В одном полете стрелы от цветущей долины

Самый главный урок, который я вынес из жизни с белыми – это что белые бывают, как Желтоглазый, и бывают, как Первый Снег, и тех, кто похожи на Желтоглазого, больше. Поэтому нам придется плохо. Но надежда остается, потому что такие, как Первый Снег, тоже есть. Тем более что среди нас тоже есть похожие и на тех, и на других, и таких, как Первый Снег, больше.
А он сам немного похож на Девять Орлов – такой же скорый на решения и легкий, когда приходится действовать.
Когда Желтоглазый наведался к типи, Первый Снег не стал раздумывать. Он тут же собрал все самые необходимые вещи, наскоро выкроил и слатал для меня одежду потеплее, и мы тем же вечером – только начало темнеть – ушли от зимовья.
Ему тоже надо было спасаться бегством. Если хозяин задумал тогда прикончить меня, в чем я мало сомневаюсь, то убил бы и его. Но без меня Первому Снегу легче было бы спастись, и он увез бы с собой больше – утварь, запасы мяса, огромные лосиные рога, которые он хранил как память о своей главной охотничьей победе и хотел подарить племяннику. Мы все это бросили на месте, так же, как типи, как добычу в ловушках. Он набил два мешка шкурами, взял дрова, посуду, без которой не обойтись, запас пищи для двоих на несколько дней, а в седло, вместо того чтобы сесть самому, посадил меня.
Он сказал, что до ближайшей станции можно добраться за день, но он туда соваться не рискнет. Умнее будет двинуться вдоль ручья. Так мы приблизительно через два дня, если не будем терять времени, выйдем к другой станции, побольше.

На мне, поверх теплых штанов и рубашки - наспех пошитая из шерстяного одеяла накидка, а поверх нее лохматая шкура. Ноги в ботинках и обмотаны меховыми голенищами, обвязанными веревкой. На голову охотник дал мне свою волчью шапку – ее мех висит низко над бровями, поэтому глаза все время в тени, даже днем, и на лицо мне не падает снег, только редкие хлопья залетают под шапку и холодят кожу.
Охотник ведет лошадь, прокладывая вместе с ней путь по растущему снежному покрову. Со всех сторон валят белые хлопья, засыпали мои рукава и рукавицы, его капюшон и плечи. Хорошо, что снег не сильно липкий, а то наша одежда бы промокла. Я еду через снегопад, не заботясь о том, куда править, куда-то движусь сквозь бесконечные, невесомые, белые ветви плакучей ивы. У меня жар. Мне тепло, спокойно, мир сузился до нас троих, отсекая опасности, и все вокруг и я сам – как во сне.

Без меня, или если бы бросил все силы на ходьбу, он добрался бы до станции вдвое быстрее. Но он рисковал и делал частые привалы, раз семь, если не больше, один раз – надолго, чтобы я смог немного поспать не в седле. Расчищал землю от снега, разводил костер, кипятил воду, варил кофе. Время, пока я спал, использовал для того, чтобы нажарить хлеба на дальнейшую дорогу. Сам он спать, кажется, не ложился.

Возле костра он со мной разговаривал, хотя собеседник я тогда был никудышный – больше слушал, чем говорил, или даже не слушал, а улетал мыслями куда-то в прелый липкий туман. Первый Снег меня за это не укорял. У него, несмотря на вынужденную бессонницу, был спокойный и ясный взгляд. Голос звучал обыденно, с усмешкой, но без натужного веселья. «Дела наши серьезны, - звучал его голос, о чем бы при этом ни говорили слова, - но мы еще можем выбраться без потерь. Я надеюсь, что у нас это получится». И, вслед за ним, я надеялся тоже.

Если бы он не поволок меня в дорогу, а оставил отлежаться в типи и остался сам, я бы, наверное, так сильно не заболел. Не успел бы.

Он спросил, как меня зовут. Я уже хотел ответить – Джо, но вдруг подумал, а зачем мне имя, которое я не люблю, которое выдумал ненавистный мне человек и которое принадлежит кому-то другому? Я ведь могу выбросить его, как скомканную бумагу.
Затем я посмотрел на охотника, сидящего по ту сторону костра. Пожалуй, мне хочется услышать свое настоящее имя из его уст.
И я переложил привычные мне слова на язык белых. Получилось довольно неуклюже, но все же лучше, чем Джо.
«Осина, которая растет вверх».
Он удивленно поднял брови, а потом рассмеялся.
«Что смешного?»
«Никогда в жизни не видел осин, которые росли бы вниз».
«Я высокий. Выше, чем все в нашем роду. У меня мать была с севера».
Он вгляделся мне в лицо и сказал, чуть улыбаясь, но уже без смеха:
«Извини меня».

Я никогда не обращался к нему по имени, которое дал ему в мыслях. Но он знал, потому что я сам ему рассказал. Когда мы, усталые и размягченные, лежали в темноте, он – на мне. Кровать была до нелепого тесной. Я слышал только гудящую в жилах кровь, свою и его, и дыхание, свое и его, зато различал то и другое до мельчайших оттенков. Вот он задышал по-другому, когда потерся влажным лбом о мою ключицу. Вот задышал немного чаще, вытянув руку дремотным движением, чтобы еще подтянуть меня под себя, хотя я и так уже лежал почти что полностью под ним. Его тело белело плавными изгибами, притягивая к себе все крупицы света, которые все же проникали в окно.
«Знаешь, как я тебя называю?..» - «Как?..» - «Первый Снег.» - «М-м?..» - «Когда мы встретились, шел первый снег».
Он ничего не ответил, но усмехнулся расплющенными о мою грудь сонными губами.
После долгой осенней грязи, мысленно добавил я.

Поздно ночью мы сели на проходящий поезд. Первый Снег отдал проводнику почти все деньги, которые у него оставались, и четверть добытых шкурок, и тот пустил нас в скотный вагон.
Привязав лошадь в стойле, мы сами устроились в углу, и здесь Первому Снегу удалось, наконец, немного поспать.
Я тоже заснул, хоть и не заметил, когда это произошло. Вокруг были все те же холодные доски и разбросанная по полу солома. Потом я вдруг заметил, что на стуле у стены сидит хозяин, как он сидел тогда, у меня в комнате, и так же усмехается. Тогда я понял, что сплю. Я стал крутить головой и бить кулаком по полу, чтобы проснуться, но сон все не заканчивался, у хозяина вытянулась шея, и глаза с круглыми провалами зрачков оказались рядом с моим лицом. Хозяин разинул рот.
Но я все это вспомнил уже утром, когда сквозь щели в досках, напополам с морозным воздухом, пробивался свет. Ночью же я проснулся от холода и кашля. Я лежал, скорчившись, на полу, под головой грохотали колеса, пол трясся, и меня мотало и шатало во все стороны. Я поднялся и сел, привалившись к стене. Так было легче, но в щелях за моей спиной свистел ветер, от него нахолодала плотная шкура, и я не мог согреться, как ни кутался. Больше я не уснул.

Утром, во время долгой остановки, Первый Снег сбегал на станцию за кипятком.

Когда мы садились на поезд, я не задумался, в какую сторону мы поедем. К югу, сказал Первый Снег. Мы теперь были ближе к моим родным местам, и, хотя для моих ног это все равно было непреодолимо далеко, само знание согрело. Вкупе с горячей водой, конечно.

«Едем к моим родственникам, - сказал Первый Снег. - Они люди добрые. Надеюсь, не откажутся нас принять».
Родственники жили вдалеке от железной дороги, до их фермы было несколько часов верхом.
«Если тебя кто-нибудь, кроме них, спросит, кто тебя так разукрасил – скажи, побили на улице. За то, что хотел войти в салун».
Я промолчал.

Поезд выплюнул нас на маленькой станции, выступающей из лесов, а сам, коптя небо, погромыхал дальше на юг. Он становился все меньше, все тише звучал его голос, потом он исчез, и мы остались наедине с тишиной.
Деревьев, которые зеленеют круглый год, здесь не было, здешние посбрасывали осенью всю листву и сейчас стояли голые, беспорядочно переплетясь ветвями – на это даже смотреть было колко. Мне казалось, если я лягу – такой будет моя постель…
Первый Снег не стал задерживаться на станции даже затем, чтобы купить продуктов, хотя наши были на исходе. Оставалось две лепешки. Но он не хотел рисковать, не хотел, чтобы нас запоминали.
Миновав несколько домишек, лепящихся к железной лестнице, мы вошли в местную зиму.
Снег лежал скудно, из него торчали пучки черной и ломкой травы.

Сначала мы шли, как раньше: Первый Снег вел лошадь, я торчал в седле. Только сейчас мне уже не было тепло и спокойно. Наверное, в поезде я сильно простыл. Меня бил кашель и донимал жар, сидеть прямо было тяжело, и я, в конце концов, лег на лошадиную холку, лицом в жесткую гриву.
Еще некоторое время лошадь шла, затем встала. Я почувствовал, как Первый Снег вынимает мою ногу из стремени и тормошит меня, чтобы просыпался. Я поднял голову и, щурясь, - белый свет резал глаза – огляделся. Мы остановились рядом с остовом лежащей на боку телеги.
«Слезай», - сказал Первый Снег.
Он помог мне спуститься на землю, как тогда, возле типи. Только в этот раз я на него не упал.
«Земля хорошо промерзла, - сказал Первый Снег. – Можем ехать вдвоем. Так доберемся быстрее».
Он запрыгнул в седло сам, наклонился и помог мне сначала взобраться на телегу, а уж с нее – на лошадь. Я пристроился позади него, обхватив его руками, прижался щекой к холодной куртке и закрыл глаза.
Он похлопал меня по ладоням и тронул лошадь с места.
Мне поначалу было зябко прижиматься к нему, но я быстро согрелся. У Первого Снега теплое тело. Меня разморило, хотелось разжать руки и полностью расслабиться, отдаться этому теплу. Но мы скакали резво, лицо елозило по шершавой куртке, голова моталась, и это мешало мне провалиться в забытье.

Я смутно помню, как меня снимали с лошади, вели куда-то вверх по темной лестнице, помню голоса – тревожные и раздраженные, мужские, женские и даже голоса детей, помню внезапный холод постели и потом ее же влажную, горячую неподвижность. В поезде я мечтал о тепле, теперь же мне хотелось вырваться туда, на морозный воздух, чтобы он остудил мое пылающее тело.
Позже ко мне приходили люди, много людей, я их помню намного лучше. Приходила женщина, толстая и хмурая, с усами над верхней губой. Она оставляла у меня на лбу холод. Приходил Первый Снег, подолгу сидел рядом на стуле, и мы разговаривали. Он говорил на своем языке, я – на своем. Я удивлялся, как это он меня понимает, спросил его об этом, и он рассказал, как-то очень сложно, и я не запомнил. Однажды пришел крепкий краснолицый человек с залысинами в кудрявых волосах. Он приставил к моей груди какую-то холодную трубку и приложился к ней ухом. Это было странно, и я понял, что вижу бред. Бывает от болезни. Поэтому, когда пришел барон и протянул мне бутылку с виски, я не испугался. И даже воды просить у него не стал, хотя очень хотелось пить. Если он не напоил меня в прошлый раз, не напоит и в этот. Или заставит так же страдать.

Когда никто не приходил, я думал. Думал о том, что мне тогда в поезде сказал Первый Снег. «Отвечай, - сказал он мне, - что избили на улице, за то, что хотел войти в салун». Я никогда не хотел войти в салун, даже когда вынужден был забирать оттуда хозяина. Давно, больше года назад… но дело было не в этом. Я не мог так ответить, потому что должен был рассказать правду.
Прогнав меня, Желтоглазый потерял надо мной власть. Он больше не мог мне ни запрещать, ни приказывать, а я больше не обязан был ему повиноваться. Но наша связь не оборвалась. Как я и предсказал, простое расставание не могло ее разрушить. Все зашло слишком далеко.
Он надо мной чудовищно надругался, он и его знакомцы, но мне не хотелось мстить. Если Великий Дух решит, что это должно быть наказано, то отомстит и без меня. Правда, за это время люди из усадьбы могли натворить много всякого зла, но я не был в ответе за то, что делают они. Каждый отвечает за себя сам. Каждый принимает решения, между которых потом струится его жизнь. Я знал, на что иду, когда вернулся к хозяину. Я принял решение и сам выбрал свою судьбу. Так же, как выбрал старик, решив за меня заступиться.
Я не хотел мстить, но я должен был наказать убийц единственного человека, который не смог терпеть мою боль и вышел из безопасного угла, чтобы мне помочь.
Он просил меня о справедливости. У него между век были белые глаза, и он смотрел ими на меня и просил отомстить за его позорную смерть.
«А разве я тебе не помог? – говорил Первый Снег, сидя на моей постели. – Разве я не спас тебя, рискуя своей жизнью? Разве не пытаются тебя спасти эти люди, которым ты – никто, и они помогают только потому, что у них большие сердца? Так-то ты хочешь нас отблагодарить… Ну что же, иди к шерифу. Приведи его сюда. Может быть, твой барон тоже захочет нас навестить».
«Но ты тоже сам выбрал, что с тобой случится, - возражал я с тоской. – Ты выбрал, когда стал помогать мне, увез с собой, а не бросил в лесу. За добрые поступки тоже надо платить».
Мы разругались. Он по-прежнему приходил ко мне, но теперь не разговаривал. А если все же открывал рот, то спрашивал что-нибудь совсем постороннее, вроде – не болит ли у меня в груди.
А я все думал. Я засыпал с мыслью о выборе, который все не мог сделать, и, едва проснувшись, подхватывал эту мысль под ее тощий живот, и к полудню меня уже тошнило. Что случится, если я расскажу? Шериф поедет к Желтоглазому и заберет его в тюрьму, вместе с его друзьями? Или шериф мне не поверит, а поверит Желтоглазому, если он скажет, что я убил старика и сбежал, а теперь клевещу на него? Или шериф мне поверит, но у Желтоглазого окажется много друзей, и он посулит им подарки, и они их возьмут, потому что таких, как я, не считают?..

Если шериф окажется похож на Желтоглазого, думал я, то на приютивших меня людей может обрушиться беда.
Но ведь я не выдам их имена, даже под самой страшной пыткой.
А ведь могут обойтись и без пыток. Вдруг найдут проводника, пустившего нас в поезд?.. А тот может вспомнить, на какой станции мы сошли. А на станции кто-нибудь видел, в какую сторону мы с Первым Снегом отправились пешком… И барон придет по глубоким следам, которые мы оставили на равнине.
«Знаешь, почему тебе так трудно решиться? – спросил барон, покачивая носком домашней туфли. Он был в коричнево-золотистом платье с воротником из меха. Он ел вишни, легким движением отправляя их в рот, а они появлялись прямо у него из ладони. С правой стороны его платье намокло от крови, меховая оторочка слиплась иглами. Я знал, что это кровь юноши, застреленного где-то в овраге. – Знаешь, что тебе мешает? Ты боишься опять увидеть меня. Тебя ведь могут привезти сюда, вот ты и боишься. Хотя, право слово, не понимаю, почему. Разве тебе у меня было худо? Тем более, ты что-то забыл прихватить». Я подумал, что сейчас он достанет из-за пазухи письмо Великого Отца. Но он расставил колени, полы платья разошлись в стороны, и я увидел его уд, ярко-красный и неправдоподобно длинный, свисающий к полу. У меня заныло в груди, и глотка наполнилась кровяным запахом. «Я берегу его для тебя. Иди сюда, возьми его. Открой рот, Джо. Встань на колени и открой рот, идиот ты этакий».
«Уйди», - сказал я.
Он усмехнулся.
«Убирайся!»
Он вдруг оказался рядом с моей постелью. Навершие члена было наставлено на меня, и из устья, вместо белой капли, высунулся белый извивающийся червяк.
Я закричал.
Барон куда-то исчез, а вместо него надо мной появился Первый Снег. «Тихо, - сказал он, удерживая меня за плечи и прижимая к постели. – Ну, что с тобой?»
«Я не хочу тебя выдавать, - сказал я. – Но я должен рассказать шерифу правду. Но я не хочу тебя выдавать…»
Его яркие глаза помрачнели. Я глядел на него, боясь, что он сейчас уйдет… Но он провел ладонью по моей щеке, а затем его прохладная рука сменилась холодом смоченной в воде ткани.
«Тебе надо было меня бросить, - сказал я. – Ты сам выбрал свою судьбу».
«Я знаю», - тихо сказал он и обтер мне лоб.

Желтоглазый был прав. Я боялся. Я не чувствовал в себе сил, после всего, опять вернуться туда и к тем негодяям. Великий Дух позволил мне спастись, второй раз он такого подарка не сделает.
А вдруг я – именно тот, через кого он решил добыть справедливость, и жизнь сохранена мне именно для этого?..

К утру – или, может, это был полдень – я решился. Да, сил возвращаться у меня не было, желания - и того меньше, но в игру вступило что-то, что больше меня, и я должен был ему повиноваться. Я просто должен отбросить все сомнения и шагнуть навстречу судьбе. Иначе мне не будет покоя.
А за Первого Снега я не ответчик.
Решившись, я позвал человека с железной слуховой трубкой. Он вошел в дверь. «Пожалуйста, позови шерифа», - попросил я.
Он вышел и тут же шагнул обратно. Следом в дверях появился кто-то высокий, грузный, его шляпа доставала до притолоки. На груди блестела звезда шерифа, и она была живая. Шесть ее лучей извивались, как червяки. Я вгляделся в лицо пришедшего и увидел, что это – Кларк.
А за Кларком в дверях возник Первый Снег. Он был необычайно серьезен и бледен. За ним стояла женщина с усами, такая же строгая, и еще люди, с размытыми пятнами вместо лиц.
«Я подумал, что сначала надо позвать их», - шепнул мне на ухо человек с трубкой и исчез.
Шериф-Кларк подошел к моему изголовью. Землистое лицо раздвинула улыбка. Он склонился ко мне. «Ну, Джо, - сказал он, - так кто тебя разукрасил?»
Я посмотрел на Первого Снега и других людей, молчаливо ожидающих моего ответа, и вдруг заметил среди них отчетливое и хорошо мне знакомое лицо. Его черты были неподвижны, но глаза, больше не затянутые белым, смотрели на меня с укором. Я долго не мог понять, о чем хочет сказать мне старик; а когда все же догадался, мне стало так легко и спокойно, как не было уже долгое, долгое время.
Я взглянул вверх, на шерифа-Кларка.
«Хотел войти в салун, вот и избили, - ответил я. – Ты же знаешь – мы, краснокожие, ради огненной воды готовы на все».
Я закрыл глаза и отпустил себя в сон.

Проснувшись на следующее утро, я почувствовал, что болезнь меня тоже отпустила.

«Сколько я пролежал?» - спросил я, когда смог говорить.
Тем вечером, когда я пришел в себя, я поднял руку – проверить, слушается ли меня тело – и не сразу ее узнал. Я шевелил пальцами, но перед моими глазами шевелилась рука другого человека, худая, с длинными ногтями.
Первый Снег вошел с выражением радости на лице. Он не первым узнал о том, что очнулся – это обнаружила женщина с тенью над верхней губой. Она принесла ко мне в комнату белый кувшин, и, переступив порог, остановилась в удивлении. «Смотри ты! – громко сказала она. – Очухался!» И скрылась за дверью, и я услышал ее густой голос, сообщающий кому-то, что индеец оклемался.
Первый Снег вошел и сел ко мне на постель.

Я провел в разговорах с призраками полмесяца, и это было очень долго; но, пока я поправился окончательно, прошло еще два раза по столько.
Сначала я почти все время спал, просыпаясь только для того, чтобы поесть. В один из этих дней по дому распространился запах жареной дичи, внизу стало шумно. Оттуда доносились песни, смех, топанье танцующих ног.
Первый Снег пришел немного посидеть со мной, принес лампу, и это было хорошее, что случилось в тот день. Запах еды не вызвал у меня голода, а от шума заболела голова.

Я вглядывался в него, пытаясь понять, померещились ли мне в бреду эти крики и холодная влага на лице – или нет, и было ли еще что-то, о чем я не помню.
Он изменился. В лесу я запомнил его решительным, взгляд был открытым, улыбка яснее. Теперь же он как будто притих. Я видел, он искренне рад, что я выздоравливаю, но, когда он смотрел на меня, особенно если ему случалось при этом улыбнуться – казалось, за радостью всегда что-то еще, какие-то другие мысли, и он не может о них забыть ни на миг.
Он как будто тоже приглядывался ко мне, чего-то ждал. Когда мне было неловко, он смотрел и смотрел, когда я сам хотел заглянуть ему в глаза, он отводил взгляд.
Тогда я еще слишком мало его знал, чтобы судить, изменила ли его тревога, или же он просто вернулся к обычному себе, как только минула необходимость немедленно действовать. Но со временем я понял, что он становится таким, - притихшим и уклончивым, - когда его что-то гложет. Поэтому я думаю, что он все время знал. Он слышал, что у меня было на уме во время болезни. Только не напомнил мне об этом ни словом. А я сам ничего ему не сказал.

В той комнате, где меня положили, стояла еще одна кровать, пустая. Когда я стал кашлять реже, Первый Снег переселился от младшего хозяйкиного сына ко мне.
Он раздевался при лампе, повернувшись ко мне спиной. Стягивал через голову рубашку, перекидывал ее через спинку стула возле кровати. Спина у него была тонкая, мускулы тоже тонкие, но крутые. Он был светлокожий, правда, не такой белый, как один человек, уплывший за большое озеро… и у него не было столько родинок.
Подштанники он носил старые. Они свисали бесформенной складкой намного ниже округлых, крепких ягодиц.
Однажды – это было уже намного позже – я не стал отворачиваться, когда он, раздевшись, сел на кровать. Не глядя на меня, он быстро подтянул на постель ноги. Растянутое кольцо ткани соскользнуло вниз по ляжке, и, перед тем как он набросил на себя одеяло, я мельком увидел место, где ляжка соединялась с задом – едва заметный плавный изгиб.

Улегшись, он не сразу гасил лампу. Еще какое-то время лежал, молчал, то ли настраивался на сон, то ли думал о чем-то своем. Потом приподнимался на локте и, пожелав мне спокойной ночи, тушил свет.

Как-то посреди этого молчания Первый Снег вдруг спросил – что я думаю делать, когда выздоровею совсем?
Я повернул голову. Он лежал, сунув руку под затылок, и смотрел в потолок.
«Мне нужно добраться до своих, - сказал я. – Как только наберусь сил, пойду на юг».
Он тоже повернул лицо ко мне. До этого глаза его таились, приберегая мысли; теперь же он смотрел открыто, ясно, вложив все помыслы в направленный на меня взгляд.
«Правда?» - спросил Первый Снег.
«Да».
Он еще посмотрел на меня, затем отвернулся.
«Хорошее решение, - сказал он. – Я бы тоже так сделал».
По голосу было слышно, что он улыбается, хотя лицо оставалось спокойным.

Первое время я наслаждался тем, что могу лежать, ничего не делая, и никто меня не тормошит. Но потом стало невыносимо скучно. И я, чуть только накапливались силы, поднимался, сначала для того, чтобы немного посидеть на кровати, потом – чтобы пройтись по комнате, выглянуть за дверь, изучать весь этот дом с его скрипучими лестницами, серыми деревянными стенами и многочисленными жителями.
В середине зимы я выглянул и наружу.

У хозяев было четверо детей. Двое старших сыновей уже взяли себе жен и жили вместе с ними и своими детьми тут же в доме. Были еще сын, мальчик пятнадцати лет, и девочка помладше. Ее звали так же, как мать: Бетти.

Я не знал, что бывает так шумно, когда лежит снег.
У нас жизнь зимой не затихает, разве что немного теряет яркость, но ведь у нас и снега много не бывает, а тот, что все же падает с неба, на земле надолго не задерживается. Здесь же он выпадал и лежал толстый, как много тюфяков, и я думал, что у белых везде так же, как бывало в охотничьей усадьбе у Желтоглазого: всякий шум на это время замирает, жизнь замерзает, как древесные соки, и все только и делают, что сидят возле камина, выходят по хозяйственным нуждам да на охоту.
В этом доме тоже сидели у камина. Но как же здесь все было по-другому, даже огонь в кирпичной нише казался другим…

По вечерам в общей комнате часто собиралась вся семья. Дети играли, женщины разговаривали или вязали, я же или сидел вместе с мужчинами, или просто смотрел на огонь… Младшая Бетти ко мне привязалась. Если я сидел на стуле, она усаживалась ко мне на колено, а если мы оба сидели на полу перед огнем, она садилась передо мной – пышные волосы обвязаны лентой, щеки горят от веселья и каминного жара, юбка полукругом на полу – и учила меня всяким играм на пальцах. Ее маленькие племянники, дети старших братьев, тоже подходили к нам. Она сначала ревновала, отгоняла их, но постепенно впустила их в наше с ней закрытое общество, и все стали играть вместе. Я им много рассказывал, о том, как живут наши дети, о том, как рос я сам, о случаях на охоте и некоторых памятных всем событиях. Им нравилось слушать еще и о демонах, шаманах, но я почти сразу прекратил говорить о таком, потому что усатая Бетти услышала это и ей сильно не понравилось. Она накричала, что нечего мне, дикарю, учить детей ереси. После этого я и стал осторожничать. Правда, запретные слова все равно иногда проскакивали, потому что мне трудно отделить одно от другого, мир людей от мира духов, и я до сих пор не понимаю, как это удается белым.
Когда я рассказывал, к нам иногда подсаживался младший хозяйский сын. Молчаливый мальчик, с неприметным плоским лицом и очень внимательными глазами. Уже почти юноша. Я для него смастерил лук из ветки, которую сам выбрал и срубил на берегу замерзшей речки. А потом учил его стрелять. Но это делать лучше летом.

Было всякое, и тяжелое, и хорошее. В середине зимы от воспаленного горла чуть не умер самый маленький ребенок, сын среднего сына, и на то время, пока он раскачивался между тем миром и этим, словно лист кувшинки на волнах, весь дом замер, затаился. Ходили тихо и говорили шепотом. Потом он поправился, и снова стало шумно.

Я окончательно выздоровел, когда остались позади самые лютые морозы неподвижной зимы, той, когда небо еще тусклое, а воздух пахнет покоем.
Пять дней подряд, если не было метели, Бетти и младший мальчик ходили в школу, а на шестой и седьмой день оставались дома. В такие дни шум в доме удваивался.

Я еще много что помню. Как все мы, кроме усатой Бетти и ее мужа, ходили на холм над рекой, и с него на деревянных санях скатывались на лед. Когда случалась оттепель, мы сражались, бросая друг в друга слепленные из снега комья. Снег был липким и тяжелым от влаги, и удары получались пребольными, я особенно хорошо это прочувствовал, когда снежок, криво пущенный Первым Снегом, угодил мне в лицо. Я его за это извалял в сугробе. До этого нам с ним случилось чинить поврежденную непогодой крышу коровника. Накануне был ветреная ночь, дом грохотал, как телега, и спал только младенец у материнской груди.
Хозяин со старшими сыновьями и Первым Снегом ходили на охоту. Меня с собой не брали, хозяин не решился давать мне ружье.
Я вообще мало где бывал, разве что на холме над речкой и у опушки леса. Первый Снег ездил на станцию, дети ходили в школу, хозяйка с дочерью и невестками ходила в церковь, иногда отправлялась по гостям, а я почти все время проводил дома или внутри ограды, как домашний пес.
Усатая Бетти и ее муж поначалу хотели скрыть, что я у них живу, но соседи любопытны, один увидел меня случайно, второй пришел нарочно посмотреть, да еще привел с собой приятелей, и вскоре уже вся округа знала, что на ферме у Корриганов живет самый настоящий индеец.
Первый Снег сильно беспокоился из-за такой моей известности. Как бы слух не достиг Желтоглазого, который натравит на ферму свою охотничью свору.

Он боялся еще кое-чего. Он сказал мне это уже перед самым отъездом, когда разговоры и туманные планы о поездке в мои родные места постепенно перешли в сборы.
«Твой хозяин, сказал он, - бывший хозяин – может быть, он тебя ищет. И, не найдя в лесу и на ближайших станциях, сообразит, куда ты мог отправиться. Он знает, как найти ваше кочевье, а купить билет на поезд для него не проблема».
Но я сказал, что нельзя бояться всю жизнь. Если я нигде не могу спрятаться от Желтоглазого, то не имеет смысла прятаться вообще. Единственное, что я должен сделать непременно – это увидеть отца, и как можно скорее.

«Как думаешь – он меня обманул?»
«Скорее всего… но я не знаю. Барон – человек богатый. Может быть, у него есть влиятельные друзья, и они вхожи к Президенту».

В какой-то момент - это случилось в другой жизни, выпавшей и пропавшей из отмеренных мне лет – я перестал надеяться на то, что когда-нибудь вернусь к своим, перестал об этом даже тосковать. Я думал, что так и останусь с Желтоглазым до конца своих дней. Но теперь я был свободен и мог придумывать свою жизнь заново – так, как хочу.
Я мог ехать разыскивать Великого Отца, чтобы рассказать ему о железной дороге и о том, как ее строительство вредит нашему племени. Если бы я только знал, если ли там сейчас железная дорога, и есть ли…

Я соскучился. Мне не хватало звуков привычного с детства языка, запахов вечернего стойбища, той еды и тех разговоров у огня, просторов, не загороженных ни деревьями, ни горами, мне не хватало возможности видеть морщины на лице моего отца.
Но больше всего мне не хватало Девять Орлов.
Того, кто был мне так сильно нужен, в стойбище теперь не было, к нему нельзя было вернуться. А второй человек, которого я очень хотел увидеть снова, о ком порой со слезами думал по ночам – он меня предал.

Жизнь на ферме была оживленной, каждый день приносил какие-то события, целые вороха событий, потому что там, где вместе собралось столько людей, всегда что-нибудь происходит. Но, по большому счету, мне тут делать было нечего.
Я помогал по хозяйству и принимал участие во всеобщих забавах, но здесь не было такого дела, которое мог выполнить я один, а мое сердце ничему не могло радоваться целиком. Всегда оставалась какая-то его часть, которая помнила, что ее место – не здесь; когда происходило веселье – она не веселилась, она с нетерпением ждала отъезда и недоумевала, ради чего я так тяну время.

«Ты ведь не думаешь, что я отпущу тебя одного?» - спросил как-то Первый Снег.
У него еще были деньги, хоть и немного, и он умел с ними обращаться. Он знал, что сказать на станции или в случайном доме, где нам, может быть, придется остаться на ночлег. Он был белый среди белых.
Я, конечно, возражал. Но всем его доводам я мог противопоставить только размытое «как-нибудь».
«Как-нибудь не пойдет», - сказал Первый Снег.

Мы договорились выехать в конце марта или в апреле. Столько я согласился подождать. К тому времени в наших краях уже наверняка сойдет снег и даже подсохнет земля, а здесь прогреется воздух. Первый Снег сказал, что было бы неразумно пускаться в путь по холоду, особенно после такой болезни. К тому же, он сам не рассчитывал возвращаться на ферму или в окрестности прежнего промысла. Ему предстояло искать себе новый заработок, а путешествовать в поисках выгодного занятия лучше тогда, когда зимняя спячка уже позади, и силы одинаково бурлят у тех, кто ищет, и у тех, кто предлагает.

Усатая Бетти спокойно приняла новость о том, что мы рассчитываем задержаться в ее доме так надолго, и даже, кажется, обрадовалась. Правда, она очень непостоянная женщина. Странная. После этого она, стоило настроению испортиться, принималась ворчать – мало, мол, ей своей оравы, так еще ее объедает какой-то индеец.
Если я кого-то объедал, то не ее. Когда меня отпустила горячка, Первый Снег отправился в большой город через несколько станций и сбыл там меха. Из этих денег он платил за постой, часть отдавал за еду и керосин. Сколько-то он отправил сестре, положив деньги в банк – он мне долго объяснял, каким образом до его сестры должны были дойти бумажные банкноты, но я толком ничего не понял. Оставшуюся часть он отложил на дорогу.
Я помогал по хозяйству и, случалось, присматривал за детьми, но от приступов хозяйкиного характера это не спасало. Как-то она, ни с того ни с сего, объявила Первому Снегу, что повышает плату за постой до семи долларов в месяц. Это заметно сокращало возможности нашего путешествия, но он согласился. На другой день Бетти поймала его в общей комнате, со слезами на глазах попросила прощения и снизила плату до трех долларов, хотя до этого он платил пять.
А ее муж, что бы ни происходило, всегда хранил мудрое безразличие.

Я думаю, Бетти и ее муж такие же, как тот старик. И большинство людей тоже, какого бы цвета ни была у них кожа. Большую часть жизни они просто живут, как живется, не плохие и не хорошие. Но, когда происходит что-то важное, они становятся то похожими на Желтоглазого, то на Первого Снега. Это зависит от обстоятельств, от их природных склонностей и еще от чего-то, что я не могу постичь.

Наверное, я никогда не перестану думать, сколько моей вины в том, как умер тот старик. Он просил меня уйти. Я отказался, потому что считал, что мой долг - вернуться к хозяину. Мне тогда в голову не пришло, что тем самым я ставлю под удар другого человека.
Я вернулся, и поэтому он должен был выбирать. Он мог промолчать и жить, как раньше – или заступиться за того, кому больше неоткуда было ждать помощи. Он оказался честным человеком и заплатил за это полную цену. Но он сам выбрал свою судьбу.
Чаще всего мне удается убедить себя, что так оно и было.

Я думал только о себе. Может быть, мне следовало подумать о нем.
С Первым Снегом я поступил по-другому. Надеюсь, я не совершил ошибки.

Он никогда не спрашивал меня о том, как забавлялся со мной Желтоглазый, и поэтому я рассказал ему кое-что из того, о чем умолчал при первом разговоре. Это было не важно в истории, которая привела меня от равнин на берег лесного ручья. Но это было и всегда будет важно в истории, которая ведет меня из чрева матери и до Великого Водораздела, а Первый Снег стал ее частью. Ему можно было об этом знать.
Мне приснились охотники, стреляющие по расставленным на бревне мишеням. Бутылки, консервные банки, флакон с ароматной водой, деревянный ящик, какие-то комья ткани, что-то бесформенное, что-то живое… Я наблюдал, стоя на краю поляны. Каждый раз, когда еще одна мишень взрывалась осколками или слетала с бревна, мое сердце сжималось от горя. Я знал, что охотники творят непоправимое, но не в моих силах было остановить стрельбу.
На бревне сидит человечек и болтает ногами. Я кричу ему, чтобы он уходил, потому что его сейчас убьют. Он мне не верит и смеется. Я кричу на него, стоя уже рядом, уговариваю, сажусь на стул, и мне нужно смотреть вверх, потому что человечек вырос… я не помню, чье лицо у него было, но это неважно – во сне правду говорят не глаза, а сердце – и я сердцем знал, кто это, и чувствовал скорбь и жгучую досаду оттого, что сейчас раздастся выстрел. И выстрел прогремел. «Ой», - сказал человек и свернулся внутрь, к черной дырке от пули у него в груди. «Я говорил тебе! – крикнул я. – Уходи, пока жив! Уходи!..» И я толкнул его с бревна…
Я проснулся от своего крика и оттого, что дернулся. Меня куда-то выбросило с поляны, куда-то вверх, в черное и до боли реальное пространство… я хотел спать… я хотел продолжать спать даже ценой того, что мне придется вернуться к охотникам, ведь там были не только они… Но на плече у меня оказалась чья-то рука, она крепко держала и тормошила, и удержала меня над поляной, не дала упасть… а мгновением позже поляна исчезла, и подо мной оказалась твердая, неподвижно прижатая к боку постель.
Надо мной склонился Первый Снег. Он настойчиво тряс меня за плечо и вполголоса будил словами.
Я превозмог сонную одурь и откинулся на спину. Сон прервался, но горе, которое я в нем испытывал, никуда не делось – оно было у меня в груди.
Первый Снег сел на край постели. Он взял меня за руку. Его ладонь была теплой, уверенной и очень настоящей. Он спросил, что мне снилось. Я покачал головой и, закрыв глаза, совершил рукой движение, после которого мои пальцы оказались вокруг его запястья.
Я долго лежал в темноте, чувствуя, как из его руки в мою переливается спокойная сила.
Когда он хотел встать, я сжал пальцы.
«Я думал, ты уснул», - сказал он.
Его размытая темная форма заслоняла от меня окно.
«Я хочу тебе кое-что рассказать», - сказал я.
И рассказал ему про Девять Орлов. Только не назвал имени, потому что имена мертвых – добыча тишины.

Неделю он не напоминал мне об этом разговоре. Но он стал сдержаннее, как будто испытывал неловкость каждый раз, когда я случался рядом. Я уже думал, не зря ли с ним был так откровенен.
Потом, во время одного из своих молчаний при свете лампы, он сказал:
«Я могу тебя о чем-то спросить?»
«Да».
«Это очень личное… Тот парень, о котором ты мне рассказал. Тогда ночью».
«Да?»
«Ты ведь его и сейчас любишь?»
Я помолчал – столько, сколько понадобилось, чтобы сглотнуть.
«Люблю».
Краем зрения я видел, что он, повернув голову, глядит на меня.
«Извини, что спрашиваю, но… это значит, что ты больше ни с кем не будешь… вместе ложиться? Я имею в виду… с другими парнями?»
Я вспомнил о мистере Эрскине, которого тоже очень любил, но по-другому, и подумал о Первом Снеге, о его стройных ногах и белой мускулистой спине.
«Нет», - ответил я.
«Нет – в смысле, не будешь?» - спросил он очень тихо.
«Нет – в смысле, он там, я здесь, и от того, что я здесь делаю, там ничего не изменится. – Я показал пальцем на грудь. – И тут тоже».
«Понятно…» - сказал он немного озадаченно.
Я подождал и спросил:
«А что?»
«Нет, ничего. Просто хотел знать».
Он приподнялся на локте.
«Спокойной ночи».
«Спокойной ночи».
Он потушил лампу.
Когда ночью рядом есть кто-то еще, и он молчит, но не спит, то слух становится чувствителен к любому звуку, даже самому слабому.
«Вообще-то, ты мне нравишься», - сказал он.
С тех пор как он заговорил со мной при свете лампы, я чувствовал, что он может об этом сказать, теми или иными словами. Но, когда это произошло, я внутренне вздрогнул.
«Давно?»
Я думал о Кларке. Он захотел меня, когда узнал, что я доступен.
«Давно».
«А почему говоришь мне об этом сейчас?»
«Я думал, что хозяин тебя к этому принуждал… О, черт! Прости, пожалуйста... Я имел в виду – я думал, что ты можешь этим заняться, только если тебя заставляют. Я не знал, что тебе это может нравиться».
Не знаю почему, но у меня от этих слов стеснило горло. Я закрыл глаза, чувствуя, как влага выдавливается из-под век.
Он слышно дышал в темноте у той стены, на своей кровати – неровный, свежий звук, вызвавший у меня в памяти пение птицы в густом кустарнике, на котором ломятся из почек молодые листья.
«Только ты не думай, что я чего-то от тебя хочу… Я просто хочу, чтобы ты знал. И… если тебе когда-нибудь захочется…»
Улыбка потянула меня за углы губ, и я отвернул лицо, чтобы он этого не увидел. Я продышался, переждал и влагу на глазах, и улыбку, и сказал:
«У них здесь очень узкие кровати. Придется лежать совсем тесно».
Я посмотрел на него. Он полулежал, опираясь на локоть, плечо торчало вверх. Лицо выделялось светлым пятном с неясными чертами.
Я откинул с себя одеяло и, сколько мог, отодвинулся к стене.
Он приподнялся, разглядывая меня, потом вылез из-под одеяла и спустил ноги на пол.
Он шел очень осторожно, чтобы не скрипеть половицами, но они все равно поскрипывали, а босые ноги еле слышно шлепали по сухому дереву.
Когда он прошел через полосу рассеянного лунного света, стало видно, что у него под растянутыми подштанниками стоит так, что можно повесить хомут.
От прикосновения другого тела, обнаженного и теплого, по мне пробежал озноб. Он лег впритык, прижимаясь и торсом, и ногами, положил мне на грудь руку – осторожно, как будто опасаясь перевернуть чашу весов, – и, видя, что я не против, пустил эту руку шастать по моему телу, словно охотничью собаку в кусты.
О, я не был против. Я соскучился. Когда жил в усадьбе, зимой, мне не хотелось этого целыми месяцами, а тут захотелось, едва лишь я выздоровел и набрался сил. Я прикоснулся к прогибу его поясницы, к выступу кости над бедром, к маленькой ягодице, которая напружинилась под моей ладонью. Я едва удерживался, чтобы не толкнуть его на спину, налегая сверху. Приходилось осторожничать. При малейшем движении перегруженная кровать скрипела, и под ней скрипели доски.
Я сжал его член сквозь ткань и прикусил его губу, когда он тихо простонал. Путаясь и сталкиваясь пальцами, мы сообща развязали подштанники, я спустил их ниже и обхватил его ладонью. Он тыкался колючим лицом мне в шею, в щеку, сдерживая себя, но не затихая ни на минуту, он весь двигался, как будто, лежа, переминался с ноги на ногу. Я разжал пальцы, взял его ладонь и положил на себя, после чего вернул свою руку на прежнее место.
Безостановочное движение. Сбивчивое дыхание из губ в губы. Закушенный долгий беззвучный крик… и после этого – только сытость, покой и белеющие в лунном свете изгибы тела.

«Ты мой первый снег», - сказал я.
Ты мой первый весенний дождь.

В конце февраля оттепели и сырые ветра съели снег на склоне холма, и проступила черная земля. Больше там никто не катался.

Кроме меня, он решился открыться только одному мужчине. Это был парень, с которым они когда-то познакомились и напились в баре. Они били стаканы и клялись быть вместе и в делах, и под индейскими пулями. Первый Снег взял у него в рот в комнате наверху, и они заснули там же на кровати, а когда он проснулся утром, рядом никого не было, и в карманах не осталось ни единой монеты. Он сбежал из бара, даже не попытавшись узнать, куда делся его новый знакомец.

Мы покинули ферму Корриганов в середине марта.
К этому времени на ферме стало тише и строже. Бог белых людей говорит, что весь год на каждый седьмой день нельзя есть мясо, а весной еще и пить молоко. Только маленькие дети были избавлены от этого запрета, но им теперь не разрешалось устраивать шумные игры.
Первый Снег постился тоже, из учтивости – он сказал мне, что, когда живет один, то не соблюдает этот обычай. Глядя на него, и я решил есть только то, что могут позволить себе хозяева дома, хотя никто на этом не настаивал. В феврале случился такой день, когда на столе появился только скудный ужин из овощей. После ужина усатая Бетти позвала меня на кухню и дала мне кусок хлеба с мясом. Она сказала, что я индеец и у меня другая вера, поэтому мне можно есть то, что и всегда. Но я сказал, что потерплю. Я же не маленькая Бетти, которой ни разу в жизни не приходилось засыпать с пустым животом.

Она подарила мне кошель для монет, который сама сшила и сама же украсила вышивкой. На плотной шерсти красными нитками – олень с большими ветвистыми рогами. Ее старший брат решил подшутить надо мной и над ней, сказал, что Бетти вышила красный куст. Но я сразу увидел, что это олень.
Кошель застегивается на круглую и темно-красную, как вишня, пуговицу, а в углу у него петля из тесьмы, чтобы можно было цеплять на пояс.
У нас таких не носят, да и белые таких не носят, зачем привлекать внимание к деньгам. Я его храню среди своей одежды.

Ее мать заготовила нам на дорогу много еды.
Первый Снег решил рискнуть и поехать на поезде, чтобы поскорее добраться до моих родных.
Путь должен был занять четыре или пять дней, поэтому еды лучше было взять с собой вдоволь. На крупных станциях тоже продают съестное, но нам нужно было тратиться не только на билеты, а еще и на провоз кобылы и на корм для нее. И кто знает, какие предстоят непредвиденные затраты.

Проститься во двор вышли все.
Муж усатой Бетти и ее старший сын отвезли нас на телеге до станции. Обленившаяся за зиму лошадь ковыляла следом по распутице, привязанная за повод.

Это было мое третье путешествие по железной дороге, и оно отличалось от предыдущих двух, как второе отличалось от первого.
Мой друг взял билеты в третий класс. Мы боялись, что злой случай столкнет нас с Желтоглазым или с кем-нибудь из слуг его приятелей, - Первый Снег сказал, что слуги ездят отдельно, - поэтому я почти все время сидел в купе, выходя только затем, чтобы опорожниться. А за водой и едой на остановках ходил Первый Снег, и заодно мог прогуляться вдоль поезда, чтобы размять ноги от долгой неподвижности.
Спальные полки шли в три ряда, и в каждом купе умещалось шесть человек. Нашими попутчиками были всякие люди, и угрюмые, и разговорчивые, одни уходили, на их место заселялись другие, но я осторожничал, не торопился заводить знакомство и в разговоры почти не вступал. Первый Снег, который ходил по коридору, сказал, что в вагоне есть еще индейцы. Один какой-то случайный, вроде меня, и один в городской одежде. Я его увидел мельком из окна. Белый воротник, шляпа с высокой тульей, волосы коротко острижены. Сразу и не скажешь, какая в нем течет кровь.
Я был тоже одет, как белый человек, хотя и проще. Хозяйка перешила для меня старую одежду двух старших сыновей.

Мне удавалось по ночам спать, хотя вагон трясло не меньше, чем во время других поездок. В первый раз мне было непривычно почти все, во второй я болел, а сейчас я привык к белым и даже стал немного похож на них, я был здоров, и со мной ехал надежный друг. Я проваливался в сон каждую ночь ненадолго, но глубоко. Первый Снег сказал мне занять нижнюю полку, и я был ему за это благодарен, потому что ближе к земле все-таки спокойнее. Особенно когда начинает трясти и качать, то вдоль, то поперек.

Станцию, где жил Желтоглазый, мы проехали молча. На ней из нашего купе вышел один человек. Мы ожидали подселения нового соседа, как приговора судьбы, но вошел просто одетый, сильного сложения мужчина, по виду фермер. Он равнодушно поздоровался и принялся раскладывать свои вещи.
Мы все равно не выходили из купе еще почти полдня. Потом, когда у меня в груди начал рассасываться тошный страх, Первого Снега отпустило тоже, и он пошел пройтись по коридору.

Вечером на третий день он сошел на остановке за водой. Его все не было и не было. Раздался звонок, паровоз тронулся, дернув за собой вагоны. Под длинный пронзительный гудок проплыли мимо окон станционные дома.
Первый Снег иногда возвращался в купе немного позже, чем трогался поезд, поэтому сразу я сильно не забеспокоился. Но стучащие колеса набрали скорость, и мне стало очень страшно. Вокруг люди были заняты своими мыслями, кто разговаривал, кто безразлично покачивался на полке, а я не находил себе места. Наконец я выглянул в коридор и, к величайшему своему облегчению, увидел Первого Снега. Он стоял в начале вагона и с сосредоточенным видом глядел в купе, где была отдернута ширма. Я направился было к нему, но он увидел меня и махнул рукой, чтобы я возвращался обратно. Я ушел в купе и стал ждать его там.
Наконец он показался из-за стенки и сделал мне знак, чтобы я подошел к нему.
Я вышел и остановился рядом, возле окна.
Первый Снег повернулся к текущему за пыльными стеклами лесу и облокотился на блестящий поручень, тянущийся вдоль вагона. Я сделал то же самое.
- Я там слушал разговор, - вполголоса сказал он, касаясь меня плечом. – Коммерсант один ездит туда-сюда, развозит новости. Говорит, сейчас на индейских территориях неспокойно. Везде. Краснокожие то и дело шалят, нападают на патрули, на поселки. Осмелели до того, что пытались взять приступом форт.
Он положил кончики пальцев мне на пальцы и стал легонько тереть.
- Выше по железной дороге усадьбу сожгли.
Его ногти тускло поблескивали, ловя остатки вечернего света. Я наблюдал за ними, не имея мыслей ни в голове, ни в сердце, потому что у меня как будто разом отшибло способность думать. Потом я посмотрел ему в лицо. Взгляд синих глаз был пристален и ясен.
- Наверное… там по дороге много усадеб?
- Я слышал название станции.
Он перестал поглаживать мои пальцы и обхватил их ладонью, как пучок цветов с толстыми, но хрупкими стеблями.
- Много людей погибло. У хозяина усадьбы в то время были гости. Всех убили, а дом подожгли.
Мой взгляд пролетел по знакомым комнатам, выхватил кухню – тяжелый иссеченный ножами стол, бочка с водой в углу, полки со снедью, где не достает свет из окна – затем хозяйская спальня с синими шторами, моя комната, где через стекло виден лесной склон, огненный по утренней заре, черный на закате… деревянные полы, комната без окна, пропахшая мочой, гостевая, где ружья на стенах, камин, кресла и жесткая медвежья шкура… донеслись голоса, и тут откуда-то снизу вырос огонь, поднимаясь все выше, застилая все, что я видел внутри головы… треск горящего дерева и стон раскаленных камней в стенах, которые казались вечными.
Мне вдруг стало душно, а окно было закрыто. Чтобы ухватить воздуха, я выпрямился и отвернулся от окна, опираясь руками на поручень позади меня. Людей в купе я не видел – их наполовину скрывала ширма. По потолку мелькали неясные тени, и весь вагон привычно, однообразно трясло.
- Только тихо, - сказал Первый Снег и взял меня за локоть.
Я проглотил ком сухого воздуха – такого сухого, что обдирал горло – и кивнул.
Железный поручень приятно охлаждал кожу. Я крепче обхватил его ладонями.
- Давно? – спросил я.
- В первых числах зимы…
В конце коридора показался проводник. Он двигался вдоль поручня, раскорячив колени и чутко колеблясь, как всадник, вскочивший ногами на седло. В руке у него был керосиновый фонарь. Проводник зажигал от него лампы между окнами.
- Понимаешь, что это значит? – сказал Первый Снег. – Нам больше не нужно прятаться.
Да. Нам больше не нужно было прятаться. Если только это был тот самый дом, где я жил, и те самые люди.
- А вдруг это не он? – спросил я.
- Послушай, я там все исходил вдоль и поперек. Там больше нет ни охотников, ни усадеб.
Наверное, я должен был радоваться.
Мы отошли к купе, чтобы дать проводнику пройти, а после вернулись к поручню. Коридор теперь был весь залит желтоватым светом, отчего стало казаться, что лес за окнами неподвижен.
- Знаешь, что это значит, если он умер? – спросил я.
- Что?
- Он меня обманул.
- Глупости. Индейцы сожгли усадьбу, вот и все.
- Нет, я чувствую.
Он сделал неопределенное движение рукой.
- Ладно, что об этом сейчас говорить... Все равно, пока не увидишь собственными глазами – наверняка не узнаешь.
Проводник открыл дверь тамбура, и в вагон ворвался темный грохот. Казалось, мы едем внутри грозовой тучи. Потом дверь захлопнулась, и стало тихо. То есть, шумно, но не так.
- Конечно, - сказал я.

Еще сутки, и мы сошли на той станции, откуда началось мое путешествие в мир белых людей.
Я не узнал этого места. Когда я уезжал, здесь было шумно, сновали рабочие, обозы подвозили шпалы, отовсюду слышны были звон и грохот и нетерпеливые голоса – строилась не только железная дорога, вокруг нее, дом за домом, ряд за рядом вырастал поселок. Тогда на окраине дома стояли, как скелеты, не обросшие плотью: готовые стены, но над ними вместо крыш – решетки из деревянных планок. А то и вовсе не было еще стен, только огороженный участок, колышки, вбитые в землю, и натянутые между ними веревки.
Теперь здесь было тихо. И, в какую сторону ни глядел я с платформы – я видел только дома. Железная дорога, а вдоль нее дома. Между ними ходили не рабочие с тележками и тяжелыми молотами, а одинокие женщины с корзинами и ничем, кроме кобуры, не обремененные мужчины. Путь от дверей к дверям короткий, спешить некуда.
Приближалась ночь, и прохожих было немного.

В гостиницу нас на постой не пустили, из-за меня. Но человек за конторкой посоветовал, к кому нам обратиться, чтобы найти приют на одну ночь.
Мы добрались до подсказанного дома, петляя по гулким, кое-где освещенным фонарями улицам. После недолгих переговоров хозяин взял деньги, помог завести лошадь в стойло, а для нас отворил сенной сарай. Первый Снег дал ему еще немного денег, и хозяин вынес из дома кувшин с молоком и половину хлеба.
Первый Снег закрыл изнутри дверь, и стало темно.
Когда ходишь по сену, проваливаешься, а оно хрустит под ногами. Мы расположились на мягких ухабах возле окна, расстелили одеяла, и при тусклом свете поужинали только что купленной снедью.
«Здесь небо совсем другое», - сказал Первый Снег.
Закончив еду, мы улеглись здесь же, под окном, плечом к плечу, укрылись одним одеялом. Сквозь щели между досками тянуло сквозняком, но мне было тепло. Пахло сухой травой, весной и лежащим рядом со мной человеком.
Я проснулся не знаю отчего. Может быть, от холода. Одеяло закрывало меня только наполовину. Я протянул руку и нащупал Первого Снега, спящего на боку, его согнутую спину под шерстяной курткой. Я подобрался ближе, натянув на себя одеяло, сколько мне причиталось, прижался к нему и обнял одной рукой.
Когда я проснулся в следующий раз, то уже Первый Снег лежал у меня за спиной, замыкая меня рукой в теплое кольцо, и его ладонь была у меня под рубашкой. За окном немного посветлело. Ладонь гладила мой живот, забираясь все выше.
Я обернулся к нему.
Пояс его штанов был застегнут плотно, я смог только просунуть ладонь между жесткой тканью и горячей шершавой от волос кожей, но обхватить орган не смог, только притиснул к нему ребро ладони. Рот под моими губами раскрывался, свободно пропуская меня внутрь, и я делал все, что хотел, молча, закрыв глаза, весь погрузившись в это влажное тепло и непрекращающееся движение, ленивое и настойчивое одновременно. Первый Снег чуть подвинулся, высвободил из-под меня руку и расстегнул пряжку штанов. Я тут же положил на него руку, и он приподнял бедра, вжимаясь в мою ладонь. Я сдавил его член в кулаке, и под моими губами раздался тихий полу-стон, полу-рычание. Он задвигался подо мной, затем неожиданно толкнул меня на спину и лег сверху. Теперь мой рот раскрывался для него, а его рука управлялась с моей одеждой – гораздо ловчее, чем я с его.
Вскоре куртка на мне оказалась расстегнута, а рубашка задрана. Он опустился ниже, покалывая бородой и забирая ртом мою грудь, живот, прервался только для того, чтобы разомкнуть на мне пояс.
Холодный воздух терся о мою грудь, но тот плавный жар, что обтекал меня в самых сокровенных частях, с избытком согревал все тело.
Затылок, мягкий и колючий одновременно, тыкался мне в ладонь, терся об нее, и я положил ее на плечо, которое не двигалось почти совсем.
Когда изнутри подобралась судорога, как неистовый наездник, готовый загнать коня, я отодвинул его голову и обхватил себя поверх жара, оставленного его ртом, поверх скользкой влаги. Наездник сдавил бока коня ногами, и тот обезумело бросился в темноту. Мои пальцы намокли и заскользили. Сквозь летящий навстречу ветер я почувствовал, как живота коснулась колкая борода, к пальцами и к навершию извергающегося члена прикоснулось едва ощутимое, теплое, и я вылетел из седла.
Рука упала на живот, соскользнула на смятое одеяло и сухую траву. Меня сотрясли последние отзвуки бешеной скачки.
Он подобрался по шуршащему сену выше, не касаясь меня руками, и осторожно поцеловал в плечо, и я вздрогнул – тело стало чувствительным, как заживающий шрам.
Его губы коснулись уголка моего рта, но ускользнули от попытки поймать их губами, вялой и неловкой. Он куда-то делся и затих. Почти.
Я полежал, отдыхая, слушая невнятный шорох в темноте. Потом перевернулся набок, нащупал его руку, отодвинул ее и заменил своими губами.
Он двигался, неловко толкаясь мне в рот, больше мешал, чем помогал. Когда я оторвался от него, он задышал растерянно, почти испуганно. Я сел, стягивая с него штаны и белье, спустил до самых лодыжек. Жесткая и шершавая, словно молодое дерево, голень, жесткий перевал согнутого колена, а дальше все глаже, мягче и горячее. Я засунул в рот пальцы, покрытые моим семенем и его тягучей влагой, и добавил ко всему этому свою слюну, много, сколько смог.
Он резко втянул в себя воздух, почти застонал. Живот под моей ладонью дрожал, как от укусов, но я его гладил, и мускулы доверчиво расслабились. Я наклонился и наполнил рот, и, скользя языком, несколько раз двинул другой рукой, и под прерывистый шипящий стон, уже явный, он отдал мне свое семя, беспомощно, как умирающий отдает жизнь.

Сначала было слишком жарко, чтобы лежать вместе. Я чувствовал свой и его запах. Мне казалось, если бы кто зашел в дверь сейчас, то почувствовал бы его с порога.

Потом стало прохладно, и мы придвинулись друг к другу и натянули одеяло.

«Я хочу остаться с тобой», - сказал я.
Он вместо ответа обнял меня поперек живота.

«Знаешь что?.. Если все хорошо и им не нужна помощь, я уеду с тобой. И если им уже нельзя помочь, я тоже уеду с тобой».

Мы проснулись, когда за окошком было уже совсем светло, и там шумела ежедневная жизнь большого поселения.
Я смочил слюной большой палец и вытер у него со щеки засохшие капли.

Жена хозяина позвала нас в дом выпить кофе. Потом Первый Снег отправился разузнать, не отправляется ли кто-нибудь на повозке в нужную нам сторону.
Отыскался торговый обоз. Он ехал до реки, вдоль которой кочевало наше племя, и дальше за реку.

Солнце неярко светило из-за облаков. Я сидел на самой последней телеге, среди тюков, лицом к бесконечно тянущемуся, словно нить из-под пальцев ткача, следу из примятой травы и оголенной земли.
Первый Снег ехал чуть поодаль, покачиваясь в седле, и смотрел на меня.
Холмы вокруг были сплошь покрыты новым желтовато-зеленым мехом. Давно остались позади фермы. Я смотрел по сторонам, и взгляд, лениво бродя, не находя, за что зацепиться, возвращался к Первому Снегу. А он смотрел на меня.
Потом мне напекло спину, я сполз ниже, привалился к тюкам и стал смотреть на Первого Снега, потому что мне так хотелось. Это было легко, как разговаривать внутри своей головы. Я смотрел и смотрел, пока мои веки не сомкнулись.

Мне приснилось, что он в седле, а я позади, обнял его и дремотно прильнул к его спине. Мы без одежды, но встречный ветер омывает кожу ласково, как прогретая солнцем вода. Первый Снег правит, и я могу ни о чем не думать. И держать равновесие тоже не нужно. Лошадь то ли летит, то ли плывет сквозь туман, желтовато-зеленый, как холмы ранней весной, пронизанный мерцающими белыми искрами. Это одуванчики, превратившиеся в белый пух.

После привала он не стал снова садиться в седло. Привязал лошадь к телеге, а сам уселся рядом со мной, касаясь меня ногой и плечом. Так и ехали остаток пути.
Я больше не спал. Вот-вот должны были показаться знакомые места, и я глядел вокруг, надеясь издалека заметить острые верхушки типи.
Вместо них я увидел дома.
Низкие, редко разбросанные, еще не успевшие обрасти травой, они все же были здесь. Показалась извилистая полоса кустов вдоль русла реки, и домов стало больше.

Торговцы высадили нас на берегу, а сами покатили вброд через реку.
Мы осмотрелись и наугад поехали вдоль реки на восток. Там высокие холмы, они весной прогреваются раньше всего, и там есть рощица, возле нее хорошо разбивать шатры.
То и дело приходилось объезжать прошлогоднюю пахоту или изгороди из веревок и веток с остатками листьев. Рано или поздно они должны были закончиться, чтобы началась нетронутая земля, по которой свободно кочуют живые существа. Но поля все длились и длились, пропадало из виду одно, появлялось второе. Возле домов и на полях копошились люди, за изгородями размахивал хвостами, мычал и блеял скот. Сколько ни ехать, всегда одновременно были видны четыре или пять ферм. Одни исчезали, другие появлялись, но даже самый быстрый и неутомимый конь истощил бы силы, пытаясь ускакать от них совсем.
Когда я увидел корявые редкие стволы, взбирающиеся по склону вверх, я даже не сразу понял, что это та самая роща. Она была почти вся вырублена, остались только уродцы. Зато рядом с ней выросли три новых дома, и у них из труб сочился дымок.
Хозяин ближнего к нам дома разглядывал нас, облокотившись на изгородь.
- Поехали, купим у них поесть, - утомленно сказал Первый Снег.
Мы подъехали ближе и спешились.
Человек взял деньги и крикнул из дому свою жену, а когда она подошла, сказал ей принести половину хлеба и шесть яиц.
- Кого-то ищете, парни? – спросил он, когда женщина заторопилась к дому.
Первый Снег вздохнул и глянул в сторону.
- Уже не уверен, - сказал он.
- Ищем, - сказал я. – Моих родичей. Мы весной обычно разбиваем лагерь возле вот этой рощи.
Человек внимательно посмотрел на меня, и его плохо выбритое лицо скривилось в улыбке.
- Так это вам совсем в другую сторону. Возвращайтесь, откуда приехали. Миль двадцать отсюда по берегу, возле двойной скалы заберете вправо от реки, и потом все время на север. Не промахнетесь.
Мы с Первым Снегом переглянулись.
- Зачем ты нас обманываешь? – спросил я.
- Чего это обманываю?
- Там нельзя жить.
- Так живут же, - возразил человек, принимая из рук своей жены снедь и передавая Первому Снегу. – Уже год как живут.

Наверное, под нами был небесный скакун, принявший обличие неказистой ездовой лошади. Он вынес нас туда, где не было ферм.

Скалистый гребень, что, как волна, застыл над сердцем неплодных земель, был виден издалека. С тех пор как я его заметил, я уже не мог ни о чем думать. До этого моя мысль металась, как упавший в яму-ловушку волк. Человек у изгороди солгал, думал я, и принимался искать причины, зачем бы ему нам лгать. Не найдя ни одной, мысль серым зверем бежала назад, но увидеть правду на месте лжи было страшнее степного пожара, и волк принимался бегать и кружить, подвывая от отчаяния.
«Ничего нельзя знать наверняка, пока не увидишь своими глазами,» - сказал мне Первый Снег еще в поезде. Он был прав. И я, чтобы остановить бесполезное кружение мыслей, нарочно не смотрел по сторонам, а смотрел на его затылок, прыгающий перед моими глазами, на засаленный воротник куртки и широкие плечи. Иногда я без нужды шевелил руками, как будто для того, чтобы крепче за него взяться, а на самом деле, чтобы лишний раз ощутить ладонями складки на куртке, их грубую, шероховатую реальность. Это удерживало меня там, где я находился телом.
Пока впереди не возник знакомый гребень. Увидев его, я мыслями устремился туда, впереди лошади, впереди Первого Снега и даже впереди самого себя.

И вот я увидел стоянку.
Я думал, когда это произойдет – если произойдет – все сразу станет ясно, и я смогу сказать: вот правда, а вот ложь. Но правда была у меня перед глазами, а мне все равно не верилось.

Типи, как птицы, не могущие взлететь, сгрудились у подножия скального гребня. Их оперение запылилось и поникло к земле. Узоры на шатрах потускнели, да и сами шатры выглядели так, что их давно следовало бы подновить. Между жилищами почему-то стояли телеги, и от соседства их огромных колес шатры казались еще приземистее. Кое-где стояли и лежали лошади, и еще небольшой табун пасся у кустов слева от стоянки, где, очевидно, была вода. Лошади соперничали худобой с тележными колесами.
Над стоянкой раздались одиночные крики, и из-за шатров навстречу нам начали стекаться люди. И многие из них были в такой же одежде, какая была на мне.

Отец стоял впереди всех. Иначе бы я, наверное, не отыскал его взглядом в толпе. За прошедшие два года он, как и все остальные, как и наши жилища, выцвел и запылился. Волосы стали совсем седые, и их легко цеплял ветер. Отец кутался в серое одеяло, кое-где вытертое до основы. Ему надо бы причесаться и вычистить одежду, подумал я.
Спешившись, я обвел взглядом стоящих передо мной родичей. Я видел косы под широкополыми шляпами, кое на ком – куртки и пиджаки, все заношенное до неотличимой серости. Люди изменились, стали похожими друг на друга, словно узники одной тюрьмы. Пережитые лишения наложили на всех одинаковый отпечаток. Но самое главное – как изменился их взгляд!.. Из-под широких плоских шляп, из-под спутанных волос на меня с поглядывали, поблескивали глаза, заранее готовые ко всему, что бы ни произошло. Такие глаза смотрят на сбитого с ног, как он пытается встать.
Я подошел к отцу.
Я молчал, ожидая, когда он заговорит первым.
«Ты видел Великого Отца белых?» - спросил он.
«Нет».
По толпе пробежал ропот, расходясь от того места, где мы стояли, к ее краям.
«Почему?»
«Человек, который увез меня отсюда, сказал мне, что сам разговаривал с Великим Отцом, и показал мне письмо от него. Но я не умею разбирать знаки белых. Человек, который увез меня отсюда, сказал, что этим письмом Великий Отец запрещает прокладывать железную лестницу по нашим землям, а нас самих притеснять. Человек, который увез меня отсюда, поклялся в этом своей жизнью, и он умер».
Отец обвел мое лицо медленным взглядом, таким внимательным, как будто ощупывал пальцами. И я вдруг подумал, что я сам, должно быть, изменился не меньше него.
«Мне не следовало отпускать тебя с ним».
«Да, не следовало».
Он поднял руку и положил мне ее на плечо, закрыл глаза и опустил голову. Морщины, что начинались на верхних веках и продолжались на нижних, замкнули его глаза подобно засовам на оконных ставнях.
Со всех сторон было негромкое движение. Толпа множилась, люди подвигались, подходили ближе к нам двоим.
«Как же вы здесь живете?» - спросил я.
«Живем, - ответил отец. – Белые присылают нам еду, одежду. Взамен мы храним томагавк войны зарытым в землю и живем на одном месте... Еды, правда, не хватает. Но эти земли оказались не такими уж неплодными. Здесь есть мелкая дичь. В реке есть рыба, хоть и не много. Белые говорят, что неподалеку есть земля, на которой можно выращивать зерно, и они нам помогут. Они уже прислали повозки и упряжь, и обещали дать зерна для посадки… Так что мы живем».
Он приподнял углы губ, сжал мое плечо и едва заметно кивнул. Затем повернул голову.
«Кто этот человек?»
Я проследил за его взглядом. Первый Снег стоял возле лошади, положив руку ей на холку, а в другой сжимая повод, и глядел на нас хмуро и тревожно.
«Это друг».
«Если он друг, - сказал отец, - то уезжай с ним. Уезжай, сын».
И он снова сжал мое плечо.
Негодование и любовь стеснили мне сердце, и я хотел шагнуть к отцу – но он несгибаемой рукой удержал меня на месте.
До сих пор я твердо знал, как поступлю и в каком случае, но сейчас во мне все перемешалось.
Борясь с дыханием, я взглянул, поверх головы отца, на потрепанные шатры и на сгрудившиеся между мной и ними, словно темные кочк