Глава 1. И сказал Чингисхан: «Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага

Алексей Витаков

МЕРКУРИЙ

Глава 1

И сказал Чингисхан: «Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить всё, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами».

Топот десятков тысяч копыт. Вот она — истинная музыка степи. А вой тетивы, пение стрел и лязг боевого железа — это музыка монгола. Хайду вел полтумена к северо-западным рубежам Руси. Бату-хан доверил ему пять тысяч отборных всадников. Шли опятиконь, поставив рулоны свернутого войлока на свободных коней — издалека пятитысячный отряд выглядел двадцатипятитысячным войском... Смоленск должен подчиниться, встать на колени, иначе — всё до пепла, до праха, до основания. Есть мнение, что кривичи — искусные бойцы. Бред собачий. Сколько пало империй и сколько ещё падёт! А Смоленск всего лишь маленький прыщ, которому суждено войти в состав Золотой Орды и стать очередным данником Джучиева улуса. Хайду недавно исполнилось сорок лет, и он хотел отпраздновать эту дату очередной победой. Урусы не празднуют сороколетие. Это у них считается дурной приметой. Все они собачьи выкормыши!

Сожалел монгольский джихангир только об одном: слишком уж мал был Смоленск для его честолюбивых планов. Вряд ли взятие этого города кто-нибудь когда-нибудь назовёт крупным событием в военной истории.

Хайду происходил из монгольского колена Наймань. В лето Жинь-сюй (1201) найманьские войска потерпели поражение от Чингисхана. Сражение произошло в урочище Чой-дань. Наймани покорились. Много, очень много мужчин этого колена было перебито. Взятых в плен женщин и детей поделили между собой победители. Хайду исполнился один год, когда ярмо дикого степного рабства сдавило его в своих жестоких тисках. Его мать Чор-бцзи крепко глянулась Балгату, одному из лучших батыров Чингиса. Став наложницей в гареме Балгата, она родила двух сыновей, которые по праву рождения получили титул нойонов. А Хайду остался рабом, любимым рабом своего хозяина. Через двадцать лет Балгат умер. Погубило степного воина истовое пьянство.

Монгольский обычай суров. Рядом копаются две ямы. Одна для усопшего, а другая — значительно глубже, со специальной нишей. Ниша должна быть под могилой. В неё-то и опускают любимого раба или рабыню. Когда тело Хайду начинало агонизировать, а дух устремляться к Вечному Синему Небу, его вытаскивали наверх, шаман приводил в чувство, а затем вновь опускали и засыпали землей. Так было трижды. Если после третьего раза человек оживал, его отпускали на свободу. А если нет — оставляли под могилой хозяина. Сильный организм молодого найманьца выдержал. Его спросили: чем он хочет заниматься? Вместо ответа Хайду молча протянул руку к мечу. С тех пор минуло ещё почти двадцать лет. Медленно, шаг за шагом взбирался бывший раб по крутой лестнице военной иерархии. К сорока годам у него был титул нойона (проблема кастовости у монголов никогда остро не стояла, титул присуждался за доблесть и военные заслуги), полтумена отборной конницы и десятки боевых шрамов на задубевшем от походных ветров теле. Сейчас, ведя войско к стенам Смоленска, он не думал о том, сколько его товарищей погибнет. Иные мысли овладевали военачальником: назначит ли Бату-хан, после падения города, его темником, командиром целого тумена, и полюбит ли его Моналунь. Он бы, конечно, мог взять Моналунь в жёны без ее согласия, просто заплатив выкуп, но не хотел. Хайду знает, что такое неволя. Уррагх. Он несильно ударил пятками под рёбра белого жеребца, и тот полетел по ломкой ноябрьской траве, увлекая за собой остальных. Руссы погрязли в междоусобицах, христиане бьются с язычниками. Все города, вздумавшие сопротивляться, пали, а многие из них стёрты с лица земли. Смоленск сам на золотом блюде вынесет ключи. Уррагх. А нет? Ну что ж — будет много хабара, красивых женщин и крови. Будет хорошее пиршество для звонких клинков.

— Алиха! — крикнул Хайду, вздыбив коня, — давай сюда этого мальчишку. Пусть едет рядом со мной и показывает дорогу.

Шеренги воинов расступились, пропуская седока, ноги которого были связаны под брюхом стареющей кобылы. Правой рукой он сжимал узду, а левая по локоть отсутствовала. Пустой рукав крепко был схвачен кушаком и прижат к телу.

— Руку съел, что ли? Три дня назад обе сам видел, — удивился Хайду.

— Нет, дяденька, — Голята всхлипнул, — твои срубили. Откуда мне знать, что огонь ножом нельзя трогать. Я мясо достать хотел.

— Таков обычай. Огонь — это бог. А бог может обидеться и перестать помогать. Но если уже в седле, то, значит, Чжой-линь не зря слывет одним из лучших хирургов Поднебесной, а теперь уже и не только... Уррагх. Где по-монгольски говорить научился? Мы на Русь совсем недавно пришли.

— А я, дяденька, ловкий разумом. Год назад привезли к нам в деревню израненного татарина. Мать давай его выхаживать — и выходила. Он ещё и подмороженный был. Кто таков? Откель? Так и не сказал. У нас ведь как. Если человек хворый и оружие в руках не держит, значит, не враг. Он давай меня языку вашему научать, а я его — нашему. Все ж мы люди. Войны кончаются, а нам жить, может, вместе дальше придется. Зачем простым-то людям воевать? Простые люди должны хлеб сеять, рыбу ловить, торговать по надобности.

— К Смоленску хорошо приведешь? Откуда путь знаешь?

— С отцом коробейничал. Точно приведу. А вы, дяденьки, уж не воевать ли? Эко силищи-то!

— А там и поглядим, — Хайду уже начинал нравиться смышлёный мальчишка. Особенно это его «дяденька». — Зависит не только от нас. Откроют ворота, присягнут на верность бунчукам Орды — коней накормим, ясак возьмём, десятиной обложим и уйдём. А коль воевать начнут, все разрушим.

— А вдруг поначалу начнут, а потом одумаются?

— По нашим законам так: если хоть одна стрела вылетела навстречу монголу — смерть.

— А зачем так далеко нужно ездить коней кормить? У вас своего сена мало?

— Тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

— Наши дети уже в семь лет знают, зачем нужно далеко коней кормить.

— Ваши всё про коней знают, а наши зато греческой грамоте научаются. Только те, конечно, что христианами значатся. Христиане с язычниками на Масленицу стенка на стенку дерутся. Я тоже дерусь. У меня хорошо получалось. Теперь вот — не знаю! — Голята посмотрел на пустой рукав.

— А ты кто: язычник или христианин?

— Мне, по правде сказать, и тех и других жалко. Так иной раз калечим друг друга. Христос ведь всех любить завещал.

— Значит, христианин. А вот я пришёл на твою землю, топчу её копытами коней, людей убиваю, граблю, разоряю. Что ж, и меня любить нужно?

— Да, дяденька. Карать ведь тоже в любви можно. Христос тоже с мечом пришёл. Ещё про ад и рай могу рассказать. От отца Алексия услышал. Приходит как-то к одному человеку ангел и говорит: «Давай я тебе ад и рай покажу». Взял за руку того и повёл. Заводит в первую избу, а там люди сидят вокруг стола, голодные и злые. На столе полный чугунок каши, да толку что: люди дерутся промеж собой, не дают друг дружке ложку до рта донести. Ну, ад, одним словом! Повёл ангел человека в другую избу. И там люди вокруг стола сидят, но все счастливые и сытые, а всё потому что один другому ложку с кашей ко рту подносит. Суть-то в том, что на земле тоже ад есть и рай сами люди делают.

Хайду передёрнуло. Он не понимал, о какой любви говорит проводник, но почувствовал, что в этих словах есть уверенная, спокойная сила. Ком тошноты подкатил к горлу монгольского джихангира. Народ, который выхаживает раненого врага да ещё с интересом изучает его язык и обычаи, достоин уважения. Такой народ может сам растворить в себе кого угодно. Впервые в жизни Хайду посетила жалость. Даже не совсем так, что-то другое, какое-то ранее не изведанное чувство. Словно тёплый мохнатый зверь шевельнулся под сердцем. Ему вдруг вспомнились далёкие времена, когда он ребенком украдкой смотрел из-под полога юрты на летнюю ночную степь, усыпанную светлячками.

— Ты бледен. Рука болит ещё? — видя перед собой искалеченного отрока, он вдруг поймал себя на мысли, что хочет крикнуть «Уррагх!» и развернуть войско обратно.

— Болит. Особенно там, где в рукаве пусто. Я с ней иногда во сне разговариваю.

— Хочешь пересесть в повозку?

— Нет. А вот ноги бы развязать не мешало. Я не сбегу. Да и куда мне с одной рукой. Обрубок вон ещё подтекает. Твой Чжой-линь говорит, что перевязки надо много дней делать. И некуда. А с тобой, может, и дослужусь до звания?..

Хайду выдернул из-за пояса кинжал и, перегнувшись в седле, рассек веревки.

— Благодарствую. Я вот всё одно не понимаю. У монголов, по рассказам, очень много земель. А зачем вам столько?

— Тенгри, главный наш бог, поставил монголов над всеми людьми — наводить порядок на земле. Вот посмотри, что на вашей Руси происходит: князья дерутся, язычники с христианами дерутся, то литовцы вас грабят, то половцы. С половцами особый разговор. Мы на Русь пришли ещё и потому, чтобы потребовать у ваших князей наших пастухов, наших куманов. А князья воспротивились, мол, мы со многими половецкими знатными родами в родстве состоим.

— А почему вы половцев своими рабами считаете?

— Так распорядилось Вечное Синее Небо. Да и у вас порядка нет. Перепись нужна, производство стекла нужно; по оружию — так вообще отсталость дремучая. Мужики не работают, боятся, что не те, так другие всё равно заберут нажитое.

— Так-то оно так. Только зачем в наших ранах чужие персты нужны?

— Кх, а Чжой-линь плохо тебя вылечил?

— Век бы не знать такого лечения. У нас тоже лечит умеют. Ну, может, не так шибко. Но зато и рук-ног не рубят.

— Ладно. Многое ещё тебе понимать необходимо. А о Смоленске что знаешь? Сколько жителей? Каково войско?

— Город-то немалый будет. Считай, домов два раза по пятьсот, а в них где по восемь, где по десять душ, а где и поболе. Да, ещё посад. Тоже вприсядку не обойдёшь. Князь вот только плох. Его третьегодни удар хватил, к людям не кажется; говорят, сам ходить не может; чего говорит, то не разберёшь. А дружина наша, я по шлемам сам считал, восемьдесят шесть человек, а над ней сотник Валун поставлен. Знатный боец. Во такой вот в плечах, — Голята по привычке хотел развести руки в стороны. Но, поняв, что будет выглядеть смешным и жалким, сплюнул на холодный ветер.

— А рати, что же, совсем нет?

— Да разве ж то ратью назвать можно! Так, мужичьё в лаптях с косами вместо рогатин. Силы у нас хорошей нет, дяденька. Наверно, сразу всё миром уладим.

— Если князь немощный, кто же делами занимается?

— Так ведь и бояре с бородищами, и купцы с животищами. Вече тоже есть, да только так, для показу. Колокол-то знатно бает, да мужик не понимает.

— А как же вы тогда с литовцами разбираетесь? С такой дружиной отобьёшься раз-другой, а потом и некому будет. А, впрочем, довольно. Мне и того хватит, — Хайду понял, что выспрашивать у Голяты дальше уже не имеет смысла: парень, видать, совсем по верхам о военных делах знает. — Оставь меня. Мне нужно подумать.

Голята послушно натянул поводья и отстал, смешавшись с толпой воинов.

До самых сумерек ехали молча. Зачернели разбросанные по холмам деревни. Хайду понял, что до Смоленска осталось недалеко. Выросла брошенная сторожа, над которой возвышалась смотровая вышка, сделанная из жердей в кроне могучей сосны. На земле ещё дымились головни сигнального сполоха. Значит, жители предупреждены, и деревни пусты. Вдруг конь под ним фыркнул, замотал головой и встал как вкопанный. Джихангир посмотрел по линии конского взгляда. И то, что открылось зрению, заставило гулко застучать сердце под тяжелой хутангу-дегель. Примерно в двухстах шагах, по-над кромкой синего леса, медленно ехал всадник. Только не конь был под ним, а здоровенный лось. Одной рукой человек сжимал длинное ратовище, на конце которого поблёскивало в лучах вечерней зари лезвие внушительного топора, а другой держался за подпиленные рога сохатого. Хайду слышал от старших товарищей по оружию, что далеко на севере, где тянутся в небо огромные камни, обитают шаманы-смертники. Эти люди идут в бой верхом на оленях. Но чтобы здесь! Ледяная капля выступила на шее монгола и длинно потекла по спине, между лопаток, по бугоркам позвоночника к пояснице. И тут же резкая боль. Давняя мочекаменная болезнь дала о себе знать. Очередной приступ. Хайду знал, что не избежит осеннего обострения, но всё же очень надеялся вначале выполнить воинский долг. А уж потом... Он крепко сжал ногами ребра Ордоса.... Сейчас пройдёт. Не нужно тревожить воинов. Будущий темник не имеет права болеть. Что-то подсказало монголу, что именно тот человек, спокойно ехавший сейчас верхом на лосе, стал причиной нестерпимой боли в семенниках.... Поймаю, живым в котле заставлю сварить.

— Где мальчишка? Сюда его!

Голята вырос сей же миг и поравнялся с младшим темником.

— Кто этот человек верхом на сохатом? — Хайду вытянул вперёд руку, показывая пальцем на всадника.

— Это волхв Измор. Что ты хочешь услышать, дяденька?

— Рассказывай мне про него всё, — Хайду опять поморщился.

— Тебе больно? А как же твой китаец?

— Молчи, щенок. Поймаю, порублю на куски!

— Сам ловить будешь?

Вместо ответа Хайду недоуменно и страшно скосился на Голяту.

— Я ж к тому, что ты его видишь, а другие нет.

— Алиха, — монгол зашипел, обернувшись на тысячника, — Притащи этого сюда на аркане!

— Кого, господин? — Алиха стал всматриваться в даль по направлению взгляда командира. — Я никого не вижу!

— Ла-а-дно. Займи место. Похоже, нас здесь ожидает не только война, но и ещё что-то поинтересней. Тым-л-лях. Куда он исчез? — младший темник, зажмурившись, тряхнул несколько раз головой. — Рассказывай, Голята.

— Того, кого ты видел, зовут Измором. Он волхв. А на люди кажется то верхом на Ишуте-волке, то на Ишуте-медведе, то на Ишуте-лосе. Если под ним волк, значит Измор хочет сообщить, что в лесу много волков развелось и надо отстреливать, если медведь, тоже осторожно надобно, особенно бабам по ягоды, а уж если на сохатом, то держись, войны не миновать. Много раз Измор предупреждал город об опасности. Люди ему очень благодарны. Только вот попы разные: одни его бесом кличут и призывают изловить да в яму на цепь посадить, другие — так ничего, поворчат, кресты на лоб покидают да рукой махнут. А по мне — так пусть живет. Всё ж польза от него большая. Мы ведь вон и сами-то недавно в язычниках ходили. Многие и по сей день ещё ходят.

Хайду слушал Голяту, а перед глазами у него всё ещё маячил всадник, длинные белые волосы которого были заплетены в две толстые косы, стекающие от висков почти до колен. Редкая, такая же белая, борода, прямая, как пика, спина, зелёное платье, подбитое соболем, и отливающий закатным огнём топор. Лось под ним спокойно, легко и величаво перебирал сухими ногами, будто и вовсе не касался земли.

— Так вот, дяденька, — Голята сухо кашлянул в рукав, деликатно предлагая обратить внимание на свой рассказ.

— Я слушаю тебя.

— В стародавние времена жил-был кузнец Ишута. Тогда ещё и Смоленска, говорят, не стояло, как сейчас. Так, деревня богатая, обнесённая звонкими бревнами частокола. И пришли по воде враги. Шибко много врагов. На носу кораблей ихних морды змеищ, сами-то все в железе, собаки с цепи рвутся огромные. Нурманны, одним словом. Числом видимо-невидимо. И понял Ишута, что человеческой силой такого врага не одолеть, а нужно договориться с самым главным змием. Пусть главный змий чужих змиев побьёт хорошенько. Вот посмотри кругом: овраг на овраге, холмы друг дружку подпирают, где лес, где болото. А почему, думаешь? А потому что заключили они уговор: змий врагов побьёт и прогонит, но за это Ишута откажется от человеческого облика, а и будет дух его пребывать в лесном звере, чтобы охранять землю с её богатствами. Змий-то земляной был. На том и порешили. В один ясный день земля встала на дыбы и выпустила из своего чрева огромного змия, который стал ползать и крушить врагов без жалости тыщами. Где проползёт, там овраг появится, где хвостом ударит, там холм наметёт, где воду отрыгнёт, там болото заухает, а уж ежели огнём плюнет — каменья одни остаются. Побил змий всех врагов, но и сам жизненные запасы в теле израсходовал. Пришлось Ишуте отдавать, уговор дороже денег, своё тело змеиному духу, а самому перебираться в шкуру мёртвого волка. Но людям-то ничего же не объяснишь. Попробуй-ка кому растолковать, что в Ишуте не Ишута, а змий. Что дух кузнеца-то теперь в сером волке. Однажды змий-Ишута присмотрел себе девку-красавицу и женился на ней. Только ведь нутро-то не человечье. Мыкался он, мыкался среди людей, но не вытерпел, взял жену да и в лес подался. Там избу сложил и хозяйство развёл. Жену камлать научил. Стали, значится, оба волхвами. Вскорости сын у них родился, вырос, возмужал и тоже, как его отец, жену в лес из Смоленска привёл. Так и пошёл от них род здешних лесных волхвов. А дух настоящего Ишуты теперь вечно этому роду служит: то в волке, то в медведе, то в лосе. Вот и у Измора пращур, сам подумай теперь, кто? Увидеть волхва может только тот, кого он сам выберет, другие же будут смотреть и видеть только опушку леса, в которую когда-то тело змия обратилось.

— Вот я его видел, а больше никто. Растолкуй мне, что это значит?

— То и значит: лось — война, готовь оружие! Да тебе ли его бояться. Вон за тобой сколько войска!

— Страшен не тот, кто выходит с мечом в поле. Подобной силы я много перевидел. А как быть с тем, кто зрим и незрим? Куда я должен направлять стрелы, бросать конницу, разворачивать стенобитные машины?

— Мне один священник сказал, что всё про змия неправда. Мол, выдумано волхвами, чтобы народ в подчинении держать. Волхвов прогнали, пришли князья, которые хотят церковь под себя подмять и через неё народом править. А церковь, на мой ум, не должна с князьями об руку идти. Только с Богом.

— Церковь не тронем. Ещё Чингисхан сказал: «В моем войске пять религий, которые сжимаются в единый кулак». Всё. Теперь оставь меня.

Хайду ещё какое-то время всматривался в синеющий лес, одновременно покачиваясь в седле, словно пытаясь убаюкать боль, которая колыхалась от поясницы до семенников. Белый Ордос грозно держал хозяина, перебирая копытами мёрзлую землю, отрывисто фыркая, кося умным, настороженным глазом на опушку леса. И младший темник понял по поведению боевого товарища, что он не один видел сегодня урусского волхва.

Скоро затрещали костры, загремела котлами кухня, волы, тащившие пороки, баллисты, камнемётные орудия, блаженно замычали, предвкушая отдых и пищу. Меньше чем через час на поле, в нескольких часах хода до крепостных стен, вырос лагерь, где закипела жизнь по всем её природным законам.

Повозки, арбы, телеги были сдвинуты между собой и образовывали двойное кольцо, внутри которого ставились палатки, шатры, юрты. Воины бросали в кипящую воду мелко порубленное сушёное мясо, которое разбухало, и получалось жирное сытное блюдо. Мясо целого быка, которое каждый воин брал с собою в дальний поход, порезанное тонкими ломтями и хорошо просушенное, умещалось в небольшом кожаном мешке. Такого запаса хватало порой не на один месяц, но при этом ничего не пропадало. Сырое мясо падших животных, тех же волов или лошадей, тоже нарезалось и клалось под конскую попону. За несколько часов быстрой скачки оно просаливалось конским потом, провяливалось и становилось пищей. В крайних случаях монголы вскрывали ярёмные вены боевым коням и пили кровь. Потом искусно накладывали швы и скакали дальше. Специальных загонов для лошадей и прочего скота, как правило, не ставили. Скот охраняли натасканные собаки и десяток пастухов из куманского племени. Только в исключительных случаях с тех же повозок снимались каркасные рёбра — из них сооружался загон.

Но сейчас Хайду посчитал излишним подобное горожение. Не похоже, чтобы руссов волновал монгольский скот. Через час лагерь погрузился в глубокий сон; только часовые, расставленные в двадцати шагах друг от друга по всему периметру, напряжённо всматривались в холодную темноту ночи, изредка перебрасываясь короткими фразами, а то и отдельными словами. Хайду никогда не давал воинам хорошо выспаться перед битвой. Буквально три-четыре часа и подъём задолго до зари. Воин не должен быть излишне бодр, в противном случае ему захочется проявить удаль. А это очень часто приводит к бесполезной гибели не только одного его, но целого подразделения, а в некоторых случаях и к поражению в бою. Именно поэтому проиграли войну воины Джелаля. Чересчур гордые, каждый сам за себя. Ещё первые полчаса они как-то выполняли приказы командиров, а потом сваливались в кучу-малу, где каждый мечтал продемонстрировать индивидуальную технику фехтования и проявить себя как герой. Хорошие воины были у Самарканда. Жаль, сгибли из-за отсутствия дисциплины и помощи, конечно же, Вечного Синего Неба.

Хайду тронул коленями Ордоса. Тут же за спиной на почтительном расстоянии в пять шагов выросли четыре нукера. Джихангиру даже не нужно было править конём, тот сам плавно и бережно понес хозяина к богатырской стороже. Брошенная застава с небольшого холма смотрела на приближающихся всадников чёрной пустотой бойниц и свистящими прорезями двух башен. Луна бесцеремонно сидела на коньке гридницы, упираясь коротким ногами в бревенчатые скаты крыши. Обдутые, заветренные до звона, закаменелые на морозе и зное брёвна частокола возвышались в три человеческих роста над землей. Но Хайду сразу отметил, что многих звеньев в забрале недостаёт. Бреши на скорую руку забиты мхом. На колья нанизаны черепа и головы разных животных. Складывалось ощущение, что воины от безделья занимались чем угодно, лишь бы развлечь себя. Хайду внимательно осмотрел землю возле бреши.

Ворота были распахнуты — уходили либо в спешке, либо специально оставили настежь, дескать, ломать, только добро портить. Первым в крепость метнулся один из нукеров, держа наперевес копье. За ним на двор въехал Хайду. Тут же под ноги Ордоса, вереща, бросилась тощая курица. Тым-л-лях. Из-под нижнего венца гридницы зашипела кошка. Тонко взвизгнула тетива лука. Всхлип. И тёмный мохнатый комок, пробитый насквозь стрелой, выкатился на траву. Волна лёгкого озноба пробежала по спине джихангира. Ордос продолжал движение шагом, всё так же плавно, словно боль хозяина была и его болью. Ничего. Из живых душ только курица. Монголы не едят птичьего мяса. Пусть живёт. Хайду анализировал разговор с Голятой. Что-то не клеится. Мальчишка сказал, что в деревню привезли израненного татарина. Значит, он деревенский. Коробейничал с отцом. Ну, допустим. Пришел поторговать, заодно из любопытства сосчитал по шеломам дружину. Тоже ладно. Мать выходила монгола — знахарка, отец коробейник, который из ярмарочных разговоров знает, что князя удар хватил. Всё вроде сходится. Только до конца не верится. Почему он так нарочито говорит, что никакой рати нет, так, мол, мужики с полей, вооружённые косами вместо рогатин. Но ведь с таким-то воинством литовцев не отобьеёшь. Что-то здесь не так. Вернусь в лагерь, допрошу ещё раз, не откладывая. Или утром? Не сходи с ума, будущий темник! Даже если мальчишка соврал, тебе-то какая разница! Всё равно Смоленск не устоит. И зачем мне явился этот Измор?

— Господин желает осмотреть юрту врага? — нукер прервал его мысли

— Давай зайдём, Есугей, — Хайду выдернул ноги из стремян и тяжело, даже неуклюже, сполз со спины Ордоса. Боль усиливалась.

В гриднице было затхло и холодно. Из угла несло брагой. Похоже, что за чистотой тоже не шибко следили. Всюду валялась шелуха от семечек, хлебные крошки, черепки разбитой посуды. Жирные коричневые пятна шли от печи к торцу стола. Сломанная деревянная ложка. Из оконных проемов топорщились пучки соломы, обрывки бычьего пузыря беспомощно свисали с загнутых, проржавевших гвоздей.

— Крепок ли наш враг, Есугей? — Хайду брезгливо пнул грязный чугунок.

— По-моему, наш враг любит очень хорошо выпить. Такой враг совсем не враг.

— Мне тоже так поначалу показалось. Посвети здесь, — Хайду указал на стену с крючьями.

— Что видит мой господин интересного в этой стене?

— На этих крючьях, Есугей, было развешено оружие и доспехи. Обрати внимание, как основательно всё сделано. А теперь посвети на лавки и стол, — Хайду стукнул кулаком по столешнице. Звук от удара был глухим и коротким. — Видишь, как крепко всё? Не верю!

— Чему не верит будущий темник?

— Что всё обстоит так, как мы с тобой сейчас видим.

— Не понимаю своего джихангира. Он хочет сказать, что урусы всё специально пораскидали здесь, уходя? Чтобы монгол подумал об урусах плохо, мол, пьяницы и трусы.

— Завтра, Есугей, чтобы никто сюда нос не сунул. Ты обратил внимание на то, что брёвен в стене недостаёт? Нет. А нужно на всё смотреть внимательно. Брёвна не сгнили и не были сломаны осадными орудиями. Их вырвали, а потом сожгли хозяева. Да, не смотри так. Из этих брёвен сложили большой костер, в котором сожгли всё ненужное. Нельзя заранее смотреть на врага высокомерно. Этот пост нужно сжечь до того как сюда проникнут любопытные.

— Пламя займётся, господин, и мы перебудим весь лагерь!

— Тем лучше. Перед боем много спать вредно.

Хайду повернулся на выход, сделал пять небольших мягких шагов и толкнул дверь. О Тенгри! Прямо в крыльцо перед дверью был всажен топор волхва Измора. Ратовище по косой перечёркивало звёздное небо. Лунные капли на тонких стеблях висели на рукояти.

— Собаки! — Хайду не смог сдержать гнева. — Кто на карауле?

Два нукера с ужасом уставились на джихангира. Хайду наотмашь ударил кулаком в нос стоящего по левую руку. Хрустнула переносица. Нукер кувырнулся через перила и врезался головой в рыхлую землю. Второй упал на колени:

— Не вели наказывать, господин! Мы никого не видели!

— А это?!

— Замороковал, наверно, кто-то, господин! — из-под крыльца нукер хлюпнул носом. — На миг в глазах всё поплыло. Я даже себя за ухо дёрнул, чтоб не заснуть.

Вдруг из темноты совсем недалеко протяжно и жутко затрубил сохатый. Вороны с пронзительным карканьем рассыпались с ветвей деревьев над полем. Залаяли собаки, проснулись лошади, испуганно заревел вол. Хайду будто кто-то врезал ногой в пах. Он скрючился и стал оседать на порог гридницы. В глазах замельтешили огни звезд, лунные капли, лица нукеров.

— Я сам! — джихангир впился ногтями в брус дверной коробки. — Сейчас пройдёт. Никому ни слова, иначе привяжу к хвостам коней и отправлю в русскую степь.

Снова протрубил лось, но уже далеко. В ответ ему откуда-то из-под забрала чертыхнулась курица. Стали окликать друг друга часовые. Прозвенела кольчуга дежурного сотника. И всё опять стихло.

— Господин, — Есугей, придерживая за локоть, помогал Хайду встать, — что всё это значит?

— Это? — младший темник хмыкнул и прищурился на луну. — Место, куда урусы кладут голову преступника, а потом рубят, называется плахой. А в плаху всегда воткнут топор, который дожидается своего часа. Сжечь всё!

Хайду вскочил на Ордоса так, словно от боли в этот момент не сыпались искры из глаз, словно тело, как двадцать лет назад, было упругим и гибким. Подчинённые не должны знать о болезни своего военачальника. Иначе не будет крепости в войске. Каждый тысячник будет втайне метить на его место, каждый сотник на место тысячника, а простые воины начнут резать ненавистных десятников. Войдя в юрту, он не стал снимать хутангу-дегель, лишь чуть ослабил боковые ремни. Сев в позу лотоса перед огнём, он прикрыл глаза и тут же стал проваливаться в дрёму. Он научился спать сидя в походах и во время обострения болезни. Вскоре гул огромного пожара коснулся слуха младшего темника, но ни один мускул на его лице не дрогнул. Сейчас начнёт пробуждаться войско. Шаман ударит в козий бубен. Засуетятся простые воины, загремят дорогими доспехами представители знати. Заржут кони, залают собаки. И в юрту ворвётся тысячник Дайчеу:

— Он сбежал! Этот однорукий урус сбежал! — кричал тысячник, потрясая кулаком, в котором был зажат кусок верёвки. Выбритые места на голове отдавали пунцовым бликом; короткая толстая коса затвердела от инея, на ухе висели травинки и брызги глины, а всё потому, что голова Дайчеу всегда во сне скатывалась с войлока на открытую землю.

— Тихо, Дайчеу. Ты переполошишь всех. Не велика беда, что мальчишка сбежал. Мы ведь не охотники за калечным зайцем.

— Он мне сразу не понравился, твой однорукий.

— Одноруким его сделали мы, точнее, наши законы.

— Для чего мы ставим войлочные куклы на коней? Быть может, нам всем нечем заняться? Твой однорукий видел нашу численность. Ты, может, думаешь, что мальчишка до конца своих дней будет молчать о том, что знает? О да, он неподкупен, а сбежал, потому что мы ему просто опротивели!

— Не морочь голову себе и мне, Дайчеу. Во всём Смоленске едва ли наберется десять тысяч жителей, включая древних старцев и малолетних детей. Чего ты боишься? Ну, даже если они теперь знают, что нас не двадцать пять тысяч, а пять, то что меняется?

— Ты сам знаешь, разница в потерях и в том, что с помощью значительного перевеса можно обойтись без кровопролития.

— От тебя ли я это слышу, брат мой? Чтобы тысячник Дайчеу да вдруг отказался от лихой мясорубки?

— Я ведь, как и ты, уже не молод, Хайду, и хочу вернуться в Керулэн здоровым и сильным, а своё место уступить более молодым. Это ты видишь себя темником, а я нет. Хочу сидеть в юрте с кумысом в окружении детей и внуков. Хочу...

— Довольно, Дайчеу. Не хочу искать за твоими словами зависть и лукавство. Оставим этот разговор. Скажи сотникам, чтобы наказали часовых: по двадцать палок каждому, да и дело с концом.

— Хочешь добрым выглядеть? За такие оплошности ещё совсем недавно ты бы приказал всыпать по сто палок часовым, а некоторым десятникам сломать хребты.

— Незачем увечить людей накануне сражения. Всё, Дайчеу.

Дайчеу вышел из юрты, зло откинув полог так, что швы жалобно затрещали. В открытый проём Хайду видел, как его любимый тысячник, закусив конец косы, прыгнул в седло без помощи рук и тут же сорвался с места. Через несколько минут раздались крики тех, кого били палками экзекуторы. Белый боевой конь Ордос просунул в юрту голову и вопросительно посмотрел на хозяина. Джихангир зачерпнул в пригоршню из котла вчерашнего мяса и быстро отправил в рот. Вытерев жирные пальцы о голенище ичиг, он тяжело сел в седло. Боль немного притупилась. Хайду вдруг нестерпимо захотелось побыстрее завершить этот поход. Опять выплыло из памяти лицо Моналунь... Я тоже хочу юрту, кумыс и копошащихся детей. Я тоже хочу сидеть у очага и тихим голосом рассказывать о дальних походах, о тяжёлых схватках, о добыче. О том, как ко мне на выручку не раз приходил сам Тенгри, то в разных обликах, то посылая знаки. При этом юрта должна быть из белого войлока, как у Чингиса, а одежда из отборного китайского шёлка. Золотое и серебряное оружие будет украшать стены моего жилища, а жёны будут подавать яства на тонком фарфоре. И да никогда не переведётся жирный плов на моём столе. Я тоже всего этого хочу. Но при этом я хочу умереть в седле, глядя в глаза сильному сопернику. Прочь!.. Младший темник махнул перед лицом рукой, словно мысли его в этот момент были физической материей и их можно отогнать, как стаю назойливых мух.

Полный диск луны, любимой дочери солнца, потускнел, бунчуки взвились, и конница гулом копыт наполнила тонкий утренний воздух. Деревни стояли пустыми. Жители ушли, забрав всё самое ценное и необходимое, но дома жечь не стали, значит, рассчитывали вернуться. Хайду смотрел на невысокие крепкие избы, ушедшие в землю по самые крылья крыш, на маленькие, затянутые бычьим пузырём окна и думал о Голяте. Он в полной мере ощутил на себе силу волхва Измора и не удивлялся, как мальчишке удалось проскользнуть между часовых. В конце концов, те тоже люди, а обычным смертным нелегко справиться с чарами того, кто общается с духами и может переходить из одних миров в другие. Джихангир недоумевал: зачем? Ведь он мог приблизить к себе смышлёного Голяту, осыпать щедротами, удачно женить, наконец. Он не похож на кривича внешне. Или руссы все одной псиной вскормлены? А что, если и мальчишка закамланен этим Измором? Тогда он над собой вообще не властен и является всего лишь проводником чужой воли. Вдруг все руссы такие. Тогда плохо. Очень плохо. Если так, тогда вначале должны биться между собой кудесники в тонких мирах, а потом уже обычные люди браться за мечи. Что, интересно, обо всём этом думает шаман Толуй? Хайду оглянулся на вереницу всадников, но не увидел человека в лисьей шапке среди них. А ведь странно: Толуя не видно стало после того, как повстречался Измор. Может, уже бьются? Но есть Вечное Синее Небо, которое благоволит монголам. Тым-л-лях! Неожиданно с тына огромный чёрный петух закричал так, что много видавший на своем веку Ордос шарахнулся, едва не выбросив хозяина из седла. Хайду непроизвольно рванул из колчана лук. Ехавшие рядом монголы нехорошо покосились на своего военачальника. Птиц убивать нельзя — это грех. Даже на войне. Даже в чужих землях. Они посланники Вечного Синего Неба, слуги самого Тенгри. Петух продолжал выполнять свою обычную утреннюю работу, абсолютно не стесняясь людей в больших мохнатых шапках. А время от времени так вообще хорохорился, ощетинивался перьями, разевал клюв, словно намеревался заглотить добычу, при этом острый язык плескался в пасти зловещим алым сполохом. На краю деревни наткнулись на овраг. Воины, без указаний командиров, спрыгивали с коней, разбирали избы, сбивали бревна, ладили на глубоком дне опоры. Хайду внимательно оглядывал местность. Овраг останется за спиной, а впереди склон холма. Что за ним? Может, уже Смоленск? Если руссы решили дать бой, то лучшего места не придумаешь. Овраг — естественный союзник кривичей, он не даст развернуться коннице. Мало того, при отступлении войско вообще может сломать шею раз и навсегда. Значит, использовать карусель нельзя.

— Трёх мостов хватит, — бросил джихангир нукеру, торчащему за плечом.

— Да, господин, — нукер коричневым вихрем сорвался с места.

— Дайчеу, берёшь свою тысячу и идёшь за мной на ту сторону, — Хайду показал рукой на холм. Всем вместе нельзя. Вдруг там руссы. Тосхо, Алиха, Хуцзир, будьте рядом. Алиха, переведи свою тысячу через овраг и поставь пока с этой стороны холма. Тосхо и Хуцзир, оставьте свои тысячи в деревне вместе с тысячей Тэньге под его началом. Лучников на крыши домов. Всё.

Хайду ударил пятками Ордоса, и конь осторожно ступил на переправу. Через несколько минут джихангир и четыре тысячника в окружении сотни нукеров влетели на холм. И тут же по глазам полоснуло солнце. Яркое, низкое и огромное. Настолько яркое, что невозможно было спокойно смотреть вперед. Настолько огромное, что заполняло собой всё вокруг. Настолько низкое, словно половина его растеклась по земле. Монголы резко остановились, как будто наткнулись на стену. Перед ними стояло смоленское войско. Красные каплевидные щиты с железными торчами и бронзовыми умбонами, круглые шеломы, начищенные кольчуги, широкие, листовидные наконечники копий, палицы, шестопёры, сулицы, прямые обоюдоострые мечи, тройные цепы, топоры на длинных ратовищах. И всё это играло, переливалось, выбрасывало сполохи, текло серебряной чешуей, выстреливало острыми лучами разных цветов и оттенков.

— Они сошли с ума! — Хайду, сильно щурясь, заворожённо смотрел из-под руки на неприятеля.

До слуха монгольского штаба долетали обрывки команд, после которых небольшие волны в разных местах проносились по шеренгам. Всё было готово к страшному пиру.

— Дайчеу! Что ты на всё это скажешь?

— Скажу, что руссы хорошо готовились к войне. И ещё, — Дайчеу, прищурив левый глаз, кинжальным блеском резанул из-под выгоревших ресниц, — они знали заранее, откуда нас ждать, поэтому выбрали удобное для себя место: с флангов рати прикрыты оврагом и лесом, сзади холм, откуда можно вести достаточно прицельную стрельбу, вдобавок можно не очень бояться конницы при отступлении. Наши кони хоть и сильны, но всё же, взбираясь по сырому осеннему склону, не смогут развить хорошую скорость, в лучшем случае пойдут рысью, если не шагом и к тому же быстро устанут. Такая конница пехоте не страшна. Зато свою атаку руссы, даже пешим строем, могут хорошо усилить за счет выгодного ландшафта. Это однорукий, Хайду. Всё он. Я почти уверен, что руссы уже всё знают о нашей теперешней диспозиции.

— Уж не мерещится ли мне трепет в душе славного тысячника? — Хайду деланно усмехнулся. — Нет силы против монголов, ибо мы поставлены над людьми.

— Тебе виднее, брат мой Хайду.

— Вот мой ответ. Я вижу перед собой обычный сброд. Первые несколько рядов и впрямь наспех одеты в какое-то жалкое подобие лат. Далее, посмотри повнимательнее, стоят мужики с полей, ремесленники и дети с деревянными мечами.

— Ты лучше меня видишь, джихангир.

— Дайчеу, возьми свою тысячу и разгони эту толпу бездельников. Тысяча Алихи будет стоять наготове. Если решишь заманить врага на другую часть склона, Алиха ударит по косому лучу. Но у тебя есть все шансы разобраться с руссами своими силами.

— Я могу одержать победу, но заразу с корнем не вырву. Скорее всего, руссы после натиска начнут хорониться по оврагам, вон сколько их змием нарыто, или побегут в лес. Я бы не торопился. Лучше всего взять их войско четырьмя тысячами в большое кольцо и начать осыпать стрелами, а к городу отправить пятую тысячу. Её вполне хватит для быстрого штурма прямо с марша. После того, как город падёт, войско запаникует и его можно будет брать голыми руками. А потом предать смерти всех без исключения.

— Здесь думаю и решаю я, Дайчеу. — Хайду и сам бы сделал именно так, как говорит его тысячник, но не сейчас. — Времена меняются. Незачем убивать своих будущих слуг. Рынки Востока и так уже переполнены рабами. Покупателей на всех не хватает. Пусть работают здесь и исправно платят ясак. Нам нужны приведённые к клятве князья с дружинниками и пахарями. Если сопротивление будет непредсказуемо ожесточённым, заманивай дичь в капкан, ты это делать умеешь. В открытом бою побеждать всегда сложнее. — Хайду расчётливо и хладнокровно ударил по самолюбию тысячника. — И ещё, — Хайду опустил глаза, — если встретишь мальчишку — не убивай. Приведи его ко мне. Очень тебя прошу. Я кончил.

Тысяча Дайчеу, построившись в боевые порядки, плавно тронулась с места и начала разбег, чтобы через минуту обратиться в ураган, сметающий всё на своем пути. Джихангир наизусть знал каждый маневр, каждую уловку монгольской конницы. Десятки сражений сделали его сердце свободным от жалости. Но сейчас он не хотел смотреть туда, где должна вот-вот начаться бойня. Через несколько мигов первые три сотни выпустят тучу стрел и уйдут на свои фланги, затем другие три сотни сделают то же самое. Закружится карусель. Противник будет корчиться под непрекращающимся ливнем стрел. А когда боевые порядки собьются в жалкую кучу израненных, обезумевших людей, в бой пойдет тяжёлая сотня, состоящая из отпрысков богатых и знатных семей. Она-то и довершит начатое дело, пройдя по войску неприятеля, как нож в масле. Потом начнется преследование и избиение. Для этого Хайду выпустит свежую тысячу Алихи, которая на плечах противника ворвётся в город, и начнется пляска смерти. Или нет? Усталая тысяча Дайчеу не станет долго глумиться над поверженными. Таким образом, очень многие смогут спастись за стенами города. А завтра новый русский Бог, Христос, вместе с мудрым Тенгри надоумят глупых смолян вынести ключи от города и покориться судьбе. Тым-м-лях! Что это?

Неожиданно первая линия нападения споткнулась. Всадники полетели через головы коней как раз на том расстоянии от неприятеля, когда должны были засвистеть стрелы, выпускаемые их луками. Монгольское войско само стало сбиваться в кучу. Хайду увидел, что произошло: ноги коней по колено провалились в огромные, заранее вырытые ямы. Вторая линия, в свою очередь, налетела на первую и начала давить её своей массой. В полусотне шагов от столпотворения зашевелилась земная крепь, и мощные, в рост человека, хорошо замаскированные дёрном щиты поднялись, встали на ребра. Из бойниц этих щитов ударили стрелы. Зашипели, разрезая воздух, над головами пращников кожаные ремни. Воздух наполнился стонами и криками изувеченных монголов, пронзительным ржанием лошадей, хрустом и треском сокрушенных доспехов. Дайчеу был во главе тяжелой конницы, которая, не успев затормозить, врезалась в спины своих лучников. Хайду слышал, как громким рыком его тысячник пытался заставить людей подчиниться командам. Этот опытный воин не умел проигрывать сражения, не ведал, что такое бегство, только смерть могла остановить его порыв. Или приказ командира. Хайду любовался своим тысячником, одетым в сверкающие доспехи, с конским хвостом на шеломе, привставшим в стременах, словно всемогущий бог войны. Но сегодня разум и сердце младшего темника явно враждовали между собой. Как полководец, он жаждал победы, как человек — искал пути сохранения города. В противном случае ему придётся перебить не только всех взрослых мужчин, но и детей мужеского пола, переросших колесо арбы. А значит — Голяту.

Наконец бронированная сотня вытянулась копьём, на острие которого сверкал шеломом Дайчеу, и пошла, разрезая плоть своего же войска. По телам коней и боевых товарищей тысячник вывел отряд на оперативный простор. Конница развернулась во фронт и, накренив копья, ринулась на неприятеля. Это было непростительной ошибкой. Хайду в бессильном отчаянии закрыл глаза. Кричать бесполезно: сквозь шум битвы Дайчеу всё равно не услышит, что атаковать нужно клином, при этом самому оттянуться в глубину боевых построений, подальше от вражеских стрел и стали клинков. И ни в коем случае не разгоняться, а идти медленно.

Залп смоленских лучников грянул дружно, почти в упор, по не защищённым доспехами конским ногам. Били стрелами с серповидным наконечником, предназначенным для подрезания конских сухожилий. Этому руссы могли научиться только у монголов. Значит, это тот самый татарин, которого выходила мать Голяты! Тым-м-лях! Затем огромные щиты опустились, накрывая окопы со стрелками, чтобы пропустить над своей головой всадников. От былой сотни Дайчеу осталась едва ли половина. Но пока жив тысячник, пока его боевой конь хрипит, закусив удила, неся хозяина на врага, сражение нельзя считать оконченным — это Хайду отлично знал.

— Чего мы ждём, джихангир? — Алиху трясло от ярости. — Он идёт на верную смерть. Дай приказ ударить свежим силам!

— Смотри! — Хайду поморщился, словно от зубной боли.

Монгольским конникам до неприятельских шеренг оставалось несколько шагов, как вдруг смоляне по звуку сигнальной трубы развернулись и побежали. На месте сверкающих построений остались торчать врытые в землю под наклоном к врагу полутораметровые колья. Конница напоролась со всего маху и всем фронтом одновременно. Страшное ржание израненных животных заглушило шум битвы. Хайду видел, как его храбрый тысячник, перелетев через голову коня, упал на примятую траву, чудовищно подвернув ногу. От смоленского войска отделились люди с длинными топорами и стали рубить неповоротливых от тяжелой брони монголов, оказавшихся на земле. Подоспела легкая монгольская кавалерия, сумевшая оправиться от первого потрясения, и едва не угодила в ту же ловушку. Явная растерянность читалась на лицах степняков. Несколько десятков, спрыгнув с коней и обнажив клинки, кинулись отбивать своего тысячника. Но кривичи, к удивлению, не стали вступать в открытый рукопашный бой, а просто отошли под прикрытие своих щитоносцев. Четыре монгола подняли Дайчеу с земли и усадили на первую попавшуюся здоровую лошадь. Тысячник, уронив окровавленное лицо в конскую гриву, впервые в жизни отступал, показывая неприятелю спину. А со стороны смолян летели залпом пущенные стрелы и камни. Затем длинные четырёхметровые копья наклонились, и русская рать, качнувшись, пошла на врага. Кони степняков испуганно шарахнулись при виде ощетинившейся, сверкающей на осеннем солнце живой стены, которая наступала, тесня на своем пути не успевших вскочить в седла людей, давя ногами трупы убитых и тела раненых. Конь никогда не пойдет на копьё. А из-за спин русских пехотинцев продолжали лететь стрелы и камни, производя значительные опустошения в сбившейся в бесформенную толпу некогда грозной тысяче Дайчеу.

Перед глазами Хайду и его офицеров стояла ужасающая картина: обезглавленная тысяча, расколовшаяся на отдельные кучки, обезумев, носилась по полю, тщетно пытаясь соединиться в боевые порядки. То тут, то там приподнимались на рёбра щиты, покрытые дёрном, и лучники били и били в цель хладнокровно, с ожесточённым азартом. Два десятка личных телохранителей Дайчеу, построившись клином, в центре которого находился раненый тысячник, пробивались сквозь толпы своих же всадников к штабу.

Напрасно Алиха умолял своего джихангира рвануться в атаку на выручку товарищей. Хайду был глух. Смоляне почувствовали свою силу и теперь вряд ли отдадут преимущество. Младший темник понимал: брось он в бой свежую тысячу Алихи — потери в монгольском войске вырастут вдвое. Нет. Противник тщательно подготовил засаду, хорошо спланировал тактико-стратегические действия. Это поле сегодня за ним. Видя, что воины Дайчеу явно не знают, что делать, оставшись без предводителя, младший темник встал в стременах и скрестил руки над головой, что означало: отступать. Изрядно поредевшая тысяча обратилась в бегство. Всадники взлетали на холм и проносились мимо своего главнокомандующего, как бы ища спасения за его спиной. Их не преследовали, хотя отряд смоленской конницы показался на опушке ближнего леса. Хайду показал рукой в их сторону и кивнул Алихе. Тот понял, чего боялся джихангир. Вступи он в бой, и руссы ударили бы в бок своей конницей.

Тысячу Дайчеу провожали насмешками и бранью, стрелами и камнями. Хайду знал, почему руссы не бросились в погоню очертя голову: им хорошо известен численный состав, и они достаточно скрупулёзно изучили тактику врага. Просто так заманить их под мечи и стрелы свежих четырёх тысяч не получится.

Когда последний монгольский воин перевалил холм, на котором находилась ставка Хайду, смоляне откатились на свои прежние позиции и снова сомкнули щиты. Степной генерал дал знак своим офицерам, чтобы те оставили его, а сам в оцепеневшем состоянии продолжал вглядываться в боевые порядки неприятеля — он искал глазами того, кто посмел бросить вызов касте завоевателей, избранникам самого Тенгри. Наконец взгляд наткнулся на человека, одетого в доспехи ромейского образца: шлем с красным султаном, сплошной металлический панцирь, кольчужная юбка до колен, ноги ниже колен прикрыты поножами, на руках от кисти до локтя горели на солнце чеканные наручи, правая кисть прикрыта чешуйчатой маникой. Человек стоял, опираясь на короткое копье с толстым древком, короткий алый плащ бугрился за спиной от ветра, волнистая темно-русая с проседью борода падала водопадом на широкую грудь. Иссиня-чёрный конь возвышался за правым плечом и стриг ушами порывы холодного ветра.

— Так вот ты какой! — Хайду выдохнул вслух эту фразу без гнева и ярости, а с тоном неприкрытого восхищения. — Слава Тенгри! Он нашёл для меня хорошего соперника. Теперь никто не скажет, что джихангир Хайду привёл к покорности толпу плохо вооружённых мужиков с полей. Мой клинок напьётся твоей крови!

Младший темник ещё какое-то время наблюдал за тем, как человек в алом плаще и ромейских доспехах отдавал приказания, инструктировал младших командиров, не удостаивая взглядом одинокого всадника на противоположном холме. Затем несильно сжал коленями ребра Ордоса, дёрнул узду и, развернувшись, неторопливо спустился с холма к своему войску, уступая место похоронной команде, состоящей из куманов.

Могильщики поднялись на холм, и толмач выкрикнул, что они хотят похоронить убитых. В лагере кривичей несколько минут совещались, а затем первые две шеренги положили щиты на землю и рассеялись по месту битвы. Остальные остались стоять в полной боевой готовности. Во всем этом прочитывалось недоверие и осторожность. О коварстве степняков здесь знали хорошо. Руссы деловито вытряхивали убитых монголов из кольчуг, сдирали с голов шлемы и малахаи, собирали стрелы, торчащие ежами из земли, грузили на телегу сабли, мечи, копья, ловили коней, добивали раненых. Никакого шума и суеты. Быстрая и чёткая работа, словно занимались ей всю жизнь. Когда победители забрали всё, что посчитали нужным, и воины вновь заняли места в строю, от смоленского войска отделился невысокого роста человек на кривых ногах и на чистом монгольском языке выкрикнул куманам, что те могут забирать убитых.

Хайду уводил полтумена подальше от места проигранной битвы. Движение продолжали до самых сумерек. Тяжелогружёные арбы с телами раненых и убитых жалобно скрипели на ухабах и рытвинах раскисших от непогоды дорог. Когда ночная изморозь стала оседать на доспехи и гривы коней, генерал поднял правую руку над головой, давая знак остановиться и спешиться. Хайду приказал разбить лагерь правильным треугольником, остриё которого должно быть направлено на запад. Когда костры лагеря вспыхнут, воины ощутят себя частью огромного наконечника стрелы, выпущенной луком Тенгри, и к ним вернутся силы и уверенность. Они снова станут единым целым. Каждый со своего места будет видеть сужающийся наконечник, глубоко вошедший в тело чужой, холодной ночи. Страх покинет их сердца, на место неуверенности придет спокойствие. Точильный камень, сжатый твёрдой рукой, будет скользить по металлу, возвращая тому бритвенную остроту и ровность. Это одна из самых чудесных песен в мире, песня клинка и камня.

Убитых предали земле, а раненых положили рядами прямо под открытым небом на войлоке, чтобы китайский врач Чжой-линь мог со своими помощниками приступить к работе. Вдоль рядов, через каждые пару шагов, горели факелы, которые не только служили освещёнием, но ещё и отгоняли злых духов. Если в теле есть брешь, значит в него может проникнуть разрушительная сила. Нижнее бельё из мокрого шёлка спасло многих. Врачу достаточно было потянуть за ткань, чтобы извлечь застрявший наконечник. При ударе такая ткань не рвалась, а вминалась в плоть, спасая от проникающих ран и последующих заражений крови. Но были и очень серьёзные, смертельные увечья, тогда Чжой-линь глубоко вздыхал и разводил руками, а шаман, потрясая бубном, посылал Вечному Синему Небу протяжный, надрывный вой. Ибо знаний о человеческом теле не всегда достаточно, чтобы поставить больного на ноги. Вот тогда с потусторонними силами вступают в контакт те, кто умеют искать порталы в другие миры.

Хайду думал о Дайчеу. По законам войны, тысяча, потерявшая свой главный кулак — бронированную сотню, должна быть расформирована по другим подразделениям, а сам тысячник, в лучшем случае, понижался до звания сотника или десятника, в худшем — до рядового воина или принимал смерть. Тонкий голубой дымок поднимался к отверстию юрты от слабо горящих веток. Тёмные узловатые руки держали пиалу с кумысом, но уста оставались сухими. Джихангир напоминал каменное изваяние, и, если бы не глаза, отражающие языки пламени, его можно было принять за мумию, застывшую в позе лотоса. С большим трудом стряхнув наконец оцепенение, Хайду встал и, развязав боковые ремни, отбросил в сторону хутангу-дегель. Накинув на плечи длинный синий чапан, откинул полог юрты и направился туда, откуда неслись стоны раненых, чтобы отыскать Дайчеу.

Он увидел тысячника в тот момент, когда тот, закусив косу, терпел боль от рук Чжой-линя, вправлявшего суставы ноги. Половину лица Дайчеу закрывала корка запёкшейся крови, другая половина была бледна, как русский саван. Подождав, когда врач кончит, Хайду уронил:

— Это я, Дайчеу. Ты слышишь меня?

— Ты пришёл взглянуть ещё раз на мое унижение и мою боль? Я сам слагаю с себя звание тысячника и отдаю железные доспехи. Я покорен, Хайду, — Дайчеу говорил изменившимся до неузнаваемости хриплым голосом, словно телом его уже овладел костлявый дух вечной ночи.

— Ты знаешь закон, тысячник, — голос Хайду был бесстрастен. — Но прежде я хочу справиться о твоих ранах. Чжой-линь...

— Не надо. Пусть он уйдёт, я хочу, чтобы мы остались вдвоём.

Хайду движением пальцев от запястья отпустил Чжой-линя, и тот, согнувшись напополам, спиной попятился в темноту.

— Ты помнишь Хорезм, Дайчеу? Мы с тобой были тогда молодыми и удачливыми сотниками, и ты спас меня от клинков всадников Джелаля. Потом мы вернулись в степь, и оба полюбили одну девушку, которая ответила тебе взаимностью и родила впоследствии двух сыновей. Зато немного погодя судьба возвысила меня: я раньше тебя стал тысячником, а потом джихангиром. Каждому своё. Но спроси меня сейчас: что бы я выбрал? Я бы захотел оказаться на твоём месте. Ты счастлив, потому что твои сыновья носят черты своего отца, у них те же повадки и та же удаль. Тебя в белой юрте ждет любимая женщина, для которой важно, чтобы ты вернулся, а вернёшься ты целым или израненным — этот вопрос для неё далеко не на первом месте. Ты создал свой мир, Дайчеу, имя которому — семейный очаг. Чего у меня никогда не было и вряд ли уже будет. Всю свою энергию я тратил на военные походы, а не на любовь, не на сохранение рода. И теперь я одинок, как высохшее дерево посреди Гоби. Я хочу выразить тебе благодарность за сегодняшний бой, как и за все другие, — Хайду низко, почти до земли, согнулся в поклоне.

— Сегодня был самый чёрный день в моей жизни. Спасибо тебе, Хайду, за то, что ты пришёл поддержать меня. Со мной всё кончено. Вопреки разуму, ты бросил мою тысячу на верную погибель. Не хочу искать дурных мотивов в твоих действиях. Пусть это останется на твоей совести. Был ли твой поступок неосознанной местью или это просто промах военачальника — решать не мне, а Вечному Синему Небу. Я свой долг выполнил. А теперь о другом. Чжой-линь сказал, что правая рука моя раздроблена в нескольких местах и скоро высохнет. Я вряд ли когда-нибудь сожму меч. Не хочу хромым, опозоренным, одноруким калекой вернуться домой. Помнишь Саади: «Всяк вольный уедет, и, сердце скрепив, останется раб средь запущенных нив». Как мне хотелось, чтобы мои сыновья прокладывали себе жизненный путь не мечом, а знаниями, учились в Багдадском «Низамийэ». А теперь? Соседи начнут смеяться и показывать пальцем, а мои сыновья застесняются меня. Позволь мне благородно расстаться с жизнью и устремиться в чертоги Вечного Синего Неба.

— Ты напрасно рисуешь свою будущую жизнь чёрными красками. Да, на тебе не будет сверкающих доспехов, и ты будешь носить чапан мирного человека, но от этого дети не станут меньше любить тебя, ведь ты давно уже сделал свою семью богатой скотом и юртами. Ты дашь им образование в твоём любимом Багдаде. Один из них станет звездочётом, другой врачом, как ты всегда мечтал. И сам переселишься поближе к чайханам, мечетям с крикливыми муэдзинами, будешь наслаждаться роскошью, читать мудрые книги и участвовать в научных диспутах. У твоих сыновей достаточно средств для выкупа любой невесты. К тому же через несколько дней я всё равно приведу Смоленск к покорности, и свет этой победы затмит легкую тень неудачи.

— Да, но это будет твоя победа. После неё ты станешь темником: Бату-хан любит тебя. Нет, брат мой Хайду, не отговаривай. Пусть мои дети знают, что их отец умер настоящим нойоном. Только об одном прошу: не говори, что я выжил в бою и попросил смерти. Ведь если джихангир захочет, то ни один свидетель не проболтает некрасивую правду о том, как погиб тысячник Дайчеу. И ещё: пощади сотников. Они дрались, как могли. Их вины нет в том, что руссы оказались сильнее.

— Хорошо, я сохраню им жизнь, но разжалую до простых воинов и брошу в бой первыми. Это все, что я могу сделать.

— Благодарю тебя. Ты позволишь мне уйти по-монгольски? — Глаза Дайчеу сверкнули в лунном свете так, что у Хайду шевельнулся комок под горлом. Умереть по-монгольски значило не пролить собственной крови. Кровь — это душа, принадлежащая Вечному Синему Небу и великому императору вселенной — богу Тенгри.

— Ты мой айньда, значит, последняя воля твоя — это закон для меня. Прощай, — Хайду наклонился над тысячником, коснулся своим лбом лба раненого и, отвернувшись, быстро зашагал к своей юрте.

Четыре воина взялись за углы войлока, на котором лежал тысячник, и понесли во мрак сгустившейся ночи. За широкими подолами елей Дайчеу положили спиной поперек бревна, и, прежде чем услышать сухой треск своего сломанного хребта, тысячник увидел качнувшуюся в русском ночном небе луну, полнота которой, вопреки предсказаниям шамана, не принесла удачу первой монгольской тысяче под стенами Смоленска.

Весь остаток ночи Хайду не сомкнул глаз. Безбородый джихангир напоминал угрюмую старую женщину, согнувшуюся под ярмом непосильной ноши. Он смотрел на танцующий огонь и видел в жёлтых языках пламени человека в алом плаще, который спокойно смотрел на него, и в больших серо-голубых глазах читалось печальное, трагическое спокойствие, без тени ненависти. Так смотрят только опытные военачальники, свободные от плена разрушительных эмоций. Командир прославленного полутумена мысленно спрашивал видение: «Зачем, зачем ты сопротивляешься мне? Твой город обречён, и сам ты погибнешь, ибо нет силы, которая может в данную эпоху остановить монгола. Если ты сможешь победить меня, то на смену мне придет сам Батый, и тогда пощады не жди. Если каким-то чудом сможешь остановить Батыя, то верховный каган Мунке вышлет такое войско, что ни одной пяди земли на расстоянии многих тысяч локтей не останется не вспаханной копытом степного коня. Ты ведь прекрасно это понимаешь. Тогда: зачем? Я благодарен Тенгри, что обрёл наконец настоящего соперника, только так дух воина может приблизиться к заветным чертогам Вечного Синего Неба. Мальчишка сказал, что карать можно и в любви, так знай: я люблю тебя и хочу встретиться с тобой, но нам никто не должен помешать. Ты слышишь меня? Никто. Я принял решение, прими и ты. Я буду ждать тебя на своём белом Ордосе в сверкающих на солнце доспехах, выбор оружия предоставлю тебе, а хочешь, будем драться произвольным оружием: кто какому лучше обучен, только не проси меня спешиваться — это, пожалуй, мое единственное желание. Итак, я жду поединка!» Хайду стало вдруг необычайно легко, словно тяжёлый камень покинул наконец сердце и позволил дышать всей грудью. Он встал и заходил по юрте вокруг танцующего пламени. Окрылённый дух бился, хлопал крыльями в распрямившемся теле — долгожданный час, ради которого мужчина рождается, живёт и умирает, приближался.