Стоящий Медведь

«Для мирного времени характерен эмоциональный упадок, спокойная жизнь приглушает сильные чувства. Весь спектр ощущений, от искр душевного тепла до огнедышащих глубин ненависти, полнее воспринимается в смутное время и в связи с беспокойными обстоятельствами».

Этель Альтазафар

Этой же весной Крейзи объявил старт городской кампании «Первоцвет». Эта акция направлена против торговцев охраняемыми родами дикорастущих цветов — Leucojum, Ruscus, Cyclamen, Crocus, Galanthus. Перед инспекторами была поставлена задача пресекать торговлю «с рук» крымскими первоцветами, многие виды которых занесены в Красную Книгу. До полумиллиона единиц этих растений каждую весну ввозятся в наш город браконьерскими «челноками» и реализуются через сеть розничной торговли.

«Цветочная Кампания» — одна из самых беспокойных. Торговля первоцветами обычно осуществляется «с рук», но немало растений уходит и через официально установленные цветочные ларьки. В любом случае, продавцы первоцветов (в большинстве своем это женщины «кавказской» национальности) нехуево отстегивают местным сборщикам подати. Так что деятельность по пресечению подобной торговли с самого начала натыкается на «недопонимание», а подчас и на открытую агрессию удельных ментов.

— Вы охуели? — орал на нас один из сотрудников пикета милиции на станции «Купчино». — Какой еще Комитет? Вы чего себе позволяете?!

Недовольство этого господина было вызвано тем, что сводная инспекторская группа из двенадцати человек задержала в подземном переходе гражданку Украины, Асанову Мерзие Мургазаевну, при которой было обнаружено семьсот двадцать единиц Galanthus nivalis L. Вместе с Мургазаевной попалось еще девять человек, у каждого из которых имелось с собой от пятисот до тысячи упакованных в пластиковые ведра стеблей. Но местную милицию такая «акция» только взбесила.

— Хуйней занимаетесь! — разорялся местный пикетчик. — Это ПРОТИВОПРАВНО! Шли бы вы отсюда подобру-поздорову!

Из-за «столкновения интересов» некоторые мероприятия превращалась в черт знает что. В тот раз «недопонимание» дошло до того, что старшему инспектору из числа наших коллег[204]попытались при обыске подбросить «палево на карман». Сделали это под предлогом досмотра, вызванного «сомнениями в подлинности предоставленных удостоверений». Такая хуйня кого хочешь взбесит — так что мы отбросили в сторону приличия и начали строчить жалобы на имя Комитетского начальства. Навроде вот этой:

«Группой в составе двенадцати человек проводилась оперативная проверка мест предполагаемой торговли первоцветами на территории, прилегающей к жд. ст. „Купчино“. В ходе рейда за торговлю Galanthus nivalis L. была задержана гражданка Украины, Асанова Мерзие Мургазаевна. В пикете милиции на Балканской площади на нее был составлен соответствующий протокол, семьсот двадцать единиц Galanthus nivalis L. были подготовлены к изъятию.

Между тем гражданка Асанова М. М. предложила одному из находившихся в пикете сотрудников милиции „договориться“, после чего они вышли и отсутствовали около пяти минут. После этого указанный сотрудник милиции подверг сомнению правомочность работы инспекторской группы и начал проверку удостоверений, протоколов и сопутствующих документов, продлившуюся около часа.

В ходе этой проверки основная часть инспекторской группы была помещена в зарешеченное помещение и подвергнута наружному досмотру. Сотрудник милиции, отказавшийся назваться, пыталcя подброcить в карман инспектору ___ два боевых патрона от пистолета „ПМ“. Тот же сотрудник милиции выпустил из помещения пикета гражданку Асанову М. М. и вернул ей приготовленный к изъятию Galanthus nivalis L.»

Хотя проблем подобного толка встречалось немало, работа все-таки шла. В результате у Крейзи весь балкон оказался забит всевозможными подснежниками — доходящей аж до пояса пестрой кучей гниющих цветов. Это были остатки — то, что мы не сумели всучить в качестве подарка случайным прохожим и распихать в близлежащие школы и детские сады. Судьба цветов, по большому счету, никого не интересовала. Результаты кампании оценивались по выработанным протоколам, сдавать которые в Комитет обычно ездили Крейзи и я. Подчас такая поездка превращалась в сущий кошмар.

Однажды Крейзи потерял бритву-мойку, так что утреннюю порцию кислоты ему пришлось отмерять охотничьим ножом. Из-за этого он попутался с дозировкой, что в случае с кислотой часто приводит к совершенно непредсказуемым результатам. Так вышло и на этот раз.

— По чуть-чуть вкислимся, — заявил Крейзи, — и сразу же руки в ноги! Нам через сорок минут надо быть в Комитете!

— Ага! — пробормотал я, вынимая из кармана ручку и специальный блокнот. — Быть в Комитете через сорок минут…

Из-за систематического употребления кислоты нам приходилось идти на крайние меры. Например, я вел для Крейзи своеобразный ежедневник, в котором отражал все наши намерения на несколько суток вперед. В нем было три графы: «где нам надо быть», «во сколько», и «кого мы должны будем там встретить». А после ряда прискорбных случаев мы ввели еще две — «о чем нам следует говорить» и «зачем нам все это нужно».

Без такого подспорья совершенно невозможно вести под кислотой какую-либо «общественную работу». Волшебный порошок стирает границы времени, превращая реальность в калейдоскоп обрывочных видений. Практически нереально в таком состоянии сохранить целостность побуждений на хоть сколько-нибудь продолжительный срок. Незатронутым остается только самый глубокий уровень мотивации, который Крейзи однажды сумел выразить всего в двух словах: «Нам НАДО!»

Но ни что именно «надо», ни «где», ни тем более «зачем» — этого даже Крейзи не знал. Как только поршень шприца бился о донышко — все эти вопросы переходили для нас в разряд величайших загадок. Именно поэтому нам был так необходим «специальный блокнот». Указаниям из этой тетради мы следовали фактически беспрекословно, так как в прямом смысле слова «верили ей больше, нежели самим себе».

— Давай руку! — потребовал Крейзи, когда шприцы были готовы. — Живо!

Кислоту Крейзи предпочитал употреблять в специальной комнате, оборудованной «зеркальным коридором». Укрепленные на противоположных стенах зеркала раздвигали границы видимого пространства, порождая перед глазами бесконечную череду сменяющих друг друга картин. Я любил блуждать по этим призрачным чертогам. Непослушное тело мертвым грузом лежало посреди комнаты, по венам вместо крови текла чистая кислота, дыхание истончалось и практически сходило на нет. Зато мой дух мог легко преодолеть зыбкую границу и оказаться в комнате «по ту сторону зеркала».

Там все то же самое — только нет тела на полу, а за оконными стеклами расстилаются совсем другие пейзажи. Вокруг раскинулась бесконечность отражений, в которой легко заблудиться — похожие зеркала, похожие комнаты, и только пейзажи за окном пугающе разнообразны. Зеркала прихотливы, каждому путешественнику они показывают свое — и далеко не каждый решится на путешествие во тьму, что притаилась в конце зеркального коридора.

В таком странствии легко потерять мир, из которого пришел — лишиться тела, исчезнуть среди холодного марева миражей. Тогда оборвутся тонкие связи, прекратится дыхание и остановится сердце — а врачи скорой помощи только руками разведут. И будут правы — спасать заблудившихся среди отражений не их работа. Не до того.

Но на этот раз мы с Крейзи таращились в зеркало совсем с другой целью. «Быть в Комитете через сорок минут…» — эти слова огненной прописью были выжжены у меня в голове. Но Крейзи здорово переборщил с порошком — так что проблемы у нас начались не то что по вопросу «куда нам ехать», а уже на уровне «кто мы такие». А на этот вопрос в нашем блокноте ответа не оказалось!

Чтобы хоть как-то позиционировать себя в окружающем мире, мы с Крейзи уцепились за единственные оставшиеся у нас ориентиры — инспекторские удостоверения Комитета. Руки тряслись, крошечное фото расплывалось у меня пред глазами. Вцепившись в ксиву, я пытался решить: похожа ли персона на фотокарточке на мое отражение? Рядом со мной пытался решить ту же проблему Крейзи — только вот нашей беде это не сильно помогло.

Скорее наоборот — в суматохе мы перепутали удостоверения. Так что под конец я почти уверился, что меня зовут «Антон», а Крейзи не менее искренне полагал себя «Ваней». Люди на играх частенько путали нас с Крейзи между собой, но описанный выше случай — единственный, когда мы сами себя перепутали. Так что можете себе представить, в каком мы были состоянии, когда в конце концов прибыли в Комитет.

Вышло так, что до кабинета нашего Благодетеля мы не дошли. Как только Крейзи и я вошли на этаж и двинулись по коридору, нам навстречу вырулил пожилой человек в форме чиновника Комитета. (Как выяснилось впоследствии, это был еще один наш «куратор» — товарищ Беспалько). Его отделяли от нас всего несколько метров, когда Крейзи коротко глянул на него из-под полей своей шляпы, повелительно вскинул руку и приказал:

— Стоп!

Беспалько остановился. Его взгляд за толстыми линзами очков только начал фокусироваться на дерзких посетителях, как Крейзи открыл рот и изверг из себя вопрос. Своей постановкой он напомнил мне чаньский коан[205]— испепеляющая извилины молния, к которой далеко не каждый чиновник окажется внутренне готов.

— Кто вы такой и что нам от вас нужно?! — поинтересовался Крейзи.

Со второй частью этого вопроса Крейзи следовало обращаться ко мне. Я бы живо нашел ответ в нашем «блокноте», а вот у несчастного Беспалько такого подспорья не было. Поэтому он разинул рот и почти минуту простоял неподвижно, не в силах сообразить, чего хотят от него эти странные посетители.

В середине мая мы с Панаевым отправились в леса под Лугой, а вместе с нами поехала Леночка по прозвищу «Бухгалтер» — девушка, заведовавшая большей частью бумаг в нашей организации. Нас познакомил с нею Панаев, увидавший ее под Навесом в Заходском, на дне рождения Пыха. Леночка отдыхала там в компании Фаруха и Папы Хаерсона — но Панаев не мог оставить «сидеть без дела» такие ценные кадры.

Леночка Бухгалтер оказалась для нашей организации бесценной находкой. Она обладала сверхъестественным даром урегулировать правовые вопросы, решать бюрократические неурядицы и работать с бумагами. Её харизме подчинялись чиновники и представители власти, любые задачи, за которые бралась Леночка, можно было считать заранее решенными.

Ужаснувшись царившему в нашей «бухгалтерии» распиздяйству, Леночка в кратчайшие сроки навела среди этой «кухни» строгий порядок. С её помощью были приведены в порядок и систематизированы данные последних Кампаний, подшиты в общие папки оставшиеся у нас копии протоколов и составлена электронная адресная база нарушителей природоохранного законодательства.[206]

Чиновники Комитета, привыкшие общаться с упоротыми кислотой зомби из нашего «комиссариата», едва ли не молились на Леночку, имевшую обыкновение приходить на такие встречи трезвой. Бухгалтер взяла на себя добрую половину «деловых связей» и практически всю документацию, изо всех сил поддерживая для нашей секты стойкий имидж «Природоохранной Организации».

На место мы прибыли под вечер. Расположившись на прибрежном склоне, мы во все глаза втыкали на невиданное доселе диво — штук пятьдесят типи, в несколько рядов установленные на пологом берегу. Над диковинными шатрами поднимался вверх тонкий дымок, мужчины и женщины в индейской одежде расхаживали по лагерю и сидели на земле, в зарослях на берегу возились полуголые дети. Ветер доносил от реки человеческий гомон и запах стряпни, короткий майский день неторопливо клонился к закату.

На секунду мне показалось, что еще миг — и ландшафт вокруг индейского лагеря изменится, уступая место традиционным североамериканским пейзажам. Встанут по берегам реки стволы вековых кедров, донесется с полей протяжный голос бизона, а в проем между деревьями станет видна серебристая поверхность озера Мичиган.

— На что смотришь? — спросил у меня Панаев. — Никогда индеанистов не видел?

Его голос разрушил сгустившиеся чары, так что меня немножечко «отпустило». Действительно, один или два подобных шатра и раньше стояли на поляне «по ту сторону реки». Мы с Крейзи даже пару раз ночевали в одном из них — у одной «скво» по прозвищу Наташа-Медведь. Просто до сих пор мне не доводилось видеть одновременно СТОЛЬКО шатров.

— Индеанисты — это навроде реконструкторов, [207]— объяснял мне Панаев, покуда мы спускались по тропинке к реке и разыскивали переправу. — Только реконструкция у них не «военная», а культурно-бытовая — в первую очередь обычаи, а затем жилища, костюмы и утварь. По своей сути они ближе к ролевикам — выбирают какое-нибудь индейское племя, «перевоплощаются» в него и так и живут.

— Здоровые же у них племена! — кивнул я, еще раз окидывая взглядом раскинувшийся на берегу лагерь. — Ничего не скажешь!

— Не, — рассмеялся Панаев, — не настолько! Сейчас у них «Пау-Вау» — что-то типа нашей «союзки», [208]куда съезжается множество различных племен. Живут индейцы мирно, массовые побоища у них не приветствуются — так что все имеющееся в наличии оружие самое настоящее. В ходу охотничьи ножи и небольшие топорики, а вот другой военной снасти практически нет. Луки есть охуенные — но не очень много. Но это все ерунда, интересно другое. Слышал, чего про обычаи ихние говорят?

— Ну-ка! — заинтересовался я. — Давай, приколи!

— Есть у них один ритуал, — через плечо сообщил Панаев, перебираясь по хлипким бревнам на ту сторону реки, — не знаю только, у каких племен он в ходу. Слышал, чего лысые на Кампании толковали про «тему с мешком»?

— Припоминаю, — кивнул я. — Было что-то такое!

В самом деле, ходили слухи — будто наши коллеги по природоохране используют для первичного «отбора кандидатов» жуткие методы. На испытуемого одевают плотный мешок, после чего четверо «будущих товарищей» пиздят его великим множеством способов. Не берусь судить, по какому принципу «приемная комиссия» различает между собой кандидатов — то ли берут тех, кто устоял на ногах, то ли еще как. Какой-то способ наверняка есть.

— Так вот, — продолжал Тень, — у индейцев есть похожая хуйня, только обычай этот не для новичков! Для начала испытуемому нельзя ни есть, ни пить несколько дней. После этого он должен оттянуть пальцами кожу у себя на груди и проколоть ножом получившуюся складку. В дырку продевают метровый кожаный ремешок и завязывают на узел, а другой конец привязывают к деревянному столбу. Возле него испытуемый будет корчиться в танце аж целые сутки. Под конец такого «праздника» танцор пляшет уже не у столба, а «одной ногой в мире духов». В конце ритуала человек падает на спину — чтобы ремешок мог разорвать удерживающую его кожу. Получается приметный шрам в виде буквы «Н» — отметка, которая немало значит между индейцами. Во всем ихнем Движении по пальцам можно пересчитать тех, у кого она есть.

— Не удивительно! — цинично отозвался я, хотя рассказанная Панаевым история меня здорово впечатлила. — При таких-то обычаях!

Неожиданно для самого себя я посмотрел на индейский лагерь совсем другими глазами. Чтобы вот такое проделать, нужен дух, который есть далеко не у каждого. Вслед за Панаевым я перебрался на другую сторону, так что от основного индейского лагеря нас отделял теперь десяток метров стремительно бегущей воды.

На другой стороне раскинулись густые заросли кустов, а начинающаяся у самой переправы тропинка сворачивала налево и терялась в лесу. Метров через пятьдесят тропка обрывалась на широкой поляне, образованной изгибом речного русла. Здесь стояло еще несколько типи, одно из которых принадлежало Наташе-Медведю — индейской «скво», у которой мы уже не раз останавливались на ночлег.

Типи внутри — это огороженный камнями очаг, кругом которого расположены невысокие лежанки из бревен и одеял. Над огнем царит плотная задымленность, только внизу остается небольшая прослойка «чистого» воздуха. Место хозяина в типи — через костер от входа, еще пара лежанок располагается по бокам, а вот прямо перед «дверью» оставлено свободное место. На эту сторону открывается круг из камней, которыми огорожен очаг — что имеет под собой сразу два назначения. Во-первых, остается «проход» для почитаемых индейцами духов, а во-вторых, будет тяга, что тоже весьма существенно.

От хорошей тяги жизнь в типи зависит, можно сказать, напрямую. Отверстие в крыше образуют матерчатые «клапана», каждый из которых крепится на собственной жерди. Стоит только несведущему человеку взяться за их регулировку, как тяга исчезнет, а во всем жилище поселится удушливый чад. Едкий дым положит людей на землю, дышать станет нечем — разве что вы отдерете от земли полотняную «юбку» и высунете наружу перекошенное, со слезящимися глазами лицо.

Но такое случается только у юных, совсем еще неумелых индейцев. У достойных хозяев вместо дыма стоит легкий смолистый аромат — а тяга такая, что можно свободно сидеть и даже выпрямиться почти во весь рост. Блики огня играют на матерчатых стенках, звучит протяжная индейская музыка — флейта, бонги и алтайский комус.[209]Звуки поднимаются вверх вместе с потоками невесомого дыма, чарующие вибрации проникают в самые потаенные закоулки души. Часы и дни в типи проносятся незаметно — алкоголь и трава превращают любую поездку в череду смазанных, расплывающихся картин. В этот раз мы ели поганки, которая Леночка собрала прошлой осенью, запивая их крепчайшим, примерно пятидесятиградусным «ершом».[210]К полпятого утра мы с Панаевым уже почти ни хуя не соображали, и Наташа-Медведь поспешила этим воспользоваться. Полночи она травила нам про то, «какие придурки съехались и встали на том берегу», а под утро так и вообще разошлась.

— Есть на том берегу один вождь, — вещала Наташа, приподнявшись на своей лежанке и вороша угли специальной палочкой, — Мато Нажин, Сто я щий Медведь. Он уже много кого здесь достал своими придирками. Почитает себя, видите ли, ревнителем «индейских законов». Одному моему знакомому разбил об голову трехлитровую банку, другого унизил. Может, проучите его?

— Мато Нажин? — я открыл глаза и приподнял голову с лежанки. — А он кто?

— Да никто, — отмахнулась Наташа, — пустое место. Вы его вчера наверняка видели — шоркался по всему лагерю в красных трусах и лез со своими «советами». Показать вам, где стоит его типи? Это совсем недалеко, метров на сто ниже по течению реки. Приметный шатер, с нашего берега его хорошо будет видно!

— Через реку? — оживился Панаев. — Из пращи можно будет достать!

— Вот и хорошо! — обрадовалась Наташа, подливая нам в кружки ерша. — Давайте — пейте и пойдем! Натянув на ноги ботинки (у индейцев не принято сидеть в типи в уличной обуви), мы откинули полог и вылезли на улицу. Было холодно, над рекой и поляной стоял белесый туман. Он клубился и перетекал, скрадывая видимость и принимая странные недолговечные формы. Он был таким плотным, что я далеко не сразу понял, в каком направлении находится река. Нагрузив Наташу деревянным подносом с парой десятков камней, мы вошли в туман и двинулись по прибрежной тропинке вниз по течению реки. Поначалу мы двигались словно в молоке, но как только поле осталось позади — туман исчез, уступая место мокрым кустам и тусклому предрассветному лесу. Только над руслом реки еще висело несколько тонких, вытянутых языков.

— Вон там, — шепнула Наташа. — Видите?

Мы стояли на низком берегу, в окружении спускающихся к воде кустов и невысоких деревьев. Под ногами у нас струилась черная вода, а чуть дальше выплывал из тумана противоположный берег, на котором виднелись стоящие в ряд несколько типи.

— Второе слева, — послышался голос Наташи. — Не перепутайте!

— Да видим мы, — огрызнулся я, забирая у Наташи поднос. — Спасибо, дальше мы сами как-нибудь разберемся!

Наташа кивнула и пошла по тропинке назад, а я расстегнул ватник и принялся разматывать с пояса брезентовую пращу. Наложив камень, я взмахнул рукой — и гудящий снаряд пронесся над водой и скрылся в тумане, чуть в стороне от намеченного мной типи.

— В молоко, — хмуро констатировал Тень, а затем поднял с подноса камень и наложил его на ремень. — А теперь я!

Запущенный им булыжник в считанные мгновения перелетел реку и с глухим стуком врезался в обтянутые материей жерди. Мы успели выстрелить еще пару раз, когда из типи послышались недовольные голоса, а на прибрежную полосу вылезли человек десять КРАЙНЕ НЕДОВОЛЬНЫХ людей. Они повылазили из стоящих поблизости типи и сгрудились на берегу, пристально глядя на нас.

Момент был хороший, поэтому мы с Панаевым отложили пращи, подбоченились и хором зачитали сочиненные по дороге стихи. Короткое четверостишье было посвящено лично Мато Нажину — крайне оскорбительный и чрезвычайно нецензурный куплет.[211]Он имел успех, так как после непродолжительного затишья с того берега к нам донеслись вот какие слова:

— Пидоры, вам пиздец! Поймаем — в жопу выебем!

Кабы мы не были такие синие, то заметили бы, что половина собравшихся на том берегу вовсе не наши сверстники (как мы наивно полагали), а взрослые уже мужики. И вовсе не «пустое место», как нам обозначила их Наташа Медведь, а люди физически развитые и, как оказалось, вооруженные.

Но на тот момент мы с Панаевым прочно пребывали в плену алкогольных иллюзий. Фигуры на том берегу казались нам размытыми пятнами — больше того, нас немало возмутило, что эти «пятна» смеют нам угрожать!

— Что у вас за кураж — в жопу ебать?! — пронзительно крикнул Панаев. — Сами вы пидоры! Мы добавили к этому и еще кое-чего, что задело собравшихся за живое. Один из мужиков выхватил из наплечной кобуры ствол, направил его в нашу сторону и несколько раз нажал на курок. Раздался грохот, что-то защелкало по окрестным кустам — но нас Панаевым это только развеселило.

— Вильгельм Телль хуев! — заорал Панаев. — Научись сначала стрелять!

Это переполнило меру терпения собравшихся на том берегу людей. Сорвавшись с места, они бросились в сторону переправы, которую мы по пьяни и не подумали разобрать. Тогда мы с Панаевым взяли на плечо по коротенькому бревну и совершенно спокойно отправились лесом в сторону нашего лагеря. Мы ничего не боялись, так как искренне полагали, что имеем дело с кем-то навроде апатичных ролевиков. Так пристало ли нам таиться от них по лесу? Первые четверо поимщиков вылетели на нас совершенно неожиданно. Это были крепкие молодые парни с увесистым дубьем — но сегодня был не их день. Этанол и волшебные грибы надежно хранили меня и Панаева от любых бед.

— Парни, — дружелюбно начал я, — вы не двоих ли обмудков ловите? Они вон туда, к станции побежали!

Туман и предрассветные сумерки сделали свое дело — коротко поблагодарив нас, поимщики бросились в указанном направлении. А с двумя их коллегами, выскочившими на нас буквально через тридцать секунд, Панаев разобрался еще проще:

— Ваши только что пробежали! — крикнул он, одновременно показывая рукой в спину первой четверке. — Похоже, гонят кого-то!

Так бы мы и ушли без боя, если бы у самой переправы на нас не выскочил совсем уже взрослый мужик, вооруженный пистолетом[212]и огромным охотничьим ножом.

— Стоять! — заорал он, в упор глядя на меня. — Пойдешь со мной!

На это мы с Панаевым синхронным движением вырвали из карманов и развернули инспекторские «ксивы».

— Государственная лесная охрана, Комитет по Лесу Л.О. — объявил я, а Тень уверенно добавил: —Убери пику и ствол, будем говорить!

Не знаю уж почему, но мужик начал запихивать нож в ножны, а ствол в кобуру. Это было ошибкой, так как только он скрестил руки, Панаев резко ударил его по яйцам ногой. Толкнув мужика в прибрежные кусты, мы пошли дальше — не придав случившемуся большого значения и премного довольные собой.

Вернувшись в Наташино типи, мы разулись, разлили по кружкам «ерша» и принялись взахлеб пересказывать истории своих похождений. Нам и в голову не пришло, что полтора десятка взбешенных «поимщиков» уже собрались кругом нашего типи и слушают, как я рассказываю Леночке и Медведю:

— Тут он и говорит: «Пойдешь со мной!», а Тень ка-ак даст ему по яйцам! Мы его… Мой рассказ прервало неожиданное явление самого Мато Нажина. Это оказался крепкий мужик лет тридцати пяти — сорока, который откинул на сторону закрывающий вход полог, вошел и первым делом оглушил сидящего у входа Панаева ударом короткой дубинки. В дверном проеме видны были остальные поимщики — так что я не стал ждать своей участи, вместо этого обратившись к Мато так:

— Тут женщины, — усаживаясь на лежанке заявил я, показывая на Леночку и Наташу Медведя. — Так что лучше я сам к тебе выйду!

Единственное, чего я не сказал — для кого это «будет лучше». И как только Мато отодвинулся в сторону, я рванулся в проем с самого низкого старта, как был — босиком. Окружающие выход индейцы сориентироваться не успели, а когда разобрались — нас отделяло друг от друга уже метра три.

А о большем и не должен мечтать тот, кто всю силу своей жизни умеет вложить в один мощный, разрывающий легкие рывок. Все бы хорошо — только вот утренний ветер сорвал с поля туманный покров, обнажив передо мной угрожающую перспективу. Река здесь петляет, и мои преследователи загнали меня прямо в излучину.

Пришлось бы прыгать в воду, но тут меня выручил газ. Я стравил за спину целый баллон «Перцового Шока», что является одним из эффективнейших средств предотвращения погони. Влетев в облако, преследователи глотают газ и теряют дыхание, что дает беглецу необходимые секунды и метры.

Я достаточно опередил преследователей, чтобы успеть спрятаться в прибрежной полосе. Сбросив камуфляжный ватник, я залез под него и вжался в землю. Уловка имела успех, мои преследователи посновали кругом, побегали — но так ничего и не нашли. Приподняв край ватника, я мог наблюдать, как допрашивают Панаева столпившиеся на другом конце поляны индеанисты. И хотя сердце у меня бешено колотилось, а пальцы сводило от выброшенного в кровь адреналина, я едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. История повторялась! [213]

— Кто такой? — неслись через всю поляну гневные голоса. — Фамилия, сука! Кто твой друг?! Но индейцы старались напрасно — тело Панаева было словно мешок. Некоторое время индейцы еще продолжали попытки — тыкали Панаеву в лицо пистолетом, пинали его ботинками и матерились. Но увидав, что толку не будет, поимщики оставили Панаева лежать, а сами встали тесной гурьбой и принялись за горячее обсуждение. В конце концов они удалились — предварительно еще раз осмотрев поляну и прилегающий лес. Убедившись окончательно, что они покинули наш берег, я вылез из прибрежной полосы и приблизился к неподвижно лежащему Панаеву.

— Quia! [214]— предложил ему я. — Не устал еще симулировать?

— А я не симулирую, — тихо отозвался Панаев, открывая глаза. — Нет нужды. По башке так дали, что до сих пор перед глазами круги. Да по ребрам выхватил пару раз. Еще пистолетом угрожали, но не очень страшно. Тобой здорово интересовались — кто такой, где живешь… Проводил их?

— С берега переправу видать, — ответил я. — Видел, как на тот берег перешли.

— Это они зря, — ответил Панаев, с трудом поднимаясь с земли. — Эльфов нужно воспринимать всерьез. A Elbereth!

— Gilthoniel! — отозвался я, глядя как Панаев ощупывает окровавленную голову руками. — Ты как?

— Мутит меня, Петрович, — пожаловался Тень, — и голова кружится. Похоже, глушанул меня Мато своею дубинкою! Глянь, как там у меня башка?

— Путем, — успокоила его выбравшаяся из типи Леночка Бухгалтер. — Шить не надо. Так что руки в ноги, лечиться будем потом. Выше нос, за твою башку мы еще отомстим! С наслаждением натянув на ноги ботинки[215]мы подхватили рюкзаки и двинулись в сторону станции. Шли мы небыстро: Панаева шатало, да и сам я еле тащился. Грибы отпустили, алкогольный раж начал понемногу отступать — так что на подходах к перрону произошедшее мало-помалу встало на свои места.

— Пустое место, значит, — припомнил я, — люди нестоящие?! Да ведь эта сука Медведь вписала нас в самый настоящий блудняк! Взрослые мужики, плюс волына, плюс у каждого второго пика! Ни хуя себе — «идите проучите»! Полный пиздец!

— И что теперь? — спросил Панаев, поднимаясь по бетонным ступенькам на платформу. — Хуйня выходит! Гоняли нас по лесу, словно псов, стволом в рожу тыкали — так все и оставим? Доебались-то мы сами, это да — только теперь это дело десятое! Что люди-то скажут: «Индейцы эльфов щемят»!

— Ну уж нет, — возразил я. — Так это оставлять нельзя!

— Значит — отомстим?! — спросил Тень. — Развяжем войну с индейцами?

Вопрос прозвучал, так что мне оставалось только определиться с ответом. Бросив рюкзак на бетон, я уселся на деревянную лавку и принялся рассеянно наблюдать, не появится ли из-за поворота железнодорожного полотна металлический червь электрички. Дорога здесь идет понизу, рассекая пополам тело пологого холма, из-за чего по сторонам от путей вздымаются почерневшие от весеннего пала пятнадцатиметровые насыпи. Свет утреннего солнца под углом падает в эту сумрачную долину, порождая на отполированной поверхности рельс короткие, злые отсветы.

— Отомстим, — решился я наконец. — Пусть будет война!

Индейские истории (часть 2)