль невеста?»

«Нам двоим довольно места».

Стих: «В ней уляжется ль невеста?» заставил рецензента стыдливо потупить взоры; в ночном мраке, когда робость любви обыкновенно исчезает, Ольга не должна делать такого вопроса любовнику, с которым готовится разделить брачное ложе? – Что же ей? предаться тощим мечтаниям любви идеальной? – Бог с ними, с мечтаниями; ныне в какую книжку ни заглянешь, что ни прочтешь, песнь или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос.

Ольга встала, вышла, села

На коня за женихом,

Обвила ему вкруг тела

Руки белые кольцом.

Мчатся всадник и девица

Как стрела, как пращ4, как птица,

Конь бежит, земля дрожит,

Искры бьют из-под копыт.

Эта прекрасная строфа, сверх чаяния, понравилась и г. рецензенту; он только замечает, что поэт дал слову пращ значение ему несвойственное; – наконец, исписав 17 страниц, г. рецензент дописался до замечания справедливого. Скажу только, что слово пращ в таком смысле, как оно принято в «Ольге», находится также в одном месте у г. Жуковского:

От стука палиц, свиста пращей

Далече слышен гул дрожащий.

Стихотворения Жуковского, т. 1, стр. 107.

Потом г. рецензент от нечего делать предлагает несколько вопросов для решенья, – от нечего делать, говорю я: потому что он мог легко бы сам себе на них отвечать, например, в стихах:

Наскакал в стремленье яром

Конь на каменный забор.

С двери вдруг, хлыста ударом,

Спали петли и запор.

Он спрашивает: что такое наскакал на забор? Всякий грамотный и неграмотный русский человек знает, что наскакал на забор значит: примчался во всю прыть к забору. – «С какой двери (продолжает он) спали петли» и пр. – С той же, на которую в переводе у г. рецензента: седок поскакал, опустив узду. Далее в стихах:

На дыбы конь ворон взвился,

Диким голосом заржал,

Стукнул в землю – провалился

И навеки с глаз пропал.

Рецензент спрашивает: с чьих глаз? – Такие вопросы заставляют сомневаться, точно ли русский человек их делает. Он свою рецензию прислал из Тентелевой деревни5 Санкт-Петербургской губернии; нет ли там колонистов? не колонист ли он сам? – В таком случае, прошу сто раз извинения. – Для переселенца из Немечины он еще очень много знает наш язык. Но к концу рецензент делается чрезвычайно весел. Ему не нравится, что

Ольга в страхе, без ума,

Неподвижна и нема,

и он хочет ее уронить. – Да, да! – ведь у Бюргера, – говорит он, – могла же она упасть и лежать. Надобно ее непременно уронить. Куда девалась ваша стыдливость, г. рецензент. Но за этим следует замечание, которое похоже на дело. В балладе адские духи припевают погибшей Ольге:

С богом в суд нейди крамольно,

Скорбь терпи, хоть сердцу больно,

Казнена ты во плоти.

Грешну душу бог прости.

Точно, не шло бы адским духам просить бога о помиловании грешной души, хотя это и у Бюргера так, однако три первые стиха, по-моему, более походят на злобные укоризны, на иронию, чем на проповедь, вопреки г. рецензенту; но, видно, участь моя ни в чем с ним не соглашаться. Его суждения мне не кажутся довольно основательными, а у меня есть маленький предрассудок, над которым он, верно, будет смеяться: например, я думаю, что тот, кто взял на себя труд сверять русский перевод с немецким подлинником, должен, между прочим, хорошо знать и тот и другой язык. Конечно, г. рецензент признает это излишним, ибо кто же сведущий в русском языке переведет с немецкого:

Rasch auf ein eisern Gitterthor

Gings mit verhä ngtem Zü gel,

т. е. «пустился во весь опор на железные решетчатые ворота».

Кто переведет это таким образом, как г. рецензент: «быстро на железную решетчатую дверь поскакал (седок), опустив узду». Так точно французское: ventre à terre[56]можно перевести брюхом по земле.

У Бюргера Ленора говорит:

Verloren ist verloren[57].

А Ольга в русской балладе:

Нет надежды, нет как нет!

Рецензент кричит: Нет! не то! не то! не то! Надлежало сказать: то, то, именно то, не может быть проще и вернее, не может быть иначе. Но если верить г. рецензенту, он сам по себе не вооружился бы против Ольги, взыскательные неотвязчивые читатели его окружают. Они заставили его написать длинную критику. Жалею я его читателей; но не клеплет ли он на них? – В противном случае, зачем было говорить с ними так темно: «Что касается до меня, то я, право, ничего бы не нашел сказать против этих стихов, кроме того, что, так сказать, нейдут в душу». Такой нескладный ответ, натурально, никого не удовлетворит: с неугомонными читателями надобно было поступить простее; надобно было сказать им однажды навсегда: «Государи мои! не будем толковать о поэзии! она для нас мудреная грамота, а примитесь за газеты». Читатели бы отстали, а бесполезная и оскорбительная критика в журнале не наполнила бы 22-х страниц.

Но нет! г. рецензент не мог отговориться: судить криво, бранить – какое невинное удовольствие! Как отказать себе в этом? притом же писать для того, чтобы находить одно дурное в каком-либо творении, – подвиг немного трудный: стоит только запастись бумагой, присесть и писать до тех пор, доколе не наскучит; надоело: кончить, и выйдет рецензия вроде той, которая сделана на «Ольгу». – Может быть, иные мне не вдруг поверят; для таких опыт – лучшее доказательство.

Переношусь в Тентелеву деревню и на минуту принимаю на себя вид рецензента, на минуту, и то, конечно, за свои грехи. Около меня лежат разные сочинения в стихах и в прозе, ко мне, будто невзначай, попалась в руки «Людмила». Читаю и на первом стихе второго куплета остановляюсь:

Пыль туманит отдаленье.

Можно сказать: пыль туманит даль, отдаленность, но и то слишком фигурно, а отдаление просто значит, что предмет удаляется; если принять, что пыль туманит отдаленье, можно будет сказать, что она туманит удаленье и приближенье. Но засим следует:

Светит ратных ополченье.

Теперь я догадываюсь: отдаленье поставлено для рифмы. О, рифма! [58]Далее:

Где ж, Людмила, твой герой?

Слишком напыщенно.

Где твоя, Людмила, радость?

Ах! прости, надежда-сладость.

Надежда-сладость – Опять-таки для рифмы! Одно существительное сливают с другим для того, чтоб придать ему понятие, которое не заключается в нем необходимо. Например, девица-краса, любовник-воин, но надежда – всегда сладость. – Далее мать говорит дочери:

Мертвых стон не воскресит.

А дочь отвечает:

..........

Не призвать минувших дней;

..........

Что прошло – невозвратимо.

..........

Возвращу ль невозвратимых?

Мне кажется, что они говорят одно и то же, а намерение поэта – заставить одну говорить дело, а другую то, что ей внушает отчаяние. Вообще, как хорошенько разобрать слова Людмилы, они почти все дышат кротостью и смирением, за что ж бы, кажется, ее так жестоко наказывать? Должно думать, что за безрассудные слова, ибо под концом усопших хор ей завывает:

Смертных ропот безрассуден,

Час твой бил – и пр.

Но где же этот ужасный ропот, который навлек на нее гнев всевышнего? Самая богобоязненная девушка скажет то же, когда узнает о смерти своего любезного. Царь небесный нас забыл – вот самое сильное, что у ней вырывается в горести, но при первом призраке счастия, когда она мертвеца принимает за своего жениха, ее первое движение благодарить за то бога, и вот ее слова:

Знать трону́ лся царь небесный

Бедной девицы тоской!

Неужели это так у Бюргера? Раскрываю «Ленору». Вот как она говорит с матерью:

O Mutter! Mutter! was mich brennt,

Das lindert mir kein Sakrament.

Kein Sakrament mag Leben

Den Todten wieder geben[59].

Извините, г-н Бюргер, вы не виноваты! Но возвратимся к нашей Людмиле. Она довольно погоревала, довольно поплакала, наступает вечер.

И зерцало зыбких вод,

И небес далекий свод

В светлый сумрак облеченны.

Облеченны вместо облечены нельзя сказать; это маленькая ошибка против грамматики. О, грамматика, и ты тиранка поэтов! Но чу! бьет полночь! К Людмиле крадется мертвец на цыпочках, конечно, чтоб никого не испугать.

Тихо брякнуло кольцо,

Тихим шепотом сказали:

Все в ней жилки задрожали,

То знакомый голос был,

То ей милый говорил:

«Спит иль нет моя Людмила,

Помнит друга иль забыла?» и так далее.

Этот мертвец слишком мил; живому человеку нельзя быть любезнее.

После он спохватился и перестал говорить человеческим языком, но все-таки говорит много лишнего, особенно, когда подумаешь, что ему дан краткий, краткий срок и миг страшен замедленья.

Мы коней своих седлаем,

Темны кельи покидаем.

Такие стихи

Хотя и не варяго-росски6,

Но истинно немного плоски.

И не прощаются в хорошем стихотворении.

Поздно я пустился в путь,

Ты моя – моею будь!

К чему приплетен последний стих?

Способ, который употребляет мертвец, чтоб уговорить Людмилу за собою следовать, очень оригинален:

Чу! совы пустынной крики!

..........

Едем, едем.....

Кажется, что крик сов вовсе не заманчив и он должен бы удержать Людмилу от ночной поездки. И это чу! слишком часто повторяется:

Чу! совы пустынной крики!

..........

Чу! полночный час звучит.

..........

Чу! в лесу потрясся лист!

Чу! в глуши раздался свист!

Такие восклицания надобно употреблять гораздо бережнее; иначе они теряют всю силу. Но в «Людмиле» есть слова, которые преимущественно перед другими повторяются. Мертвец говорит:

Слышишь! пенье, брачны лики!

Слышишь! борзый конь заржал,

...............

Слышишь! конь грызет бразды!

А Людмила отвечает:

Слышишь? колокол гудит!

Наконец, когда они всего уже наслушались, мнимый жених Людмилы признается ей, что дом его гроб и путь к нему далек. Я бы, например, после этого ни минуты с ним не остался; но не все видят вещи одинаково. Людмила обхватила мертвеца нежною рукой и помчалась с ним:

Скоком, лётом по долинам. –

Доро́ гой спутник ее ворчит сквозь зубы, что он мертвый и что:

Путь их к келье гробовой.

Эта несообразность замечена уже рецензентом «Ольги». Но что ж? Людмила, верно, вскрикнула, обмерла со страху? Она спокойно отвечает:

Что до мертвых? что до гроба?

Мертвых дом – земли утроба.

Впрочем, доро́ гой Людмиле довольно весело: ей встречаются приятные тени, которые

Легким, светлым хороводом

В цепь воздушную свились.

И вкруг ее:

Поют воздушны лики,

Будто в листьях повилики

Вьется легкий ветерок,

Будто плещет ручеек.

Потом мертвец опять сбивается на тон аркадского пастушка и говорит своему коню:

Чую ранний ветерок.

Но пусть Людмила мчится на погибель; не будем далее за нею следовать.

* * *

Чтоб не нагнать скуки на себя, ни на читателя, сбрасываю с себя маску привязчивого рецензента и в заключение скажу два слова о критике вообще. Если разбирать творение для того, чтобы определить, хорошо ли оно, посредственно или дурно, надобно прежде всего искать в нем красот. Если их нет – не стоит того, чтобы писать критику; если ж есть, то рассмотреть, какого они рода? много ли их или мало? Соображаясь с этим только, можно определить достоинство творения. Вот чего рецензент «Ольги» не знает или знать не хочет.

& lt; Июль 1816& gt;

Письмо к издателю «Сына Отечества» из Тифлиса*

От 21 января & lt; 1819 г.& gt;

Вот уже полгода, как я расстался с Петербургом1; в несколько дней от севера перенесся к полуденным краям, прилежащим к Кавказу (не мысленно, а по почте: одно другого побеспокойнее!); вдоль по гремучему Тереку вступил в скопище громад, на которые, по словам Ломоносова2, Россия локтем возлегла, но теперь его подвинула уже гораздо далее. Округ меня неплодные скалы, над головою царь-птица и ястреба, потомки Прометеева терзателя3; впереди светлелись снежные верхи гор, куда я вскоре потом взобрался и нашел сугробы, стужу, все признаки глубокой зимы; но на расстоянии нескольких верст суровость ее миновалась: крутой спуск с Кашаура ведет прямо к весенним берегам Арагвы; оттуда один шаг до Тифлиса, и я уже четвертый месяц как засел в нем, и никто из моих коротких знакомых обо мне не хватится, всеми забыт, ни от кого ни строчки! Стало быть, стоит только заехать за три тысячи верст, чтобы быть как мертвым для прежних друзей! Я не плачу им таким же равнодушием, тем, которых любил, бывши с ними в одном городе; люблю и теперь вспоминать проведенное с ними приятное время, всегда об них думаю, наведываюсь у приезжих обо всем, что происходит под вашим 60 градусом северной широты; все, что оттуда здесь узнать можно, самые незначащие мелочи сильно действуют на меня, и даже газетные ваши вести я читаю с жадностью.

Теперь представьте мое удивление: между тем как я воображал себя на краю света, в уголке, пренебреженном просвещенными жителями столицы, на днях, перебиравши листки «Русского инвалида» в № 284 прошедшего декабря, между важными известиями4 об американском жарком воскресенье, о бесконечном процессе Фуальдеса, о докторе Верлинге, Бонапартовом лейб-медике, вдруг попадаю на статью о Грузии: стало быть, эта сторона не совсем еще забыта, думал я; иногда и ею занимаются, а следовательно, и теми, которые в ней живут… И было порадовался, но что ж прочел? Пишут из Константинополя от 26 октября, будто бы в Грузии произошло возмущение, коего главным виновником почитают одного богатого татарского князя. Это меня и опечалило, и рассмешило.

Скажите, не печально ли видеть, как у нас о том, что полагают происшедшим в народе нам подвластном, и о происшествии столько значащем, не затрудняются заимствовать известия из иностранных ведомостей и не обинуясь выдают их по крайней мере за правдоподобные, потому что ни в малейшей отметке не изъявляют сомнения, а можно б было, кажется, усомниться, тем более что этот слух вздорный, не имеет никакого основания: вероятно, что об истинном бунте узнали бы в Петербурге официально, не чрез Константинополь. Возмущение народа не то что возмущение в театре против дирекции, когда она дает дурной спектакль: оно отзывается во всех концах империи, сколько, впрочем, ни обширна наша Россия. И какие есть татарские князья в Грузии? Их нет, во-первых, да если бы и были: здесь что татарский князь, что немецкий граф – одно и то же: ни тот, ни другой не имеют никакого голоса. Я, как очевидец и пребывая в Тифлисе уж с некоторого времени, могу вас смело уверить, что здесь не только давно уже не было и нет ничего похожего на бунт, но при твердых и мудрых мерах, принятых ныне правительством, все так спокойно и смирно, как бы в земле издавна уже подчиненной гражданскому благоустройству. Вместо прежнего самоуправства ныне каждый по своей тяжбе идет покорно в дом суда и расправы, и русские гражданские чиновники, оберегатели частных прав, каждого удовлетворят сообразно с правосудием. На крытых улицах базара промышленность скопляет множество людей, одних для продажи, других для покупок; иные брадатые политики, окутанные бурками, в меховых шапках, под вечер сообщают друг другу рамбавии (новости) о том, например, как недавно здешние войска в горах туда проложили себе путь, куда, конечно, из наших никто прежде не заходил. На плоских здешних кровлях красавицы выставляют перед прохожими свои нарумяненные лица, которые без того были бы гораздо красивее, и лениво греются на солнышке, нисколько не подозревая, что отцы их и мужья бунтуют в «Инвалиде». В караван-сарай привозятся предметы трудолюбия, плоды роскоши, получаемые через Черное море, с которым ныне новое ближайшее открыто сообщение сквозь Имеретию. В окрестностях города виртембергские переселенцы5 бестревожно обстраиваются; зажиточные исчисляют, сколько веков, годов и месяцев составят время, времена и полвремени, проповедуют Штиллингов золотой Иерусалим с жемчужными вратами, недостаточные работают; дети их каждое утро являются на улицах и в домах с духовными виршами механика К***, которых никто не слушает, и с коврижками, которые все раскупают, и щедро платят себе за лакомство, им на пропитание. Вечером в порядочных домах танцуют, на саклях (террасах) звучат бубны и завывают песни, очень приятные для поющих. Между тем город приметно украшается новыми зданиями. Все это, согласитесь, не могло бы так быть в смутное время, когда богатым татарским князьям пришло бы в голову возмущать всеобщее спокойствие.

Не думаю, чтобы повод к распространению таких слухов подала прошлогодняя экспедиция командующего Грузинским отдельным корпусом генерала от инфантерии Ермолова. Вот что было: заложена крепость на Сунже с намерением пресечь шатания чеченцев, которые часто слезают с лесистых вершин своих, чтобы хищничать в низменной Кабарде. Крепостные работы окончены успешно и беспрепятственно. Имея притом в виду во всех направлениях расчистить пути среди гор, в которых многие места по сие время для нас были непроходимым блуждалищем, и разрыть во множестве сокровенные в них богатства природы, дано им было предписание генерал-майору Пестелю занять Башлы в Дагестане. Акушинцы и другие народы, не уразумев истинных его намерений, испуганные, обсели соседственные высоты; когда туда же приступил от крепости Грозной сам генерал Ермолов, они мгновенно рассеялись; возбудителям этого скопления дарована пощада, и, одним словом, никогда в тамошних странах державная власть нашего государя не опиралась столь надежно на покорстве народов, как ныне. Еще нужны труды и подвиги, подобные тем, которые подъяты здешним главноначальствующим с тех пор, как он вступил в управление земель и народов, ему вверенных, – и необузданность горцев останется только в рассказах о прошедшем. Впрочем, если и принять в уважение, что экспедиция, о которой я сейчас упомянул, причиною толков о мнимом грузинском бунте, на что же нам даны ландкарты, коли в них никогда не заглядывать? Они ясно показывают, что события с Кавказской линии также не годится переносить в Грузию, как в Литву то, что случается в Финляндии.

Я бы, впрочем, не взял на себя неблагодарного труда исправлять газетные ошибки, если бы обстоятельство, о котором дело идет, не было чрезвычайно важно для меня собственно по месту, которое мне повелено занимать при одном азиатском дворе. Российская империя обхватила пространство земли в трех частях света. Что не сделает никакого впечатления на германских ее соседей, легко может взволновать сопредельную с нею восточную державу. Англичанин в Персии прочтет ту же новость, уже выписанную из русских официальных ведомостей, и очень невинно расскажет ее кому угодно в Тавризе или Тейране. Всякому предоставляю обсудить последствия, которые это за собою повлечь может.

А где настоящий источник таких вымыслов? Кто первый их выпускает в свет? Какой-нибудь армянин, недовольный своим торгом в Грузии, приезжает в Царьград и с пасмурным лицом говорит товарищу, что там плохо дела идут. Приятельское известие передается другому, который частный ропот толкует общим целому народу. Третьему не трудно мечтательный ропот превратить в возмущение! Такая догадка скоро приобретает газетную достоверность и доходит до «Гамбургского Корреспондента», от которого ничто не укроется, а у нас привыкли его от доски до доски переводить, так как же не выписать оттуда статью из Константинополя?

Потрудитесь заметить почтенному редактору «Инвалида», что не всяким турецким слухам надлежит верить, что если здешний край в отношении к вам, господам петербуржцам, по справедливости может назваться краем забвения, то позволительно только что забыть его, а выдумывать или повторять о нем нелепости не должно.

Заметка по поводу комедии «Горе от ума»*

Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь его. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание, сколько можно было. Такова судьба всякому, кто пишет для сцены: Расин и Шекспир подвергались той же участи, – так мне ли роптать? – В превосходном стихотворении многое должно угадывать; не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее, скрываются те струны, которых автор едва коснулся, нередко одним намеком, – но его поняли, все уже внятно, и ясно, и сильно. Для того с обеих сторон требуется: с одной – дар, искусство; с другой – восприимчивость, внимание. Но как же требовать его от толпы народа, более занятого собственною личностью, нежели автором и его произведением? Притом сколько привычек и условий, нимало не связанных с эстетическою частью творения, – однако надобно с ними сообразоваться. Суетное желание рукоплескать, не всегда кстати, декламатору, а не стихотворцу; удары смычка после каждых трех-четырех сот стихов; необходимость побегать по коридорам, душу отвести в поучительных разговорах о дожде и снеге, – и все движутся, входят и выходят, и встают и садятся. Все таковы, и я сам таков, и вот что называется публикой! Есть род познания (которым многие кичатся) – искусство угождать ей, то есть делать глупости.

& lt; 1824–1825& gt;

Характер моего дяди*

Вот характер, который почти исчез в наше время, но двадцать лет тому назад был господствующим, характер моего дяди. Историку предоставляю объяснить, отчего в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства. Тогда уже многие дуэлировались, но всякий пылал непреодолимою страстью обманывать женщин в любви, мужчин в карты или иначе; по службе начальник уловлял подчиненного в разные подлости обещаниями, которых не мог исполнить, покровительством, не основанным ни на какой истине; но зато как и платили их светлостям мелкие чиновники, верные рабы-спутники до первого затмения! Объяснимся круглее: у всякого была в душе бесчестность и лживость на языке. Кажется, нынче этого нет, а может быть, и есть; но дядя мой принадлежит к той эпохе. Он как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями. Образец его нравоучений: «я, брат!..»

Частные случаи петербургского наводнения*

Я проснулся за час перед полднем; говорят, что вода чрезвычайно велика, давно уже три раза выпалили с крепости1, затопила всю нашу Коломну2. Подхожу к окошку и вижу быстрый проток; волны пришибают к возвышенным тротуарам; скоро их захлестнуло; еще несколько минут – и черные пристенные столбики исчезли в грозной новорожденной реке. Она посекундно прибывала. Я закричал, чтобы выносили что понужнее в верхние жилья (это было на Торговой3, в доме В. В. Погодина). Люди, несмотря на очевидную опасность, полагали, что до нас нескоро дойдет; бегаю, распоряжаюсь – и вот уже из-под полу выступают ручьи, в одно мгновение все мои комнаты потоплены; вынесли, что могли, в приспешную4, которая на полтора аршина выше остальных покоев; еще полчаса – и тут воды со всех сторон нахлынули, люди с частию вещей перебрались на чердак; сам я нашел убежище во 2-м ярусе, у Н. П. – Его спокойствие меня не обмануло: отцу семейства не хотелось показать домашним, чего надлежало страшиться от свирепой, беспощадной стихии. В окна вид ужасный: где за час пролегала оживленная, проезжая улица, катились ярые волны с ревом и с пеною, вихри не умолкали. К театральной площади, от конца Торговой и со взморья, горизонт приметно понижается; оттуда бугры и х