И так на праздниках в тот год всевозможных впечатлений и суматохи было достаточно и в моем штабе. 5 страница

После высочайшего завтрака мы начали заседать. Наш державный Председатель был еще более рассеян, чем на предыдущем военном совете, и беспрерывно зевал, ни в какие прения не вмешивался, а исполняющий должность начальника штаба Верховного Главнокомандующего Гурко, невзирая на присущий ему апломб, с трудом руководил заседанием, так как не имел достаточного авторитета. На этом совете выяснилось, что дело продовольствия войск в будущем должно значительно ухудшиться, так как быстро сменяющиеся министры со своими премьерами во главе не успевали что-либо завести, как уже заменялись новыми. Большинство министров назначалось управлять такими министерствами, которые им раньше были совсем неизвестны, и каждый из них должен был начинать с того, что ознакомлялся с теми функциями, которые ему надо было исполнять. Но, в сущности, и на это у них времени не было, так как они главным образом должны были заниматься борьбой с Государственной Думой и общественным мнением, чтобы отстоять свое существование[ccclix]. Что удивительного, если при этих условиях управление государством шло все хуже и хуже, а от этого непосредственно страдала армия. Конечно, нам не объясняли причин расстройства народного хозяйства, но нам говорилось, что этому бедственному положению помочь нельзя, мы же все дружно требовали, чтобы армия по-прежнему была хорошо одета, обута и кормлена.

Относительно военных действий на 1917 год решительно ничего определенного решено не было. Военный совет в этот день своих занятий не кончил. На следующий день, также после высочайшего завтрака, заседание продолжалось, но с таким же малым толком, тем более что нам было сообщено, что Царь, не дожидаясь окончания военного совета, уезжает в Царское Село, и видно было, что ему не до нас и не до наших прений. Во время нашего заседания было получено известие об убийстве Распутина, и потому отъезд Царя был ускорен, и он экстренно уехал, быстро с нами простившись. Понятно, мы – главнокомандующие генералы Рузский, Эверт и я, - сговориться ни о чем не могли, так как различно понимали положение дел. Было лишь решено, по предложению Гурко, формировать в каждом корпусе по одной новой пехотной дивизии, но без артиллерии, так как ни орудий, ни лошадей для такого количества артиллерийских бригад найти нельзя было[ccclx]. Решено было также в принципе, что весною 1917 года главный удар должен наноситься моим фронтом, и для этого мне будет передан резерв тяжелой артиллерии, находившийся в распоряжении Верховного Главнокомандующего и частью формировавшийся в тылу из тяжелых орудий, доставленных нашими союзниками. Никаких, однако, подробностей того, в каком направлении мы должны действовать, каких целей должны достигнуть и какой маневр, в широком смысле этого слова, должны совершить, ни говорено, ни решено не было[ccclxi].

В сущности, не знаю, как другие главнокомандующие, но я уехал очень расстроенный, ясно видя, что государственная машина окончательно шаталась, и что наш государственный корабль носится по бурным волнам житейского моря без руля и командира. Не трудно было предвидеть, что при таких условиях этот несчастный корабль легко может наскочить на подводные камни и погибнуть ни от внешнего врага, ни от внутреннего, а от недостатка управления и государственного смысла тех, которые волею судеб стоят у кормила правления.

Уже раньше, в начале октября 1916 года приехавшему Вел. Князю Георгию Михайловичу, ехавшему на фронт для раздачи георгиевских крестов от имени Государя, я говорил и просил довести до высочайшего сведения, что в такое время, какое мы переживаем, правительству нужно не бороться с Государственной Думой и общественным мнением и не отмахиваться от желания всего народа работать на пользу войны, а необходимо всеми силами привлекать всех сынов отечества для того, чтобы пережить эту страшную военную годину, что не только можно, но и необходимо дать ответственное министерство, так как вакханалия непрерывной смены министров до добра довести не может, а отстранение от дружной работы общественных сил на пользу войны поведет ее, по меньшей мере, к проигрышу[ccclxii]. Великий князь вполне разделял мой образ мыслей, немедленно написал подробное письмо о моем с ним разговоре и вручил его мне для посылки с фельдъегерем в Ставку, что я в тот же день и исполнил. Может быть, это была причина, что Царь меня так сухо встретил. Последние его слова при отъезде, после которых я уже его более не видел, были: «До свидания, скоро буду у вас на фронте». Он не подозревал тогда, что не пройдет и двух месяцев, как ему придется отказаться от престола и засесть в излюбленном им Царском Селе, но уже не Самодержавным Владыкою полуторастамиллионного народа, а узником, которого потом будут пересылать с места на место и наконец лишат жизни.

Во время зимы с 1916-го на [19]17-й год войска не могли жаловаться на недостаток теплой одежды, но сапог уже нехватало, и военный министр [генерал от инфантерии Д.С.Шуваев – С.Н.] на военном совете в Ставке нам заявил, что кожи почти нет, что они стараются добыть сапоги из Америки, но прибудут ли и когда, в каком количестве, он сказать не может. При этом добавлю со своей стороны, что недостаток сапожного товара к 1917 году произошел не от того, что было его слишком мало, а вследствие непорядков в тылу: чуть ли не все население России ходило в солдатских сапогах, и большая часть прибывавших на фронт людей продавала свои сапоги по дороге обывателям, часто за бесценок, и на фронте получала новые. Такую денежную операцию некоторые искусники умудрялись делать два-три раза. То же самое происходило и с одеждой, которую, не стесняясь, продавали, и зачастую солдаты, отправленные из тыла, вполне снаряженные и отлично одетые, обутые, на фронт приходили голыми. Против таких безобразий никаких мер не предпринималось или же были меры недостаточные и не дававшие никаких благих результатов.

Питание также ухудшилось: вместо 3 фунтов хлеба начали давать 2 фунта строевым, находившимся в окопах, и 1½ в тылу; мяса, вместо фунта в день, давали сначала ¾, а потом и по ½ фунта. Затем пришлось внести два постных дня в неделю[ccclxiii], когда клали в котел вместо мяса рыбу, в большинстве случаев селедку; наконец, вместо гречневой каши пришлось зачастую давать чечевицу. Все это начало вызывать серьезные неудовольствия между солдат ами, и я стал получать много анонимных писем ругательных, как будто от меня зависело снабжать войска теми или иными продуктами. Стал я также получать в большинстве случаев анонимные письма, в которых заявлялось, что войска устали, драться больше не желают, и что если мир не будет вскоре заключен, то меня убьют. Однако, получал я и иные письма, также анонимные, в которых значилось, что если война не будет доведена до конца и «изменница-императрица Александра Федоровна» заставит заключить несвоевременный мир, то меня также убьют. Из этого видно, что для меня выбор был не особенно широк, а в войсках мнения относительной войны и мира раздвоились.

Во всяком случае, в это время войска были еще строго дисциплинированы и не подлежало сомнению, что в случае перехода в наступление они выполнят свой долг в той же степени, как и в 1916 году. Как и раньше бывало, прибывавшие пополнения, очень плохо обученные, были распропагандированы, но, по прибытии на фронт, через некоторое время, после усердной с ними работы, дело с ними налаживалось. Меня заботили особенно не войска и их мощь, в которой я в то время не сомневался, а внутренние дела, которые не могли не влиять на состояние духа армии. Постоянная смена министерств, зачастую чрезвычайно странный выбор самих министров и премьер-министров, хаотическое управление Россией с так называемыми безответственными лицами в виде всесильных советников, бесконечные рассказы о Распутине, императрице Александре Федоровне, Штюрмере и т. п. всех волновали, и можно сказать, что за исключением солдатской массы, которая в своем большинстве была инертна, офицерский корпус и вся та интеллигенция, которая находилась в составе армии, были настроены по отношению к правительству в высшей степени враждебно. Везде, не стесняясь, говорили, что пора положить предел безобразиям, творящимся в Петербурге, и что совершенно необходимо установить ответственное министерство[ccclxiv].

Что меня касается, то я хорошо сознавал, что после первого акта революции, бывшего в 1905-6 годах, неминуемо должен быть и второй акт, как неизбежное последствие этой грозной и продолжительной войны. Мне, любящему Россию всеми силами моей души, хотелось лишь одного: дать возможность закончить эту войну победоносно для России, а для сего было совершенно необходимо, чтобы неизбежная революция началась по окончании войны, ибо одновременно воевать и революционировать невозможно. Для меня было ясно, что если мы начнем революцию несвоевременно, то войну должны проиграть, а это, в свою очередь, повлечет за собой такие последствия, которые в то время нельзя было исчислить, и конечно легко можно было предположить, что Россия рассыпется, - а это я считал безусловно для нас нежелательным и великим бедствием для народа, которого я любил и люблю всей душой. Какую бы физиономию революция ни приняла бы, я внутренно решил покориться воле народной, но желал, чтобы Россия сохранила свою мощь, а для этого необходимо было выиграть войну.

Из беседы со многими лицами, приезжавшими на фронт по тем или иным причинам из внутренних областей России, я знал, что все мыслящие граждане, к какому бы классу они ни принадлежали, были страшно возбуждены против Правительства, и что везде без стеснения кричали, что так продолжаться не может. С другой стороны, при разговорах моих с некоторыми из министров, которые приезжали ко мне на фронт, я видел в них большую растерянность и неуверенность в своих действиях. В этом отношении интересна была у меня беседа с министром земледелия, [А.А.] Риттихом, которого я видел в первый раз. Это был человек молодой, по-видимому, умный и энергичный, распорядительный. Он мне говорил, что попал в министры совершенно для себя неожиданно и этого поста ни в каком случае не стремился занять; почему его выбрали в министры, он понять не мог, с Распутиным никаких отношений не имел и даже никогда его не видал, никакой протекцией не пользовался, да и Царя лично знает очень мало[ccclxv]. Риттих предполагал, что некого было назначить на такое трудное место; отказаться от этого поста не считал себя в праве ввиду переживаемого времени, делает, что может, но сознает бесполезность своего труда потому, что, будучи только что назначен министром земледелия, он не сомневался, что не успеет он доехать до Петербурга, как будет уже сменен без всякой причины. При такой неуверенности и его самого, и его подчиненных, и общественных деятелей в прочности его положения ясно, что все предпринимавшиеся им мероприятия успеха иметь не могли, так как теперь на министров смотрят не серьезно, а скорее с юмористической точки зрения.

Вот при каком положении дел я решился написать письмо министру двора графу Фредериксу в надежде, что он его доложит Государю Императору. Черновик этого письма у меня затерялся уже после моего отъезда с фронта, но вкратце я помню его содержание твердо. Изложив в нем положение России и возбуждение общественного мнения, которым пренебрегать нельзя, в особенности в такое тяжелое время, я просил доложить, что для спасения России совершенно необходимо дать ранее обещанную конституцию и призвать все общественные силы для совокупной работы на пользу войны. Я добавлял, что секретные распоряжения давить и сводить на-нет деятельность Всероссийских Земского Союза и Городского - преступны, так как оба эти общественные учреждения приносят с начала кампании неисчислимую пользу армии и облегчают ей исполнение ее бесконечно тяжелого долга. На это письмо я ни ответа, ни привета не получил.

В начале января 1917 года Вел. Князь Михаил Александрович, служивший у меня на фронте в должности командира [Гвардейского – С.Н.] кавалерийского корпуса, получил назначение генерал - инспектором кавалерии и по сему случаю приехал ко мне проститься. Я очень его уважал и любил, как человека безусловно честного и чистого сердцем, непричастного ни с какой стороны ни к каким интригам и стремившегося лишь к тому, чтобы жить частным человеком, не пользуясь прерогативами императорской фамилии. Он отстранялся, поскольку только это было ему возможно, от каких бы то ни было дрязг, как в семействе, так и в служебной жизни; как воин, он был храбрый генерал, и скромно, трудолюбиво выполнял свой долг. Ему, брату государя, я очень резко и твердо выяснил положение России и необходимость тех реформ, немедленных и быстрых, которых современная жизнь неумолимо требует, и что для выполнения их остались не дни, а только часы, и что во имя блага России я его умоляю выяснить все это царю, и если он разделяет со мной мнение, то поддержать содержание моего доклада и со своей стороны. Он мне ответил, что он со мной совершенно согласен, и, как только увидит Царя, он постарается выполнить это поручение. «Но, - добавил он, - я влиянием никаким не пользуюсь и значения никакого не имею. Брату же неоднократно со всевозможных сторон сыпались предупреждения и просьбы в таком же смысле, но он находится под таким влиянием и давлением, которого < он > никто не в состоянии преодолеть». На этом мы с ним и расстались.

В январе мною собраны были командующие армиями для того, чтобы распределить роли каждой армии при наступлении весной 1917-го года. Главный удар мною поручался на сей раз 7-ой армии, ударная группа которой должна была направиться в северо-западном направлении на Львов; 11 армия своей ударной группой должна была пробиться прямо на запад, также направлением на Львов, а Особая и 3 армии[ccclxvi] должны были продолжать свои операции для захвата Владимира-Волынского и Ковеля; что касается до левофланговой армии, 8-ой, находившейся в Карпатах, то она своей ударной группой должна была выполнять вспомогательную роль, помогая правому флангу Румынского фронта для продвижения его вперед.

На сей раз моему фронту были даны сравнительно значительные средства, для атаки противника: так называемый «ТАОН»[ccclxvii] - главный артиллерийский резерв Верховного Главнокомандующего, состоявший из тяжелой артиллерии разных калибров, и два армейских корпуса того же резерва должны были прибыть ранней весной. Я вполне был уверен, что при той же тщательной подготовке, которая велась в предыдущем году, и значительных средствах, которые отпускались, мы не могли не иметь и в 17-ом году хорошего успеха. Войска, как я выше говорил, были в твердом настроении духа, и на них можно было надеяться, за исключением 7-го Сибирского корпуса, который прибыл на мой фронт осенью с рижского района и который был в колеблющемся настроении.[ccclxviii] Некоторую дезорганизацию внесла неудачная мера формирования третьих дивизий в корпусах без артиллерии и трудность сформировать этим дивизиям обоз по недостатку лошадей, а отчасти и фур. Сомнительным было также состояние конского состава вообще, так как овса и сена доставалось с тылу чрезвычайно мало, а на месте не было возможности что-либо добывать, так как уже все было съедено. Прорвать первую укрепленную полосу противника мы безусловно могли, но дальнейшее продвижение на запад при недостатке и слабости конского состава делалось сомнительным, о чем я доносил и настоятельно просил ускоренно помочь этому бедствию. Но в Ставке, куда вдруг вернулся Алексеев (Гурко принял опять Особую армию), а также в Петербурге было, очевидно, уже не до фронта. Подготовлялись великие события, опрокинувшие весь склад русской жизни и уничтожившие и армию, которая была на фронте, как это дальше будет видно.

Я вполне признаю возможность некоторых моих неверных шагов во время налетевшего на нас революционного шквала. Только много времени спустя, после года тяжелой болезни, когда я восемь месяцев лежал с раздробленной ногой и времени обдумать все случившееся у меня было достаточно, я многое понял... Но для того, чтобы судить меня, нужен более талантливый, более глубокий психолог и более честный, правдивый человек, чем оказался Деникин.

Что касается генералов Алексеева и Корнилова, о которых автор особенно хлопочет, чтобы выделить их, то должен по неприятной правде сказать еще несколько слов о них.

Алексеев был честный, добрый и умный, но очень слабохарактерный человек. Попал он, действительно, во время смуты в очень тяжелое положение и всеми силами старался вначале угодить и вправо и влево. Он был генерал по преимуществу, нестроевого типа, о солдате никакого понятия не имел, ибо почти, всю свою службу сидел в штабах и канцеляриях, где усердно работал и в этом отношении был очень знающим человеком-теоретиком. Когда же ему пришлось столкнуться с живой жизнью и брать на себя тяжелые решения, он сбился с толку и внес смуту и в без того уже сбитую с толку солдатскую массу, не знавшую, кому, и чему верить. Наконец, прибыв на Дон, он попал в передрягу между Калединым и Корниловым и между этими двумя тяжелыми характерами попал в безвыходное положение. Спорить с ними было нельзя, а жить дружно и согласно невозможно. Смерть его избавила в конце концов от бесконечно тяжелой жизни. Несмотря на многие недочеты в наших отношениях и тяжелые мои переживания с ним, которые я описывал на страницах моих воспоминаний, я с глубокою душевною скорбью переношусь мысленно к страдальческой роли, выпавшей на долю этого хорошего русского человека.

Другой герой Деникинских воспоминаний, генерал Корнилов, был человек страстный и желавший во что бы то ни стало выдвинуться. Своего рода Наполеон, но не великий, а малый. О нем я уже подробно говорил в последней главе моих воспоминаний. Его, бывшая на моих глазах, служба незначительна. Но зато он прославил себя в гражданской войне. При Октябрьском перевороте он бежал из Быховской тюрьмы, чем погубил окончательно рыцарски-честного Духонина. Прибыв на Дон, он из Ростова во главе 3-4 тысяч добровольцев пошел на Екатеринодар. В одно скверное утро бомба влетела в окно его спальни и убила его. Мир праху этого горячего и суматошного человека. Подводя итоги его деятельности, можно сказать, что Корнилов полководцем не был и по свойству своего характера не мог им быть. Полководец прежде всего должен иметь хладнокровную и вдумчивую голову, чего у него никогда не было. Это - начальник лихого партизанского отряда и больше ничего. Политическим деятелем его также считать нельзя. Если бы не было революции, он, добившись звания командира корпуса, спокойно доживал бы свой век в каком-нибудь корпусном штабе. Но вот явилась революция, и он по натуре своей должен был участвовать в этой смуте. Бедный человек, он запутался сильно: как бессмысленно и в плен попал, так бессмысленно и погиб.

На этом заканчиваю мою с Деникиным полемику, и пусть его совесть сама ему скажет, что она о нем думает. Кто из нас прав, покажет будущее. Я верю, что он, как и я, мы оба старались работать на пользу русского народа, но переживаемую революцию понимаем с ним различно. История нас рассудит. И что бы он в дальнейшем ни писал, я больше возражать ему не буду.

Глава XI После Февральской революции.

Раньше, чем излагать события февральской революции, столь сильно отразившейся на фронте, и чтобы дать ясно понять мой образ действий, мне необходимо объяснить мой образ мыслей и мои стремления.

Я вполне сознаю, что с самого начала революции я мог и неизбежно делал промахи. При таких трудных обстоятельствах, как война и революция в одно время, приходилось много думать о своей позиции для того, чтобы быть полезным своему народу и родине. Среди поднявшегося людского водоворота, всевозможных течений крайних правых, крайних левых, средних и т. д., разумных людей, увлекающихся честных идеалистов, негодяев, авантюристов, волков в овечьих шкурах, их интриг и домогательств, сразу твердо и бесповоротно решиться на тот или иной образ действий было для меня невозможно. Я не гений и не пророк, и будущего твердо знать не мог; действовал же я по совести, всеми силами стараясь тем или иным способом сохранить боеспособную армию. Я сделал все, что мог, но, повторяю, я не гений и не оказался в состоянии поднявшуюся народную стихию, потрясенную трехлетней войной и небывалыми потерями, привести сразу в полный порядок. Спрашивается, однако, кто же из моих соседей мог это исполнить. Во всяком случае, мой фронт держался твердо до моего отъезда в Могилев, и у меня не было ни одного случая убийства офицеров, чем другие фронты похвастаться не могли. А затем могу сказать, что войска верили мне и были убеждены, что я друг солдата и ему не изменю. Поэтому, когда бывали случаи, что та или иная дивизия или корпус объявляли, что более на фронте оставаться не желает и уходит домой, предварительно выгнав свой командный состав, и угрожала смертью всякому генералу, который осмелится к ней приехать, - я прямо ехал в такую взбунтовавшуюся часть, и она неизменно принимала меня радостно, выслушивала мои упреки и давала обещание принять обратно изгнанный ею начальствующий состав, слушаться его и не уходить с позиций, защищаясь в случае наступления противника. Одного мне не удавалось - это получить обещания наступать и атаковать вражеские позиции. Тут уже на сцену выступали слова: «без аннексий и контрибуций», и дальше дело никак не шло, ибо это, в сущности, были отговорки, основанные на нежелании продолжать войну. Позицию большевиков я понимал, ибо они проповедовали «долой войну и немедленно мир во что бы то ни стало», но я никак не мог понять тактики эсеров и меньшевиков, [они -] первые развалившие армию, якобы во избежание контрреволюции, что не рекомендовало их знания состояния умов солдатской массы, и вместе с тем желали продолжения войны до победного конца. Поэтому-то я пригласил военного министра Керенского весной 1917 года[ccclxix] прибыть на Юзфронт, чтобы на митингах подтвердить требование наступления от имени Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, так как к этому времени солдатская масса Государственной Думы более не признавала[ccclxx], считая ее себе враждебной, и слушалась, и то относительно, Совета рабочих и солдатских депутатов. Керенского сопровождал Соколов, автор пресловутого приказа № 1.

К маю войска всех фронтов совершенно вышли из повиновения, и никаких мер воздействия предпринимать было невозможно. Да и назначенных комиссаров слушались лишь постольку, поскольку они потворствовали солдатам, а когда они шли им наперекор, солдаты отказывались исполнять и их распоряжения. Например, 7-й Сибирский корпус, отодвинутый с позиций в тыл для отдыха, наотрез отказался по окончании отдыха вернуться на фронт и объявил комиссару корпуса Борису Савинкову, что бойцы корпуса желают идти для дальнейшего отдыха в Киев; никакие уговоры и угрозы Савинкова не помогли. Таких случаев на всех фронтах было много. Правда, при объезде Юзфронта Керенским, его почти везде принимали горячо и многое ему обещали, но когда дошло до дела, то, взяв сначала окопы противника, войска затем самовольно на другой же день вернулись назад, объявив, что так как аннексий и контрибуций требовать нельзя и война до победного конца недопустима, то они и возвращаются на свои старые позиции. А затем, когда противник перешел в наступление, наши армии без сопротивления очистили свои позиции и пошли назад. Ясно, что и Керенский, и тогдашний Совет рабочих и солдатских депутатов также потеряли к этому времени свое обаяние в умах солдатской массы, и мы быстро приближались к анархии, невзирая на старания немощного Временного правительства, которое, правду сказать, само твердо не знало, чего хотело. При этой-то обстановке мне было предложено в конце мая 1917 года принять должность Верховного Главнокомандующего. Так как я решил во всяком случае оставаться в России и служить русскому народу, то я согласился на предложение, сделанное мне Керенским, исходя из следующих соображений.

Очевидно, новая переворачивающаяся страница нашей истории неизбежно вытекала из прошлого, и, не поняв или не обратив внимание на это прошлое, все настоящее могло да и должно было показаться странным и непонятным. Не забираясь слишком сильно в глубину истории, вспомним мельком пугачевский бунт при Екатерине II, во время которого уничтожались помещики, ибо тогда идеал крестьянства в скрытом виде состоял в том, чтобы уничтожить барина, ограбить его, и, главное, присвоить его земли. Главное зло - крепостное право, заложенное Борисом Годуновым [ccclxxi], значительно в последствии развившееся и укрепившееся, естественно делало всю массу крестьянства вполне бесправною и державшуюся в диком состоянии, пока лозунги: Вера, Царь и Отечество не теряли в глазах народа своего величия и обаяния, такое состояние народа, несмотря на местные волнения, изредка прорывавшиеся наружу, существовало и довольно крепко держалось.

Но вот при Александре I, во время борьбы с французской революцией и Наполеоном I-ым, наши войска вошли в тесное соприкосновение с французами, на знаменах коих стояли лозунги: свобода, равенство, братство, - и эти слова стали чарующе действовать не столько на солдат, сколько на их корпус офицеров. Образовались тайные общества, которые в конце концов вылились в так называемое восстание декабристов14 декабря 1825 года. Развитию этих революционных течений способствовали распростарнявшиеся мысли и мнения самого Александра I-го, стремившегося на словах к конституции и освобождению крепостных и никогда не переходившего от слов к делу.

При НиколаеI эти течения были загнаны в подполье, скрывались и тлели втихомолку, постепенно захватывая интеллигенцию, народная же масса казалась инертной. Неудачная севастопольская война и реформы Александра II-го захватили и вызвали наружу таившееся революционное движение интеллигенции, которая страстно бросилась в агитацию. Их мечтаниям не было предела и никакие реформы их не удовлетворяли, правда, что и правительство, увидя результаты своих реформ, само испугалось своей работы и начало пятиться назад, отбирая одной рукой, что давало другой. Народ, не взирая на революционную пропаганду в его среде, продолжал казаться инертным, но освобождение крестьян от крепостного права их нисколько не удовлетворило, ибо земли им было нарезано недостаточно, да и дано было им не в собственность, а давали ее общине, при которой о культурном, интенсивном хозяйстве и речи быть не могло. Народ оставался таким же безграмотным и темным, как и раньше. Лозунги: Вера, Царь и Отечество стали постепенно терять свое значение в их глазах, и чувствовалось скрытое недоумение и неудовольствие в их головах. Развивать народ, учить его, пропагандировать идеи нового правительственного порядка считалось преступным и сильно каралось, ибо полагали наиболее удобным и легким держать всю народную массу в темноте; ни идея русской государственности, ни патриотизма, ни православия, освященные с точки зрения правительства, не имели места, а получила широкий доступ тайная пропаганда антиправительственная, сильно старавшаяся опрокинуть вековечные устои, на которых основывал свой быт и свою жизнь этот инертный людской океан. Правительство же основывало свое благополучие на терминах: держи, не пущай, карай.

Воцарение Александра III-го и его правление после страдальческой смерти его отца опять вогнало революционное движение в подполье, но трудно сказать, в этой фазе развития подготовки революции не способствовали [ли] они этим образом действий более плодотворному и успешному подготовлению революции. Ведь времена были уже не те, и слова «держи и не пущай» не имели уже той силы и обаяния, как при его деде. Этим он окончательно бросил интеллигенцию в революционный лагерь. Если при нем не было каких-либо революционных эксцессов, то лишь потому, что он имел благоразумие мирно и твердо править, не давая возможности прорываться наружу копящемуся под спудом неудовольствию. Времена самодержавия исторически и психологически были уже изжиты, и нужно было идти вместе со своим временем. Задержав на точке замерзания ход государственной машины, он тем самым готовил для своего сына тяжелое наследие, которое при, правда, большом старании этого столь слабовольного наследника, поглотило и его, и его царство без остатка.

Во всяком случае, надо безусловно признать, что к времени воцарения Николая II-го русская держава лишь по наружности была спокойна и сильна. К тому же необходимо сознать, что он по натуре своей был несчастлив. Ему просто не везло. Вспомним его кругосветное плавание молодым человеком, когда в Японии ни с того ни с сего его ранил в голову какой-то японский изувер [ccclxxii], или несчастье на Ходынском поле во время коронации, где он также был ни в чем не повинен [ccclxxiii]. У окружающих его лиц не хватило мозгов настоять на прекращении празднеств после такой неожиданной гекатомбы трупов его подданных. Не говорю уже о бессмысленной войне с Японией. Заключить союз с Францией, много лет готовиться к войне на Западном фронте и неожиданно разбить себе лоб в дальневосточной авантюре. Все это было несомненно безрассудно. Этим он расстроил < всю> боеспособность русской армии, финансы государства и заставил [за] здорово живешь пролить бессмысленно море русской крови. Первый акт русской революции 1905-6 гг. и был вызван преступной детской затеей. Это было первое и очень важное предупреждение провидения, что в государстве неблагополучно и что нужно принять серьезные радикальные меры к предотвращению дальнейших актов революции. И что же было сделано? Да почти ничего. Обещанные реформы были смазаны и приняли весьма уродливый вид. Было объявлено, что не взирая на данную конституцию [ccclxxiv], самодержавие продолжает существовать под флагом «держи и не пущай», и мы начали опять готовиться к войне на Западе, причем реформы Военного ведомства свелись по преимуществу к новому обмундированию, более красивому и элегантному, в особенности в Гвардии и в кавалерии, которые в Японской войне вовсе не участвовали, и начали строить новый флот, т.к. предыдущий был погребен в Японском море.