Тетраптих

Вашу мысль

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огро́ мив мощью голоса,

иду — красивый,

двадцатидвухлетний.

Нежные!

Вы любовь на скрипки ложите.

Любовь на литавры ложит грубый.

А себя, как я, вывернуть не можете,

чтобы были одни сплошные губы!

Приходи́ те учиться —

из гостиной батистовая,

чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,

как кухарка страницы поваренной книги.

Хотите —

буду от мяса бешеный

— и, как небо, меняя тона —

хотите —

буду безукоризненно нежный,

не мужчина, а — облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!

Мною опять славословятся

мужчины, залежанные, как больница,

и женщины, истрепанные, как пословица.

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,

было в Одессе.

«Приду в четыре», — сказала Мария.

Восемь.

Девять.

Десять.

Вот и вечер

в ночную жуть

ушел от окон,

хмурый,

декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут

канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:

жилистая громадина

стонет,

корчится.

Что может хотеться этакой глыбе?

А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно

и то, что бронзовый,

и то, что сердце — холодной железкою.

Ночью хочется звон свой

спрятать в мягкое,

в женское.

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

Какая —

большая или крошечная?

Откуда большая у тела такого:

должно быть, маленький,

смирный любёночек.

Она шарахается автомобильных гудков.

Любит звоночки коночек.

Еще и еще,

уткнувшись дождю

лицом в его лицо рябое,

жду,

обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,

догна́ ла,

зарезала, —

вон его!

Упал двенадцатый час,

как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые

свылись,

гримасу громадили,

как будто воют химеры

Собора Парижской Богоматери.

Проклятая!

Что же, и этого не хватит?

Скоро криком издерется рот.

Слышу:

тихо,

как больной с кровати,

спрыгнул нерв.

И вот, —

сначала прошелся

едва-едва,

потом забегал,

взволнованный,

четкий.

Теперь и он и новые два

мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —

большие,

маленькие,

многие! —

скачут бешеные,

и уже

у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится, —

из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,

будто у гостиницы

не попадает зуб на́ зуб.

Вошла ты,

резкая, как «нате!»,

муча перчатки замш,

сказала:

«Знаете —

я выхожу замуж».

Что ж, выходи́ те.

Ничего.

Покреплюсь.

Видите — спокоен как!

Как пульс

покойника.

Помните?

Вы говорили:

«Джек Лондон,

деньги,

любовь,

страсть», —

а я одно видел:

вы — Джиоконда,

которую надо украсть!

И украли.

Опять влюбленный выйду в игры,

огнем озаряя бровей за́ гиб.

Что же!

И в доме, который выгорел,

иногда живут бездомные бродяги!

Дра́ зните?

«Меньше, чем у нищего копеек,

у вас изумрудов безумий».

Помните!

Погибла Помпея,

когда раздразнили Везувий!

Эй!

Господа!

Любители

святотатств,

преступлений,

боен, —

а самое страшное

видели —

лицо мое,

когда

я

абсолютно спокоен?

И чувствую —

«я»

для меня мало́.

Кто-то из меня вырывается упрямо.

Allo!

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле, —

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Люди нюхают —

запахло жареным!

Нагнали каких-то.

Блестящие!

В касках!

Нельзя сапожища!

Скажите пожарным:

на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.

Глаза наслезнённые бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающем

из трещины губ

обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!

Петь не могу.

У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чисел

из черепа,

как дети из горящего здания.

Так страх

схватиться за небо

высил

горящие руки «Лузитании».

Трясущимся людям

в квартирное тихо

стоглазое зарево рвется с пристани.

Крик последний, —

ты хоть

о том, что горю, в столетия выстони!

Славьте меня!

Я великим не чета.

Я над всем, что сделано,

ставлю «nihil».

Никогда

ничего не хочу читать.

Книги?

Что книги!

Я раньше думал —

книги делаются так:

пришел поэт,

легко разжал уста,

и сразу запел вдохновенный простак —

пожалуйста!

А оказывается —

прежде чем начнет петься,

долго ходят, размозолев от брожения,

и тихо барахтается в тине сердца

глупая вобла воображения.

Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

из любвей и соловьев какое-то варево,

улица корчится безъязыкая —

ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни,

возгордясь, возносим снова,

а бог

города на пашни

рушит,

мешая слово.

Улица му́ ку молча пёрла.

Крик торчком стоял из глотки.

Топорщились, застрявшие поперек горла,

пухлые taxi и костлявые пролетки.

Грудь испешеходили.

Чахотки площе.

Город дорогу мраком запер.

И когда —

все-таки! —

выхаркнула давку на площадь,

спихнув наступившую на горло паперть,

думалось:

в хо́ рах архангелова хорала

бог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала:

«Идемте жрать!»

Гримируют городу Круппы и Круппики

грозящих бровей морщь,

а во рту

умерших слов разлагаются трупики,

только два живут, жирея —

«сволочь»

и еще какое-то,

кажется — «борщ».

Поэты,

размокшие в плаче и всхлипе,

бросились от улицы, ероша космы:

«Как двумя такими выпеть

и барышню,

и любовь,

и цветочек под росами?»

А за поэтами —

уличные тыщи:

студенты,

проститутки,

подрядчики.

Господа!

Остановитесь!

Вы не нищие,

вы не смеете просить подачки!

Нам, здоровенным,

с шагом саженьим,

надо не слушать, а рвать их —

их,

присосавшихся бесплатным приложением

к каждой двуспальной кровати!

Их ли смиренно просить:

«Помоги мне!»

Молить о гимне,

об оратории!

Мы сами творцы в горящем гимне —

шуме фабрики и лаборатории.

Что мне до Фауста,

феерией ракет

скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!

Я знаю —

гвоздь у меня в сапоге

кошмарней, чем фантазия у Гете!

Я,

златоустейший,

чье каждое слово

душу новородит,

именинит тело,

говорю вам:

мельчайшая пылинка живого

ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Слушайте!

Проповедует,

мечась и стеня,

сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!

Мы

с лицом, как заспанная простыня,

с губами, обвисшими, как люстра,

мы,

каторжане города-лепрозория,

где золото и грязь изъя́ звили проказу, —

мы чище венецианского лазорья,

морями и солнцами омытого сразу!

Плевать, что нет

у Гомеров и Овидиев

людей, как мы,

от копоти в оспе.

Я знаю —

солнце померкло б, увидев

наших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы — молитв верней.

Нам ли вымаливать милостей времени!

Мы —

каждый —

держим в своей пятерне

миров приводные ремни!

Это взвело на Голгофы аудиторий

Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,

и не было ни одного,

который

не кричал бы:

«Распни,

распни его!»

Но мне —

люди,

и те, что обидели —

вы мне всего дороже и ближе.

Видели,

как собака бьющую руку лижет?!

Я,

обсмеянный у сегодняшнего племени,

как длинный

скабрезный анекдот,

вижу идущего через горы времени,

которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,

главой голодных орд,

в терновом венце революций

грядет шестнадцатый год.

А я у вас — его предтеча;

я — где боль, везде;

на каждой капле слёзовой течи

ра́ спял себя на кресте.

Уже ничего простить нельзя.

Я выжег души, где нежность растили.

Это труднее, чем взять

тысячу тысяч Бастилий!

И когда,

приход его

мятежом оглашая,

выйдете к спасителю —

вам я

душу вытащу,

растопчу,

чтоб большая! —

и окровавленную дам, как знамя.

Ах, зачем это,

откуда это

в светлое весело

грязных кулачищ замах!

Пришла

и голову отчаянием занавесила

мысль о сумасшедших домах.

И —

как в гибель дредноута

от душащих спазм

бросаются в разинутый люк —

сквозь свой

до крика разодранный глаз

лез, обезумев, Бурлюк.

Почти окровавив исслезенные веки,

вылез,

встал,

пошел

и с нежностью, неожиданной в жирном человеке,

взял и сказал:

«Хорошо!»

Хорошо, когда в желтую кофту

душа от осмотров укутана!

Хорошо,

когда брошенный в зубы эшафоту,

крикнуть:

«Пейте какао Ван-Гутена!»

И эту секунду,

бенгальскую,

громкую,

я ни на что б не выменял,

я ни на…

А из сигарного дыма

ликерною рюмкой

вытягивалось пропитое лицо Северянина.

Как вы смеете называться поэтом

и, серенький, чирикать, как перепел!

Сегодня

надо

кастетом

кроиться миру в черепе!

Вы,

обеспокоенные мыслью одной —

«изящно пляшу ли», —

смотрите, как развлекаюсь

я —

площадной

сутенер и карточный шулер!

От вас,

которые влюбленностью мокли,

от которых

в столетия слеза лилась,

уйду я,

солнце моноклем

вставлю в широко растопыренный глаз.

Невероятно себя нарядив,

пойду по земле,

чтоб нравился и жегся,

а впереди

на цепочке Наполеона поведу, как мопса.

Вся земля поляжет женщиной,

заерзает мясами, хотя отдаться;

вещи оживут —

губы вещины

засюсюкают:

«цаца, цаца, цаца!»

Вдруг

и тучи

и облачное прочее

подняло на небе невероятную качку,

как будто расходятся белые рабочие,

небу объявив озлобленную стачку.

Гром из-за тучи, зверея, вылез,

громадные ноздри задорно высморкал,

и небье лицо секунду кривилось

суровой гримасой железного Бисмарка.

И кто-то,

запутавшись в облачных путах,

вытянул руки к кафе —

и будто по-женски,

и нежный как будто,

и будто бы пушки лафет.

Вы думаете —

это солнце нежненько

треплет по щечке кафе?

Это опять расстрелять мятежников

грядет генерал Галифе!

Выньте, гулящие, руки из брюк —

берите камень, нож или бомбу,

а если у которого нету рук —

пришел чтоб и бился лбом бы!

Идите, голодненькие,

потненькие,

покорненькие,

закисшие в блохастом гря́ зненьке!

Идите!

Понедельники и вторники

окрасим кровью в праздники!

Пускай земле под ножами припомнится,

кого хотела опошлить!

Земле,

обжиревшей, как любовница,

которую вылюбил Ротшильд!

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,

как у каждого порядочного праздника —

выше вздымайте, фонарные столбы,

окровавленные туши лабазников.

Изругивался,

вымаливался,

резал,

лез за кем-то

вгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,

вздрагивал, околевая, закат.

Уже сумасшествие.

Ничего не будет.

Ночь придет,

перекусит

и съест.

Видите —

небо опять иудит

пригоршнью обрызганных предательством звезд?

Пришла.

Пирует Мамаем,

задом на город насев.

Эту ночь глазами не проломаем,

черную, как Азеф!

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,

вином обливаю душу и скатерть

и вижу:

в углу — глаза круглы, —

глазами в сердце въелась богоматерь.

Чего одаривать по шаблону намалеванному

сиянием трактирную ораву!

Видишь — опять

голгофнику оплеванному

предпочитают Варавву?

Может быть, нарочно я

в человечьем меси́ ве

лицом никого не новей.

Я,

может быть,

самый красивый

из всех твоих сыновей.

Дай им,

заплесневшим в радости,

скорой смерти времени,

чтоб стали дети, должные подрасти,

мальчики — отцы,

девочки — забеременели.

И новым рожденным дай обрасти

пытливой сединой волхвов,

и придут они —

и будут детей крестить

именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,

может быть, просто,

в самом обыкновенном Евангелии

тринадцатый апостол.

И когда мой голос

похабно ухает —

от часа к часу,

целые сутки,

может быть, Иисус Христос нюхает

моей души незабудки.

Мария! Мария! Мария!

Пусти, Мария!

Я не могу на улицах!

Не хочешь?

Ждешь,

как щеки провалятся ямкою,

попробованный всеми,

пресный,

я приду

и беззубо прошамкаю,

что сегодня я

«удивительно честный».

Мария,

видишь —

я уже начал сутулиться.

В улицах

люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,

высунут глазки,

потертые в сорокгодовой таске, —

перехихикиваться,

что у меня в зубах

— опять! —

черствая булка вчерашней ласки.

Дождь обрыдал тротуары,

лужами сжатый жулик,

мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,

а на седых ресницах —

да! —

на ресницах морозных сосулек

слезы из глаз —

да! —

из опущенных глаз водосточных труб.

Всех пешеходов морда дождя обсосала,

а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:

лопались люди,

проевшись насквозь,

и сочилось сквозь трещины сало,

мутной рекой с экипажей стекала

вместе с иссосанной булкой

жевотина старых котлет.

Мария!

Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

Птица

побирается песней,

поет,

голодна и звонка,

а я человек, Мария,

простой,

выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.

Мария, хочешь такого?

Пусти, Мария!

Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

Мария!

Звереют улиц выгоны.

На шее ссадиной пальцы давки.

Открой!

Больно!

Видишь — натыканы

в глаза из дамских шляп булавки!

Пустила.

Детка!

Не бойся,

что у меня на шее воловьей

потноживотые женщины мокрой горою сидят, —

это сквозь жизнь я тащу

миллионы огромных чистых любовей

и миллион миллионов маленьких грязных любят.

Не бойся,

что снова,

в измены ненастье,

прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —

«любящие Маяковского!» —

да ведь это ж династия

на сердце сумасшедшего восшедших цариц.

Мария, ближе!

В раздетом бесстыдстве,

в боящейся дрожи ли,

но дай твоих губ неисцветшую прелесть:

я с сердцем ни разу до мая не дожили,

а в прожитой жизни

лишь сотый апрель есть.

Мария!

Поэт сонеты поет Тиане,

а я —

весь из мяса,

человек весь —

тело твое просто прошу,

как просят христиане —

«хлеб наш насущный

даждь нам днесь».

Мария — дай!

Мария!

Имя твое я боюсь забыть,

как поэт боится забыть

какое-то

в муках ночей рожденное слово,

величием равное богу.

Тело твое

я буду беречь и любить,

как солдат,

обрубленный войною,

ненужный,

ничей,

бережет свою единственную ногу.

Мария —

не хочешь?

Не хочешь!

Ха!

Значит — опять

темно и понуро

сердце возьму,

слезами окапав,

нести,

как собака,

которая в конуру

несет

перееханную поездом лапу.

Кровью сердца дорогу радую,

липнет цветами у пыли кителя.

Тысячу раз опляшет Иродиадой

солнце землю —

голову Крестителя.

И когда мое количество лет

выпляшет до конца —

миллионом кровинок устелется след

к дому моего отца.

Вылезу

грязный

(от ночевок в канавах),

стану бок о бо́ к,

наклонюсь

и скажу ему на́ ухо:

— Послушайте, господин бог!

Как вам не скушно

в облачный кисель

ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?

Давайте — знаете —

устроимте карусель

на дереве изучения добра и зла!

Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,

и вина такие расставим по́ столу,

чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу

хмурому Петру Апостолу.

А в рае опять поселим Евочек:

прикажи, —

сегодня ночью ж

со всех бульваров красивейших девочек

я натащу тебе.

Хочешь?

Не хочешь?

Мотаешь головою, кудластый?

Супишь седую бровь?

Ты думаешь —

этот,

за тобою, крыластый,

знает, что такое любовь?

Я тоже ангел, я был им —

сахарным барашком выглядывал в глаз,

но больше не хочу дарить кобылам

из севрской му́ ки изваянных ваз.

Всемогущий, ты выдумал пару рук,

сделал,

что у каждого есть голова, —

отчего ты не выдумал,

чтоб было без мук

целовать, целовать, целовать?!

Я думал — ты всесильный божище,

а ты недоучка, крохотный божик.

Видишь, я нагибаюсь,

из-за голенища

достаю сапожный ножик.

Крыластые прохвосты!

Жмитесь в раю!

Ерошьте перышки в испуганной тряске!

Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою́

отсюда до Аляски!

Пустите!

Меня не остановите.

Вру я,

в праве ли,

но я не могу быть спокойней.

Смотрите —

звезды опять обезглавили

и небо окровавили бойней!

Эй, вы!

Небо!

Снимите шляпу!

Я иду!

Глухо.

Вселенная спит,

положив на лапу

с клещами звезд огромное ухо.

[1914–1915]

Анна Андреевна Ахматова

Поэма " Реквием"

Нет! и не под чуждым небосводом

И не под защитой чуждых крыл, —

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

– А это вы можете описать?

И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.

1 апреля 1957 г., Ленинград

ПОСВЯЩЕНИЕ

Перед этим горем гнутся горы,

Не течет великая река,

Но крепки тюремные затворы,

А за ними «каторжные норы»

И смертельная тоска.

Для кого-то веет ветер свежий,

Для кого-то нежится закат —

Мы не знаем, мы повсюду те же,

Слышим лишь ключей постылый скрежет

Да шаги тяжелые солдат.

Подымались как к обедне ранней,

По столице одичалой шли,

Там встречались, мертвых бездыханней,

Солнце ниже, и Нева туманней,

А надежда все поет вдали.

Приговор… И сразу слезы хлынут,

Ото всех уже отделена,

Словно с болью жизнь из сердца вынут,

Словно грубо навзничь опрокинут,

Но идет… Шатается… Одна.

Где теперь невольные подруги

Двух моих осатанелых лет?

Что им чудится в сибирской вьюге,

Что мерещится им в лунном круге?

Им я шлю прощальный мой привет.

Март 1940

ВСТУПЛЕНИЕ

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском качался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки,

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выносе, шла,

В темной горнице плакали дети,

У божницы свеча оплыла.

На губах твоих холод иконки,

Смертный пот на челе… Не забыть!

Буду я, как стрелецкие женки,

Под кремлевскими башнями выть.

Осень 1935, Москва

Тихо льется тихий Дон,

Желтый месяц входит в дом.

Входит в шапке набекрень.

Видит желтый месяц тень.

Эта женщина больна,

Эта женщина одна.

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

Нет, это не я, это кто-то другой страдает,

Я бы так не могла, а то, что случилось,

Пусть черные сукна покроют,

И пусть унесут фонари…

Ночь.

Показать бы тебе, насмешнице

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице,

Что случится с жизнью твоей —

Как трехсотая, с передачею,

Под Крестами будешь стоять

И своею слезой горячею

Новогодний лед прожигать.

Там тюремный тополь качается,

И ни звука – а сколько там

Неповинных жизней кончается…

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой,

Кидалась в ноги палачу,

Ты сын и ужас мой.

Все перепуталось навек,

И мне не разобрать

Теперь, кто зверь, кто человек,

И долго ль казни ждать.

И только пышные цветы,

И звон кадильный, и следы

Куда-то в никуда.

И прямо мне в глаза глядит

И скорой гибелью грозит

Огромная звезда.

Легкие летят недели.

Что случилось, не пойму,

Как тебе, сынок, в тюрьму

Ночи белые глядели,

Как они опять глядят

Ястребиным жарким оком,

О твоем кресте высоком

И о смерти говорят.

Весна 1939

ПРИГОВОР

И упало каменное слово

На мою еще живую грудь.

Ничего, ведь я была готова,

Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

А не то… Горячий шелест лета

Словно праздник за моим окном.

Я давно предчувствовала этот

Светлый день и опустелый дом.

22 июня 1939

К СМЕРТИ

Ты все равно придешь – зачем же не теперь?

Я жду тебя – мне очень трудно.

Я потушила свет и отворила дверь

Тебе, такой простой и чудной.

Прими для этого какой угодно вид,

Ворвись отравленным снарядом

Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,

Иль отрави тифозным чадом.

Иль сказочкой, придуманной тобой

И всем до тошноты знакомой, —

Чтоб я увидела верх шапки голубой

И бледного от страха управдома.

Мне все равно теперь. Клубится Енисей,

Звезда Полярная сияет.

И синий блеск возлюбленных очей

Последний ужас застилает.

19 августа 1939, Фонтанный Дом

Уже безумие крылом

Души накрыло половину,

И поит огненным вином,

И манит в черную долину.

И поняла я, что ему

Должна я уступить победу,

Прислушиваясь к своему

Уже как бы чужому бреду.

И не позволит ничего

Оно мне унести с собою

(Как ни упрашивай его

И как ни докучай мольбою)!

Ни сына страшные глаза —

Окаменелое страданье,

Ни день, когда пришла гроза,

Ни час тюремного свиданья,

Ни милую прохладу рук,

Ни лип взволнованные тени,

Ни отдаленный легкий звук —

Слова последних утешений.

4 мая 1940, Фонтанный Дом

РАСПЯТИЕ

«Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи»

Хор ангелов великий час восславил,

И небеса расплавились в огне.

Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»

А Матери: «О, не рыдай Мене…»

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

1940, Фонтанный Дом

ЭПИЛОГ

Узнала я, как опадают лица,

Как из-под век выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках,

Как локоны из пепельных и черных

Серебряными делаются вдруг,

Улыбка вянет на губах покорных,

И в сухоньком смешке дрожит испуг.

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мною,

И в лютый холод, и в июльский зной

Под красною, ослепшею стеною.

Опять поминальный приблизился час.

Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

И ту, что едва до окна довели,

И ту, что родимой не топчет земли,

И ту, что красивой тряхнув головой,

Сказала: «Сюда прихожу, как домой».

Хотелось бы всех поименно назвать,

Да отняли список, и негде узнать.

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов.

О них вспоминаю всегда и везде,

О них не забуду и в новой беде,

И если зажмут мой измученный рот,

Которым кричит стомильонный народ,

Пусть так же они поминают меня

Вканун моего поминального дня.

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество,

Но только с условьем – не ставить его

Ни около моря, где я родилась:

Последняя с морем разорвана связь,

Ни в царском саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век,

Как слезы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

Март 1940, Фонтанный Дом

Термины

Акмеизм

Акмеизм (от греч. - вершина, высшая степень чего-либо, цветущая сила) - поэтическое течение в литературе серебряного века, возникшее в начале 1910-х голов в среде молодых поэтов как своебразная оппозиция символизму.

У истоков акмеизм стояла группа из шести поэтов разных индивидуальностей. В нее входили Н. С. Гумилев, О. Э. Мандельштам, А.А. Ахматова, С.М. Городецкий, В.И. Нарбут и М.А. Зенкевич.

Акцентный стих

Акцентный стих - чисто тоническое стихосложение, основанное на (примерном) равенстве числа ударений в строке; интервалы между ударными и слогами допускаются (в отличие от дольника и тактовика) любые, в том числе превосходящие 3 слога. Акцентный стих бывает только рифмованным (или, в древней германской и кельтской поэзии - аллитерационным); без предсказуемой фонетической поддержки.

Аллегория

Аллегория (от греч. - иносказание) - литературный прием, основой которого является иносказание: изображение отвлеченного понятия или суждения при помощи конкретного образа, наделенного жизненными реалиями. Так, зеленая ветка в руках человека с давних пор считается изображением мира, змея и чаша являются аллегорией врачевания, медицины.

Аллитерация

Аллитерация (от лат. - созвучие) - один из старейших приемов звукописи в поэзии и прозе, достигающий их выразительности за счет повторения согласных звуков, чаще всего в начале слова.

Примеры:

А.С. Пушкин: " И столетие мы лелеем // Еле слышный шелест шагов", А. А. Ахматова: " Живей рубанок, шибче шаркай..."

Аллоним

Аллоним (от греч. - другое имя) - принадлежащее чужому лицу подлинное имя, использованное писателем в качестве псевдонима.

Аллюзия

Аллюзия (от лат. - намек, шутка) - отсылка к широко известному высказыванию, конкретному факту литературной, исторической, общественно-политической жизни, к тому или иному словесно-художественному тексту.

Пример:

" Что станет говорить

Княгиня Марья Алексевна! "

Анафора

Анафора, или единоначатие (от греч. - вынесение вверх) - стилистическая фигура, состоящая в повторении самостоятельных отрезков речи, к которым относятся слова, полустишья, строки, строфы, фразы и т.д.

Пример:

" Клянусь я первым днем творенья, // Клянусь его последним днем..." М. Ю. Лермонтов

Антитеза

Антитеза (от греч. - против; положение) - противопоставление различных понятий или явлений, постановка рядом противоположных по значению слов:

Ты и убогая,

Ты и обильная,

Ты и могучая,

Ты и бессильная,

Матушка-Русь. (Н. А. Некрасов)

Антиутопия

Антиутопия (от греч. - против; утопия) - пародийный текст на жанр утопии или утопическую идею. Как и сатира, антиутопия придает эстетическое своеобразие роману, поэме, рассказу, пьесе.

Расцвет жанра приходится на XX столетие, когда утопические идеи стали воплощаться в жизнь. Впервые они были реализованы в России, а одним из первых пророческих романов считается роман " Мы" (1920) Е. И. Замятина.

Баллада

Баллада (фр., от прованс. - танцевальная песня) - жанр лирической поэзии, носящий повествовательный, сюжетный характер. Развивалась баллада из народной плясовой песни любовного содержания.

Белый стих

Белый стих - название стопных стихов без рифм, произошедшее от того, что окончания стихов, где обычно помещается созвучие (рифма), остаются в звуковом отношении незаполненными, т.е. " белыми".

Венок Сонетов

Венок Сонетов - стихотворный цикл из пятнадцати сонетов (чаще принято говорить о четырнадцати сонетах, а пятнадцатый складывается из тематического и композиционного начала всего цикла).

В отечественную поэзию венок сонетов впервые был введен Ф.Е. Коршем, который перевел на русский язык венок сонетов словенского поэта Франце Прешерна.

Талантливые произведения, созданные в этом жанре принадлежат перу В.Я. Брюсова, К.Д. Бальмонта.

Верлибр

Верлибр (от фр. - свободный стих) - стих, не имеющий размера и рифмы и отличающийся от прозы членением на строки, графически расположенные как стихотворные и соотносимые между собой при помощи ритма и звуков.

Однако в практике русских поэтов такие стихи появились задолго до символизма. Ранними образцами верлибра стали некоторые произведения А.А. Фета, Я.П. Полонского, М.Л. Михайлова.

Версификация

Версификация (от лат. - стих; делаю). Термин употребляется в двух значениях: 1) стихосложение; 2) искусство выражения той или иной мысли в стихотворной форме. Имеет и иронический оттенок: версификатором обычно называют ремесленника в поэзии.

Внутренний монолог

Внутренний монолог - это оглашение мыслей и чувств, раскрывающих внутренний переживания персонажа, не предназначенные для слуха других, когда персонаж говорит как бы сам с собой, " в сторону".

Гипербола

Гипербола (от греч. - преувеличение) - художественный прием, основанный на чрезмерном преувеличении определенных свойств изображаемого предмета или явления. При помощи гиперболы автор усиливает нужное впечатление, подчеркивает то, что он прославляет, а что высмеивает.

Гротеск

Гротеск (от фр. - причудливый, затейливый; смешной, комический, от итал. - грот) - изображение людей, предметов, деталей в изобразительном искусстве, театре или литературе в фантастическом преувеличенном, уродливо-комическом виде; своеобразный стиль в искусстве и литературе, которым подчеркивается искажение общепринятых норм и одновременно совместимость реального и фантастического, трагического и комического, сарказма и безобидного мягкого юмора.

Диалектика души

Диалектика души - изображение в литературе человеческого характера как проявления внутренних психологических противоречий между желаемым и возможным, материальными потребностями и духовными принципами, причем сами противоречия оказываются основой роста, развития характера.

Драма

Драма (от греч. - действие) - 1) один из трех литературных родов (наряду с эпосом и лирикой), где воссоздаются событийные ряды, поступки людей их взаимоотношения.

Однако, в отличии от эпоса, развернутое повествовательно-описательное изображение в драме отсутствует, а собственно авторская речь играет в большинстве случаев вспомогательную и эпизодическую роль.

2)литературный (драматический), сценический и кинематографический жанр. Получил особое распространение в литературе XVIII—XXI веков, постепенно вытеснив другой жанр драматургии — трагедию, противопоставив ему преимущественно бытовую сюжетику и более приближенную к обыденной реальности стилистику. (Википедия)

Жанр

Жанр (от фр. - род, вид) - тип словесно-художественного произведения как целого, выделяемый в рамках литературных родов, обладающий определенным комплексом устойчивых свойств.

Завязка

Завязка - событие, которым начинается развитие действия в литературно-художественном произведении. В завязке чаще всего намечается конфликт. Нередко ей предшествует экспозиция.

Звукопись

Звукопись - выполняющее заранее заданные стилистические функции применение в стихотворном или прозаическом тексте определенных элементов звукового состава языка: согласных и гласных звуков, ударных и безударных слогов, пауз, различных видов интонаций, одинаковых синтаксических оборотов, повторений слов, как правило, рассчитанных на соответствие произносимой фразы изображаемой картине, а также какому-либо действию.

Имажинизм

Имажинизм (от англ. и фр. - образ) - литературно-художественное течение в России, возникшее на рубеже 1920-х годов на основе эстетических и творческих исканий авангардистских направлений русской поэзии начала XX столетия.

Поэтическая группа имажинистов была создана в 1918 году В.Г. Шершеневичем, С.А. Есениным, А.Б. Мариенгофом. В нее вошли Р. Ивнев, А.Б. Кусиков, И.В. Грузинов и т.д.

Импрессионизм

Импрессионизм (от фр. - впечатление) - одно из направлений в искусстве последней трети XIX - начала XX века. Определение носит междисциплинарный характер. Главными признаками импрессионистического стиля являются отсутствие заданной формы и попытка-стремление передать изображаемый предмет в отрывочных штрихах, фиксирующих между тем каждое мгновенное впечатление о нем.

Ирония

Ирония (от греч. - насмешка) - троп, в котором истинный смысл скрыт или противоречит (противопоставляется) смыслу явному. Ирония создаёт ощущение, что предмет обсуждения не таков, каким он кажется.

Ирония — употребление слов в отрицательном смысле, прямо противоположном буквальному. Пример: «Ну ты храбрец!», «Умён-умён…» Здесь положительные высказывания имеют отрицательный подтекст. (Википедия)

Классицизм

Классицизм (от лат. - первоклассный, образцовый) - литературно-художественное направление, зародившееся в эпоху Возрождения и продолжавшее свое развитие до первых десятилетий XIX века. В историю литературы как понятие классицизм вошел в конце XX века. В эпоху классицизма обязательным были принципы " трех единств" (" единство времени", " единство места", " единство действия"), которые стали условным обозначением.

Клаузула

Клаузула (от лат. - заключение, концовка) - конец стихотворной строки, состоящей из слогов следующих за последним ударением.

Различаются следующие клаузулы.

1. Односложная, мужская клаузула.

2. Двусложная, женская клаузула.

3. Трехсложная, дактилическая.

4. Четырехсложная, гипердактилическая клаузула.

Кульминация

Кульминация (от лат. - вершина) - момент наивысшего напряжения в развитии действия словесно-художественного произведения, когда происходит перелом, решающее столкновение изображенных характеров и обстоятельств, после которого сюжет произведения движется к завершению.

Лейтмотив

Лейтмотив (от нем. - ведущий, руководящий мотив) - преобладающее настроение, главная тема, основной идейный и эмоциональный тон литературно художественного произведения, конкретный образ или оборот художественной речи, настойчиво повторяемый в произведении в качестве постоянной характеристики героя, переживания или ситуации. Например, лейтмотивом в " Вишневом саде" А.П. Чехова становится отдаленный звук лопнувшей струны.

Литота

Литота (от греч. - простота) - образное выражение, оборот речи, в котором содержится художественное преуменьшение различных параметров, значения изображаемого предмета или явления. Является тропом, противоположным (обратным) гиперболе.

Модернизм

Модернизм (от фр. - новейший) - эстетическая концепция, сложившаяся в 1910-е годы и бурно развивавшаяся в 1920 - 1930-е годы. Модернизм возник в результате пересмотра философско-эстетических основ и творческих принципов художественной культуры XIX века, происходившего на протяжении 1870-1900 годов. Об этом свидетельствует история таких школ и направлений, как импрессионизм, символизм, футуризм и некоторых других.

Мелодрама

Мелодрама (от греч. - песня, мелодия и действие, драма) - первоначально термином обозначали музыкально-драматическое произведение, предназначенное для постановки, в котором монологи и диалоги действующих лиц сопровождаются или перемежаются музыкой и пением.

Метонимия

Метонимия (от греч. - переименование) - употребление названия одного предмета вместо названия другого предмета на основании внешней или внутренней связи между ними; распространенный поэтический троп.

Монолог

Монолог (от греч. - один и слово, речь) - в драматическом произведении - речь действующего лица, обращенная к зрителю.

Моностих

Моностих (от греч. - один и стих) - стихотворение из одной строки (одностишие) с законченной смысловой, синтаксической и метрической структурой. Обычно для моностиха выбирается узнаваемого размера. В русской поэзии такие стихотворения достаточно редки. Пример моностиха: О, закрой свои бледные ноги. (В.Я. Брюсов)

Мотив

Мотив (от фр. - побудительная причина, повод к какому-либо действию; довод в пользу чего-либо) - устойчивый смысловой элемент художественного текста, повторяющийся в фольклорных (здесь мотив означает простейшую повествовательную единицу) и литературно-художественных произведениях.

Метафора

Метафора (от греч. - перенос) - один из основных тропов художественной речи, основанный на сходстве или контрасте различных явлений; нередко используется в обыденной речи.

Натурализм

Натурализм (от фр.; от лат. - природа) - один из основных стилей одно из ведущих направлений XIX-XX веков. В широком смысле слова натурализм определяется как биологизм, соединяющий в себе опыт понимания одушевленной и предметно-материальной природы через эволюцию самой природы.

Становление эстетических принципов отечественного натурализма во многом способствовали литературно-критические и публицистические работы В.Г. Белинского, Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, Д.И. Писарева, Н.К. Михайловского, А.М. Скабичевского, В.В. Чуйко, Л.Е. Оболенского. Наиболее заметные достижения русского натурализма связаны с именами П.Д. Боборыкина, Д.Н. Мамина-Сибиряка, И. Н. Потапенко, Л.Н. Андреева, Ф. Сологуба.

Некролог

Некролог (от греч. - мертвый; слово, речь) - печатный отклик на чью-либо кончину, содержащий сведения о жизни и деятельности умершего. Специального исследовательского интереса заслуживают некрологические или " поминальные" статьи, посвященные писателям.

Неологизм

Неологизм (от греч. - новый; слово; понятие) - слово, оборот речи, словосочетание, созданные для обозначения нового предмета, явления или выражение нового понятия (астронавт, космодром, компьютерщик, видеотехника).

Оксюморон

Оксюморон (от греч. - остроумно-глупое) - стилистическая фигура, состоящая из соединения двух противоречащих друг другу понятий (звонкая тишина, красноречивое молчание), сочетание контрастных по значению слов, создающих новое понятие или новое представление (сухое вино, честный вор, свободные рабы)

Оксюморон часто используется в поэзии:

1. Люблю я пышное природы увядание. (А.С. Пушкин)

2. Но красоты их безобразной

Я скоро таинство постиг. (М.Ю. Лермонтов)

Очерк

Очерк - одна из разновидностей эпической литературы, находящаяся на соединении литературы художественной литературы публицистической. Можно с полным правом говорить о том, что границы между очерком и другими прозаическими жанрами не только условны, но и достаточно подвижны, потому что он, сохраняя особенности образно-художественного отражения освещаемого материала, широко применяет различные средства словесно-художественной изобразительности, порой приближаясь к рассказу.

Онегинская строфа

Онегинская строфа - строфа из 14 стихов (строк) 4-х стопного ямба, в которой представлено особое чередование мужских и женских рифм, специально созданная А.С. Пушкиным для романа " Евгений Онегин".

Пафос

Пафос (от греч. - воодушевление, страсть) - совокупность определенных страстей, ярких прорывов и движений души, состовляющих в словесно-художественном произведении содержание человеческого поведения.

Перефраз(а)

Перефраз и Перифраза (от греч. - пересказ, окольный оборот) - один из стилистических приемов, состоящий в замене названия лица, предмета или какого-либо явления описательным оборотом речи, в котором указаны признаки неназванного прямо предмета или их характерные приметы, усиливающие изобразительность речи.