Марина Влади. Владимир или Прерванный полет 8 страница

имеется особое распоряжение. Кто знает, может быть, сам Брежнев дал ему

зеленую улицу? Мы не получили никакого сигнала из посольства, - думают они,

- нам известно, что он лишь сопровождает свою жену, больше ничего. Надо быть

осторожными. Подождем официальной реакции". И, наскоро пожав тебе руку, они

мгновенно испаряются. В каждом университете, где ты поешь, сценарий тот же.

Восторги публики и осторожная сдержанность советских официальных лиц. В США

тебя это забавляет. А по приезде в Москву ты откровенно хохочешь над таким

осторожничанием. Все органы опеки, с которыми ты столкнешься, будут

обезоружены твоим нахальством. Штампы всех стран, украшающие твой паспорт,

выданный с единственным разрешением приехать ко мне во Францию, придется

объяснять моими профессиональными и семейными делами - мне нужно было

съездить на Таити повидаться с детьми. Что же касается твоих концертов во

всех этих странах - здесь ты будешь повторять в свое оправдание короткую, но

многозначительную фразу: " Наверху знали". И каждый раз в худшем случае тебя

могли 'лишь слегка пожурить, но всегда - осторожно. " Кто знает, - думали

" они", - он, видимо, имел разрешение, иначе бы он не посмел". И, не рискуя

перепроверить туманное " наверху знали", твои собеседники ни разу не решатся

наказать тебя.

" Раз нельзя ничего, - говоришь ты, - то можно все". Надо только иметь

смелость. Эта смелость была в тебе всю жизнь. И еще - тебя поддерживают

любовь и восхищение стольких людей. Всенародное признание служит тебе щитом.

Мы возвращаемся в Нью-Йорк, где нас ждет Миша Барышников. Он

предоставляет в наше распоряжение свою квартиру.

Здесь ты всего лишь зритель. И мы ходим на концерты и шоу, выставки

живописи и балет. Бродвей тебя поражает.

Мы объедаемся гамбургерами, сосисками в тесте и пиццей. Мы день и ночь

ходим по городу, никому не известные и немного потерянные. Два дня подряд мы

восхищаемся выставкой Кандинского в Гугенгеймском музее. Среди шоферов такси

часто попадаются русские. Некоторые тебя узнают, не верят своим глазам,

резко тормозят в самых неожиданных местах - и немедленно образуются пробки.

Они зазывают тебя в гости, хотят показать своим товарищам, послушать, как ты

поешь. С большим трудом нам удается освободиться от их восторгов, пообещав

им билеты на концерт.

Милош Форман знакомит нас со своей группой танцовщиков и певцов. Мы

присутствуем на репетиции фильма " Волосы". Совершенство голосов, грация тел

вселяют в нас неудержимое желание петь и танцевать вместе с ними. Вдруг вся

танцующая группа застывает на месте - ты выскочил на середину зала и

начинаешь отбивать бешеную чечетку...

Следующей ночью нас везут по Гудзону к старой барже, стоящей на якоре.

Это - целый роскошный дом на воде, последний крик моды. Отсюда виден весь

сияющий огнями Манхеттен. Дом украшен персидскими коврами и современной

живописью, прямо на полу разбросаны шелковые подушки, громко играет музыка.

Мы словно перенеслись на другую планету. Танцовщики неопределенного пола

решают показать тебе один квартал. Я не хочу идти туда с вами, но ты не

соглашаешься оставить меня одну на барже, и мы снова пускаемся в лодке по

темной и немного пугающей воде. Из ночных кабаков на набережной вырывается

музыка.

Увидев меня в группе мужчин, вышибалы не хотят нас пускать: " Нам здесь

баб не нужно! "

Большой ресторан, откуда странным образом доносятся звуки аккордеона,

оказывается более гостеприимным. Мы входим, и я смотрю на тебя. По твоему

лицу видно, как тебе отвратительна представшая перед нами картина. Тебя

воротит от этих танцующих и обнимающихся мужиков. Ты хватаешь меня за руку и

тянешь к выходу. Как только мы оказываемся на улице, к нам подходят два

очень красивых накрашенных мальчика. Их предложения не оставляют сомнений,

и, совершенно выведенный из себя, ты отвечаешь ругательством сквозь зубы. Мы

хватаем такси и уезжаем из этого квартала, чтобы никогда больше сюда не

вернуться. К счастью, на следующий день у нас назначена встреча с Иосифом

Бродским - одним из твоих любимых русских поэтов. Мы встречаемся в маленьком

кафе в Гринвич-Виллидж. Сидя за чашкой чая, вы беседуете обо всем на свете.

Ты читаешь Бродскому свои последние стихи, он очень серьезно слушает тебя.

Потом мы идем гулять по улицам. Он любит эту часть Нью-Йорка, где живет уже

много лет. Становится прохладно, и ты покупаешь мне забавную шапочку - чтобы

не надуло в уши. Улица, по которой мы идем, кажется безмятежно-спокойной, но

Бродский говорит, что ночью здесь просто опасно... Продолжая разговор, мы

приходим в малюсенькую квартирку, битком забитую книгами, - настоящую

берлогу поэта. Он готовит для нас невероятный обед на восточный манер и

читает написанные по-английски стихи. Перед тем как нам уходить, он пишет

тебе посвящение на своей последней- книге стихов. От волнения мы не можем

вымолвить ни слова. Впервые в жизни настоящий большой поэт признал тебя за

равного. Сколько же лет ты ждал этого? Ты всегда считался

автором-исполнителем - в лучшем случае бардом, менестрелем. Но о твоей

причастности к поэзии просто не было речи. Официальные поэты - Евтушенко и

Вознесенский - с удовольствием общаются с тобой, но снисходительно

улыбаются, когда ты приносишь им свои стихи: " Не стоит рифмовать " кричу -

торчу" ". Много раз они забирали с собой твои стихи, обещали их напечатать,

но так ничего и не сделали.

Не имея необходимого количества напечатанных строчек, ты никогда не

сможешь стать членом Союза писателей. А это, кроме почета, дало бы тебе

массу преимуществ: внеочередное получение квартиры с рабочим кабинетом,

льготы для организации поэтических вечеров, путевки в многочисленные дома

творчества, где можно за очень умеренную плату жить месяцами в прекрасных

условиях, а главное - ты получал бы визы для участия в концертах за рубежом.

К счастью, у тебя все это есть благодаря твоему таланту, любви к тебе

людей и тому, что ты женат на француженке. Что до " почета" - вот ведь

признал тебя за равного лучший из живущих ныне поэтов! У тебя в глазах

счастливые слезы. Книгу эту ты будешь показывать каждому из гостей, она

всегда будет стоять на почетном месте в твоей небольшой библиотеке. И я буду

тихонько улыбаться, глядя, как ты часто перечитываешь посвящение,

произведшее тебя в.сан поэта.

Семьдесят четвертый год. Возвращение в СССР. Я еду одна по шоссе к

Москве и понимаю, что, если сейчас что-нибудь сломается или лопнет колесо,

одной мне не справиться: машина перегружена так, что напоминает скорее катер

- нос задран кверху, а багажник едва не касается земли. На крыше прочно

привязана последняя парижская новинка - широченный, почти квадратный матрас

" индивидуальная суперпружина" (теперь я смогу спокойно спать, как бы ты ни

ворочался), и продавец мне поклялся, что в пластиковом чехле эта штука

отлично доедет на крыше. Рядом со мной как раз остается место, чтобы

положить карту, документы и корзинку с бутербродами и растворимым кофе.

Сзади - чего только нет: посуда, специи, туалетная бумага, пластинки и

кассеты, выключатели, штепсели, провода и всякая другая мелочь. Наконец мы

въезжаем в свою квартиру. Шесть лет ожидания, но зато -какое счастье! Ночью

я проехала польскую границу и только теперь начинаю понемногу успокаиваться.

Женщины в форме - а это хуже всего! - заставили меня вытряхнуть из машины

буквально все, открыли каждый пакет, распотрошили все белье, повынимали из

конвертов пластинки.

И вот я в Бресте. Мы бросаемся друг к другу. Как давно мы не виделись!

Я не могу наглядеться на тебя. Ты крепко обнял меня и будто боишься

отпустить, В это время таможенники успели уже разобрать полбагажника.

Взглянув на стоящие на асфальте кастрюли, чайники, абажуры, ты вспоминаешь о

квартире и сообщаешь мне, что воду еще не включили и окна пока не

застеклили, поэтому нам придется немного пожить у друзей. Ничего! Все в

порядке. Шесть лет ждали - что уж теперь! Еще подождем. И вообще я давно

дала себе слово не расстраиваться по пустякам. Я беру себя в руки и

энергично улыбаюсь...

Дорогой ты мне объяснил, у кого мы будем жить. Твой приятель женился на

дочери одного высокопоставленного лица. Она, кстати, и вправду

очаровательна, и твой приятель по-настоящему в нее влюблен. Пара довольно

любопытная: он - интеллигентный близорукий еврей, она - рослая белорусская

девушка. Правда, она здорово избалована родителями, но зато - талантливая

художница. Я сразу заметила, что она не как все. Она даже не замечала, что

после обеда или праздничного застолья я всегда убирала и мыла посуду,

наводила порядок в доме - она воспринимала это как должное. Кто-нибудь

всегда делал это за нее (другие мои советские подруги, у которых никогда не

было горничных, были счастливы, если я освобождала их от этой неприятной

обязанности).

У этой молодой пары, естественно, великолепная, огромная квартира в

центре, и они отдают нам целую комнату с ванной и всеми удобствами. Мы

кладем наш матрас прямо на пол, потому что они тоже только что переехали, и

в квартире почти нет мебели. Мы быстро привыкаем к нашей новой жизни. Все

так просто в этом микромире! Не надо ходить в магазины и стоять в очередях -

здоровенная женщина в белом фартуке, которая могла бы сойти за английскую

бонну, если бы не вес под сто килограммов, каждый день разгружает на кухне

огромную корзину со свежайшими продуктами. Мы наслаждаемся такой беспечной

жизнью в течение нескольких недель, потому что, конечно же, строительные

работы в нашем с тобой доме не двигаются. Зато у наших приятелей через

короткое время все готово. Современная мебель привезена специально из

Финляндии, расстелены великолепные ковры - свадебный подарок отца невесты,

расставлены редкие книги - подарок семьи мужа. Если бы не купола старой

церкви, которые видны из окна, можно было бы подумать, что мы где-нибудь на

Западе.

Поскольку мне очень неловко жить за счет советской власти (приносимые

каждый день продукты не только удивительны по качеству, но и покупаются за

ничтожную часть их действительной стоимости в спецмагазине), я решаю ходить

за покупками сама.

В первый же день я обалдеваю от выбора продуктов в ближайшем магазине.

Сначала я даже подумала, что это случайный завоз или что директор устроил

спектакль для ревизора. Но и через неделю выбор оставался таким же богатым.

Каждый день я нахожу в магазине свежие яйца, колбасу, вполне приличное мясо

на котлеты, копченую рыбу, даже крабов. СССР - самый крупный производитель

крабов, но в магазинах не найдешь даже баночки - все идет на экспорт. Ты мне

со смехом объясняешь:

- Просто этот магазин находится на бульваре, по которому каждый день

ездит Брежнев, и поэтому он должен соответственно снабжаться на тот случай,

если вдруг Генеральному секретарю захочется выйти что-нибудь купить.

Я не верю своим ушам:

- Но люди должны об этом знать и, наверное, обчищают полки в пять

минут?

- Нет. В этот магазин ходят только такие люди, как мы, - те, кто живет

в этих домах. У них и так огромные привилегии, а значит, им нет

необходимости запасаться продуктами.

Я все-таки не совсем верю. Но и вправду, когда несколько месяцев спустя

я снова захожу сюда, чтобы купить тебе что-нибудь вкусненькое, продавщица,

узнав меня, вынет из холодильника вожделенные баночки с крабами и скажет:

" Для вас - другое дело".

И вот наша квартира наконец готова. Последний обед, поданный в

восхитительном фарфоровом сервизе эпохи Екатерины II, действительно ни в чем

не уступал царскому: голуби в сметане, икра и самые тонкие закуски. Нам всем

было грустно: во-первых, приходилось расставаться, но главное, в то утро

наша подруга сообщила нам с искаженным лицом: " Мой отец освобожден от

должности и выведен из состава Политбюро".

Все мы знали, что для них золотые денечки закончились.

Из всех неудавшихся проектов больше всего ты расстраивался из-за нашей

совместной пластинки. После долгих дискуссий фирма " Мелодия" принимает

наконец тексты и музыку двенадцати песен, которые войдут в альбом. Темы в

основном лирические. Это песни о любви, о войне, о Волге... Мы поем под

оркестр, все очень красиво и без тени провокаций.

Мы записываем пластинку в большой аудитории. В противоположность кино

здесь времени даром не теряют. В три захода дело сделано. Записывают

целиком, без монтажа. Это очень тяжело, и ты срываешься, когда я ошибаюсь.

Но мне и правда трудно: во-первых, петь по-русски, во-вторых, без остановок,

и к тому же я очень волнуюсь, когда пою твои песни у тебя на глазах.

Мы понимаем, что, если пластинка выйдет, это будет своего рода

официальное признание твоего статуса автора-композитора. И потом - мы

довольно скромно живем на твою актерскую зарплату, так что лишние деньги не

помешают. Но самое главное - это что мы впервые работаем вместе. И все наши

мечты могут осуществиться, если пластинка выйдет: гастроли, концерты,

спектакли, фильмы. Да все, что угодно!...

Охрипшая, измотанная, на последнем нервном пределе, я все-таки

записываю все песни в положенное время. Я этим здорово горжусь, особенно

после того, как музыканты стали аплодировать мне, стуча смычками по

скрипкам, как это принято на концертах классической музыки. Ты доволен и

записываешь свою сторону с ходу и в отличном настроении. Наша пластинка

наконец готова. Звукооператоры тут же микшируют звук, нас фотографируют на

конверт. И все-таки, несмотря на предпринятые меры, пленка тайком

переписывается и моментально расходится но рукам. И поэтому задолго до

предполагаемого выхода пластинки мы уже знаем, что песни страшно понравились

публике.

Время идет, мы волнуемся и, устав от уклончивых ответов руководителей

" Мелодии", добиваемся приема у министра культуры Демичева. Он принимает нас

с улыбкой на устах, делает нам знак садиться и, сцепив свои пухленькие

ручки, спрашивает, зачем мы пришли. Мы объясняем. Он берет телефонную трубку

и, глядя нам прямо в глаза, говорит тоном, не допускающим возражений:

" Соедините меня с директором " Мелодии" ". И через минуту: " Послушай, почему

до сих пор не вышла пластинка Влади и Высоцкого? Немедленно выпустить! "

Уезжаем мы довольные, но через два месяца пластинка все еще не выходит.

Нам снова удается добиться приема. Мы наивно полагаем, что приказ не дошел

по назначению. Впрочем, приказы никогда ни до кого и не доходили. Мы

встречались с Демичевым много раз, и всегда разыгрывалась одна и та же

комедия. Повелительный тон по телефону, безоговорочные приказы, шутливые

сетования на трудное положение министра, которого никто не слушается, и все

в том же Духе...

Однажды утром ты говоришь мне с напускной небрежностью:

- Знаешь, Андрей хотел бы поговорить с тобой тет-а-тет.

Я немного удивлена, тем более что мы виделись с Тарковским несколько

дней назад. Он - твой друг юности и один из поклонников. Я знаю его уже

много лет. Этот невысокий человек, живой и подвижный, - замечательный гость

за столом. Кавказец по отцу, он обладает удивительным даром рассказчика и

поражает всех своим умением пить не пьянея. К концу вечера он обычно

веселеет и почему-то каждый раз принимается распевать одну и ту же песню.

По твоему тону я понимаю, что речь идет о чем-то очень важном. Ты

говоришь.

- Андрей готовит фильм, он хотел поговорить с тобой и, вероятно,

пригласить тебя на пробы.

И тут на меня находит. Я не нуждаюсь в пробах, меня никогда не

пробовали ни на одну роль, за исключением первого раза, когда я снималась в

тринадцать лет у Орсона Уэллса. Но ты так долго уговариваешь меня не

отказываться, что я соглашаюсь.

Андрей объясняет мне, что фильм " Зеркало" - автобиография. И он хочет

попробовать меня в нем на роль своей матери. Усы у него всклокочены больше,

чем обычно, и он, заикаясь, пересказывает мне весь сюжет.

Через несколько дней мы с небольшой съемочной группой выезжаем в

деревню. Это даже не пробы. Мы просто снимаем несколько кусков. Андрей

подробно объясняет мне сцену: на пороге избы женщина долго ждет любимого

человека. Становится прохладно, она зябко кутается в шаль, последний раз в

отчаянии смотрит на дорогу и, сгорбившись от горя, уходит в дом.

Андрей делает мне комплименты, я довольна собой. Я возвращаюсь и

рассказываю тебе, как прошел день. Мы начинаем мечтать. Если я снимусь в

этом фильме, сразу решится множество проблем - у меня будет официальная

работа в Советском Союзе, я смогу дольше жить радом с тобой, и потом

сниматься у Тарковского - это такое счастье!

Проходит несколько дней. Мы звоним Андрею, но все время попадаем на его

жену, и та, с присущей ей любезностью, швыряет трубку. Я чувствую, что

звонить бесполезно - ответ будет отрицательным. Но тебе не хочется в это

верить, и, когда через несколько дней секретарша Тарковского сообщает нам,

что роли уже распределены и что меня благодарят за пробы, ты впадаешь в

жуткую ярость. Ты так зол на себя за то, что посоветовал мне попробоваться,

да к тому же ответ, которого мы с таким нетерпением ждали, нам передали

через третье лицо и слишком поздно... Тут уже мне приходится защищать

Андрея. Наверное, у него слишком много работы, много забот, да и вообще у

людей этой профессии часто не хватает мужества прямо сообщать плохие

новости. Ты ничего не хочешь слышать. Ты ожидал от него другого отношения. И

на два долгих года вы перестаете видеться. Наши общие друзья будут пытаться

помирить вас, но тщетно.

Однажды, прилетев в Париж, мы сталкиваемся в аэропорту с Андреем - он

как раз улетает в Москву. Эта неожиданная встреча на нейтральной территории

позволяет вам наконец помириться. Андрей так просто и понятно объяснил

причину своего отказа, что нам становится искренне жаль, что он не сделал

этого сразу. Посмотрев пробы, он понял, что зрители будут отвлекаться от

фильма, увидев на экране Колдунью, и взял на эту роль другую актрису.

Мы приезжаем в Москву, и снова Андрей сидит вечерами у нас за столом и,

как обычно, распевает свою любимую песню про Садовое кольцо.

Однажды он попросил меня помочь ему уговорить Марчелло Мастроянни

согласиться на роль в фильме, сценарий которого он только что закончил. Но

уговаривать Марчелло мне не приходится - он с радостью соглашается сниматься

у Андрея. Целый вечер я перевожу, а они увлеченно обсуждают сценарий.

Увы! Фильм так и не будет снят. Еще один великолепный сценарий будет

выброшен в корзину по соображениям цензуры.

Двадцать третьего декабря восемьдесят пятого года: наш автоответчик

передает короткое драматическое сообщение. Тарковский тяжело болен, по

мнению шведских врачей, ему осталось жить не больше трех недель. Я тут же

начинаю хлопотать о том, чтобы ему разрешили увидеть сына. Второго января

восемьдесят шестого года он приезжает во Францию. Ему помогают со всех

сторон - соотечественники, врачи, министр культуры, посол СССР и даже

президент Республики. Наконец его сыну разрешают приехать к нему. Они не

виделись четыре года. Когда Тарковский выходит из больницы, я принимаю в

моем большом доме всю их семью. Андрей собирается заканчивать монтаж фильма

" Жертвоприношение" и уже говорит о будущем фильме, который хочет назвать

" Святые - самые несчастные из людей".

По совету идиотки-подруги он уезжает из Парижа и едет лечиться в

Германию в клинику " знахарей".

Андрей умирает двадцать девятого декабря восемьдесят шестого года.

На похороны пришло очень много народу. Собрались все друзья. Мстислав

Ростропович, сидя на ступеньках русского собора на улице Дарю, вкладывает в

игру всю душу, выражая в надрывном плаче виолончели нашу тоску.

У метро " Аэропорт" есть улица, где живут писатели, сценаристы, поэты. Я

побывала здесь в самых разных квартирах, восхищалась библиотеками,

коллекциями современной живописи и старинных икон. В течение шестьдесят

девятого года в отчаянном поиске уголка, где мы могли бы спокойно

встречаться, мы случайно попадаем к маленькому старичку, который ходит

наклонившись вперед, как печальный гном, но глаза у него живые, он постоянно

смеется, и вообще он просто очарователен, так что даже пользуется успехом у

женщин. Он очень официальный сценарист и работает на " Мосфильме". Ему хорошо

платят, и он получает вполне приличную пенсию. Маленький чиновник культуры,

один из тысячи. Всех очаровывает его необыкновенная живость ума, которой он

пользуется теперь только в разговорах с друзьями.

Он уступает нам главную комнату своей двухкомнатной квартиры на

четвертом этаже одного из писательских домов, в самом начале знаменитой

улицы. Это, конечно, не хоромы, но нам здесь очень нравится. Старик

ретируется в свой кабинет, на который имеет право как " работник умственного

труда".

Мы начинаем потихоньку осваиваться в этом доме. Когда бы мы ни

проснулись, у старика всегда готов для нас чай с только что поджаренным

хлебом. Мне хочется отблагодарить его за гостеприимство. Потратив несколько

сот франков в " Березке", я стряпаю ужин - не то французский, не то

итальянский - с большим количеством советского шампанского " брют", которое

продается только на валюту. Я знала эту его слабость, и, надо сказать, я и

сама люблю это вино, которое производят в Абрау-Дюрсо в Крыму из шампанских

саженцев в лучших французских традициях прошлого века. Как и всякий удачный

вечер, наш заканчивается чтением стихов. Ты приумолк. В своей огромной

голове этот человечек разложил по векам или по темам всю мировую поэзию. Он

читает нам Омара Хайяма и Шекспира, Бодлера и Гете. Потом вы, перебивая друг

друга, читаете Пушкина, произведения которого ты знаешь почти все наизусть,

- и все-таки он побеждает в этой дуэли. Но когда он начинает вдруг читать

твои собственные стихи, ты уже не знаешь, что и сказать. Уже поздно, старик

откланивается и исчезает, задорно сверкнув глазами.

В день нашей свадьбы мы получаем большой пакет, толстый и тяжелый. Его

приносит девушка с глазами цвета морской волны и великолепными тонкими

белыми руками: " Это от Василия, сам он не мог приехать, вот, держите". В

картонной коробке, завернутой в несколько газет, лежит самая красивая икона

дома. Как только мы возвращаемся из Грузии, мы звоним ему. Никто не

отвечает. Немного спустя нам говорят, что старик - эрудит и поэт - умер. Его

икона всегда оставалась в нашей спальне, несмотря на многочисленные

переезды, а теперь висит напротив моей кровати. Возле нее - другая икона:

святой Георгий на белом копе; мне ее принес в июле восьмидесятого один из

твоих школьных друзей. Он держал ее на вытянутых руках и трясся от рыданий.

Он не сказал ни единого слова, он лишь едва поднял на меня глаза и сквозь

слезы попытался изобразить нечто вроде улыбки, когда я приняла икону у него

из рук.

Я получила разрешение увезти эти иконы с собой в Париж по решению

экспертов Третьяковской галереи и с согласия специальной таможенной

комиссии. Они не имеют большой ценности, они не очень древние. Но для меня

эти иконы - самые прекрасные.

Семьдесят пятый год. Мы в дороге к Южной Америке. Первая посадка в

Мадриде. Франко еще у власти. Аэропорт похож на все остальные, и, если бы не

какая-то поломка в моторе самолета, это была бы обычная посадка. Мы едем в

Мексику в компании Клодины - знакомой актрисы.

Шесть часов мы ждем в аэропорту, пока починят самолет, и все это время

Клодина уговаривает нас лететь другим рейсом. Она так нервничает, что мы

соглашаемся. Пассажиры садятся в самолет, и мы остаемся одни. Наши места

забронированы на завтра. В аэропорту не осталось ни полиции, ни таможенников

- уже очень поздно. Карабинер, который провожает нас к выходу в город,

бросает рассеянный взгляд на все три паспорта и говорит: " До завтра. Буэнас

ночес".

Мы удачно проскочили, учитывая то, что у тебя нет визы в Испанию. Мы

здесь как бы контрабандой. Этакие сбежавшие школьники. Все тебе нравится:

старый город, где мы ужинаем, гуляющие люди, вышедшие подышать после жаркого

дня, ресторан " Фламенко", где мы сидим до самого утра и слушаем песни.

Гортанные звуки испанских песен очень похожи на цыганский романс. Я с трудом

увожу тебя оттуда, чтобы успеть поспать хотя бы несколько часов, прежде чем

осмотреть завтра Прадо.

В музее я веду тебя в зал Веласкеса, мы любуемся картинами, мы можем

оставаться здесь сколько угодно - посетителей почти нет. Тебя восхищают

Иероним Босх и Гойя, особенно - трагическая сила его полотен черного

периода. Какая удача, что у тебя не спросили визу!...

Мы возвращаемся в аэропорт и, немного нервничая, сразу направляемся с

паспортами в руках к полицейскому посту. Наша подруга, хорошо говорящая

по-испански, проходит первая. У полицейского глаза лезут на лоб: ни в одном

из паспортов нет нужной печати. Для нас, француженок, это не имеет большого

значения, но твой паспорт - весь красный, с серпом и молотом - просто жжет

ему руки. По его обезумевшему виду мы понимаем, что сейчас начнется скандал,

и, говоря все хором, пытаемся объяснить, что сломался самолет, что было

поздно, что нам срочно нужно в Мексику. Мы так стараемся, что ошалевший

карабинер, оглядевшись вокруг, вталкивает нас в зону вылета и вполне логично

шепотом делает вывод: " Нет визы на въезд - нет и визы на выезд".

На острове Косумель наша белая комната выходит окнами на море, и мы

можем любоваться отсюда скалами и пылающими закатами. Ты пишешь целыми

днями, и я, возвращаясь с работы, нахожу тебя склонившимся за столом, на

котором рассыпаны листки бумаги.

Вечером мы ужинаем маринованной рыбой и жареными лангустами,

бифштексами из черепахи и экзотческими фруктами. Два старика сидят по краям

длинного стола. Джон Хьюстон, играющий в фильме роль моего мужа, -

пронзительный взгляд, сигара в зубах, несмотря на астму, и стакан водки в

руке. Он слушает, как ты поешь, кивая в такт головой. Напротив него сидит

Нептунио - так мы назвали его, потому что он и вправду царствует в морских

глубинах. Серебряная борода и всегда всклокоченные волосы обрамляют смуглое,

совершенно азиатское лицо. Обычным рыболовным крючком он цепляет за нижнюю

губу огромных акул, и они, как дрессированные собачки, плавают туда-сюда

перед камерой. Вообще его свойское обращение с морскими чудовищами

прославило его по всему Карибскому морю. Но когда он слушает, как ты поешь,

глаза у него подергиваются грустью. Нептунио - очень сентиментальный

человек.

Однажды воскресным утром мы ждем его, чтобы в первый раз попробовать

понырять вместе. Тебе не терпится окунуться в морские глубины. Что до меня -

я боюсь, но все же после долгих уговоров соглашаюсь, потому что не хочу

выглядеть трусихой в твоих глазах. Но подводный мир меня пугает, и мне не по

себе.

Появляется Нептунио со всем необходимым снаряжением для ныряния. Надо

идти. Он быстро нам объясняет, как что работает, вешает грузики на пояс,

помогает натянуть ласты. Вот мы и готовы. Мы ныряем. Сердце у меня вот-вот

выскочит: прямо передо мной - вертикально уходящая вниз скала, синь - от

бирюзовой до чернильно-черной, мириады разноцветных рыбок. Длинные, клейкие

водоросли липнут к телу, я вздрагиваю и, прицепившись к нашему провожатому,

не сопротивляясь, иду ко дну. Ты бесстрашно опускаешься впереди, ты уже на