Осина, Растущая Вверх 1 страница

Схваченная морозом хвоя мягко похрустывает у меня под ногами. Она даже не холодная – легкие уколы не позволяют крови в ступнях застояться. Я иду по голой земле, а мне не холодно. Хорошо, что мои ноги привычны ступать не по коврам, а по жесткой траве и песку. Белый бы здесь не прошел. А я иду.
Я иду вниз, скользя по камням и опавшим иголкам, и весь этот сор катится из-под моих ног по склону горы. Склон уже не очень крутой, я чуть сгибаю колени. Ноги пока не устали. Значит, я пройду еще далеко.
Внизу река. Нет, не река, а широкий ручей. Я могу перейти его в десять шагов. Я летом пробовал. На том берегу стоит роща осин. Тогда, в конце лета, они безостановочно трепетали желтеющими листьями, а между листьев и ветвей просвечивало лазурное небо. Как ленты на рубашке моего отца. Золотистые листья на голубых лентах.
Сейчас вокруг нет ни золотого, ни синего. Все печально и подернуто пепельной дымкой. Она предвещает снег.
Я иду медленно, осторожно ставя ноги. Ни к чему ранить ступни, или, хуже того, оступиться и упасть вперед – это было бы нелепо. Не хочу расцарапать колени. Я никогда не стоял на коленях. Никогда.
Я иду дальше и плачу, потому что я только и делал, что на них стоял. Но слезы высыхают быстро. Вокруг слишком спокойно. А я иду в свой последний путь. Негоже мужчине переходить великую границу со слезами на глазах.
Еще несколько шагов – и земля выравнивается, и вот я уже на берегу ручья. Хотя это и не берег – полоса земли перед шуршащими по камням стеклянными волосами. Дева, которая расплела здесь волосы, очень печальна. А может, это молодой воин. Или старик. Да, старик. Вода седая. И по берегам заросла льдом.
А за ручьем поднимаются к небу осины. Мои широкоплечие братья, стоящие высоко в небо! Вы переплелись руками, вы держите друг друга, когда бывает сильный ветер. Я иду к вам. Вот только перейду этот ручей.
В мае вы покроетесь нежной листвой, которая осенью превратится в золото, и сквозь него будет глядеть небесная лазурь. Во всем мире нет такого золота, как у вас, и с ним не сравнится тусклый металл пришельцев. Я ничего этого не увижу, но я буду чувствовать. Я буду лежать среди ваших стволов, раскинув руки далеко – так далеко, как меня растащат звери.
Вот только я перейду ручей…

Я знал, что должен шагнуть вперед, но я медлил. Я чувствовал, что, как только ступлю в ледяную воду, для меня не будет пути назад.
А потом я услышал осторожное потрескивание веток где-то недалеко позади. И напряженно-веселый голос. Он сказал:
- Ого, закаленные булочки!
Я обернулся.
Среди деревьев стоял молодой охотник с темной густой бородой. Он был в теплой одежде, в меховой шапке, и на сгибе локтя держал ружье. И он улыбался.
Когда я обернулся, он тут же перестал улыбаться.
- Мать твою... - он быстрым шагом пересек разделяющее нас пространство. – Ты ранен?
У него были голубые глаза – такие же, каким бывает небо осенью, между ветвями осин. Охотник взял меня за локоть и отодвинул руку в сторону.
Нет, я не был ранен. Это просто порез. Безобидный и неглубокий. Куда мельче того, что остался на моем сердце.
Но я, надо сказать, был спокоен. Я даже не удивился, что этот охотник появился здесь, в чужих владениях.
Наши люди не владеют землей. В нашем языке нет такого слова – владеть землей. А белые так говорят, поэтому и владеют.
Земля, на которой мы стояли, принадлежит скверному человеку. Моему хозяину. Бывшему хозяину.
Охотник вгляделся мне в лицо.
Он покачал головой, ничего не спрашивая, положил ружье на землю и снял с себя одеяло, перекинутое круговым валиком с плеча на бедро. Одеяло было толстое, шерстяное, в красную клетку с белым. Оно очутилось у меня на плечах. От него было немного теплее. Но это было не важно. Я ведь почти не замерз.
- Ты можешь идти?
- Могу, - сказал я. У меня получилось не очень хорошо. Как будто я говорил со ртом, полным сырого теста.
У него было приятное лицо. Незлой человек. Жаль, что я не мог его хорошо разглядеть. Я смотрел на него одним глазом, а оттого, что я раньше слишком сильно приглядывался к осинам, у меня разболелась голова.
Он взял меня за руку и подвел к поваленному дереву, из которого торчали корни.
- Садись.
Когда я сел, он запахнул у меня на груди одеяло – напрасно, ведь мне не было холодно – и снял свои сапоги и носки. Затем надел сапоги снова.
Я не понимал, почему он это делает, пока он не начал надевать носки, до сих пор теплые, мне на ноги.
- Мне и так тепло, - сказал я.
- Молчи.
У него был очень строгий, озабоченный голос. Но, когда он поднялся с колен и взглянул на меня, он улыбался. Правда, глаза были беспокойные, но он улыбался.
- Ну вот, теперь доберемся без проблем.
- Куда?
- До палатки, - сказал он.
- Мне нужно перейти ручей.
- Успеешь, - уверенно сказал он. - Подожди здесь. Я сейчас вернусь.
Он ушел за деревья, из-за которых появился.
Я остался сидеть, немного растерянный. Но отдохнуть было приятно.
Из-за деревьев донеслось постукивание копыт. Охотник появился на берегу, а следом за ним, ведомая за поводья, появилась большая лошадь буланой масти.
Остановив ее возле меня, охотник открепил от седла и расстелил поверх него рваное серое одеяло. Затем развернул лошадь ко мне боком, поговорил с ней, гладя по морде, потянул вниз за поводья и надавил на холку. Лошадь встала на передние колени, а затем полностью опустилась на землю.
Охотник вынул у нее из-под боков и расправил стремена.
- Давай, - сказал он мне, - тебе надо сесть верхом.
Он помог мне подняться и подойти к лошади. Поддерживаемый его крепкими руками, я перекинул через нее ногу и опустился в седло. Теперь шерстяное одеяло кололо меня между ног. На поваленном стволе было куда приятнее.
Охотник вдел мои ноги в стремена – забавно это смотрелось, толстые серые носки, вдетые в железные петли – и сказал мне держаться крепче за луку, а лошади сказал подниматься и потянул за повод. Она встала. Меня качнуло, я едва не упал – хорошо, что ногам была опора.
Втроем мы двинулись вдоль берега ручья. Вода бежала мимо нас, как бесконечный встречный путник. Вокруг попадались облетевшие осины, березы, но целых рощ больше не было – только ели и, встопорщенные последними листьями, засохшими прямо на ветвях – кусты вдоль леса.
Охотник со мной не разговаривал, и это было хорошо, иначе он мешал бы мне глядеть по сторонам.
Вскоре мы вышли за владения моего хозяина. Бывшего хозяина, напомнил я себе. Границу отмечал большой утопленный в земле камень. Проезжая мимо, я зацепился за него взглядом.

Типи я увидел не раньше, чем лошадь поравнялась с пригорком, на котором оно стояло. Его окружала темная хвоя. Странное типи, без узоров, слишком грубое – такое не свернешь за короткое время, если придется срочно переносить стоянку.
Земля перед ним была усыпана щепками.

Остановив лошадь, охотник сказал мне спускаться, и я упал на него из седла. Я просто хотел вынуть одну ногу из стремени, а вместо этого стал заваливаться набок. Охотник меня поймал. Наверное, я сильно его стукнул, падая. Было стыдно. Тело меня плохо слушалось. Но моих сил хватило, чтобы заползти на четвереньках внутрь типи. Я был рад, что хоть этим избавил охотника от лишнего труда.
Внутри было темно, но он сразу зажег лампу.
Там были какие-то толстые свертки на полу, ящики, меха, сваленные в кучу. Посреди типи на подставке стоял чайник, а под ним чернели уголья. Больше я ничего не разглядел. Мне вдруг стало все равно. Под руками и коленями у меня были оленьи шкуры. Холодный мех быстро согревался от моей кожи. Я еще немного прополз вперед, а потом лег, прижавшись к меху щекой. Он был дивно прохладный. Когда тело опухает, лучше приложить к нему холод. Или приложить тело к холоду. Что я и сделал.
Я еще слышал и чувствовал, как охотник тормошит меня, пытается перевернуть на спину, но мне уже было все равно. Совсем.

Я проснулся и увидел над собой наклонный кожаный навес. Наверное, у него был унылый вид, потому что мне сразу стало печально. Хотя ничего такого печального в этом навесе не было, всего лишь покрышка типи, отделяющая тепло костра от холода и ветра снаружи. Но мне стало невыносимо грустно, и я заплакал.
Это было очень больно. Когда слезы сочатся в щель между опухшими веками, соль щиплет кожу.
Я привстал – от этого у меня в голове раздался шум, и типи, освещенное костром, закружилось вокруг меня в танце – я замер, опираясь на локти, и кружение и шум в голове постепенно стихли. Тогда я осторожно стал подниматься, чтобы сесть. С меня свалился вниз край одеяла. Я был накрыт одеялом и лежал тоже на одеяле.
Сбоку раздался шорох. Я повернул голову и здоровым глазом увидел расплывчатого белого охотника, который, искажаясь и растягиваясь, как отражение в капле воды, подошел и сел возле меня на корточки.
- Как ты? – спросил он.
Я плакал – у меня сами собой катились слезы, щекотали мне щеки – хотя все еще не знал, почему. И, когда он меня спросил, я вспомнил.
Я вспомнил, из-за чего я плачу. Стало очень стыдно и горько и злобно. Я быстро вытер глаз, которым видел, и провел рукой по второму. И взвыл от боли.
- Ты что, дурной? Осторожнее…
Он оттянул мою руку от лица и поднял мою голову за подбородок и оглядел меня. Взгляд беспокойных синих глаз словно бы прикасался к моей коже, и там, где он прикасался, становилось прохладнее.
У него было суровое бородатое лицо зрелого мужчины – и очень молодые глаза.
- Ничего, - сказал он. – Сейчас сделаем легче.
Он отошел от меня и принялся возиться с посудой, сидя перед очагом. Слышно было, как в какую-то железную плошку льется вода. Я не смотрел на него – опустив голову, я вглядывался в то, от чего ушел.
- Сядь-ка прямо, - он вернулся и, поставив то, что держал в руках, на пол, помог мне сесть. На полу стояла миска с водой, и в ней плавал клочок белой ткани. Еще один обрывок, длинный, со свисающими нитками, болтался у охотника на плече.
Он поднял в одной руке миску, вынул из нее и сжал комок – вода полилась между пальцев – размял его, чтобы помягче, и прикоснулся им к скуле под заплывшим глазом. Я отдернул голову.
- Ну нет, ты сиди спокойно. А то я не смогу смыть все это у тебя с лица.
Он подождал, пока я снова подставлюсь, и стал промокать мне лицо. Я следил за его синими глазами, а он зорко следил за своей рукой. Он то окунал комок ткани в воду, то вынимал его прохладным. Вода в миске стала мутной, бурой.
Он размочил коросту в ноздрях и над верхней губой, вытер ту сторону рта, которая не была разбита, осторожно обтер подбородок и шею. Когда он прикасался с опухшей коже вокруг рта, у меня из десен словно выстреливали молнии. Наверное, от удара зубы пошатнулись в своих гнездах. Зубная боль создана, чтобы мучить человека.
Выплеснув воду из миски за дверь, он вернулся и налил воды снова. Этой, чистой, и еще одним обрывком, оторванным от обрывка, что висел у него на плече, белый омыл мне лоб и виски и принялся стирать кровь вокруг порезов. Порезов было всего два; они сходились, как перекрещенные ветви, одна короткая, другая длиннее. Длинная ветвь перечеркнула мое тело наискось, от подмышки до верхнего выступа бедра. Вторая заканчивалась во впадине, где я когда-то был соединен пуповиной с моей матерью.
За все это время он только и сказал:
- Хорошо, что неглубоко.
Окончив мытье, он снял белую тряпицу с плеча и промокнул, где вымыл. Потом он смазал мне лицо и порезы какой-то зловонной мазью, перевязал тело полосами холста. От запаха мази тошнило, но двигать лицом стало легче. Хотя я не особенно им двигал. Когда я увидел, что охотник отложил в сторону лекарство и взялся за продукты, я лег, отвернувшись от него, от костра, от чайника на подставке, и выше натянул одеяло.

В тот день я много спал и ничего не ел. Хотя, когда охотник давал мне воду, я ее выпивал. Один раз он дал мне сладкий кофе, чуть теплый, но я не смог его пить – от сладкого невыносимо ныли десны.
К ночи у меня поднялся жар. Несильный. Я кашлял, но тоже несильно. Меня почти не знобило, вместо этого тело наполнилось горячей ватой, стало лениво, я просто лежал и думал об этом ощущении. Мне было почти хорошо. Обо мне заботились. Мне не надо было идти к осинам, мне даже не надо было кому-то прислуживать или идти в частные покои, чтобы мной там снимали телесный недуг. Я просто лежал под одеялом, закрывал глаз, открывал глаз, смотрел на полог, на чем-то занятого охотника; засыпал. Я не думал о том, что случилось.

На другое утро лицо болело злее, но опухоль немного спала – наверное, подействовала мазь. Второй глаз приоткрылся, через него я видел узкую, как лезвие ножа, полосу света. Но ворочать глазом было больно – в глазнице будто перекатывался железный шар с шипами, - так что я больше держал веки закрытыми.
А вот не шевелить губами не получилось. Надо было есть. Охотник дал мне хлеба, а перед этим приложил к моим губам тряпицу, чтобы она впитала жир от мази.
Едва я попытался открыть рот, как все трещины на губах ожили.
Я лежал, отщипывая от куска хлеба крошки, и вкладывал их в ту сторону рта, что не была разбита. И осторожно перекатывал их во рту языком, пока они не растворялись в слюне. Тогда я их глотал. Так я съел весь мой хлеб.

Охотник несколько раз выходил наружу по каким-то своим надобностям. Когда он откидывал дверь, мне мельком открывалось белое небо. Возвращаясь, он приносил на плечах и шапке прозрачные белые хлопья.

Ближе к полудню охотник, разжигая под чайником огонь, спросил, кто меня так отделал. Я ему рассказал, шевеля одной стороной рта. Нужно знать, кто твои соседи. Особенно если они такие, как мой хозяин. Бывший хозяин.

-----

Он приехал к нам два лета назад. Я тогда жил с племенем в таких местах, где мало деревьев, а если есть, то низкие, и еще там много ровной земли. Через места, по которым наши люди кочевали с незапамятных времен, белые хотели проложить железную лестницу. По ней железные кони тянули железные фургоны взад и вперед, из одного селения белых в другое. Грохот фургонов распугивал дичь, железный путь разделял бизонье стадо. Нас эта беда до тех пор миновала, но живущее за холмами племя, по чьим землям уже протянулась лестница, бедствовало. Им было трудно охотиться, люди стали голодать.
Мой отец, вождь, послал к белым, которые строили железный путь, нескольких человек. Один из них понимал язык пришельцев, другой умел гладко говорить, а еще двое были богатые годами и мудростью. «Объясните, - сказал им отец, - как нам повредит железный путь. Попросите их остановиться».
Наши люди ушли и через семь дней вернулись. Но не одни, а в сопровождении белых. «Главный человек на строительстве стал на нас кричать, - рассказали они отцу. Я стоял рядом и слушал. – Он грозился вызвать солдат, чтобы они вразумили нас при помощи сабель и ружей, хотя мы ни на кого не собирались нападать. Но за его злобой был страх, и мы догадались, что он не главный, что над ним есть человек главнее. Что, может быть, нужно идти прямо к Великому Отцу белых, чтобы он принял нас и выслушал».
Так они говорили.
«Но нам повезло. У главного на строительстве гостил важный человек, который часто видит Великого Отца и о многом с ним разговаривает. Он обещал нам помочь. Мы привезли его с собой, потому что он хотел увидеть, как мы живем».
Они говорили, а этот человек, о котором они говорили, стоял и смотрел на отца, но больше – на меня.
Он был невысокого роста и стоял очень прямо. У него были волосы цвета глины, такие же усы и борода, и глаза желтые и косые. Как у рыси. Мне он не понравился. Я подумал, что Великий Отец вряд ли бы стал водить дружбу с человеком, у которого такие глаза. Но я до того мало видел белых, и подумал, может быть, многие из них похожи на этого, с рысьими глазами. Может, у них это считается красивым. К тому же, одежда у него была добротная и новая, как будто только что сшитая. И при нем были еще четыре человека с ружьями. Должно быть, он на самом деле имеет видное положение в своем племени.
Мой отец повторил ему то же, что сказали наши посланники, и пригласил его пройти между типи, посмотреть, как мы живем. Но белый поблагодарил и заверил, что в этом нет нужны – он уже убедился, что мы достойные люди, и, по пути сюда, осмотрел местность – дорога действительно должна пройти по лучшим пастбищам, это несомненно нанесет нам урон. Он попросил позволения переночевать рядом с нашей стоянкой, за ночь он все обдумает и посоветуется со своими спутниками, а утром даст нам ответ. Отец с радостью согласился.
Они развели костер рядом с нашими типи. Девушки и дети подходили к ним, чтобы посмотреть на странные лица и светлые волосы, пощупать необычную одежду. Солдаты смеялись и угощали их своей едой.
Когда я, уже поздно ночью, прошел мимо их костра в типи, где жил Девять Орлов, никого из наших рядом с гостями уже не было. Солдаты раскладывали на земле постели, а желтоглазый лежал на спине, закинув ногу на ногу, и что-то писал – потом я узнал, что палочка у него в руке называется карандашом, а предмет, на котором она оставляла черные следы – блокнотом. Когда я прошел мимо, желтоглазый что-то сказал громким и веселым голосом. Я остановился и оглянулся – он смотрел на меня. Он поманил меня рукой, я подошел. Желтоглазый оглядел меня с головы до ног и, улыбнувшись, что-то мне сказал. Но я не знал его языка. Тогда он обернулся к солдатам и сказал что-то им. Они засмеялись. Он засмеялся тоже и махнул рукой, отпуская меня, и я ушел.

Я тогда многое про него понял. Белые сильно отличаются от нас, они говорят на непохожем языке, одеваются по-другому и имеют другие черты, но то, что красиво для нас, красиво и для них. Значит, не так уж мы и отличаемся. Желтоглазый был из тех, кто вожделеет красоту в мужчинах – я понял это по взгляду, которым он ощупал мое тело и мое лицо.
А если для нас красиво одно и то же, то и уродливо одно и то же. Желтоглазый не был красивым, по меркам своего племени, и на лице у него отражалась недобрая суть. Какой именно была эта суть, я не знал, но понял, что ждать от него добра не приходится. Разве что у него есть свои причины помогать нам. Зло иногда ненароком делает добро.

Такими взглядами, каким одарил меня пришелец, меня ласкали многие наши люди – и женщины, и мужчины. Разница между ними и желтоглазым была в том, что наших людей мне не нужно было опасаться. Большинство из них не были злонамеренными, а если такие находились, то они бы не осмелились причинить зло сыну вождя. Никто не смел на меня претендовать, не спросив перед этим моего желания.
Только Девять Орлов.

Девять Орлов был могучим воином и намного меня старше. Когда мои руки, неслабые, но тонкие, только начали обрастать мускулами, его руки были, как переплетенные вместе дубовые ветви, его плечи, как каменный панцирь; но в нем было изящество, которому позавидовала бы и юная девушка. Его жена уже работала вместе с дочерью, когда женщины томили шкуры; он уже брал сына с собой на охоту, а мне только исполнилось восемнадцать. Я смотрел на него, как на воплощение божества, вышедшего из леса к людям.
И вот я стал замечать, что он смотрит на меня в ответ.
Открытые взгляды, полные восхищения. Мне они очень льстили. Вокруг столько женщин и мужчин, которые хотели бы, чтобы Девять Орлов обратил на них внимание – а он смотрит на меня.
Мне завидовали. А некоторые недобрым словом поминали мою мать.

Она была из другого народа, с севера. Когда они с отцом стояли рядом, мать возвышалась над ним на целую голову – над ним, над вождем племени, властная своей красотой и силой. От нее мне достались лицо и рост.
Многие смеялись над тем, что у меня лицо моей матери. Но Девять Орлов не смеялся.

Однажды днем, когда я проходил мимо его типи – я уже не помню, зачем и куда я шел – он вдруг выскочил оттуда, схватил меня и затащил в прохладную тьму, пахнущую едой и телами живущих в ней людей. Жена Девять Орлов молча взяла детей и легла с ними, отвернувшись к пологу, а он уложил меня на свою постель. Я был удивлен и даже испуган, но не ждал от Девять Орлов ничего плохого, поэтому не сопротивлялся. Я ждал, что он мне объяснит, что от меня хочет.
А он сел на меня верхом, оседлав мои бедра, молча оглядел мое тело, потом склонился и принялся тереться об меня лицом и гладить руками. Теперь его могучие ладони не сдавливали меня, а ласкали, и я сразу воспламенился. Я выгнулся вверх, чтобы соединиться с его гладкой, как отшлифованный камень, горячей грудью, его животом, прячущим жизнь за латами из плоти, его членом, пока еще укрытым от меня повязкой. Девять Орлов распрямился и лег сверху, вдавливая меня в колючий мех бизоньей шкуры. Он взял мою голову в свои ладони и долго и нежно посмотрел на меня, блестя глазами в полумраке. «Ты меня хочешь?» - тихо спросил он. Я хотел ответить, но горло у меня пересохло, и я просто кивнул. Он отполз вниз и неловкими движениями рук, обычно таких верных, развязал на мне повязку, а после склонился и взял меня в рот. Я совершенно потерял голову, мне казалось, что я весь там, в этой горячей полости, в которой тысячи змей извиваются и трутся об меня, распаляя мое тело. Я слышал свои стоны как будто со стороны, и мне было все равно, что жена Девять Орлов лежит в нескольких шагах, повернув к нам согнутую спину и заслоняя собой детей.

Она со мной после этого не говорила и не здоровалась, но не сказала ни слова протеста, когда ее муж приводил меня в типи, и позже, когда я стал приходить туда сам. Однажды я спросил Девять Орлов, почему она так сговорчива. Он рассмеялся, показав ровную дугу верхних зубов, и сказал мне, что он и ее тоже не обижает.

Я не был воином, хотя мне довелось участвовать в сражениях и убивать врагов. Когда другие мужчины отправлялись в военный поход, я неизменно оставался среди тех, кто охранял стойбище. И когда Девять Орлов, украшенный скальпами, приводил отряд домой, он возвращался не только к жене и детям. Он возвращался ко мне.

Утром вождь, в сопровождении старейшин, воинов и своих родичей пошел увидеть гостей. За ночь на небо набежали тучи, вся трава, дрожа, тянулась в одну сторону.
Белые уже собрали постели и закончили утреннюю еду. Желтоглазый отставил в сторону свою тарелку, поднялся и, отряхиваясь, поприветствовал вождя.
Отец спросил, хорошо ли гости переночевали, и получил утвердительный ответ. Затем желтоглазый сообщил ему, что за ночь обдумал решение – он согласен нам помочь… при этих словах он замолчал и так выразительно поглядел на отца, что тому не осталось ничего иного, кроме как спросить, что белый возьмет за свою помощь… это был странный вопрос – взять у нас все равно было нечего. Деньгами мы не пользовались, желтого металла, который так ценится белыми, в нашем стойбище не было. У нас была земля, но мы ей не владеем, поэтому не могли и отдать, а если бы и могли, то не стали бы этого делать. А больше ничего ценного, такого, что могло бы соблазнить человека в хороших сапогах, у нас не было. Так что я гадал и не понимал, что от нашего племени может хотеть желтоглазый.
Желтоглазый сказал: «Его», - и указал на меня.
Все наши разом замолчали, и белые тоже молчали – слышно было только, как где-то на стойбище играют маленькие дети, да ветер свистит в шестах, увенчавших верхушки типи. Затем наши взорвались возмущенными криками.
Девять Орлов выступил вперед, потрясая перед носом желтоглазого копьем. Он кричал – как белый посмел о таком даже помыслить? Отец голосом и жестом сказал всем замолчать, а когда установилось подобие тишины, спросил бледнолицего, зачем ему понадобился человек из нашего племени.
«Мне нужен проводник, - ответил тот через переводчика. – Строительство железного пути не остановить, но его можно направить так, чтобы железные фургоны побежали по худшим местам, которые не годятся под пастбища и охотничьи угодья. Для того чтобы определить такие места, мне нужен человек, хорошо знающий местность. После этого я планирую углубиться в сторону заходящего солнца и разведать земли на всем протяжении до края плато. И тут мне тоже понадобится помощник».
Отец, кивнув, сказал, что понимает и признает его нужду – но разве не нужен ему помощник старше и опытнее?
Желтоглазый ответил, что, когда он отправится в селение Великого Отца белых и расскажет о наших трудностях, тот, возможно, захочет встретиться и сам поговорить с одним из наших людей. Ведь теперь наши народы живут бок о бок, а соседей требуется знать, чтобы уважать. «Этот молодой человек, - говорил он, глядя на меня, - обладает благообразной наружностью, и, судя по тому, что находится в ближайшем окружении вождя, - это достойный молодой человек. Если он еще и годится в проводники, я бы взял его с собой».
Мне хотелось возразить, что мы с белыми соседями давно уже живем не бок о бок, а как палец и заноза, но я промолчал.
А Девять Орлов молчать не стал и сказал. Только он сказал все гораздо хуже. Но переводчик не перевел, а отец велел Девять Орлов замолчать, пока его не прогнали с совета.
«Но как же, - спросил вождь, - мой сын будет говорить с Великим Отцом, если он не знает вашего языка?»
«О, - легко улыбнулся желтоглазый, - я его научу».
Отец, помолчав, ответил, что бледнолицые должны ждать его решения, и удалился. Одни из нас пошли за ним, остальные разошлись к своим жилищам.

Но, когда место стоянки белых скрылось за шатрами наших людей, отец повел меня не домой, а, показав, что мне нужно следовать за ним, пошел на противоположный край лагеря. Мы вышли за пределы голосов. Дальше, насколько хватало глаз, лежали тучные холмы. Земля наших предков.
Отец остановился и повернулся ко мне.
«Сын, - сказал он мне, - ты слышал, что хочет бледнолицый».
Я подтвердил, что слышал.
«Если бы это был кто-нибудь нашей крови, - сказал отец, – я переломил бы трубку мира и занес бы над его становищем топор войны. Но это бледнолицые. Мы не знаем их обычаев. Может быть, у них так заведено. Может быть, ему действительно нужен человек, по которому Великий Отец мог бы судить обо всем нашем народе».
Я посмотрел на отца – на его круглое морщинистое лицо, увенчанное гордой короной из перьев, на коренастое, как будто придавленное к земле тело. Отец никогда не был красив. Он никогда не ловил таких взглядов, которым желтоглазый прошелся по мне - разве что на кромке детства, когда он еще не понимал их значения.
Но я ничего не сказал.
«Я бы с готовностью пошел с ним сам, если бы это могло уберечь земли наших предков от железной лестницы. Но он хочет тебя. Тебя я не могу и не буду принуждать. Выбор за тобой. Как скажешь, сын, так и будет».
«Я готов с ним идти».
Вождь покачал головой.
«Не решай поспешно. Я даю тебе время до завтрашнего полудня, чтобы ты все хорошо обдумал. Если тебе для размышлений понадобится больше времени, то оно у тебя будет. Бледнолицые подождут».
В его голосе прозвучала угроза.
Мне не нужно было время для раздумий, оно меня страшило. Когда мы с отцом направились сюда, я заметил, что Девять Орлов скрытно следует за нами. Он и сейчас на нас смотрел, прячась за одним из типи. Я кожей чувствовал его взгляд.
Если у меня будет время, то он сможет меня уговорить и не даст спасти нашу землю от железного пути. Я боялся его горячих рук, властных губ, могучего сердца – я чувствовал его стук, когда Девять Орлов прижимал меня к своей груди. Его раскаленного любовного копья, которое могло убедить меня в чем угодно.
«Не нужно ждать, отец. Я уже все решил. Я еду с бледнолицыми».
Отец сдвинул брови, его голова склонилась. Он взял меня за локоть.
«Так тому и быть. Внуки наших внуков будут помнить, что ты для них сделал».
Мы вернулись в лагерь. Девять Орлов опять проследовал за нами, не слишком прячась за шатрами, и уже открыто подошел к нашему типи. Там ждала целая толпа.
Отец приказал звать бледнолицых.
Те пришли и остановились перед вождем. Желтоглазый почтительно держал свою шляпу в руках.
«Мой сын согласен быть твоим проводником, - сказал отец. – Я его отпускаю».
«Нет!»
Девять Орлов вышел вперед и встал между нами и желтоглазым.
«Я принял решение, Девять Орлов, - сказал вождь. – И ты ему подчинишься. Если ты не согласен, то можешь откочевать от стана».
«Могу ли я быть согласен? Вождь, понимаешь ли ты, что требует бледнолицый? Если бы у тебя была хоть капля гордости, то мы бы сейчас убили этих глумливых пришельцев и поснимали с них скальпы, а трупы бросили на съедение псам!»
Солдат, стоящий рядом с желтоглазым, наклонившись к его уху, что-то тихо говорил. Желтоглазый поглядывал на Девять Орлов настороженно, но без страха. Скорее, с любопытством.
«Успокойся, Девять Орлов», - сказал я.
Он перевел взгляд на меня, и у меня все перевернулось внутри.
«Ты знаешь, - сказал он, - какие земли заставит тебя исследовать эта бледная змея».
Да, я знал.
«Я еду, чтобы спасти нас от голода, - сказал я. – Отойди».
Девять Орлов выпрямился, раздув ноздри. Нижние веки у него заблестели от влаги. Он посмотрел на моего отца.
«Я бы лучше умер от голода, чем отдал сына на поругание», - медленно и желчно сказал он.
Затем он повернулся ко мне, плюнул мне под ноги, назвал страшным словом и ушел – прямой, с широко развернутыми плечами.

«Почитай этого человека, сын, - сказал мне отец на прощание. – Выполняй все, что он потребует».
Пусть он видит, что получил от нас достойный откуп, мысленно добавлял я, вспоминая эти слова под стук копыт моего коня.
Я показал белым неплодные земли, где прокладка железного пути меньше всего повредила бы нашим посевам и охотничьим промыслам: зазубренный скалистый кряж с осыпями у подножия. Оттуда мы по каньону направились на запад.
Пока мы ехали, мне начало покалывать шею странное ощущение, такое я всегда испытывал, когда знал за собой слежку. К тому времени, как стемнело, это ощущение усилилось до заметной щекотки в затылке и груди. За нами совершенно явно кто-то следовал. Но я ничего не сказал моим спутникам.
Когда, поужинав, стали расстилать постели, желтоглазый смерил меня длинным взглядом и сказал, что, если буду так же служить каждый день, то далеко пойду. Я понял его, потому что один из солдат, как оказалось, понимал наш язык. Это наполнило меня негодованием: значит, они понимали все наши разговоры между собой, но предпочитали слышать еще и то, что говорит переводчик.
Что такое «далеко пойду» - этого я не знал.