Военный институт 8 страница

Писание жалоб - действие всегда неприятное и тягостное. В данном случае меня смущало и то, что снова нужно было нарушать воинский устав - отправлять жалобу через голову собственного начальства. В то же время я не мог не сознавать правоты своих друзей-советчиков. Не могло быть никаких сомнений, что, если жалоба попадёт в руки жида-начполита, она будет наглухо похерена. Итак, поразмыслив, я поступил по совету своих друзей.

Между прочим действия начполита были не единственной палкой в мои колёса. Начальником медицинской части училища был тоже еврей. Когда я обратился к нему за справкой о состоянии моего здоровья, которую нужно было приложить к документам, он после краткого медосмотра заявил мне, что по состоянию здоровья для учёбы я не гожусь, и выдал бумагу с этим своим решением. Выйдя из санчасти, я изорвал её в клочки и выкинул.

Впоследствии, при зачислении в институт, я прошёл тщательную всестороннюю медицинскую проверку, и никаких дефектов в состоянии моего здоровья обнаружено не было. Два начальствующих еврея действовали словно сговорившись между собой. Скорее всего так оно и было. Но их козни успеха не имели.

Примерно через месяц после отправки жалобы из канцелярии военного министра пришло распоряжение направить меня непосредственно в институт для сдачи встуггительных экзаменов. Это решение высшей военной власти вынужден был объявить мне все тот же начальник политотдела. Ему пришлось смириться со своим поражением. Правда оказалась на моей стороне.

Я провел отчетно-выборное комсомольское собрание и с облегчением воспринял освобождение от секретарства. Таким образом, в секретарях я пробыл менее года, но и за этот непродолжительный срок многое прочувствовал и понял. То, что в пропагандистских материалах называют " жизнью комсомола", есть на самом деле мёртвый бездыханный труп. Прошла пора, когда еврейским учителям и вдохновителям революции удавалось мобилизовать толпы олухов и остолопов из " крестьянской бедноты" и " рабочего класса" для физической расправы над " классовым врагом" - неугодными еврею слоями населения. Теперь все были уравнены в бедности и бесправии. Что бы ни говорилось и ни делалось в комсомольской организации, всё было игрой, лицемерием и ложью. Это чувствовал и понимал каждый. Наступила эпоха всеобщего растления, маразма, равнодушия к добру и злу. Много всевозможных работ пришлось мне выполнять на своём веку, но я не могу себе представить ничего более бессмысленного, пустого и нудного, чем работа армейского комсомольского секретаря. Впрочем, эта характеристика, кажется, вполне применима и к партийной работе, и к работе всех иных " общественных" организаций. Этот факт замечательно схвачен и запёчатлён в анекдоте. Один высокий партийный деятель заказал своему референту приготовить для него доклад на один час. Вместо часа этот деятель читает доклад целых шесть часов. Когда же после он обращается с упреком к референту за слишком большой объём доклада, тот объясняет, что подал своему шефу текст, отпечатанный в шести экземплярах. И ни высокий партсекретарь не заметил, что он шесть раз прочитал одно и то же, ни зевающая и умирающая от

скуки аудитория не обратила на это внимание. Зловоние разлагающегося трупа мертвит и парализует всё вокруг. Таков-то иудаизм в действии, в своей предпоследней стадии развития.

12 мая 1949 года я получил в штабе ТОКЗ АУ проездные документы и 95 рублей суточных денег, взял на вокзале билет до Москвы и тронулся в дальний путь - в смутное, неведомое, таинственное будущее.

О существовании военного Института иностранных языков я узнал случайно зимой 1947/48 года ещё в пору моего пребывания в Кемеровском пехотном училише и учёбы в 10-м классе. Я говорю " случайно", хотя совершенно очевидно, что это " случайное" часто происходит в нашей жизни по воле Божества, в чём я неоднократно убеждался. Как-то в одном из номеров журнала " Огонёк" я обратил внимание на фотоснимок -девушка у классной доски. Подпись гласила примерно так: " Единственная оставшаяся в живых из героев " Молодой гвардии", Валя Бори, учится сегодня в Военном институте иностранных языков".

" Вот институт, - невольно подумалось мне, - в котором должен учиться я".

И если бы эту мысль я пожелал своевременно реализовать, мог бы поступить в это учебное заведение на год раньше, сразу же по окончании десятилетки. Поистине достойно удивления, как легко мне удалось преодолеть не только те препятствия, которые пытались поставить мне на этом пути два начальствующих еврея, о которых рассказал я выше, но и многие другие в будущем.

Имя Вали Борц мне было хорошо знакомо. В ту пору только что вышел роман известного советского писателя Фадеева " Молодая гвардия". Эта книга в срочном порядке была включена в учебную программу 10-го класса, и нам, учащимся, пришлось немало потрудиться над её освоением.

" Молодая гвардия", в соответствии с официальной версией, - это название подпольной комсомольской организации в городе Краснодоне во время войны.

Члены этой организации были расстреляны немцами за патриотическую просоветскую деятельность.

По другой, неофициальной версии, которую я узнал от очевидцев и участников этих событий, немецкие власти в соответствии с законами военного времени приказали расстрелять несколько человек за ограбление грузовика с посылками из Германии для немецких солдат. Версия о подпольной комсомольской организации была изобретена агитпропом постфактум с целью поднять авторитет комсомола, оживить и огероить тот разлагающийся труп, о котором я говорил выше. Так рассказывал мне осенью 1959 года в камере московской пересыльной тюрьмы " Красная Пресня" бывший советский старший лейтенант артиллерии Подтынный.

служивший под немецкой оккупацией заместителем начальника полиции и лично причастный к описываемым событиям. В начале 1959 года Подтынный был сначала приговорён к пятнадцати годам лагерей, затем возвращён на переследствие (во время этого возвращения я и сидел с ним в одной камере на пересылке) и расстрелян. Расстрелян, быть может, ради того, чтобы не оставалось живых свидетелей всех этих мерзких пропагандистских трюков, подделок и подтасовок. Рассказ Подтынного полностью подтвердил мне другой советский арестант, в 1964 году на 11-м лаготделении мордовского Дубравлага, который служил в полиции вместе с Подтынным. Фамилию этого зека, к сожалению, не помню. Впрочем, рассказ Подтынного косвенно подтвердил и сам Фадеев, автор книги " Молодая гвардия", фактом самоубийства. Говорят, что в предсмертной записке он признался, что все его сочинения написаны по заказу " сверху" и лживы по своей сути. Ещё говорят, будто он был тайным осведомителем ЧК, что вполне вероятно, так как стать председателем Союза советских писателей мог только человек с особыми " заслугами". Заслуги же Фадеева восходят к самым первым его шагам на литературном поприще. Героем его первого крупного произведения " Разгром" является политкомиссар центрального правительства еврей Левинсон, возглавлявший отряд красных партизан. Знал Фадеев, как прокладывать себе путь в " большую" красную литературу, как знали это до него безграмотный маразматик Максим Горький, Демьян Бедный, Владимир Маяковский и всё многоликое сонмище " пролетарских писателей".

Я не знал Олега Кошевого, якобы возглавлявшего при немцах подпольную комсомольскую организацию " Молодая гвардия", но я был знаком и много беседовал со старшим лейтенантом Подтынным в такой обстановке, когда не играют роли и не лгут, и могу свидетельствовать, что это был хороший русский человек, патриот России, желавший освобождения России от еврейской оккупации, как Олег Кошевой, очевидно, желал ей освобождения от оккупации немецкой. (Кстати, у обоих характерные русские казачьи фамилии.) В обоих случаях были расстреляны русские люди: там, под оккупацией немецкой, по приговору немецкого военно-полевого суда, -во славу Германии; здесь, под оккупацией еврейской, по приказу еврейского трибунала, присвоившего себе право казнить русских, - во славу Сиона и его мировой революции. В этих двух судьбах отразилась вся глубина русской трагедии. Самоубийств Фадеева не знаменует ли собой некое отрезвление, осознание преступности холуйства перед евреями? И не просто преступности, но и чего-то несравненно более страшного, ведь человек, бросающийся в омут иудаизма, предавая свой народ и отступаясь от Бога, низвергает свою бессмертную душу в бездну мрака и духовной пустоты. Эту духовную опустошённость он начинает осознавать уже здесь, на земле,

это и приводит несчастных к наркомании, алкоголизму и, наконец, к самоубийству. Есенин, Маяковский, Фадеев - лишь наиболее известные тому примеры. Возмездие Провидения не знает преград, и никакая ЧК от него не защитит.

Быть может, когда-нибудь удастся провести беспристрастное гласное расследование дела о казни так называемых молодогвардейцев без вмешательства грязных махинаторов от пропаганды. Адвокаты же типа Фадеева могут лишь компрометировать всё, к чему они прикасаются своими нечистыми руками.

Вообще же о германском правосудии во время войны я слышал от людей, переживших немецкую оккупацию, так же и много добрых отзывов.

Известно, что уголовник - всегда спутник еврейства, ведь все их замыслы и действия по сути своей носят уголовный характер, а потому и сподвижниками их могут быть только люди, близкие им по духу. И вот все эти " милые уголовнички", герои Максима Горького, воры, проститутки, разложенцы, маразматики, люди дна, " классово-сознательные" и " социально-близкие" (по терминологии еврейского ГУЛАГа), над которыми сюсюкает совлитература и пропаганда, весь этот резерв силы еврейского террора в России, усиливающий атмосферу страха и неуверенности, под немецкой оккупацией был быстро поставлен на своё место, притих и присмирел, стоило ему только увидеть болтающихся на виселице своих собратьев, осуждённых поистине " судом скорым и праведным". Население же, разом избавленное от двойного - государственного и уголовного -террора, вздохнуло облегчённо.

Что же касается Вали Бори, то впоследствии мне часто доводилось видеть её в коридорах института. Запомнился образ: молодая и довольно миловидная женщина в военном стоит, прислонившись к стене, и нервно, частыми затяжками курит. Лицо бледное, с тёмным налётом и ранними морщинами-печатью нелёгких внутренних переживаний и страстей.

Военный институт

Поезд Новосибирск - Москва прибыл на Казанский вокзал. Все двадцать четыре часа последних суток я с волнением ожидал этого мгновения. Казалось, что-нибудь обязательно случится, и я не доберусь до цели. Но... вот она, наконец, Москва-такая далёкая, сказочная, любимая! С замиранием сердца вышел я из вагона и ступил на землю Москвы. Наша историческая столица, духовный центр, сердце России... Вот она — не на картинках, не в кино, а въяве, такая, как есть, живая Москва! Тогда, в 1949-м, это была ещё действительно наша историческая столица, её облик почти не отличался от

дореволюционного: лукавый мудрей из синагоги еще не успел произвести но её живому телу тех чудовищных ампутаций, которые мы наблюдаем сегодня, ещё не успел извратить и развратить её. словом, вслед за геноцидом физическим ему ещё не удалось осуществить над русской нацией также и геноцид духовный, культурно-исторический - > ничтожить всё. что дорого русскому сердцу и что так ненавистно жилу.

По прибытии в распоряжение института я представился начальнику приёмной комиссии- полковнику, татарину по национальности. Тот принял меня добродушно, пошутил над моим внешним видом: я вошёл к нему в кабинет, как был, с дороги, с солдатским вешмешком за плечами, чем напомнил ему какой-то комический персонаж из кинофильма. Я не мог разделить с ним его веселость - его настроение слишком диссонировало с моим. Моя серьёзность, однако, не показалась ему обидной. Он сменил тон на деловой, проверил мои документы и указал мне место в общежитии. Далее события пошли своим чередом. Первая и основная задача - сдать вступительные экзамены. Они были те же. что и при поступлении в обычный гуманитарный вуз. За год до того я сдавал их в Томском университете. В отношении оценок экзаменаторы щедростью не отличались. Многие, прошедшие успешно предварительные испытания в округах, здесь терпели провалы. " Тройка" была оценкой весьма почтенной, " четвёрка" вызывала радость, " пятёрки" были редкостью. Правда, контингент поступающих в военный вуз существенно отличался от кандидатов в вузы фажданские: там молодёжь со школьной скамьи, здесь у многих разрыв между школой и вузом насчитывал иногда несколько лет. Солдаты, сержанты и офицеры, поступавшие в институт, обладали уже значительным опытом военной службы, а многие прошли даже через фронт и имели боевые наiрады. Предельный возраст- 27 лег. Я принадлежал к числу самых младших. Как ни странно, больше всего провалов было на экзаменах по иностранному языку: Я же свой немецкий язык сдал с блеском, что было особо отмечено экзаменационной комиссией.

Интерес к иностранным языкам пробудился у меня как-го сам собой, когда я учился в восьмом классе. Я стал усердно заниматься немецким. Интерес мой рос по мере погружения в сокровища этого языка, а когда мне стала доступна немецкая литература в подлиннике, увлечение превратилось в настоящую страсть. Уходил ли я сигналистом на стрельбище или в распоряжение дежурного по части, шёл ли с оркестром на всевозможные " общественные мероприятия" в клубы и театры, со мной неизменно была какая-нибудь немецкая книжка. В девятом и десятом классах на уроках немецкого языка я отвечал и говорил с учительницей, старушкой дореволюционной школы, только по-немецки. Первой пробой сип был разговор с немцами-военнопленными. Группа их работала у нас на

7 Зак. 3979 97

территории Кемеровского пехотного училища- Помню, волнуясь и робея за свой немецкий, я подошёл к ним, держа в одной руке книжку немецких сказок, в другой - голову турнепса (мы крали его на соседних колхозных полях и ели в дополнение к тощему солдатскому пайку). Сказав что-то на их родном наречии, я протянул им то и другое. Немцы, их было человек пять, весьма удивились моему жесту, оживились, быстро заговорили по-своему, книжку взяли и стали с интересом разглядывать, а от турнепса, к моему великому изумлению, отказались. Из их речи я улавливал только отдельные слова: сказывалось отсутствие практики живого общения с настоящими немцами. Узнав, что я музыкант, один из них принялся с воодушевлением говорить о музыке, назвав при этом Чайковского. Глинку, Мусоргского и еще' два-три имени русских композиторов, высказав известную музыкальную культуру. К сожалению, настоящего диалога у меня с немцами не получилось. Живую разговорную немецкую речь я слышал тогда впервые. Досадуя на несовершенство своих познаний, возвращался к своей казарме, где меня ждали мои сослуживцы, солдаты-музыканты, с любопытством наблюдавшие за моими действиями. В руке я нёс назад великолепную голову турнепса.

■ А это что же? - спросил один из них.

- Не взяли. - ответил я.

- Ишь, немчура, какая тонкая! - заметил другой. - Турнепс не едят. И хмыкнув снисходительно, добавил: - Потому и войну проиграли. Знать. пряники да шоколад привыкли кушать...

Этот эпизод относился к начальному периоду моего увлечения немецким. После этого я с особым усердием засел за фонетику, поняв, что читать книжки ещё не значит владеть языками. Вскоре немецкого мне стало недостаточно, и параллельно с ним. совершенно самостоятельно, я занялся французским. Как раз в это время в программу военных училищ ввели преподавание иностранных языков, благодаря чему я имел возможность, не выходя за пределы военного городка, получать советы и небольшие консультации у преподавательницы французского. Был у меня период увлечения также и английским языком, но здесь я испытал некоторое смущение перед трудностью фонетики и разницей между произношением и написанием слов и потому решил отложить его до лучших времён. Укладывая немудрящие солдатские пожитки в вещмешок перед отправкой из Томска в Москву, я положил туда двухтомник драм Шиллера на немецком языке, из коих " Орлеанскую деву", поразившую меня своим героическим пафосом, я почти всю знал наизусть. С таким языковым багажом я прибыл в институт. Посостязаться со мной на этом поприще могли лишь два-три офицера, служившие в Германии и работавшие переводчиками без диплома. Основная масса прибывших кандидатов происходила из семей

рабочих и колхозников или же совслужащих различного, порой даже весьма высокого, ранга, то есть из той среды, где совершенно или почти совершенно отсутствовали какие-либо духовные или интеллектуальные интересы. Все они считались " пролетарского происхождения", что по тем временам было фактором немаловажным, так как с лихвой перекрывало недостаток знаний и умственных способностей.

Завершение экзаменов не означало окончания забот и волнений, как полагали наивные простачки вроде меня. Пошли разговоры, что всем предстоит пройти ещё некую " мандатную комиссию". Именно этой комиссии, а не экзаменационной, как говорили, будет принадлежать решающее слово при зачислении в институт. Тут отличники приуныли, а двоечники воспрянули духом. Для меня же только теперь началось волнение.

К этому времени я уже достаточно чётко представлял себе характер советской власти, хотя, как выяснилось впоследствии, главная тайна её оставалась для меня скрытой во тьме. Во всяком случае мне было ясно, что в революции 1917 года победили, под руководством РСДРП(б), низшие слои народа - рабочие и беднейшие крестьяне, а те слои, которые оказали им сопротивление, подлежали физическому истреблению. Страна была покрыта сетью тюрем и концлагерей, где органами ВЧК-ГПУ-НКВД-МГБ планомерно проводилась эта работа. Сам я, как сын кулака и " врага народа", существовал в этой стране и ходил по этой земле лишь по недоразумению -по недосмотру бдительных всеведущих и вездесущих " органов". А вообще- то моё нормальное место - в тех же тюрьмах и концлагерях. Таким образом, к своим двадцати годам я, хотя и не знал ещё многого, однако, иллюзий уже не питал никаких. Одного упоминания об истории моего отца было достаточно, чтобы немедленно были мне перекрыты все пути в любое учебное заведение. Я в этом нисколько не сомневался. Поэтому в автобиографии я записал: " Отец умер в 1933 году". Год ареста отца стал годом его смерти. Был у меня в запасе и другой вариант: указать, что родителей своих и вообще своего происхождения я не знаю - помню только детдом. К тому времени мой барнаульский детдом был уже ликвидирован, и едва ли где сохранились какие-либо архивы о происхождении тысяч детей, прошедших через его стены. В этом случае никаким " органам" было бы невозможно докопаться до истины. Но этот вариант отдавал чистым авантюризмом. Я решил ограничиться лишь минимальной, самой необходимой ложью. Полная безродность вызывает, естественно, большую подозрительность, поэтому я указал ещё своего старшего брата, у которого воспитывался после смерти матери до начала войны. В таком виде автобиография выглядела вполне обычной и, как я полагал, не должна была привлекать особого внимания. В то же время я отлично сознавал слабость своей позиции: достаточно было " органам" всерьёз заняться выяснением

7*

Слушатели ВИИЯ, друзья Василий Мруг и Иван Овчинников. Июнь 1951 года.

моей личности, и вся моя комбинация должна была немедленно потерпеть крушение. Ноя рассчитывал на то, что в этой стране после массовых убийств и репрессий времен революции, гражданской воины, коллективизации и т. п.. видимо, не менее половины населения оказалось в разряде " классовых врагов", а потому " органы" были завалены работой по горло и ао меня очередь дойдёт не скоро. Именно так я и решил: очередь дойдёт и до меня, но не скоро. И. как покачало будущее, в своих расчетах я не ошибся.

Итак ~ мандатная комиссия. Перед входом в большую поточную аудиторию толпятся десятка полтора человек. Приглушенный разговор, расспросы выходящих: чем интересуются, о чем допытываются, многие лица сияют уверенностью - это " люди с чистой совестью", обладатели 'чистой" биографии. На лицах других написаны смущение, беспокойство, тревога. Стою и я. жду своей очереди: как перед поединком, которого давно ждал и к которому готовился. Внутренне всё уже перегорело - готов и к победе, и к поражению, и к самой смерти. И вот выкликают мою фамилию. Вхожу. Огромный зал. Впереди, кажется, далеко-далеко, за длинным столом, покрытым зеленым сукном, заседает ОНА. мандатная комиссия - пять или шесть военных в полковничьих и генеральских чинах и несколько человек в штатском. Подхожу; представляюсь. Сверлящие глаза смотрят в самую душу. Мелькает мысль: " Они. наверное, знают все". Но отступать нельзя, да и поздно. План выработан заранее, и ему надо следовать. Несколько незначительных вопросов. Отвечаю и наблюдаю за своим голосом. Кажется, всё в порядке. Лёгкое волнение. Но ведь это. видимо, у всех. И вдруг как взрыв бомбы:

- А где же всё-таки ваш отец?

Спрашивает полковник. В гоне едкая насмешка, в глазах, словно бы всё знаюший и понимающий огонёк. Все настораживаются. Это кульминация. В мёртвой тишине звучит мой голос, но я с трудом узнаю его. Говорит как будто кто-то другой:

-Отец умер в 1933 году...

- Хм, умер в33-м... Тогда ведь кулачья в Сибири... было!..

- Не знаю... Может быть...

И снова мёртвая тишина. Я чувствую накал атмосферы. Кажется, ешё мгновение и кто-то из них заорёт в классово-сознательной истерике: " Да что вы его слушаете! Это же классовый враг! Бей его! " И все повскакивают со своих мест и бросятся ко мне с разъярёнными, хамскими, жирными физиономиями и протянут свои мясистые кулаки к моему лицу и примутся бит ь. душить, пинать и швырять моё легковесное худощавое тело друг другу: как тогда, несколько лет назад, в детдоме, и бежать будет некуда, и помощи не подаст никто. Потом, перебивая друг друга в холуйском усердии, торжествуя и задыхаясь о г злобы, хриплыми и нестройными голосами, но

1UI

единодушно и дружно они затянут свой гимн, сочинённый для них лукавым гением жида, с изумительной точностью уловившим дух и настрой социального дна:

Вставай, проклятьем заклеймённый!..

Но этого не произошло. Клич классовой борьбы не прозвучал и " проклятьем заклеймённые" продолжали чинно восседать на своих местах, поблёскивая золотом погон с большими звёздами на них. Задают ещё несколько малозначащих вопросов и среди прочего интересуются, где я изучал немецкий язык. В тоне голоса снова подозрительность: не общался ли с немцами, не узнал ли от них каких-либо -жидомасонских секретов, компрометирующих новоявленных властителей России. Но здесь я " чист" и легко выхожу из положения. Наконец, процедура окончена, и я могу идти.

На другой день общее построение. Майор, начальствующий над группой кандидатов, в которую вхожу и я, зачитывает приказ с перечнем имён тех. кто зачислен в институт. Звучит и моя фамилия - как заключительный аккорд волнующей, захватывающей дух увертюры. Закончился первый в жизни этап борьбы - увенчался победой. Что будет дальше? Ах, об этом лучше пока не думать.

- Остальным получить документы и возвратиться к месту прежней службы.

Это голос майора, дочитывающего приказ. Но его последние слова доносятся откуда-то издалека. Это уже меня не касается. Строй распускается. Слышу возмущённые голоса тех, для кого дверь института осталась закрытой. Обращаются с расспросами к майору, шлют проклятия мандатной комиссии. Предсказания оправдались: бездарные " двоечники" оказались зачисленными, обладатели высших экзаменационных баллов во многих случаях остались за бортом. Торжествовал " классовый" подход к делу подбора кадров. Несуразность его была возмутительна и слишком бросалась в глаза. Собственно, этим молодым людям нельзя было бросить в лицо упрёк: " вы -классовые враги", ведь классовые враги, по Марксу и Ленину, должны быть уничтожены, а этим солдатам и офицерам самим доверялось оружие. Это был убедительный пример безобразной нелепости и преступности, навязанной нам еврейской идеологии и политики, которая всюду сеет смуту, раздор и вражду.

Всем зачисленным в институт предоставлялся месячный отпуск. Особого желания отправляться в отпускное путешествие у меня не было. Я предпочел бы этот месяц провести в Москве, побродить по её улицам, полюбоваться её дворцами и парками, посетить музеи, театры, выставки — всосать, впитать в себя сохранившееся от еврейско-революционных погромов духовное наследие наших предков. Но все разъезжались по своим родным и близким, и потому оставаться в Москве значило привлечь к себе внимание. И я решил

объездить родные места, тем более что проезд был бесплатным и, как-обычно, взамен солдатского пайка выдавались небольшие деньги, которых было достаточно на удовлетворение элементарных потребностей и дорожных расходов.

И вот снова Барнаул, Бийск, какой-то полустанок по дороге из Барнаула в Бийск и, наконец, родное село Точильное - земля, на которой в горестных мытарствах прошло моё детство. Как интересно было снова взглянуть на всё глазами взрослого! Но наблюдаемые теперь картины были ещё печальнее, чем то. что запомнилось с тридцатых годов. Безысходная нужда, нищета в каждом доме, отсутствие мужчин, выбитых войной и ГУЛАГом, в семьях ни одного ребёнка, родившегося во время войны и в послевоенные годы. Мертвящий голод войны сменился гнетущим полу голодом. В деревне по-прежнему не выдавали ни грамма хлеба - одно из " преимуществ" колхозной системы, ибо при индивидуальном способе ведения хозяйства, как отмечал Сталин в одном из своих " гениальных" докладов, слишком много хлеба потреблялось внутри крестьянского двора. При социалистической системе хлеба крестьянину можно было не выдавать вовсе. Так с железной последовательностью и неуклонностью провод| шея в жизнь план иудейства по мобилизации всех материальных богатств и ресурсов России на мировую революцию при одновременном максимальном физическом и духовном ослаблении русского народа, нации-гегемона. Это был последовательный, с холодной трезвостью продуманный и тонко рассчитанный ГЕНОЦИД -хладнокровное продолжение той генеральной линии, которая началась в восемнадцатом году массовыми расстрелами русских людей, отказавшихся участвовать в еврейской революции. Стратегический план всё тот же. меняется только тактика, ьврепский дух, неумолимый в своей жестокости, неистощимый в коварстве и беспредельный в подлости, прокладывает себе путь к мировому господству.

Обманули политруки, обещавшие на фронте русскому солдату отмену колхозов после войны. Да и может ли жнд отказаться от коллективизации?! Ведь это ci и изобретение, подобно ядерной бомбе, есть абсолютное оружие против любого народа, который оказывается у него в рабстве. Путем коллективизации у народа отнимается самое главное его достояние и первоисточник его существования - земля. Народ, не владеющий землёй, которую он заселяет, есть абсолютный раб. Хитёр, коварен и жесток этот наш " благодетель" - наш абсолютный ненавистник и враг.

Удручённый свежими впечатлениями, наслоившимися на старые раны, вернулся я в Москву. Началась учёба с характерным для военного вуза динамизмом, ритмикой н стилем. Потянулись дни, как две капли похожие друг на друга в своём монотонном повторении одних и rex же явлений.

1U3

Лишь изредка в эту монотонность, подобно шквальным порывам ветра, врывались события, волновавшие и потрясавшие душу.

Военный институт иностранных языков в моё время подразделялся на четыре факультета: западных языков, восточных языков, педагогический и специальный (спецфак). Соответственно они числились под номерами: первый, второй, третий, четвёртый. Смысл первых трёх понятен ич их названий. Четвёртый, как спецфак. был окутан тайной, и хотя слушатели его. выполняя секретную инструкцию, избегали общения со всем и прочими, однако каждый знал, что он готовит спеииап истов по разложению тыла врага, иначе говоря -организаторов идеологических диверсии. На мой взгляд, это была пустая затея и бессмысленная трата народных средств, ведь для утверждения еврейской власти наилучшими разлаппелями и развратителями народов являются сами евреи, которые ни в каких наших " сиецфаках" не нуждаются, а для защиты нашей родины - России- надлежало бы создать целый институт но борьбе против еврейских идеологических диверсий внутри страны и из-за рубежа.

Начальником института в первые три юда моей учёбы в нём был генерал-майор Ратов. офицер, кажется, еще старой, царской школы. Затем его сменил на этом посту генерал-полковник Хазин. чином превосходивший первого, но образованностью и культурой значительно тому уступавший.

Я в соответствии с моим желанием, выраженным в ответ на один из вопросов мандатной комиссии, был зачислен на факультет западных языков, в учебную группу французского языка. Желание основательно изучить именно этот язык появилось у меня в то время, когда я, занимаясь им самостоятельно, почувствовал ею красоту; музыкальность и грамматическое совершенство. Но не только эти его внешние качества обусловили мой интерес и своеобразную влюблённость в этот язык. Наследник древнею лапше кого, он таил в себе, как мне представлялось, ключ к духовным богатствам всей западноевропейской цивилизации. Проникнуть в этот тайник высочайшей культуры и было моей целью. Я стремился к знаниям, но не ради их самих или тех материальных или даже так называемых культурных благ, которые они несут с собою. Овладение знаниями было для меня ступенями духовного восхождения к тон заветной вершине, на которой открывается знание совершенное - знание истины.