И так на праздниках в тот год всевозможных впечатлений и суматохи было достаточно и в моем штабе. 4 страница

Наконец, левым флангом 11 армии совместно с правым флангом 7-ой стремительной атакой неприятель с громадными потерями был отброшен к западу, и к 31 июля занята была намеченная линия Лишнюв – Дубы - Звижень и западнее Зборов. Левый фланг 7-ой армии совместно с правым флангом 9-ой атаковали противника на р. Коропце в направлении на Монастержиску. Однако австро-германцы к этому пункту успели подвезти значительные резервы и оказали там упорной сопротивление. 27 июля атаку повторили, и на сей раз успешно: был нанесен сильный удар врагу, в результате которого он поспешно стал отходить. Боевой неприятельский участок против центра 7-ой армии, который императором Вильгельмом, посетившим его, был признан неприступным, был, однако, брошен почти без боя, так как был охвачен нашими войсками с северо-запада и юго-запада. В свою очередь, 9-ая армия в удачном бою 15 июля успела сбить противника на Станиславском направлении и продвинулась верст на 15, захватив при том около 8000 пленных и 33 орудия. Неприятель отошел на заблаговременно приготовленную позицию. 25 июля Лечицкий и ее атаковал и нанес врагу жестокое поражение. Во время подготовки атаки наша артиллерия весьма успешно стреляла химическими снарядами по батарее противника, которая прекратила огонь и бросила свои орудия. За этот день опять было взято свыше 8000 пленных, в том числе 3500 германцев, много орудий и пулеметов. Преследуя противника, войска 9-ой армии овладели районом Тысменицы, Станиславова и Надворной[cccxxxii].

В общем, с 22 мая по 30-ое июля вверенными мне армиями было взято всего 8255 офицеров, 370153 солдата, 496 орудий, 1441 пулемет и 367 бомбометов и минометов, около 400 зарядных ящиков, около 100 прожекторов и громадное количество винтовок, патронов, снарядов и разной другой военной добычи. К этому времени закончилась операция армий Юго-Западного фронта по овладению зимней чрезвычайно сильно укрепленной неприятельской позицией, считавшейся нашими врагами безусловно неприступной. На севере фронта нами была взята обратно значительная часть нашей территории, а центром и левым флангом вновь завоевана часть Восточной Галиции и вся Буковина. Непосредственным результатом этих удачных действий был выход Румынии из нейтрального положения и присоединение ее к нам. Эта неудачная для наших противников операция была для них большим разочарованием: у них было твердое убеждение, что их восточный фронт, старательно укрепленный в течение 10 и более месяцев, совершенно неуязвим, и в доказательство его крепости была даже выставка в Вене, где показывали снимки важнейших укреплений. Эти неприступные твердыни, которые местами были закопаны в железобетон, рухнули под сильными неотразимыми ударами наших доблестных войск.

Что бы ни говорили, а нельзя не признать, что подготовка к этой операции была образцовая, для чего требовалось проявление полного напряжения сил начальников всех степеней. Все было продумано, и все своевременно сделано. Эта операция доказывает также, что мнение, почему-то распространившееся в России, будто после неудач 1915-го года русская армия уже развалилась, неправильно, и что в 1916-ом году она еще была крепка и безусловно боеспособна, ибо она разбила, считая и подвезенные неприятельские подкрепления, много сильнейшего врага и оказала такие успехи, которые до этого времени ни одна армия не давала[cccxxxiii].

К 1 августа для меня уже окончательно выяснилось, что помощи от соседей, в смысле их боевых действий, я не получу; одним же моим фронтом, какие бы мы успехи не оказали, выиграть войны в этом году нельзя. А для общего дела не представляло особого значения несколько большее или меньшее продвижение вперед. Продвинуться же настолько, чтобы это имело какое-либо серьезное стратегическое значение для других фронтов, я никоим образом рассчитывать не мог, ибо в августе месяце, невзирая на громадные потери, понесенные противником, во всяком случае большие, чем наши[cccxxxiv], и на громадное количество пленных, нами взятых, перед моим фронтом оказывалось большее количество вражеских войск, чем у меня с подвезенными ко мне подкреплениями. [cccxxxv]. Поэтому я продолжал бои на фронте уже не с прежней интенсивностью[cccxxxvi], стараясь возможно более сберегать < людской матерьял > * людей и лишь в той мере, которая оказывалась необходимой для сковывания возможно большего количества войск противника, косвенно помогая этим нашим союзникам - итальянцам и французам[cccxxxvii].

Одна из причин, не давших возможности овладеть Ковелем, помимо сильных подкреплений, подвезенных немцами, заключалась в том, что у них было громадное количество аэропланов, которые летали эскадрильями в 20 и более аппаратов и совершенно не давали возможности нашим аэропланам ни производить разведок, ни корректировать стрельбу тяжелой артиллерии, а о поднятии привязных шаров для наблюдений и думать нельзя было. На все мои требования увеличить количество наших аэропланов для «Особой» и 3 армий в особенности, я получал неизменный ответ, что аэропланы ожидаются, что некоторое количество находится уже в Архангельске, и что пропускная способность железных дорог не допускает их перевозки в настоящее время, и что в общем мне не следует ожидать их прибытия в более или менее скором времени. Между тем, наш воздушный флот был столь слаб, что почти не имел возможности подниматься[cccxxxviii], и потому точное расположение неприятельской артиллерии нам было неизвестно, а корректировать стрельбу тяжелой артиллерии на ровной местности, покрытой густым лесом, было невозможно. Вследствие этого наша метко стрелявшая артиллерия не могла проявить своих качеств и надлежащим образам подготовить атаку пехоты и гасить огонь неприятельской артиллерии, которая притом превышала нашу количеством.

Другое неблагоприятное для наших успешных действий условие состояло в следующем: прибывший на подкрепление моего правого фланга гвардейский отряд, великолепный по составу офицеров и солдат, очень самолюбивых и обладавших высоким боевым духом, терпел значительный урон без пользы для дела потому, что их высшие начальники не соответствовали своему назначению. Находясь долго в резерве, они отстали от своих армейских товарищей в технике управления войсками при современной боевой обстановке, и позиционная война, которая за это время выработала очень много своеобразных сноровок, им была неизвестна. Во время же самых боевых действий начать знакомиться со своим делом поздно, тем более, что противник был опытный. Сам командующий «Особой» армией генерал-адъютант Безобразов был человек честный, твердый, но ума ограниченного и невероятно упрямый. Его начальник штаба, гр. Игнатьев, штабной службы совершенно не знал, о службе генерального штаба понятия не имел, хотя своевременно окончил Академию генерального штаба с отличием. Начальник артиллерии армии, герцог Мекленбург-Шверинский, также человек очень хороший, современное значение артиллерии знал очень неосновательно, тогда как артиллерийская работа была в высшей степени важная и без искусного содействия артиллерии успеха быть не могло. Саперные работы, имеющие столь большое значение в позиционной войне, также производились у них неумело. Командир 1 гвардейского корпуса, вел. князь Павел Александрович, был благороднейший человек, лично безусловно храбрый, но в военном деле решительно ничего не понимал; командир 2 гвардейского корпуса Раух, человек умный и знающий, обладал одним громадным для воина недостатком: его нервы совсем не выносили выстрелов, и, находясь в опасности, он терял присутствие духа и лишался возможности распоряжаться[cccxxxix].

Я все это знал и писал об этом Алексееву, но и ему, тем более мне, было очень трудно переменить такое невыгодное положение дела[cccxl]. По власти Главнокомандующего я имел право смещать командующих армиями, корпусных командиров и все нижестоящее армейское начальство, но гвардия с ее начальством были для меня недосягаемы. Царь лично их выбирал, назначал и сменял, и сразу добиться смены такого количества гвардейского начальства было невозможно. Во время моей секретной переписки по этому поводу частными письмами с Алексеевым на мой фронт приехал председатель Государственной думы Родзянко и спросил разрешения посетить фронт, именно - «Особую» армию, и, уезжая обратно, послал мне письмо, в котором сообщал, что вся гвардия вне себя от негодования, что ее возглавляют лица, неспособные к ее управлению в такое ответственное время, что они им не верят и страшно огорчаются, что несут напрасные потери без пользы для их боевой славы и для пользы России. Это письмо мне было на руку, я препроводил его при моем письме Алексееву, с просьбой доложить Государю императору, что такое положение дела больше нетерпимо и что я настоятельным образом прошу назначить в это избранное войско наилучшее начальство, уже отличившееся на войне и выказавшее свои способности, хотя бы только на время войны. В конце концов все вышеперечисленные лица были сменены, и командующим этой армией был назначен Гурко, человек безусловно соответствовавший этому назначению, но к сожалению было уже поздно, да и не все смененные лица были заменены столь удачно.

Приблизительно в это же время был сформирован отдельный корпус для действия в Добрудже против болгар в помощь Румынии, которая сосредоточивала все свои войска для наступления в Трансильванию; в Добрудже же она оставляла только одну свою дивизию. К сожалению, Алексеев, по моему мнению, недостаточно оценил значение нашего войска в Добрудже. Туда следовало направить не один корпус из двух второочередных дивизий весьма слабого состава, а послать целую армию с хорошими войсками. Тогда, вероятно, выступление Румынии, оказавшееся столь неудачным, приняло бы совершенно другой оборот. Плохое состояние Румынской армии начальнику Штаба Верховного Главнокомандующего должно было быть хорошо известно, для того и военная агентура существует, но оказалось, что мы ничего не знали, и для нас было полным сюрпризом, что румыны никакого понятия не имели о современной войне.

От меня потребовали выбрать и назначить корпусного командира в вышесказанный отдельный корпус. Затруднение выбора состояло в том, что недостаточно было избрать хорошего боевого генерала, но требовалось, чтобы он также был человеком ловким и умел не только ужиться с корпусом и Румынским начальством, но и имел бы на них возможно большее влияние. Мною избран был генерал Зайончковский, который, как мне казалось, отвечал всем вышеперечисленным требованиям. Это назначение очень расстроило этого генерала, и он начал усиленно от него отказываться, ссылаясь на то, что с таким составом и качеством русских войск, которые ему назначены, он не будет в состоянии высоко держать знамя Русской армии, что ему нужно не менее 3-4-х дивизий пехоты высокого качества, иначе он рискует осрамиться и по совести такой ответственности взять на себя не может. Я ему ответил, что этот корпус мне не подчинен, как отдельный, назначение, количество и выбор этих войск от меня не зависят; и я предложил ему ехать в Ставку и там самому объясниться с Алексеевым, которому он непосредственно и подчинялся; изменить же мой выбор я отказался. С этим он и уехал в Могилев.

Каковы были его объяснения с Алексеевым, не знаю, но оттуда он уехал к своему новому месту служения, как он мне вслед за сим писал, очень раздосадованный, и с составом войск не измененным[cccxli]. Мне же он писал, что Алексеев его заверил, что значение его корпуса совершенно второстепенное и что он в Добрудже особого противодействия не встретит. Однако, спустя немного времени после начала военных действий Румынской армии вполне выяснилось, что Румынское высшее военное начальство никакого понятия об управлении войсками в военное время не имеет; войска обучены плохо, знают лишь парадную сторону военного дела, об окапывании, столь капитально важном в позиционной войне, представления не имеют, артиллерия стрелять не умеет, тяжелой артиллерии почти совсем нет и снарядов у них очень мало. При таком положении неудивительно, что они вскоре были разбиты, и той же участи подвергся и Зайончковский в Добрудже.

Между тем, Алексеев заболел и уехал лечиться в Крым[cccxlii], а на его место был вызван Государем для временного исполнения должности Наштаверха командующий Особой армией ген. Гурко, который по дороге заехал ко мне[cccxliii]. Он был очень озабочен своим новым назначением, хотя и временным, и говорил, что его очень затрудняет < необходимость >, помимо военного дела, ему отлично известного, придворная жизнь со всевозможными осложнениями того времени и необходимость для успеха войны касаться также внутренней политики и личных сношений с министрами, которые менялись тогда молниеносно. Что мог я ему на это ответить? Я ведь вполне разделял его мнение о трудности его положения вследствие нашей никуда негодной внутренней политики и мог только посоветовать ему, посколько его сил хватит, бороться с влиянием из Царского Села. Вместе с тем я убедительно просил его настоять на том, чтобы возможно более упорядочить довольствие войск, так как к этому времени подвоз продовольствия, обмундирования и снаряжения начал все более и более хромать; я же знал, что от армии можно потребовать всего, что угодно, и что она свой долг охотно выполнит, но при условии, что она хорошо одета по времени года и сыта. На этом мы временно и расстались.

Вскоре после этого было получено приказание, ввиду необходимости спасения Румынской армии и для оказания ей помощи, одну из моих армий направить в Румынию, чтоб занять их правый фланг, так как эта злосчастная Румынская армия при отступлении совсем растаяла, а кроме того, вместо отдельного корпуса Зайончковского, который потерял почти всю Добруджу, стала формироваться новая армия, и обе эти армии включены были в Юго-Западный фронт[cccxliv]. Таким образом получалось, что на новом Румынском фронте его правый и левый фланги подчинялись мне, центр же подчинялся королю Румынскому [Фердинанду I – С.Н.], который со мной не только никаких отношений не имел, но, невзирая на все мои упорные просьбы, ни за что не хотел сообщать своих предположений и присылать свои директивы, без которых мне невозможное было распоряжаться правым и левым флангами этого фронта. На мой горячий протест по поводу такого ненормального и нетерпимого положения дела я получил ответ от Гурко, что приказано ген. Беляеву, который для этой цели был послан в главную квартиру Румынской армии, ежедневно сообщать мне подробные сведения о Румынии и их намерениях[cccxlv]. Но оказалось, что и ген. Беляев ничего мне сообщать не мог и на мои постоянные требования отвечал, что Румынский главный штаб тщательно скрывает от него свои распоряжения и решительно никаких сведений ему не дает. В это же время последовала смена Зайончковского, который был назначен командиром 18-го армейского корпуса, а взамен его, по моей рекомендации, был назначен ген. Сахаров, которым я все время был доволен как по должности командира 11-го армейского корпуса в Карпатах, так и в качестве командующего армией. Исполнилось то, что предвозвещал Зайончковский, а именно, что на Добруджский фронт нужно было сразу назначить не один слабый по составу армейский корпус, а сильную армию в 5-6 корпусов. Сахарову с места пришлось, держась в Добрудже в оборонительном положении, направить часть своих сил на поддержку Румынской армии на их главный фронт, после потери ими их столицы Бухареста[cccxlvi]; я же и в дальнейшем, не получая никаких сведений от Румынской главной квартиры, послал решительную телеграмму Гурко для официального доклада Верховному Главнокомандующему, в которой заявлял, что управлять флангами фронта, центр которого мне не подчинен, совершенно немыслимо, и такой ответственности брать на себя я не могу, а потому настоятельно прошу о подчинении мне всего Румынского фронта, с его главной квартирой полностью или же о немедленном создании нового самостоятельного фронта - Румынского, к которому бы я никакого отношения не имел.

После этой телеграммы и сношения с королем Румынским, который считался Главнокомандующим Румынской армией, было решено устроить отдельный Румынский фронт с номинальным Главнокомандующим < их >, королем Румынским, и назначить ему в помощники ген. Сахарова, которому должны были подчиняться непосредственно все русские войска, а через Румынский штаб и Румынские войска. Таким способом я наконец был избавлен от невыносимого и бессмысленного положения, в которое меня поставила Ставка, т. е. Алексеев[cccxlvii].

В конце октября в сущности военные действия 1916 года закончились. Со дня наступления 20-го мая по 1-ое ноября Юго-Западным фронтом было взято в плен свыше 450000 человек офицеров и солдат, т. е. столько, сколько в начале наступления, по всем имевшимся довольно точным у нас сведениям, находилось передо мной неприятельских войск. За это же время противник потерял свыше 1500000 убитыми и ранеными[cccxlviii]. Тем не менее к ноябрю перед моим фронтом стояло свыше миллиона австро-германцев и турок. Следовательно, помимо 450 000 человек, бывших вначале передо мной, против меня было перекинуто с других фронтов свыше 2200000 человек[cccxlix]. Из этого ясно видно, что если бы другие фронты шевелились и не допускали возможности перекидки войск против вверенных мне армий, я имел бы полную возможность далеко выдвинуться к западу и могущественно повлиять и стратегически и тактически на противника, стоявшего против нашего Западного фронта. При дружном воздействии на противника нашими тремя фронтами являлась полная возможность, даже при тех недостаточных технических средствах, которыми мы обладали по сравнению с австро-германцами, отбросить все их армии далеко к западу. А всякому понятно, что войско, начавшее отступать, падает духом, расстраивается его дисциплина, и трудно сказать, где и как это войско остановится и в каком порядке будет находиться. Были все основания полагать, что решительный перелом в кампании на всем нашем фронте совершится в нашу пользу, и была вероятность, что конец нашей войны значительно ускорится с меньшими жертвами и без тех тяжелых испытаний, которые впоследствии пришлось пережить. Но не новость, что на войне упущенный момент более не возвращается, и на горьком опыте мы эту старую истину должны были пережить и перестрадать. Отчего же это произошло? Оттого, что Верховного Главнокомандующего у нас не было, а его начальник штаба, невзирая на весь свой ум и знания, не был волевым человеком, да и по существу дела и вековечному опыту начальник штаба заменять своего принципала не может. Война не шутка и не игрушка, она требует от своих вождей глубокого знания, которое получается не только изучением военного дела, но и наличием тех способностей, которые даруются природой и только развиваются работой. Преступны те люди, которые не отговорили самым решительным образом, хотя бы силой, Императора Николая II возложить на себя те обязанности, которые он, по своим знаниям, способностям, душевному складу и дряблости воли, ни в каком случае нести не мог.

Если бы я гнался только за своей собственной славой, то я должен был быть спокоен и доволен таким оборотом боевых действий 1916 года, ибо по всему миру пронеслась весть о «Брусиловском наступлении». Вся Россия ликовала, имена Эверта, в особенности, и Куропаткина осуждались, а Эверта к тому же зачисляли в разряд изменников. Я написал Эверту письмо, в котором сообщал ему, что получил несколько писем от разных мне неизвестных корреспондентов, в которых он обвиняется в предательстве русских интересов и в желании нанести ущерб в русской армии; я не верил, конечное всем этим обвинениям, но считал необходимым осведомить его о том, что его задержка в оказании мне помощи толкуется весьма превратно. На это письмо я ответа не получил. Что меня касается, то я, как воин, всю свою жизнь изучавший военную науку, в принципе мучился тем, что грандиозная победоносная операция, которая могла осуществиться при надлежавшем образе действий нашего Верховного главнокомандования в 1916 году, была непростительно упущена. Подводя итоги боевой работе Юго-Западного фронта в 1916 году, необходимо признать:

1. По сравнению с надеждами, возлагавшимися на этот фронт весной 1916 года, его наступление превзошло все ожидания, и он выполнил данную ему работу спасти Италию от разгрома и выхода из войны[cccl], а кроме того облегчил положение французов и англичан на их фронте, заставил Румынию стать на нашу сторону и расстроил все планы и предположения австро-германцев на этот год.

2. Никаких стратегических результатов эта операция не дала[cccli], да и дать не могла, ибо решение военного совета 1 апреля ни в какой мере выполнено не было, Западный фронт главного удара так и не нанес, а Северный фронт имел своим девизом с Японской войны нам знакомое «терпение, терпение и терпение».[ccclii] Ставка, по моему убеждению, ни в какой мере не выполнила своего назначения управлять всей русской вооруженной силой и не только не управляла событиями, а события ею управляли, как ветер управляет колеблющимся тростником.

3. По тем средствам, которые имелись у Юзфронта, он сделал все, что мог, и большего выполнить был не в состоянии, по крайней мере, я не мог. Если бы вместо меня был военный гений вроде Юлия Цезаря или Наполеона, то, может быть, сумел бы выполнить что-либо грандиозное, но таких претензий у меня не было и быть не могло.

4. Меня некоторые специалисты упрекали, что я не устроил одного прорыва, к которому я мог бы сосредоточить большие резервы, а устроил несколько ударных групп. Поэтому, при оказавшемся успехе, я якобы не мог развить победу в надлежащем размере. На это отвечу, что при прорыве в одном только месте у меня получился бы результат такой же, как у Эверта близ Барановичей. Но лучше ли это, предоставляю судить читателю.

5. Во всяком случае, вот что пишет в своих воспоминаниях Людендорф (том 1, перевод О.Г.Моровича, стр. 210 и 211):

«В центре (наша 11 армия - А.Б.) наступление велось без ясно выраженного численного превосходства. В области Тарнополя оно было без труда отбито ген. графом Ботмер, принявшим после ген. фон-Линзингена Южную немецкую армию, зато на обоих остальных участках оно привело к полному успеху русских, которые глубоко врезались в австрийское расположение. Но еще опаснее было то, что австрийцы проявили чрезвычайно малую устойчивость, благодаря чему положение всего Восточного фронта сразу стало очень серьезным. Несмотря на то, что мы сами считались с возможностью наступления на нашем фронте, мы немедленно приготовили несколько дивизий для отправления на юг, и войсковая группа принца Леопольда Баварского поступила также. Верховное командование предъявило к обеим группам серьезное требование и, кроме того, перебросило несколько дивизий с западного фронта, так как бои на Сомме в то время еще не начинались. Австро-Венгрия постепенно приостановила свое наступление в Италии и тоже послала войска на свой Восточный фронт. Тогда итальянская армия перешла в свою очередь в наступление на Тироль, и военная обстановка совершенно изменилась. С началом боев на Сомме и затем с объявлением нам войны Румынией она вскоре еще резче изменилась в пользу наших врагов. Мы продолжали считаться с возможностью русского наступления у Сморгони или же, как теперь снова казалось, на местах мартовских боев и под Ригой, где русские располагали крупными силами. Несмотря на это, мы продолжали ослаблять себя, чтобы быть в состоянии помочь армиям, стоящим дальше к югу, и выводили по длинной линии нашего фронта батальоны для образования резервов. Я создавал их из новобранцев, хотя мне самому было ясно, что эти формирования окажутся каплей в; море, если русские где-нибудь добьются успеха».

И далее: «Россия располагала такими крупными резервами, что могла повести наступление одновременно и на нашем фронте, или, по меньшей мере, не дать нам возможности отправлять на юг какие-либо части».

Затем, на стр. 214 и 215, значится: «В то время как немецкие и австрийские резервы подошли к периферии луцкой дуги, к Днестру и Карпатам и почти повсеместно перешли в частичное наступление, русские ввели свои подкрепления в места прорыва и контратаками свели немецкие удары на-нет... Генерал фон Линзинген был вынужден 7 июля оттянуть свой левый фланг за Стоход. Туда же пришлось отступать и правому флангу принца Леопольда Баварского и части войсковой группы Гронау к югу от Припяти. Это был один из самых серьезных кризисов на Восточном фронте. Мы решили себя ослабить еще более, так же как и принц Леопольд Баварский; несмотря на ежеминутную возможность возобновления русских атак, мы продолжали выделять из своего фронта целые полки для того, чтобы поддержать левый фланг группы фон-Лизингена к востоку от Ковеля».

После взятия Брод (11 армия) 27 июля Гинденбург и Людендорф были вызваны к верховному командованию, и им была вручена власть над всем Восточным фронтом[cccliii].

Наконец, на стр. 233 значится: «Для укрепления австрийского фронта требовались немецкие войска. Прежний район главнокомандующего Восточным фронтом был уже настолько обобран, что с него нечего снимать», и далее: «Единственным нашим резервом для фронта около 1000 километров длиною оставалась таким образом одна кавалерийская бригада, усиленная артиллерией и пулеметами. Положение незавидное. И в то же время это служит показателем, на что мы, немцы, способны[cccliv]».

С этим последним выводом я согласиться без корректива не могу. Нужно добавить: при условии иметь противниками Алексеева, Эверта и Куропаткина. Впрочем, эта оговорка имеет силу применительно ко всему периоду операции Юго-Западного фронта в 1916 году.

В заключение скажу, что при таком способе управления Россия, очевидно, выиграть войну не могла, что мы неопровержимо и доказали на деле, а между тем счастье было так близко и так возможно. Только подумать, что если бы в июле Западный и Северный фронты навалились всеми силами на немцев, то германцы были бы безусловно смяты, но только следовало навалиться по примеру и способу Юзфронта, а не на одном участке каждого фронта. В этом отношении, что бы зоилы [ccclv] ни говорили и ни писали, я остаюсь при своем мнении, доказанном на деле. А именно: при устройстве прорыва где бы то ни было, нельзя ограничиваться участком в 20-25 верст, оставив остальные тысячу и более верст без всякого внимания, производя там лишь бестолковую шумиху, которая никого обмануть не может. Указание, что если разбросаться, то даже в случае успеха нечем будет развить полученный успех, конечно справедливо, но только отчасти. Нужно помнить пословицу: «По одежке протягивай ножки». Для примера укажу на наш Западный фронт. К маю 1916 года он был достаточно хорошо снабжен, чтобы, имея сильные резервы в пункте главного прорыва, в каждой армии подготовить по второстепенному удару, и тогда, несомненно, у него не было бы неудачи у Барановичей. С другой стороны, Юго-Западный фронт был несомненно слабейший и ожидать от него переворота всей войны не было никакого основания[ccclvi]. Хорошо, что он выполнил неожиданно данную ему задачу с лихвой. Перекидка запоздалых подкреплений помочь делу не могла при условиях позиционной войны. Конечно, один Юго-Западный фронт не мог заменить собой всю многомиллионную русскую рать, собранную на всем русском западном фронте. Еще в древности один мудрец сказал, что невозможное - невозможно! Покончив с этим вопросом, буду продолжать излагать дальнейший ход событий.

Глава X. Перед Февральской революцией

В декабре месяце того же 1916 года опять был собран военный совет в Ставке[ccclvii]. На нем и я был со своим новым начальником штаба Сухомлиным, так как Клембовский, по моему представлению, был назначен командующим 11-ой армией, взамен Сахарова, когда тот ушел на Румынский фронт. Мне было жаль расстаться с таким помощником, но я всегда старался выдвигать, хотя бы в ущерб своему спокойствию, тех людей, которые своими выдающимися качествами того заслуживали. Клембовский, невзирая на некоторые свои недостатки, был именно дельный, умный генерал, вполне способный к самостоятельной высокой командной должности; Сухомлин же был мой старый начальник штаба, с которым я привык работать.

В Ставке, по заведенному порядку, мы начали с завтрака у Верховного Главнокомандующего, который ко мне отнесся относительно сухо, хотя и не видел меня во все время моего наступления. Он поблагодарил меня вскользь, и на этом все дело и закончилось. Когда Государь ко мне подошел в приемной, где мы все были выстроены, со мной рядом стоял мой предместник Иванов. Я только перед этим узнал, что тотчас вслед за военным советом, имевшим место 1 апреля, когда я заявил, что я наступать могу и буду, что и было тогда утверждено, Иванов после моем отъезда попросил аудиенцию у нашего Верховного Вождя и доложил ему, что по долгу совести и любви к отечеству он считает себя обязанным, как знающий хорошо Юго-Западный фронт и его войска, просить не допускать меня к переходу в наступление, так как это сгубит армию и даст возможность неприятелю разбить меня и заполонить Юго-Западный край с Киевом. Царь спросил его, почему же он не заявлял это на военном совете, на котором он присутствовал. Иванов ответил, что его никто ни о чем не спрашивал, и он не находил удобным напрашиваться со своими советами. На это Царь возразил ему: «Тем более я единолично не нахожу возможным изменять решения военного совета и ничего тут поделать не могу. Переговорите с Алексеевым». На этом разговор и закончился.

Иванов принадлежал к той плеяде военачальников, которые, под руководством Куропаткина, проиграли Японскую войну. И Эверт был один из деятелей этой злосчастной войны. Я всегда боялся генералов этой куропаткинской школы и думаю, что сели бы с самого начала они сидели на тыловых должностях, то от этого наше дело много выиграло бы, и недаром бывший Верховный Главнокомандующий, Вел. Князь Николай Николаевич, их не жаловал[ccclviii]. Многократно хотел он сменить Иванова, при нем не были бы главнокомандующими ни Эверт, ни тем более Куропаткин; но он был сменен, и все пошло шиворот-навыворот. Конечно, я Иванову ни слова не сказал относительно его бывшего разговора с нашим державным вождем обо мне и моем наступлении, ибо всегда пренебрегал всякими подвохами и по принципу никогда не мстил тем, кто старался меня уязвлять или кусать.