Язык российского права

и некоторые вопросы юридического образования

Соотношение феноменов языка и права – именно в такой последовательности − символизирует их тесную взаимосвязь, ранжированность социальных ролей, а также гипотетическую последовательность возникновения (если, конечно, не учитывать наверняка более раннего, нежели язык, «права сильного», которое, впрочем, и по сей день успешно реализуется, в том числе – посредством законодательных актов: «Правильное течение дел изменяется силою оружия или политического шахрайства» [Потебня, 1976, с. 268]).

В широком лингвокультурологическом аспекте язык права[51] может быть рассмотрен в качестве одного из ярких примеров того, что называют «вербальной магией», т. е. – в самом общем смысле – применение языка для воздействия на индивидуальное и общественное сознание, иначе говоря – для манипуляции ими. Таким образом, юридические тексты можно представить как своеобразно сакральные (впрочем, иногда и без особенных преувеличений – ср. текст конституции государства, который, будучи основополагающим, можно при некоторых обстоятельствах считать некоей святыней, раз и навсегда установленной, константной и не нуждающейся в корректировках, могущих лишь профанировать ее, или, по крайней мере, за счет время от времени якобы целесообразно вносимых поправок заметно снизить её авторитет в глазах граждан того же государства). Эти сакральные тексты, как и положено таковым, творятся, толкуются и применяются своего рода жрецами (напомним по ассоциации, что в древнем Риме среди них были и авгуры). Результаты же герменевтических упражнений жрецов Фемиды оказывается далеко не менее значимыми, чем собственно храмовых ритуалов, поскольку оказывают иногда немедленные и кратковременные, а по большей части – отложенные и долговременные («пролонгированные») воздействия на судьбы не только отдельных людей, но и крупных социумов (например, народов и государств).

Как уже неоднократно отмечалось, по сравнению со многими (если не со всеми остальными) формами и сферами употребления языка, сегодня язык права обладает наиболее мощными манипулятивными потенциями: «в конце концов сам текст закона в каком-то отношении является узаконенным манипулятивным текстом» [Бринев, 2005, с. 158], – и при этом в высшей степени эффективным, ибо исполнение его предписаний обеспечивается всеми соответствующими ресурсами государства. Поэтому, сколь бы ни были значимы в культурных, духовных и прочих отношениях иные тексты (до собственно сакральных включительно), именно текст закона наилучшим образом выполняет функцию регулирования отношений между государством и его гражданами, между гражданами и т. д. Причем обычно предполагается и декларируется, что соблюдение закона обязательно для всех (конечно, в идеале это несомненно – на практике же довольно избирательно: недаром сравнение оного с дышлом продолжает оставаться актуальным на самых разных этапах истории общества).

Не останавливаемся здесь подробно на многоаспектной характеристике языка права: об этом написано довольно много, но, что любопытно, написано преимущественно лингвистами. Надо сказать, что юристы довольно ревниво и последовательно оберегают свои ведомственные языковые заповедники от посторонних вторжений, по-своему резонно упрекая «браконьеров» (неугомонных лингвистов прежде всего) в том, что они не являются достаточно сведущими в юриспруденции. Отрицать этот очевидный факт было бы трудно, да и вряд ли нужно. И всё-таки следует еще раз вернуться к некоторым особенностям как языка права, так и профессиональной речи его носителей.

Можно вспомнить о таких (кажется, никем не оспариваемых) чертах юридического языка, как усложненность (и лексико-семантическая, и синтаксическая), кажущаяся иногда чуть ли не нарочитой, и проистекающая из неё неудобопонятность формулировок. Как правило, это оправдывают главным требованием к текстам права – критерием предельной точности, не допускающей разночтений и инотолкований, которые могут повлечь за собой произвольное применение закона (попросту говоря, произвол). Однако означает ли это, что текст закона изначально обречен на то, чтобы не быть понятным никому, за исключением сравнительно узкого круга специалистов, – даже с учетом непрерывно растущего в реформируемой (или уже отреформированной?) России числа счастливых обладателей дипломов о высшем юридическом образовании? Исходя из обыденной логики, скажем, что законодательный акт, предназначенный к неукоснительному исполнению, должен быть семантически прозрачен для тех, кому адресован, − т.е. для всех граждан данного государства, а не только для «символьной элиты общества», т. е. юристов (выражение Т.В. Губаевой). Впрочем, исходя из той же обыденной логики (а она же во многом предопределяет и присущую носителям языка так называемую «наивную картину мира» (Ю.Д. Апресян и др.), следует задаться столь же простодушным вопросом: а кому это надо? Кто, собственно, кроме упомянутых «всех граждан», настолько уж горячо заинтересован в юридическом просвещении? Может быть, государство – в целях воспитания правосознания и ликвидации вариативно трактуемого «правового нигилизма», что, с одной стороны, позволило бы помочь профилактике преступности (хотя бы: «Кто предупрежден, тот вооружен»). С другой же стороны (конечно, в высшей степени гипотетически!), государству не так уж выгоден поголовный юридический ликбез: ведь граждане, научившиеся грамотно читать, то есть адекватно интерпретировать тексты законов, могут иногда и усомниться в их целесообразности, полезности (и, страшно подумать, усомниться в благодеяниях власти как таковой), а следовательно, утратить столь милые любому государству важнейшие свойства объекта манипуляций: внушаемость и управляемость. Вряд ли какая-либо конкретная власть (довольно произвольно определяемая то как тоталитарная, то как демократическая – возможны и иные варианты) сознательно решится рисковать собою по таким пустячным поводам. Многоликим жрецам Фемиды всеобщая юридическая грамотность населения тоже наверняка не вполне желательна (по крайней мере, не настолько необходима, как они иногда публично заявляют). Во-первых, это может повлечь за собой довольно предсказуемые затруднения в выполнении их повседневных служебных функций (с учетом, конечно, конкретных элементов профессионального диапазона); во-вторых, самым решительным образом способно отразиться на благосостоянии как жрецов-теоретиков, так и храмовых прислужников-практиков: услуги и тех, и других могут оказаться не так востребованы, как ныне. Тогда они рискуют оказаться в малозавидном положении якобы умевшего играть на граммофоне гимназиста из рассказа А. Аверченко «Кривые Углы».

Конечно, широкой общественности через СМИ становятся иногда известными случаи по-своему виртуозного осмысления юристами ресурсов языка.

Возникновение интересных коллизий происходит иногда вследствие неразличения (преднамеренного или непроизвольного) общелитературной и арготической семантики одной и той же лексемы. Так, в телерепортаже об уголовном процессе по делу об убийстве журналиста Д. Холодова сообщалось, в частности, что защита и обвинение разошлись в интерпретации слова разобраться, сказанного бывшим тогда министром обороны П.С. Грачевым командующему воздушно-десантными войсками Подколзину. Обвинение заявило, что слово было употреблено в значении «устранить» (т. е. убить Холодова), а защита − «выяснить» (получить информацию о Холодове), поскольку, по мнению адвоката экс-министра, в «терминологии» последнего разобраться – вовсе не значит «убить» (Новости. ТВ-6. 26.02.01).

В то же время языковая компетентность юристов вовсе не безупречна: свидетельств этого более чем достаточно (опять же скажем, что, приводимые в основном лингвистами, то есть профанами в юриспруденции, такие свидетельства самими юристами, вероятнее всего, игнорируются – а может быть, попросту остаются им по каким-то причинам недоступными). Упомянем здесь, в дополнение к уже известным, и такие.

Так, ч. 4 ст. 53 УК РФ гласит: «В случае злостного уклонения от отбывания наказания лицом, осужденным к ограничению свободы, оно заменяется лишением свободы на срок ограничения свободы, назначенного приговором суда». «Обыденное метаязыковое сознание (набор более или менее осознанных представлений рядовых носителей языка о самом языке в его разных проявлениях)» [Голев, 2008, с. 5] подсказывает, что последний из причастных оборотов данной формулировки логически должен всё-таки относиться не к существительному ограничения, но к существительному срок – и тогда падеж причастия должен быть винительным: «на срок, назначенн ый приговором суда».

Несколько иные примеры, демонстрирующие смысловую диффузность нормативно-правового акта, содержатся в КоАП РФ. В ч. 2 ст. 27.12 этого кодекса говорится: «Отстранение от управления транспортным средством соответствующего вида и направление на медицинское освидетельствование на состояние опьянения осуществляются должностными лицами, которым предоставлено право государственного надзора и контроля за безопасностью движения и эксплуатации транспортного средства соответствующего вида». Иногда порядок слов в этой формулировке провоцирует вопросы о смысловом акценте высказывания: «право государственного надзора и контроля за безопасностью»; «право государственного надзора и контроля... и эксплуатации»?

В другой статье того же кодекса, посвященной административному расследованию (ч. 5 ст. 28.7), сказано: «Срок проведения административного расследования не может превышать один месяц с момента возбуждения дела об административном правонарушении. В исключительных случаях указанный срок по письменному ходатайству должностного лица, в производстве которого находится дело, может быть продлен вышестоящим должностным лицом на срок не более одного месяца, а по делам о нарушении таможенных правил начальником вышестоящего таможенного органа на срок до шести месяцев». Некоторые правоприменители-практики, исходя из интересов службы, склонны трактовать эту часть по-разному: в одних случаях принимая за точку начального отсчета именно указанный момент возбуждения дела, в других – следующий за последним днем расследования, уже занявшего месяц.

Несколько иной, но, пожалуй, не менее актуальный для текстов современного российского права пример, иллюстрирующий тенденцию, которую можно квалифицировать по-разному. Некоторые специалисты считают это «изложением в стиле предельно широких обобщений оценочного характера (опасное состояние личности, общенародное достояние, требования разумности)», которое «неизбежно становится декларативным, потому что смысл правовых ценностей неясен и с ними можно произвольно связать любые действия, минуя интересы и цели субъектов, совершающих эти действия» [Губаева, 2004, с. 46− 47]. Полагаем, что с достаточным основанием подобные номинации можно именовать и иначе – «семантическими пустышками», «лексическими фантомами» (Б.Ю. Норман), «лексическими симулякрами» (Л.Н. Синельникова), «словами-амебами» (С.Г. Кара-Мурза), «словами-мифогенами» (А.Д. Васильев). Последнее из приведенных именований выражает их роль в современном мифотворчестве и, как следствие, в манипуляциях сознанием индивида и социума (ср. перестроечно-реформаторский мифоген общечеловеческие ценности, использованный не только в агитационно-пропагандистских, но и в сугубо правовых текстах: [Васильев, 2007, с. 52− 59; Васильев, 2008, с. 52− 61]).

В числе «предельно широких обобщений оценочного характера», попавших в поле зрения Т.В. Губаевой, доктора юридических наук (а до того – кандидата наук филологических) – и словосочетание общепризнанные принципы и нормы международного права, которое «обладает весьма широким понятийным содержанием, выраженным в абстрактно-оценочной форме. Поэтому в российском законодательстве в целом ряде случаев целесообразно не просто делать отсылки к международно-правовым признакам, а дать дефинитивную норму о содержании каждого из них применительно к юридической регламентации той или иной сферы общественной и государственной жизни» [Губаева, 2004, с. 46− 47].

Наше внимание это словосочетание привлекло в связи с тем, что оно использовано в тексте Федерального закона «О государственном языке Российской Федерации». В ст. 2 закона сообщается, в частности, что «законодательство Российской Федерации о государственном языке Российской Федерации основывается на Конституции Российской Федерации, общепризнанных принципах и нормах международного права…». Представляется поучительным рассмотреть характеристики норм международного права, предлагаемые российскими юристами, причем в изданиях разных лет (далее цитаты из публикаций даются в их хронологической последовательности, что, с нашей точки зрения, позволяет увидеть некоторые быстротекущие эволюции суждений).

«Норма международного права – юридически обязательное правило поведения государств и других субъектов международного права в их международных отношениях» [Международное право, 1997, с. 187].

«Судам при осуществлении правосудия надлежит исходить из того, что общепризнанные принципы и нормы международного права, закреплённые в международных пактах, конвенциях и иных документах (в частности, во Всеобщей декларации прав человека, Международном пакте о гражданских и политических правах, Международном пакте об экономических, социальных и культурных правах), и международные договоры Российской Федерации являются в соответствии с ч. 4 ст. 15 Конституции Российской Федерации составной частью ее правовой системы. Этой же конституционной нормой определено, что если международным договором Российской Федерации установлены иные правила, чем предусмотренные законом, то применяются правила международного договора» [Комментарий к Конституции Российской Федерации, 2000, с. 58].

«… Особенности международного права … 1)… Предметом регулирования международного права являются отношения суверенных и независимых друг от друга субъектов. 2)… Нормы международного права адресованы в непосредственном виде суверенным субъектам…, правовым параметром поведения государств и других субъектов международного права в межгосударственной системе являются общепризнанные стандарты должного поведения, устанавливаемые международным правом…4)… Нормы международного права создаются субъектами международного права на основе свободного волеизъявления равноправных участников международных отношений… В современном международном праве следует считать уже /! / состоявшейся концепцию примата (преимущественного значения) норм международного права в процессе взаимодействия с нормами внутригосударственного права» [Каламкарян, Мигачев, 2004, с. 5− 6]. И хотя «международно-правовая позиция государства как часть его внешней политики отражает национальные интересы государства», но «в современном мире общие интересы, вытекающие из категорической /! / необходимости решения глобальных проблем, оказывают всё большее влияние /! / на внешнюю политику государств и, следовательно, на их международно-правовую позицию. Поэтому необходимо /! / чтобы специфические интересы государства были согласованы с общими интересами человечества /! /» [Каламкарян, Мигачев, 2004, с. 17]. При этом оказывается, во-первых, что «для создания норм международного права не требуется идентичности воль /так. – А.В./ государств, участвующих в их образовании. Для этого достаточно, чтобы они были согласованы в том, что касается правила поведения и признания его в качестве юридически обязательного» [там же] – видимо, к этому и сводится категория общепризнанности. Во-вторых, «нормы международного права – плод не новой, единой высшей воли, а результат согласования воли /так. – А.В./ субъектов международного права» [там же].

Кроме любопытного разнобоя в оформлении грамматического числа существительного воля (у государств несколько «воль», а у субъектов международного права – хотя очевидно имеются в виду и государства [Каламкарян, Мигачев, 2004, с. 5] – она уже одна-единственная; впрочем, это можно отнести на счёт распространённых среди юристов представлений о языке и обращении с его законами и материей), вышеприведенные цитаты из [Каламкарян, Мигачев, 2004] содержат, конечно, ещё немало интересного и в других аспектах. Так, например, можно было бы уточнить, в каких формах и в какой степени разными государствами реализуется при проведении их внешней политики «уже состоявшаяся концепция примата международного права». Действительно ли у всего человечества имеются абсолютно общие интересы (т. е. вытекающие из совершенно единообразного понимания «глобальных проблем»); все ли государства можно считать без каких-либо исключений равноправными? Не преобладают ли в международных отношениях «специфические интересы» отдельных государств или их явно немногочисленных групп (вроде «большой семёрки» и т. п.)? Не могут ли выдаваться «национальные интересы» этих государств за единственно справедливые и законные − «общечеловеческие»? Не определяются ли упомянутым «приматом международного права» особенности не только внешней, но и внутренней политики правительств некоторых государств? Не применяются ли так называемые «двойные стандарты» (иначе говоря, индульгенция тем, кто использует для воплощения своих «специфических национальных интересов» такие методы, как вмешательство во внутренние дела других – от поощрения искусственно создаваемых оппозиционных движений до инспирирования государственных переворотов и совершения открытой вооружённой агрессии – и, с другой стороны, суровая критика, включающая в себя применение жестких санкций и интервенции против тех стран, которые хоть в малейшей степени позволяют себе не разделять «специфические национальные интересы» экспансионистов и агрессоров) − и т. п.?

Наконец: действительно ли современные нормы международного права не являются «плодом новой, высшей воли» [Каламкарян, Мигачев, 2004, с. 17]? Ср.: «Оказывая влияние на все области социальной жизни, глобализация диктует необходимость переосмысления роли права и государства в современном мире… В современных условиях правовая аккультурация приобретает глобальное измерение, правовое развитие отдельно взятой страны подчиняется законам движения права в его планетарном масштабе. Заметным явлением можно, в частности, считать американизацию права» [Иванец, Червонюк, 2003, с. 87, 91].

При всём этом надо иметь в виду, что и ведущие специалисты в области юриспруденции, в том числе и те и из них, кто настаивает на широчайшем внедрении «норм международного права», не очень-то отчетливо представляют себе (а значит, ещё менее способны объяснить другим), каковы же эти нормы. Так, судья Конституционного Суда РФ, профессор, доктор юридических наук О.И. Тиунов заявляет: «Судебная система очень чувствительна ко всем происходящим процессам. Суд выбирает правовую позицию и только после этого он в состоянии сформулировать своё решение. И нередко ему приходится обращаться к международно-правовым стандартам. Но расшифровки этого понятия в научной литературе нет /! /. Надо хотя бы /! / наметить ориентиры, для начала – классифицировать их» [Глобализация, 2003, с. 3]. Несмотря на указанное им же отсутствие основополагающих понятий и их общеприемлемых формулировок, цитируемый автор тут же провозглашает: «Внедрение международно-правовых стандартов в судебную практику должно /! / расширяться» [там же]. Многое в этой почти нарочитой путанице становится гораздо понятнее с учетом более широкого контекста: «Тактика пропагандистской работы – это отдельная наука, обеспечивающая процесс самоуничтожения нации необходимыми правовыми актами. В случае информационной войны желательно, чтобы все действия происходили в правовом пространстве наиболее сильного» [Расторгуев, 2003, с. 272], то есть – конкретно – США.

Может быть, здесь следовало бы упомянуть и амбивалентно оцениваемые неюристами (в то же время составляющие предмет смутной и сомнительной гордости – очевидно, как символ корпоративной маркированности многих юристов) речевые неправильности. Имеются в виду прежде всего пресловутые возб у жденный/ос у жденный. С точки зрения Н.Д. Голева, подобные проявления юридического профессионального языка (в сущности – действительно жаргона, но, что любопытно, довольно-таки общего и для сотрудников правоохранительных органов, и для тех, к кому они испытывают служебный интерес), «такая отделенность создает сильную помеху коммуникативной эффективности... И культурно-языковая функция сомнительна... У формы с паронимическим смешением минусы явно доминируют над плюсами» [Голев, 2004, с. 54− 55]. Задаваясь вопросом: «Надо ли кодифицировать профессиональные узуальные нормы /иначе говоря, нарушения норм общелитературных – А.В./?», полагают, что «указание в словарях на допустимость такого произношения /т. е. вроде ос у жден, возб у ждено – А.В. / лицами определенной профессии сразу способствовало бы распространению неправильных ударений, и не только в профессиональной среде. Не надо профессиональные узуальные нормы кодифицировать, должно быть указано на широкое распространение у юристов... и т. д. неправильного ударения» [Сиротинина, 2006, с. 497].

Возможны поиски истоков предпочитаемых юристами ос у жденный/возб у жденный и в орфографии – или, как полагают некоторые авторы, в преднамеренных либо неосознанных нарушениях её правил. Так, с точки зрения В.Т. Чумакова, председателя «Союза ёфикаторов России», «если бы такие слова, как отведённый..., осуждённый..., всегда печатались без ошибки, т. е. с «коронованной», увенчанной точками буквой Ё, то не смогли бы народиться вот эти нижеприведённые уродцы: отв е денный..., ос у жденный... [Чумаков, 2008, с. 8]. Конечно, авторитетное влияние письменного (печатного), особенно юридического текста следует учитывать (кстати, вполне возможно, что, по мнению юристов, профессионально основывающихся на «букве закона», это один из решающих аргументов в пользу возб у жденный / ос у жденный: действительно, логично вроде бы: на гласный, обозначаемый буквой ё, обычно приходится ударение, а раз буквы ё в этих словах, присутствующих в текстах многих нормативно-правовых актов, нет, то и произносить их надо с ударением на втором слоге – нам приходилось уже слышать подобные суждения из уст юристов). Однако вряд ли такое своеобразное проявление орфографоцентризма в данном случае можно считать решающим.

С другой стороны, известными фактами может быть отчасти оправдано по этому поводу и следующее суждение – с учетом внелингвистических факторов: «Когда с экранов телевизоров наши прокуроры сообщают, что уголовные дела возб у ждены, а проходящие по ним лица ос у ждены, то не вполне ясно, следует ли считать неправильными и эти ударения. Смысл слов возб у ждены и ос у ждены может и не совпадать со смыслом слов возбужден ы и осужден ы, а включать в себя некую специфику правоприменения (злопыхатели называют эту специфику басманной)» [Успенский, 2006, с. 544] (напомним всё же, что согласно ст. 17 УПК РФ и судьи также «оценивают доказательства по своему внутреннему убеждению, основанному на совокупности имеющихся в уголовном деле доказательств, руководствуясь при этом законом и совестью»; впрочем, данный кодекс не содержит дефиниций слов и словосочетаний, выделенных разбивкой).

Считать ли средний уровень языковой компетентности юристов (не забывая, однако, о том, что под этим гиперонимом сегодня объединены представители разных профессионально ориентированных ведомств и сообществ, выполняющих различные, подчас диаметрально противоположные задачи) вполне удовлетворительным, − вопрос, пожалуй, риторический. Однако надо помнить при этом, что, во-первых, культура речи сегодняшних юристов – одновременно и частный пример культуры речи российского социума (то есть какие-то ярко выраженные отличия, за исключением, может быть, познаний в специальной терминологии, обнаружить весьма затруднительно). Во-вторых, надо учитывать факторы, формирующие отношение к обучению русскому языку в вузе юридического профиля.

Начнем с причины, вынесенной нами на первое место по значимости. Уместно напомнить, что всеобъемлющее российское реформаторство, происходящее на протяжении уже более двух десятилетий, вполне закономерно (и не лучшим образом) сказалось на культурно-речевой ситуации, ознаменовавшись, например, заметным падением общего уровня грамотности (особенно – орфографической), неряшливостью публичной коммуникации, экспансией заимствований (в первую очередь – из американского английского) при довольно ощутимом сокращении элементов синонимических рядов (ср. хотя бы всё меньшее число глаголов речи при универсализации использования пояснить и признаться, или почти общераспространенное обозначение самых разных эмоциональных состояний с помощью быть в шоке, что конечно, свидетельствует не только о словарном запасе говорящих и пишущих), размыванием границ функциональных стилей и четко обозначившейся вульгаризацией массового словоупотребления.

Это сопровождается уменьшением количества учебных часов, отводимых школьными программами на изучение русского языка и русской литературы. Результат легко можно прогнозировать: школьники всё меньше читают литературно-художественные произведения; зрительная память учащихся, будучи нетренированной, ослабевает, а средства массовой информации, судя хотя бы по степени владения русским языком постоянных телеперсонажей, способны только усугубить ситуацию.

Снизился престиж полноценного гуманитарного образования, поскольку наличие формальной образованности не является более обязательной предпосылкой и важным критерием жизненного успеха (любой желающий – и имеющий для этого материальные возможности – без особых усилий может стать обладателем диплома платного образовательного учреждения). Экстренно насажденные нововведения вроде ЕГЭ или двухуровневого /! / высшего образования вряд ли нацелены именно на получение учащимися глубоких фундаментальных знаний. Сузился круг чтения молодежи: если какие-то литературно-художественные тексты какая-то (статистически незначительная) часть молодых людей и читает, то, как правило, не русскую классику, а низкопробные окололитературные поделки, либо, в большинстве случаев, роль чтива выполняет периодика, которую раньше назвали «бульварной» или «желтой» прессой (то же относится и к увлечению материалами Интернета). В основном же источником духовной пищи оказываются телевизионные передачи, обычно сомнительного качества, а самым распространенным способом удовлетворения культурных запросов стали посещения дискотек и аналогичных увеселительных заведений. В качестве образцов высокой культуры теперь предлагаются выступления так называемых юмористов и исполнителей «приблатненных» песенок. Единичные попытки официальной власти обозначить свое участие в формировании языковой ситуации остаются почти неизвестными и потому малопонятными «уважаемым россиянам», т. е. огромному большинству населения РФ (ср. «Закон о государственном языке Российской Федерации», федеральные целевые программы «Русский язык», провозглашение 2007 года «Годом русского языка» и т. п. (см.: [Васильев, 2007, 2008]).

Поскольку же языковая политика является составной частью государственной политики в целом, то было бы наивным ожидать кардинальных решений важных задач, от чего в значительной степени зависит дальнейшая эволюция российской языковой (и не только) ситуации.

Естественно, что учащиеся юридических факультетов и вузов, в том числе ведомственных, как и их сверстники, находятся под сильным влиянием происходящих в стране культурно-речевых процессов (кстати, следует заметить, что вряд ли многие из будущих юристов гораздо менее грамотны, чем студенты других специальностей: названные процессы имеют почти всеобщий характер, и мы сталкиваемся лишь с частными, хотя иногда и довольно впечатляющими примерами их результатов). Поэтому на занятиях по русскому языку преподаватель вынужден не столько развивать и совершенствовать знания, полученные ранее в средних учебных заведениях, сколько учить тому, чем обучаемый должен был бы овладеть значительно раньше (и научился, если судить по аттестату о среднем образовании и результатам ЕГЭ). На практике же оказывается, что преподаватель за 40 часов аудиторных занятий должен научить пользоваться теми правилами, на изучение которых в средней школе отводится почти на 1000 часов больше.

Государственный образовательный стандарт по специальности 021100 – юриспруденция многими своими формулировками заметно отличается от предыдущего, ст. 9 которого, например, предусматривала среди минимальных требований к содержанию и уровню подготовки выпускника свободное владение русским языком. Всё же в общей характеристике специалиста сейчас говорится о том, что юрист должен уметь разрабатывать документы правового характера, осуществлять правовую экспертизу нормативных актов, давать квалифицированные юридические заключения и консультации, принимать правовые решения и совершать иные юридические действия в точном соответствии с законом (п. 1.3), для чего, на наш взгляд, познания в области русского языка также необходимы. ГОС в разделе «Русский язык и культура речи» (ГСЭ. Ф. 07) призван существенно расширить сведения учащихся в указанной сфере, в частности, сюда включаются элементы риторической подготовки, знание языка и стиля коммерческой корреспонденции, инструктивно-методических, распорядительных документов.

Впрочем, далеко не все части указанного раздела имеют строгий и однозначный характер.

Например, если сопоставить именования подразделов «Языковые формулы официальных документов» и «Приемы унификации языка служебных документов», то трудно обнаружить сколько-нибудь заметную разницу между ними: именно использование «языковых формул» (т. е., по-видимому, клише, характерных для правомерно стандартизованных текстов официально-делового стиля) и является одним из самых эффективных «приемов унификации языка» тех же текстов. Кроме того, непонятно, в чем разница между «официальными» и «служебными» документами: по нашему скромному предположению, вторые из них – всего лишь частная разновидность первых.

Небезынтересно, что далее, почему-то только через пять пунктов, следуют разделы «Правила оформления документов» и «Речевой этикет в документе», которые также вряд ли могут быть строго разграничены.

Довольно трудно уяснить, что такое «интернациональные свойства русской официально-деловой письменной речи»; можно лишь догадываться (с какой-то долей вероятности), что речь здесь идет о заимствованной лексике, или, может быть, о так называемых интерлексемах, т. е. одних и тех же словах, генетически близких, – например, заимствованиях из современных романских и германских либо древних языков, – функционирующих сегодня в разных языках (впрочем, при этом ведь приходится сталкиваться с проблемой «ложных друзей переводчика»).

Вполне возможно, что (особенно – в современных условиях) будущему юристу чрезвычайно необходимы познания в области «Реклама в деловой речи»; хотелось бы, впрочем, хоть как-то прояснить эту формулировку. А вот в названии раздела «Понятливость, информативность и выразительность публичной речи» большие сомнения вызывает целесообразность употребления существительного понятливость. Согласно Словарю русского языка в четырех томах под ред. А.П. Евгеньевой (т. III, М., 1983, с. 291), понятливость – свойство по знач. прил. понятливый. «Акулина выучилась азбуке удивительно скоро. Алексей не мог надивиться ее понятливости» (Пушкин. Барышня-крестьянка); здесь же приводится толкование значения прилагательного понятливый – «быстро и легко понимающий, усваивающий что-либо». По всей вероятности, авторы-составители раздела, посвященного интересующей нас дисциплине, предполагали употребить существительное понятность (согласно цитируемому нами словарю, «свойство по прил. понятный в 1 знач'. «Понятность объяснения»; понятный – 1) «доступный пониманию; ясный, вразумительный»), но по каким-то причинам этого не сделали.

В то же время в разделе ГОС, посвященном дисциплине «Русский язык и культура речи», отсутствуют указания на такие проблемы, находящиеся в равной степени в сфере интересов и лингвистики, и юриспруденции, как «Современный статус русского языка», «Языковая ситуация и языковая политика». Поэтому, возможно, данный раздел нуждается в некотором дальнейшем совершенствовании, и крайне желательно – при активном участии лингвистов-профессионалов.

То, что для юриста хорошее владение государственным языком – один из самых значительных компонентов достижения профессионального успеха, понимают и многие учащиеся, исходя, правда, в ряде случаев из довольно разных предпосылок.

С целью выявить факторы, предопределяющие мотивацию изучения русского языка, нами было проведено анкетирование студентов факультета общеюридической подготовки (набор 2006 г.), которым было предложено в письменной форме ответить на вопрос: «Зачем нужно учить русский язык?». Всего был опрошен 81 первокурсник; получено 200 ответов (некоторые респонденты указывали одновременно несколько мотивов). После определенной стандартизации ответов и их классификации обнаружились следующие результаты:

1) для повышения собственного уровня грамотности – 22 %;

2) для оптимизации речевого общения – 16, 5 %;

3) для познания русского языка как национального – 12 %;

4) для овладения русским языком как государственным – 12 %;

5) для достижения успеха в будущей профессии – 11 %;

6) для приобретения имиджа культурного человека – 9 %;

7) для развития своей личности – 7 %;

8) для постижения русской национальной культуры – 6 %;

9) для успешного изучения других дисциплин – 4, 5 %.

Можно полагать, что каждый из вышеперечисленных мотивов по-своему логичен и оправдан. Следует отдать должное тем респондентам, которые искренне стремятся повысить свою грамотность, хотя, судя по количеству орфографических, пунктуационных и стилистических ошибок, допущенных в абсолютном большинстве ответов, число критически оценивающих собственное знание русского языка явно невелико.

Таким образом, потребность в изучении курса «Русский язык и культура речи» у учащихся наличествует. Однако осознание ее очевидно запоздало: серьёзно заниматься русским языком (и литературой – тоже) им надо было бы еще в школе, теперь же это весьма проблематично – в том числе из-за сравнительно скромного объема времени, отведенного данной дисциплине.

Практическое решение такой задачи может быть обеспечено гипотетически разными путями. Например, использованием методик, позволяющих за считанные недели (не за «школьные годы чудесные») достичь оптимального состояния орфографической грамотности; надо сказать, что такие чудодейственные методики нам пока неизвестны. Возможно, исходя из сложившейся обстановки, следовало бы пересмотреть нормативы оценки письменных работ учащихся в сторону их либерализации, то есть «снижения планки»; однако это не входит в компетенцию преподавателя. Полезным могло бы стать хотя бы выборочное возобновление единого орфографического режима (когда при оценке письменной работы по любому предмету, выполненной на русском языке, учитывалась и грамотность автора); можно заранее усомниться в согласии коллег-нефилологов с таким нововведением. Впрочем, ведь и ГОС специальности 02. 11. 00 – юриспруденция в разделе 7.2 «Требования к итоговой государственной аттестации юриста» вовсе не исключает наличия орфографических, пунктуационных, стилистических и грамматических ошибок в выпускной квалификационной работе юриста; п. 7.2.2 предусматривает лишь, что она должна быть «правильно оформлена (четкая структура, завершенность, правильное оформление библиографических ссылок, списка литературы и нормативно-правовых актов, аккуратность исполнения)»; только при очень большом желании и острой служебной необходимости можно попытаться доказать, что «аккуратность» - это еще и грамотность, причем такие попытки наверняка будут оспорены с позиций того же ГОС, если работа выполнена технически безупречно (без помарок, то есть «аккуратно»). Таким образом, есть определенные основания предполагать, что и в дальнейшем как преподаватели русского языка, так и их учащиеся останутся заложниками не вполне удовлетворительных директив и соответствующих им паллиативных решений, принимаемых в конкретных ситуациях.

В заключение напомним, что Федеральная целевая программа «Русский язык» на 2002-2005 гг. (раздел 7) декларировала: «будет внедрена методика тестового контроля за уровнем владения русским языком государственными служащими»; Федеральная целевая программа «Русский язык (2006-2010 гг.)» синтаксически изощренно констатировала: «Отсутствие нормативной правовой базы функционирования национальной системы оценки качества владения русским языком российскими гражданами приводит, в частности, к снижению профессионального уровня работников во всех сферах народного хозяйства». Однако и по сей день неизвестно, внедрена ли вышеупомянутая «методика тестового контроля» государственных служащих (кажется, несколько лет назад подобное тестирование было применено лишь по отношению к чиновникам администрации Ульяновской области). Для претендентов же на должность федерального судьи проверка знаний ими русского языка как государственного, насколько нам известно, так и не введена в число квалификационных испытаний. Впрочем, может быть, так обстоят дела только в Красноярском крае?