Дао Дэ Цзин, книга первая, стих двадцатый.

Монгольское войско двигалось по глинистой, скользкой от дождя дороге медленно, словно через великую силу. Неподкованные копыта лошадей разъежались и проваливались в чавкающую грязь. Густые гривы отяжелели от холодной воды и снега. Идти опятиконь теперь уже не было никакого смысла: руссы имели представление о реальной численности. Лучше поберечь силы коней, поэтому войлоки сгрузили на арбы, которые теперь тянули волы в хвосте вереницы. Хайду, сидя на белом, как молоко кобылицы, Ордосе, всматривался с высоты небольшого увала в ряды всадников, ища в измождённых тревогами лицах поддержки и грозной степной воли, той самой, которая вела этих людей от победы к победе, которая не позволяла мириться с утратами и поражениями. И джихангир верил, что его войско по-прежнему несокрушимо. За истекшие сутки он потерял двух лучших тысячников и почти тысячу воинов, у стольких же имелись разной степени ранения. Таких больших потерь монголы не ожидали. Со времён схваток с самаркандским Джелалем не встречались достойные противники всадникам, ведущим свой род от белого волка. Грудь Хайду саднила боль не столько от военных неудач в начале кампании, сколько от ощущения ненужности этого предприятия. В чём, собственно, провинились смоляне? Всего лишь в том, что поддержали злой Козельск, и лучшая армия мира просидела под стенами маленького городка семь недель и даже была вынуждена инсценировать отступление? И только когда разведчики донесли, что смоленская рать, ведомая каким-то Меркурием — да кто он такой, прах его побери — покинула Козельск, монголы вернулись и за час приступом взяли город, который потом разрушили, а жителей перебили. Но ведь это война. Смоляне защищали побратимов и в том лишь не правы, что не рассчитали свои силы.

— Эй, Хабул, как твоя рана? Плечо не тянет?

— Спасибо, Хайду, что помнишь ещё старого Хабула. Всё хорошо. Слава Вечному Синему Небу. Наверно, Субэтэй-богатур, под началом которого я дрался в далёкой молодости, сейчас видит меня и просит перед Тенгри хорошей судьбы для своего верного Хабула!

— Тебя, Нацинь, как только вернёмся, обещаю женить. Ох, уж погуляю на свадьбе!

— Надо бы вернуться не с пустыми руками, Хайду, — молодой воин просиял улыбкой, — моя невеста любит ткани и сладости, а ещё веселый блеск хорошего металла.

— А ты, Бардам, как вернёшься, примерно накажи жену. Хочешь, одолжу свою плеть.

— Ой, Хайду, боюсь, что моей Улынь так понравится твоя плеть, что она начнёт просить хлестать её каждый день, приговаривая: «Ой, вонючий Бардам, неужели сам Хайду тебе дал попользоваться! Видишь, как я ему нравлюсь!»

По рядам воинов покатился дружный смех. И у джихангира немного полегчало на душе. Он вытащил из-за голенища плеть и кинул ее воину.

— Ты, как всегда, умеешь ответить, Бардам.

— А ты, Хайду, по-прежнему знаешь всех своих воинов поимённо и помнишь, где у кого болит. За это и мы тебя чтим.

— Хуцзир, отряди полсотни самых быстрых воинов и пошли к стенам Смоленска. Нет. Скачи с ними сам. Я хочу встретиться с человеком в алом плаще.

— Что ты задумал, Хайду? — тысячник подъехал к военачальнику.

— Я хочу поединка, Хуцзир. Мы и так потеряли много воинов. Не хочу ещё потерь. Пусть этот собачий сын, сучий выкормыш, выйдет против меня. Я знаю, ты сумеешь договориться об этом с ними.

— Не хочу думать о плохом и, поверь, ничуть не сомневаюсь в твоей доблести, но что, если случится обратное?

— Не случится. Я убью его.

— И всё же. Что гласит закон, если войско неприятеля выставляет поединщика?

— Ты имеешь в виду: какая участь ждет осаждённый город?

— Именно.

— Закон гласит: если хоть одна стрела выпущена со стороны неприятеля, то город подвергается уничтожению и отдаётся в руки воинов.

— Тогда какой смысл им выставлять поединщика и подвергать опасности вождя? Если ты убьёшь его — город будет разграблен и уничтожен. Если он убьёт тебя — кто-то из тысячников поведёт войско и сокрушит Смоленск. Не вижу, как я должен договариваться и что обещать руссам.

— Не всегда нужно действовать прямолинейно. Закон тоже нужно уметь приложить к данной ситуации. Ни вчера, после поражения тысячи Дайчеу, ни сегодня, после ночной вылазки руссов, я не хочу равнять Смоленск с землёй, а землю посыпать солью. Этот город ещё послужит улусу Бату-хана.

— Тогда чего ты хочешь, Хайду? Я перестаю тебя понимать! В обоих случаях по закону город обречён: будешь ты убит или останешься в седле. А чтобы вызвать русса на поединок, я должен что-то предложить взамен.

— Пообещай им, если победа будет за мной, то мы возьмем тройной ясак и впридачу триста рабов, если я погибну, то ты отведешь войско.

— Что-то! Ты потерял голову, брат мой. Впрочем, надеюсь, что это всего лишь уловка. Просто у тебя чешутся руки.

— Нет, это не уловка, Хуцзир. Ты действительно отведешь войско. Бояться тебе нечего. Бату скажешь, что выполнял мой приказ. Я составлю его в письменном виде завтра же. Воины тоже будут благодарны тебе. Ты сохранишь много жизней. У тебя ещё недостаточно опыта, чтобы взять приступом город, где воеводит человек в алом плаще.

— Но зато у меня достаточно холодная голова и жаркое сердце. Я не буду отводить войско.

— Тогда тебя казнят за невыполнение приказа.

— Кто, позволь узнать?

— Мои нукеры, которым я тоже вручу письменный приказ.

— Твоя душа никогда не обретёт покоя в чертогах Вечного Синего Неба. Никогда, Хайду. Тебя проклянут от седьмого колена вниз до сорокового вверх. Неужели тысяча воинов погибла напрасно? Одумайся, ведь ты без двух лун темник. А голову того пса я лично насажу на копьё и привезу на курултай всех ханов Золотой Орды. Ты очень скоро позабудешь о честолюбии и мести. Одумайся, Хайду. Заклинаю тебя Вечным Синим Небом и предками до сотого колена.

— Нет, Хуцзир. И да будет так, как я сказал. Если я умру, ты отведёшь войско. Всё. Скачи к урусам и уговори их вождя принять мои условия.

— А если они не согласятся? Ты ведь знаешь: нашу мудрость эти собаки называют коварством. Что, если они не поверят мне, посчитав, что мы просто выманиваем их вождя, а сами всё равно ударим, независимо от исхода поединка.

— Поверят, Хуцзир, — Хайду, прищурившись, посмотрел вдаль, на синюю полосу леса, и дёрнул повод. — Если не поверят, то ты останешься в их лагере заложником до конца. Независимо от того, убьют меня или нет. Ты будешь гарантом того, что монголы не нападут первыми. Что монголы, в случае моего поражения, отойдут под бунчуки Бату-хана, а в случае моей победы — Смоленску будет сохранена жизнь. Мы получим дань и уйдём. Только в одном случае я отдам Смоленск на разграбление: если руссы убьют послов, то есть тебя, Хуцзир. Но я не думаю о таком исходе. Это вряд ли, — перед мысленным взором Хайду выплыло лицо Голяты.

— Воины не простят тебе этого, Хайду. Все ждут не только дани, но и грабежа, красивых женщин, крепких рабов для продаж.

— Думай о своей роли, тысячник! А мои планы оставь мне. Ты будешь оставаться в заложниках до тех пор, пока в этом есть необходимость. Я всё сказал. Всё.

Ордос медленно поплыл над полем, унося хозяина от онемевшего Хуцзира. Хайду не сомневался: его приказ тысячник выполнит, иначе — смерть. Но даже смерть надо заслужить, а тем более — монгольскую. Хуцзир всё сделает, как надо. Теперь можно спокойно собраться с мыслями.

На линии холодного, серого горизонта показались сначала купола собора, застывшего на холме, а потом и башни кремля. Джихангир чувствовал, что урус повторяться не станет, поэтому шёл к городу, не опасаясь увидеть неприятельское войско. Полсотни во главе с Хуцзиром унеслась на переговоры, высоко держа шестихвостое знамя. Спешить некуда. Нужно дождаться ответа.

Хайду поднял правую руку. Войско остановилось. Пусть воины отдыхают. Готовят еду, просушивают возле костров одежду, чинят ичиги, ремонтируют доспехи, правят мечи. Пусть готовятся к битве, которой не будет. У них был плохой день, потом плохая, очень плохая ночь. Поэтому пусть отдыхают.

Этот урус не будет встречать монголов в открытом поле. Он хоть и одержал победу, но прекрасно понял и осознал, что второй раз такой удачи не случится. Теперь, нанеся значительный урон и думая, что пошатнул твёрдость духа в рядах неприятеля, он должен использовать стены. Интересно, как? Наверняка расположит лучников и пращников на забрале, а пехоту поставит внизу. У него хорошая пехота. Копья такой длины, что испытанные боевые кони шарахаются. Да, а конницу он спрячет за воротами. Вроде горстка конных, а неприятностей при хорошем управлении причинить могут много. Тактика проста и широко известна. Чтобы подойти к стенам, придётся вначале драться в пешем строю с русской ратью, а в этом случае один урус стоит пяти монголов. Но не таков этот урус: наверняка что-нибудь выкинет похлещё того, что первым приходит на ум. Что там говорил этот тщеславец Хуцзир: воины, мол, хотят грабежа, красивых женщин, крепких рабов. Красивых женщин, хм!

Хайду прикрыл глаза и мысленно перенёсся на двадцать два года назад. Город горел. Чёрный дым затянул ночные звёзды и полную луну. Воздух сотрясался от криков победителей и страшных воплей побеждённых. Рушились дома. Пыль, гарь, запёкшаяся на песке кровь. Много крови. Много обезумевших детей и женщин. Мужчин в плен не брали. Убивали на месте, независимо от того, было в руках оружие или нет. Всех: стариков и детей. Из дворца шаха выволакивали всё ценное: ковры, одежду, посуду, оружие. И делили между собой прямо на площади перед дворцом. Сволочь шах успел умертвить почти весь свой гарем, дабы он не достался победителям. Почти, но всё же не весь. Кое-что всё-таки оставил. Иначе воины стали бы грызть и насиловать камни. Потому что гаремы князей и шахов — это всегда самая высшая и сладкая мечта любого, кто берёт в руки оружие. Что до обычных женщин, то они всегда под рукой. А вот гарем! Ухоженные, гладкие тела искушённых в любви жён и наложниц. Благовония. Чистые, изысканные ткани лож и будуаров, на которые хочется бросить пропахшее потом, чужой кровью и войной тело.

В одну из комнат выстроилась очередь. Хайду посчитал: семьдесят второй. А сколько ещё было до того, как он встал в эту очередь? Дело шло ходко: воины истосковались по женскому теплу и телу. У некоторых семяизвержение наступало от одной только мысли.

Она была темнокожей, худой и почти безгрудой. Обычные женщины, чьи крики неслись с дымных улиц, по мнению молодого Хайду, были куда привлекательнее этой. Но что значит слово гарем! Тым-л-лях! Если воин в числе лучших — ему позволят посетить гарем. Разрешат командиры и ветераны. Его не прогонят от сладкой добычи.

До этого дня он не знал, что такое женщина. Он даже не представлял толком, как нужно себя вести. Весь личный опыт основывался лишь на рассказах товарищей по оружию.

Хайду смотрел на темнокожую и ясно понимал, что она никакая не жена и даже не наложница, а всего лишь прислуга, привезённая из далеких стран и купленная своим бывшим хозяином или хозяйкой на обычном невольничьем рынке. Бывший раб почувствовал в девушке родственную душу. Он опёрся коленом на взбитые простыни и даже сквозь плотную ткань ощутил, насколько они мокры. Женщина лежала на боку, закрыв лицо ладонями. Красивая, тонкая линия бедра и ягодиц. Незавершённость линии говорила о ещё совсем юном возрасте. Взгляд скользнул дальше — спина. Воина передёрнуло. Кожа на спине содрана, словно по ней долго били хлыстом, сыпали соль и снова били. Он достал из походной сумки мазь и протянул. Но тут ворвался младший темник Бельгутей и закричал: «Чего ты так долго возишься?» Увидев в руках Хайду мазь, резанул белками: «Ещё раз увижу, что проявил жалость — отрублю руку! А пока ступай!» — «Обещаешь, что никому не скажешь!» — «А если нет, тогда что?» — «Тогда я тебя убью прямо здесь!» — «Я тебе обещаю, но не потому, что боюсь, а потому, что сам был такой. Ступай!»

Хайду шёл на ватных ногах прочь из дворца. Ни кровь, ни крики, ни стоны людей не врезались так глубоко в сердце, как спина той девушки. Никогда он не захочет такого удовлетворения своих желаний. Отныне гаремы не влекли его. Всякий раз после того несчастного опыта, когда падали новые города и рушились очередные дворцы правителей, он обходил стороной стены, за которыми скрывались дорогие ткани и роскошные будуары. А в ту ночь, выйдя из дворца, он увидел женщину в длинном тёмно-синем платье, семенящую в глубине улицы. Женщина уходила от него прочь, бегло оглядываясь, перебегая от одного дома к другому. При ходьбе платье чуть переливалось в свете огней и играло складками. Под тканью угадывалась не тонкая, но довольно изящная талия, манящие выпуклости полных, округлых бёдер и ягодиц. Плечи высоко подняты, словно боялись уронить бесценный алмаз черноволосой головы. Он побежал. Волна желания обожгла снизу, рванулась к горлу, забухала в ушах. Хайду не видел ничего, кроме тёмно-синего силуэта. Свернула за поворот и скрылась из глаз, отчего рассудок молодого монгола едва окончательно не помутился. Но слава Вечному Синему Небу, взгляд вновь отыскал ее. Вбежала в арку и вновь растворилась в дыму. Хайду рванул из-за пояса меч и стал рубить этот синий клубящийся дым, не слыша и не чувствуя, как из собственной груди вырывается глухой, звериный рык. Мелькнул подол платья. Перед самым носом хлопнула дверь. Удар ногой. Дверной щит слетел с петель. В комнате было темно, хоть глаза коли. В углу тьма шевельнулась, поскребла пальцами по стене. Хайду протянул руку и нашёл волосы. Потянул на себя. Сопротивления почти не встретил. Женщина стала опускаться на ковёр, увлекая за собой Хайду. Вот он уже сверху. Едва коснулся бледного, тонко очерченного лица рукой, как поток семени вырвался наружу, вся его плоть содрогнулась в конвульсии. Неожиданно женщина прижала его голову к своей груди и оплела ногами стан. «Волчонок, дикий степной волчонок!» — шептала, двигаясь навстречу всем телом. Он вдруг понял, что женщина, как минимум, вдвое старше его. Эта мысль породила волну покоя в душе, и он вошёл в горячее, скользкое лоно.

Ветераны всегда наставляют молодых перед взятием города словами о том, что нужно вспарывать животы всем изнасилованным женщинам, дабы те потом не наплодили врагов, у которых в жилах будет течь твоя кровь. А если проявишь слабость — навлечёшь на себя позор, на племя же — беду, ибо нет никого яростнее и страшнее сына изнасилованной тобой женщины. Но Хайду не смог. Он стоял и смотрел на полные и красивые бедра, на чуть выпуклый живот, на грудь, пылающую яркими ягодами сосков. Смотрел и не хотел уходить. Меч, боевые кони, сверкающие доспехи — всё вдруг померкло перед жаждой жить и обладать женским телом, источающим аромат материнства и неги.