Мистер Смит получает прибавку

Мистер Смит давно уже не чувствовал себя таким счастливым, как сейчас. Призрак увольнения, безработицы, унижений и нищеты исчез и преследовал его лишь иногда по ночам, когда какой-нибудь кусок жареной печенки или сыра не желал перевариваться у него в желудке и мистеру Смиту снилось, что он на всю жизнь лишился работы и бродит по незнакомым темным улицам в одной фуфайке и домашних туфлях. Наяву призрак больше не появлялся. Фирма не только избегла банкротства, она развила усиленную, даже, можно сказать, бешеную деятельность, торгуя новыми сортами фанеры и наборки. И мистер Смит открывал все новые и новые колонки аккуратных цифр и подводил итоги, и как бы усердно он ни работал весь день, он вынужден бывал оставаться по вечерам на час-другой, чтобы привести в порядок счетные книги. Его это не тяготило, хотя иногда, когда время близилось к семи и электрическая лампочка над его головой горела уже полдня, а та порция свежего воздуха, какая имелась с утра на улице Ангела, была многократно использована, мистер Смит начинал замечать, что у него немного болит голова. Раза два бывало у него и какое-то неприятное ощущение, словно что-то тикало внутри, но оно никогда долго не продолжалось, так что он и не говорил о нем никому. Заикнись он только жене об этом, она бы немедленно начала пичкать его десятком разных патентованных лекарств и бегать по аптекам в поисках нового десятка. Докторов она не признавала, но в патентованные лекарства верила свято и пробовала их одно за другим, — не для того, чтобы излечиться от какой-либо определенной болезни, ибо она ни одной у себя не находила, а просто в надежде, что эта новая бутылочка окажет какое-то магическое действие. Миссис Смит в аптеку ходила из тех же побуждений, что и к знакомым гадалкам. Ее муж скептически относился к лекарствам и к гаданию, — впрочем, может быть, не так скептически, как он воображал.

Случайные недомогания представлялись ему таким пустяком при том чувстве облегчения, которое он испытывал, наблюдая новый расцвет «Твигга и Дэрсингема»! А ведь было время, когда ему просто тяжело было ходить в банк, потому что казалось, будто все кассиры шепчутся о том, что «Твигг и Дэрсингем» висят на волоске. Зато теперь бывать в банке — одно удовольствие. «Я загляну в банк, Тарджис», — говорил он, стараясь, чтобы это звучало не слишком самодовольно (не из-за Тарджиса, конечно, Тарджис искренне считал его большим человеком. Но раз-другой после того, как он скажет, бывало, что-нибудь в этом роде, он подмечал какие-то подозрительные искорки в глазах мисс Мэтфилд. С этой молодой особой надо держать ухо востро).

Потом он застегивал свое ветхое коричневое пальто, которое долго и верно служило ему, но крайне нуждалось в замене новым, как только будет получена прибавка. Надевал шляпу и уже на лестнице набивал трубку, а выйдя на улицу, останавливался и закуривал. И так, с трубкой в зубах, шел себе не торопясь по холодной дымной улице Ангела. Всюду была толчея, а на мостовой — бедлам автомобильных гудков, лязга и грохота, но у мистера Смита среди всего этого было свое место, свое дело, и оттого его ничто не беспокоило, и взирал он на все благосклонным оком и внимал всему терпеливо и снисходительно. В банке, надежном прибежище из мрамора и красного дерева, куда не было доступа хмурому дню и резким звукам, мистер Смит спокойно и безмятежно ожидал своей очереди, время от времени пуская клубы благоуханного «Т. Бенендена» в узорную решетку. «Доброе утро, мистер Смит, — говорили ему. — А холод сегодня изрядно пробирает! Как здоровье?» Иногда, если время позволяло, кто-нибудь сообщал новости, рассказывал о любопытном случае, какие часто бывают в Сити. Потом — обратно в контору, за свой стол, где так уютно после улицы. Окидывая взглядом синие чернила, красные чернила, карандаши, перья, резинки, бумагодержатели, резиновые штампы и печати, подушку с краской, все эти аккуратно разложенные на столе атрибуты, готовые к его услугам, мистер Смит испытывал глубокое удовлетворение. Он смутно догадывался, что ничего подобного никогда не испытывают остальные — ни Тарджис, ни девушки, ни юный Стэнли; они никогда не принимались за работу с должным интересом. И его собственные дети тоже таковы. Вся нынешняя молодежь такова. Заработать малую толику, урвать, что можно, потом помчаться и все истратить — вот как они живут!

— И я часто думаю, мистер Дэрсингем… — сказал он как-то утром этому джентльмену. — Часто думаю: кто будет отвечать за наше молодое поколение, когда придет время? А такое время придет, вы согласны со мной? Я хочу сказать — не могут же они вечно быть молоды и беззаботны?

— Не беспокойтесь, Смит, они остепенятся, — отвечал мистер Дэрсингем, считавший, что стоит между двух поколений и, во всяком случае, знает современную жизнь гораздо больше, чем Смит. — Я еще помню те годы (и не так уж давно это было), когда я смотрел на все так же, как они, — продолжал он, видимо убежденный, что теперь он — человек с большим чувством ответственности. — В свое время каждый из нас берется за ум. Таковы уж мы, англичане, Смит…

— Надеюсь, что это так, мистер Дэрсингем, — сказал мистер Смит с сомнением в голосе. — Но должен вам сказать, нынешняя молодежь совсем из другого теста. Я сужу по своим двум детям. Пользуйся минутой — вот их девиз, а завтра будь что будет. Меня страх берет, когда я слышу их разговоры, хотя, должен сказать, их мать тоже всегда была чуточку в таком роде, и, быть может, они унаследовали это от нее.

Однако и Джордж и Эдна, несмотря на то что, в общем, не удовлетворяли своего отца, как раз теперь вели себя примерно, — и это также было великим утешением для мистера Смита, который с самого раннего их детства постоянно трепетал за них, воображая, что их на каждом шагу подстерегают опасности и западни. Его тревог никто не разделял, ибо мать его детей никогда за них (как и вообще ни о чем) не беспокоилась, интересовалась только гаданьем и разными аптечными снадобьями, и если ее послушать, так можно было подумать, что жизнь — волшебная сказка. А мистеру Смиту, — хотя он об этом никогда не говорил, — жизнь представлялась странствием без оружия и без проводника в джунглях, где странника подстерегали ядовитые змеи и из чащи каждую минуту мог выскочить тигр-людоед. Только увидев впереди просвет, можно было вздохнуть с облегчением. Мистер Смит был от природы боязлив, и, если бы жил в те времена, когда люди были религиозны, он не пренебрегал бы ни единым утешительным обрядом. Но он жил в эпоху неверия, а веры в себя у него не было. Из его мира были изгнаны боги, но не изгнаны демоны. Он видел ясно все признаки и проявления зла в мире, обладал способностью прозревать во мраке каждый удар судьбы, словом, окруженный демонами, он был бессилен одолеть или умилостивить их… Если бы, при всем его стремлении быть честным, порядочным, добродетельным и счастливым, мужество ему изменило, прибегнуть было бы не к кому — разве только к полиции. Так он и жил, этот человек, ходивший аккуратно и охотно каждый день из своей квартирки в свою контору, жил в вечном страхе, в вечном предчувствии опасностей, словно какой-нибудь лучник Эдуарда Третьего. Он суеверно боялся «сглазить» свое настоящее благополучие и страстно надеялся на лучшее. Как раз теперь оно как будто наступало. И настроение у мистера Смита было такое радужное, как давно не бывало.

Наутро после отъезда мистера Голспи в жизни мистера Смита произошло два события. Первое сначала казалось маловажным, но позднее мистеру Смиту не раз пришлось вспоминать его. Джордж телефонировал ему из гаража по поручению матери.

— Мама здесь, но она, как ты знаешь, не любит говорить по телефону, — сказал Джордж. — Она просит передать вот что. Помнишь, она рассказывала тебе об ее родственнике, Фреде Митти? Ну, так он сейчас приехал с женой в Лондон. Мама только что получила от них письмо, они просят навестить их вечером. Это где-то около Излингтона. Она думает, что ты не захочешь ехать с нею.

— Нет, не захочу, — ответил мистер Смит. — Но она пускай едет, я ничего не имею против.

— Знаю, — сказал Джордж, — но дело вот в чем. Она приглашена на чай и уйдет из дому раньше, чем ты вернешься. Она спрашивает, оставить ли тебе поесть, или ты пойдешь куда-нибудь ужинать, да кстати и развлечешься.

— Послушай, Джордж, — сердито крикнул в телефон мистер Смит, — перестань говорить глупости.

— Я только передаю тебе мамины слова, — пояснил голос Джорджа. — Пожалуйста, не злись, папа. Я тут ни при чем. Ты можешь либо пойти куда-нибудь развлечься…

— Не нужны мне никакие развлечения. Я вам сто раз твердил, что люблю покой, — добавил он ворчливо.

— Ну хорошо, в таком случае она тебе оставит ужин. Тебе только придется самому его разогреть. Меня дома не будет и Эдны тоже.

— Хорошо, хорошо, — сказал мистер Смит, очень не любивший разогревать себе еду. — Довольно об этом. Скажи матери, что все в порядке. Желаю ей весело провести время.

Он помнил, что жена рассказывала ему как-то о своем двоюродном брате, Фреде Митти (она любила говорить о своей родне), но никогда этого Митти не видел. Митти в последние годы жил в каком-то большом провинциальном городе, не то в Бирмингеме, не то в Манчестере. Мистер Смит ничего не имел бы против того, чтобы он там и оставался. Но жена, наверное, довольна. Для нее нет большей радости, как пойти куда-нибудь в гости и взасос поболтать с веселыми людьми. А этот Фред, — вспомнил вдруг мистер Смит, — этот Митти (ну и фамилия!) слыл всегда душой общества. Он был одним из самых блестящих членов семьи миссис Смит, главным распорядителем на всех свадьбах, да и на похоронах тоже. Родне миссис Смит было все равно — женить или хоронить, лишь бы только иметь предлог собраться вместе, пить, есть, чесать языки и целоваться. Вот Смиты (те немногие, что еще оставались в живых) — люди совсем другого сорта. Смиты виделись только тогда, когда у них было какое-нибудь общее дело. Четверо из них десять лет не разговаривали друг с другом из-за двух коттеджей в Хайбери. Да, а родственники его жены — те не стали бы ссориться, а продали бы оба дома и в какую-нибудь неделю вместе проели и пропили бы вырученные деньги!

— Не могут же все люди быть одинаковы, правда, мисс? — воскликнул он почти весело, обращаясь к мисс Поппи Селлерс, которая в эту минуту подошла к нему с только что напечатанными на машинке счетами.

— Так и мой папа всегда говорит, мистер Смит, — отвечала та с присущей ей смесью развязности и застенчивости. — А мама ему отвечает: «Все-таки ты бы мог хоть попробовать по крайней мере».

— О чем это она? — спросил заинтересованный мистер Смит.

Мисс Селлерс покачала черноволосой головкой.

— Может быть, я и сумела бы это вам объяснить, а может быть, и нет. Счета готовы, мистер Смит. Ну как, все правильно?

— Сейчас посмотрим, — отозвался он, поправляя очки. — Может быть, я вам смогу это сказать, а может быть, и нет.

Поппи расхохоталась. Мистер Смит подумал про себя, что она — славная девочка, хотя Тарджис и жалуется на нее постоянно. Впрочем, в последнее время он меньше жалуется, да и вообще все больше молчит. Или работает — а работает он хорошо, — или сидит и о чем-то раздумывает. Он оживлялся и буквально из кожи лез, только когда приходил мистер Голспи и давал ему какое-нибудь поручение. Странный малый этот Тарджис!.. Впрочем, он начинает следить за собой, а это уже кое-что. Он теперь чаще меняет воротнички, чистит свой костюм и приглаживает щеткой волосы. Давно бы так! Мистер Смит поверх очков мельком посмотрел на Тарджиса и принялся проверять счета.

— Мистер Смит, — сказал Стэнли, выходя из кабинета, — мистер Дэрсингем просит вас к себе.

Вот это и было вторым событием того утра: короткий разговор с мистером Дэрсингемом.

— Я нахожу, Смит, — сказал мистер Дэрсингем после нескольких предварительных замечаний, — что вы кое-что сделали для нашей фирмы, и теперь фирме следует сделать кое-что для вас. В последнее время у вас прибавилось много работы, как и у всех нас, не так ли?

— Сущая правда, мистер Дэрсингем. Дела у меня по горло, и я очень рад этому, сэр.

— Я тоже рад, могу вас уверить. И я тоже немало вынес на своей спине за этот месяц. В особенности тяжело было последнюю неделю, — решительная атака, знаете ли, и она еще не кончилась, нет!.. Но я вот что хотел вам сказать: вы очень преданы интересам фирмы, работаете старательно и все такое, так что я намерен дать вам прибавку. — Он сделал паузу и посмотрел на мистера Смита.

— Очень вам благодарен, сэр, — воскликнул мистер Смит, краснея. — Я не хотел ни о чем просить, зная положение дел, но мистер Голспи вскоре после своего приезда намекал мне насчет этого…

— Ну, Голспи здесь не хозяин. Конечно, он у нас работает и до известной степени руководит делом, но совершенно не от него зависит — дать или не дать прибавку вам и другим тоже. Это исключительно мое дело.

— Совершенно правильно, мистер Дэрсингем. Я прекрасно понимаю, — сказал мистер Смит извиняющимся тоном, но в глубине души благодарил мистера Голспи.

— Хотя… гм… справедливость требует сказать, что мистер Голспи упоминал об этом. Но у меня это давно было решено. Он говорил о вас и еще о мисс Мэтфилд. Он, видимо, доволен ею.

— Мисс Мэтфилд работает очень хорошо, сэр. И, безусловно, получает меньше, чем следовало бы. Когда она к нам поступила, мы обещали ей через полгода прибавить жалованье.

— Так вот, теперь мы будем ей платить не три фунта в неделю, а три фунта десять шиллингов. Вы ей скажете об этом, Смит. Но потихоньку. Потому что, видите ли, Тарджису я пока прибавить не могу.

— Он стал лучше работать, мистер Дэрсингем.

— Все же ему придется подождать. Ну а вам, Смит, я полагаю, мы сможем платить три семьдесят пять.

Это была солидная прибавка.

— Большое спасибо, мистер Дэрсингем. Поверьте, я…

Но мистер Дэрсингем, толстый, розовый, добродушный, остановил его, дружелюбно махнув рукой:

— Знаю, знаю, Смит. Будем надеяться, что это не последняя прибавка. Вы будете расти вместе с фирмой, а при нынешних наших темпах мы можем бог знает как далеко пойти. Мистер Голспи предлагает нам несколько новых дел, очень выгодных, и я хочу вникнуть во все это, пока он в отъезде. Да, кстати, обе прибавки — и вам и мисс Мэтфилд — можно будет, я полагаю, выплачивать уже с этого месяца.

Весь день мистер Смит в промежутках между работой думал об этих добавочных деньгах и с наслаждением прикидывал в уме, на что их можно употребить. Он, разумеется, считал, что лучше всего их откладывать. Семья его и так живет хорошо, но откладывать до сих пор почти ничего не удавалось, а теперь есть возможность подкопить по-настоящему. Общество страхования? Об этом стоит подумать, у них есть всякие виды вкладов. Государственная сберегательная? Это тоже хорошее, надежное помещение денег… Или можно купить домик через одну из строительных компаний. Он уже предвкушал, как будет обдумывать все эти проекты, покуривая трубку, делать расчеты, выстраивать ряды аккуратных мелких цифр. У него просто слюнки текли от удовольствия.

Только в конце дня, когда служащие начали собираться домой, мистер Смит приступил к главному вопросу, ибо, как большинство людей, предпочитал решать сперва мелкие и приятные. А этот главный вопрос упирался в миссис Смит. Если она узнает о прибавке, она непременно захочет истратить на что-нибудь лишние деньги. Такой уж у нее характер — она от природы мотовка. Она не жадная и не ворчунья. Когда денег нет, она никогда его не пилит и довольствуется малым. Но скажи ей только, что их доходы увеличились, — и она не успокоится до тех пор, пока не растранжирит все на платья, украшения, пирушки в кафе, на театр, кино, поездки к морю, на шоколад и портвейн. Страховые общества, сберегательные кассы, строительные компании… как бы не так! Он уже слышал, как она честит их, да заодно и его, мужа, вздумавшего таким нелепым образом распорядиться деньгами. Она никогда не видела смысла в сбережениях и способна была отложить разве только несколько шиллингов в вазу на субботние развлечения. Для нее поместить деньги в страховое общество или в банк означало просто отдать их, не получив ничего взамен. Он в ее глазах будет чем-то вроде старого крохобора, чуть ли не скряги, и она будет ставить ему в пример знакомых мужчин, людей щедрых, с размахом, с широкой натурой. Это будет так обидно, что в конце концов он уступит — и тогда что у них останется на черный день? Пустые бутылки и коробки из-под шоколадных конфет, старые программы и сувениры из Клактона. Нет, так не годится! Он видел только один выход — не говорить ей ничего о прибавке, пока он не сделает солидных сбережений. Но уж одна мысль об этом ему претила. Пришлось бы лгать не один, а десятки раз. Конечно, это было бы разумно, но он боялся, что будет чувствовать себя по отношению к ней подлецом. Некоторые мужчины, кажется, считают естественным обманывать жен, и, когда их послушаешь, можно подумать, что жены — их злейшие враги. Ну а у него с Эди, хотя они часто и тянут в разные стороны, совсем не такие отношения. Как же ему поступить?

Все еще занятый этими мыслями, мистер Смит, выйдя из конторы, зашел в лавку Т. Бенендена. Наблюдая, как Т. Бененден снимает с полки знакомую жестянку, он задавал себе вопрос, женат ли Бененден. Сколько лет они обмениваются мнениями, а вот он до сих пор не знает, женат ли Бененден или нет. Нет, наверное, не женат. Если человек постоянно ходит без галстука, значит, вряд ли у него есть жена. Иначе он, конечно, из дому уходил бы в галстуке и снимал его только в лавке.

— Скажите, мистер Бененден, вы женаты? — спросил он как бы между прочим.

Т. Бененден тотчас перестал отвешивать табак.

— Трудный вопрос, — сказал он, в упор глядя на мистера Смита.

— Извините, ради Бога, — промолвил мистер Смит в некотором замешательстве, — конечно, это меня не касается.

— Нет, нет, — возразил Бененден, все так же пристально глядя на него, — я ничуть не обиделся, уверяю вас. Я хотел только сказать, что мне трудно ответить на этот вопрос. Вы спрашиваете: «Мистер Бененден, вы женаты?» — а я могу на это ответить только так: «Женат и в то же время не женат». Как вы это понимаете?

Раньше чем мистер Смит успел как-либо это понять, в лавку вбежал какой-то юнец, бросил на прилавок несколько медяков и скомандовал:

— Пачку пыхтелок. Десяток.

Мистер Бененден пренебрежительно швырнул ему пачку папирос, с презрительной миной смахнул в ящик медяки и с еще большим презрением проводил глазами юнца, когда тот выбежал из лавки.

— Видели? Слышали? — сказал он с негодованием. — «Пачку пыхтелок». Пыхтелок! Вбежит как угорелый, выбежит, не скажет ни «пожалуйста», ни «спасибо», не остановится на минуту, чтобы подумать. Дай ему пачку пыхтелок — и все. Сказать даже как следует не умеет. Вот это, — продолжал он серьезно и по-прежнему, не моргая, смотрел на мистера Смита, — вот это — конец табачной промышленности! Я не говорю, что она не прибыльна. Она прибыльна. Вот на этих-то «пыхтелках» люди и наживают состояния. Если бы у нас с вами в начале войны хватило ума предвидеть, что наступит такой спрос на дрянные папиросы — их курят теперь мужчины, курят женщины, мальчишки и девчонки, — мы бы шутя нажили состояние. Вы посмотрите, что дает большие барыши в нашем деле: вот этот хлам, а не настоящий табак. То же самое во всякой торговле. Быстрые обороты, купить-продать, легкий заработок. Ну, ладно! Но я вам говорю — для табачного торговца это гибельно. Почему? Да потому, что это уже не настоящее дело. Есть торговцы, которые после закрытия выставляют у лавки автомат для отпуска папирос. Вы, верно, видели сами. Так я вам скажу — такие автоматы с успехом могли бы и весь день заменять в лавке хозяина. «Пачку пыхтелок. Десяток. Получите шесть пенсов. Два десятка. Получите шиллинг». Что же я — автомат или живой человек?

— Да, да, — поддакнул мистер Смит, качая головой.

— Я человек, и к тому же человек, знающий свое дело, вот я кто. Вы приходите и говорите: «Мне нужно то-то и то-то — например, смесь „вирджинии“ и „лате… латакии“», или, может быть, вы не такой знаток и не скажете этого, но, во всяком случае, вы знаете, что вам нужно, и приходите, а я для вас выбираю подходящую смесь. В этом есть для меня своя радость. Но отпускать людям пачки стандартной дряни! Это все равно что стоять в дверях как автомат, и когда вы опустите в мой рот шестипенсовую монету, выбросить вам из жилета десяток папирос.

— Хороший бы вы имели вид! — заметил мистер Смит, наблюдая, как Бененден насыпает табак в кисет, и невольно подумав, что «особая смесь Бенендена» сегодня выглядит еще более пыльной, чем всегда.

— Он мелковат, это последний, — честно признался Т. Бененден, завязывая кисет. — Но если хотите знать, на дне всегда самый лучший табак. Это не простая пыль, знаете ли. Это хороший, крепкий табак, высший восточный сорт. Сам принц Уэльский не захотел бы лучшего, если он курит трубку, — а я уверен, что курит.

— Я тоже так думаю, — согласился мистер Смит, передавая ему деньги. — А что это вы говорили насчет своего семейного положения?

— Ах да! — вспомнил Т. Бененден, закуривая. — Я ответил на ваш вопрос: «И да и нет». Как вы это понимаете? — спросил он с видом человека, задавшего головоломную загадку. — Мудрено, а?

— Право, не знаю. Я бы сказал, пожалуй, — так, не задумываясь, — что вы считаете себя женатым, потому что вы все еще состоите в законном браке и жена ваша жива, и в то же время не женаты, потому что вы не живете семейной жизнью. Словом, вы разошлись. Так, мистер Бененден?

У Бенендена в первую минуту вытянулась физиономия оттого, что его так быстро лишили возможности разъяснить загадку.

— А вы ловко сообразили, мистер Смит, — сказал он наконец, примирившись с этим. — Не много есть людей, которые бы так сразу поняли, в чем тут дело. Это верно, я вот уже десять лет как разошелся с женой. Она пошла своей дорогой, я — своей. Мы прожили вместе только три года, и я не выдержал. Жили как кошка с собакой. Когда она хотела идти гулять, я хотел сидеть дома, а когда она хотела сидеть дома, я хотел идти куда-нибудь. Кажется, чего проще? Если она хочет идти, пусть себе идет, если хочет оставаться дома, пусть сидит дома. Да, но так рассуждает мужчина. Я не мешал ей делать то, что ей хочется. Ну а она? Вы думаете, я встречал с ее стороны такую же справедливость, такую же терпимость? Известное дело — женский пол! — Мистер Бененден вынул изо рта трубку и засмеялся, отрывисто и горько. — Когда она хотела пойти куда-нибудь, я должен был идти с нею. Если ей хотелось сидеть дома, мне не разрешалось уходить. Таково было ее понятие о семейной жизни. Она всегда вела себя как собака на сене, а в особенности по субботам и воскресеньям — как раз тогда, когда хочется общаться с людьми. Мы не ладили. Как могут другие мужчины ладить с женщинами — для меня загадка. Я с ними никогда не ладил и ничуть этого не скрываю.

— Вы молодец! — сказал мистер Смит только потому, что счел необходимым ободрить Бенендена.

— Да, так мы прожили три года, и за это время она три раза от меня уходила, а я от нее — два раза. Вмешивалась родня, и нас опять сводили, но ничего из этого не вышло. Вечно или я, или она укладывали чемодан. Я никогда не знал, идя домой, что меня ожидает — ужин или записка от жены, в которой сказано, что она уехала к сестре в Сефрон-Уолден. Ну, и в конце концов записку написал я. Написал, чтобы она уже лучше совсем осталась у сестры, а сам перебрался в меблированные комнаты и не ходил домой больше недели. Когда я вернулся, она только что уехала в Сефрон-Уолден (она, оказывается, приезжала и ожидала меня несколько дней) и больше уже не возвращалась.

— И вы с ней никогда больше не встречались?

— Дайте припомнить, — сказал Т. Бененден, расчесывая бороду концом трубки. — В последний раз я встретил ее случайно, тому будет года два, а то и три. Я осматривал бакалейный и кондитерский отдел Сельскохозяйственной выставки и вдруг вижу, как она, и ее сестра, и еще какая-то третья женщина все бесплатно пробуют образцы соуса или желе, или мясных консервов, или чего-то в таком роде. Этого от них можно было ожидать. Я только посмотрел на них — и прошел мимо.

— Так-таки и не остановились?

— А если б остановился, что бы вышло? — серьезно возразил Т. Бененден. — Началась бы ссора. «Вы сделали то-то». — «Ну, а вы сделали то-то». Что она не сказала бы, то сказала бы за нее ее сестра. У ее сестры язык длиной в ярд, она этим славится в Сефрон-Уолдене. Мне так сказал один человек из тех мест, который как-то раз зашел ко мне в лавку. Ну, вы сами понимаете, неудобно заводить ссору у киоска с бесплатными консервами. В прошлом году она прислала мне из Кромера открытку с видом, но все это только одно кривлянье, знаете ли. Нет, без них лучше. А как вы, мистер Смит? Ведь вы женаты? Как будто помнится, что вы человек семейный.

— Да, да, — подтвердил мистер Смит, чувствуя себя в эту минуту больше, чем когда-либо, нежным отцом и супругом. — И очень этим доволен.

— Что же, некоторым людям семейная жизнь по нраву, — критически заметил мистер Бененден. — У них к ней склонность, или, может быть, они привыкают. Ну, а мне она не подходит, вот и все. Я хочу спокойно жить, делать, что хочется и когда хочется, иметь время размышлять о разных вещах. До свиданья.

Мистер Смит уже на улице пришел к заключению, что им разгадана тайна отсутствия галстука: Бененден не носил галстука только для того, чтобы показать свою независимость. Мистер Смит, однако, ему не завидовал, несмотря даже на то что вопрос о миссис Смит и прибавке еще ждал разрешения. Он был рад, что не нужно сразу идти домой, что он увидит жену только поздно вечером и, значит, можно пока ничего не решать. Сейчас нужно подумать, как провести вечер. Прежде всего — поесть. Вспомнив, что он раза два очень прилично поужинал в одном кафе в Холборне, он решил отправиться туда и, пройдя Олдерменбери и Милк-стрит, сел в автобус в Чипсайде. Десять минут спустя он уютно расположился за столиком ресторана.

Он уже чувствовал себя богатым человеком, — ощущение новое, которого не было еще сегодня утром. Теперь он человек с годовым доходом в четыреста фунтов вместо прежних трехсот. Он имеет право отпраздновать такое событие — конечно, отпраздновать по-своему, без шума. Мистер Смит начал с того, что заказал хороший, сытный ужин — чай и мясное блюдо — и принялся просматривать газету, желая знать, что происходит сегодня в мире зрелищ и развлечений. В Куинс-Холле — симфонический концерт. Вот туда он и пойдет! Он ни разу в жизни не был в Куинс-Холле и всегда полагал, что эти концерты недоступны его пониманию. Симфонический концерт в Куинс-Холле — это звучало так гордо, даже устрашающе. Но мистер Смит все же решил идти. Он, конечно, не станет утверждать, что много понимает в музыке, но он любит ее, и, конечно, концерт доставит ему удовольствие. В конце концов, не убьют же его в этом дорогом Куинс-Холле, куда ходят лишь самые образованные и культурные люди! До сих пор он довольствовался граммофоном, радио, игрой оркестра в парке или на пляже, популярными концертами в Северном Лондоне, а в былые времена слушал с галерки труппу Карла Роза в «Кармен» и «Риголетто» и еще в какой-то опере про паяцев. Этот симфонический концерт в Куинс-Холле будет, так сказать, шагом вперед. Он ел неторопливо, как всегда, но испытывал радостное возбуждение. Придя в Куинс-Холл и уплатив за вход деньги (по его мнению немалые), мистер Смит был очень удивлен тем, что на галерее уже едва нашлось для него местечко. Еще десять минут, и он бы опоздал. Утешаясь этой мыслью, он поднимался по лестнице в шумной толпе любителей симфонической музыки.

Место у него было не очень удобное, высоко, под самым потолком, но он восхищался залом, который отсюда был виден весь как на ладони, голубовато-зелеными стенами, золочеными трубками органа, огнями, сиявшими с потолка, как жестокие лучи южного солнца, рядами кресел и пюпитров в оркестре. Это было красивое зрелище. Программу мистер Смит не купил — она стоила шиллинг, и он сказал себе, что человек должен знать меру. Он развлекался пока тем, что рассматривал публику и прислушивался к доходившим до него обрывкам разговоров. Публика здесь была пестрая и совсем не похожая на тех, кого встречаешь в Сток-Ньюингтоне или на улице Ангела. Много иностранцев (личностей с темными мешками под глазами) и евреев, некоторое количество молодых людей дикого вида с длинными волосами и в рубашках хаки, изрядное количество милых девушек и изящных дам. Кое-где в эту толпу были вкраплены и степенные пожилые люди вроде его самого. Он с интересом рассматривал всех. В его ряду с одной стороны сидела компания смуглых и черноволосых иностранцев: немолодая дама с темным морщинистым лицом, непрерывно трещавшая по-испански, или итальянски, или гречески, или на каком-нибудь другом языке, худощавый молодой человек, внимательно изучавший программу, и — на дальнем конце — две желтолицые девицы. По другую руку мистера Смита сидел высокий и полный мужчина с жесткими седыми волосами, торчком стоявшими над широким красным лицом, несомненно, англичанин, но несколько необычного типа, вероятно чудак и строгий критик всего и всех.

Этот сосед, беспокойно ерзая на своем месте, нечаянно толкнул мистера Смита и пробормотал извинение.

— Тесновато тут сегодня, не правда ли? — сказал мистер Смит приветливо.

— Как всегда, сэр, — ответил тот свирепо.

— Неужели? Я, видите ли, не часто здесь бываю… — Мистеру Смиту казалось неудобным признаться, что он здесь в первый раз.

— На этих концертах зал всегда битком набит, яблоку негде упасть. И так всегда. Какого же черта они уверяют, что концерты не окупают расходов? Кто в этом виноват, я вас спрашиваю? — сказал краснолицый джентльмен так сердито, словно ответственность за это нес отчасти и мистер Смит. — Мы платим за билеты столько, сколько с нас требуют. Мы раскупаем все места в зале, верно? Чего же им еще нужно? Может быть, они хотят, чтобы публика висела на потолке и сидела на трубках органа? Пусть или построят здание побольше, или перестанут говорить ерунду.

Мистер Смит согласился с ним, довольный, что от него больше ничего не требуется.

— Скажите это некоторым людям, — продолжал сердитый сосед, который, видимо, не нуждался в поощрении, — и они вам ответят: «Ну а как же Олберт-Холл? Там-то зал достаточно вместительный?» Олберт-Холл! Несносное место! Я имел глупость пойти туда слушать Крейслера с месяц тому назад. Чудовищно! Это все равно что устроить концерт на беговом поле или заставить Крейслера играть на привязном аэростате. Слышно не лучше, чем если бы в третьем от тебя доме играл граммофон. Здесь, в Куинс-Холле, акустика хорошая, нельзя пожаловаться, но всегда черт знает какая теснота!

На эстраде уже роем черных тараканов копошились оркестранты, и мистер Смит для развлечения стал припоминать названия различных инструментов, которые там увидел. Скрипки, виолончели, контрабасы, флейты, кларнеты, фаготы, трубы или корнет-а-пистоны, тромбоны — все эти он узнавал, а относительно остальных был неуверен. Вот, например, те медные закрученные штуки — это рожки, что ли? Да с его места и трудновато было разглядеть все. Когда музыканты уселись, он благоговейно сосчитал их — и насчитал около сотни. Вот это оркестр! «Музыка будет настоящая», — подумал он. Тут все начали хлопать. Дирижер, высокий малый, по виду не англичанин, с гривой седых волос, ореолом окружавших его голову, поднялся на обнесенную перилами площадку и отвешивал публике быстрые, короткие поклоны. Потом он два раза постучал палочкой. Все музыканты взялись за инструменты и смотрели на него. Он медленно поднял руки, разом опустил их — и концерт начался.

Сначала все скрипки издали дрожащие звуки, и мистер Смит почувствовал, как эти звуки мурашками бегут у него по спине. Некоторые кларнеты и фаготы визжали и глухо бормотали, а медные инструменты время от времени вставляли сердитые замечания. Потом звуки скрипок начали подниматься все выше и выше, и когда они достигли самой большой высоты, полный мужчина в глубине эстрады ударил в гонг, два его соседа забили в барабаны, и в следующий миг все они до единого, вся сотня заиграла изо всех сил, а дирижер так энергично размахивал руками, что казалось, будто его манжеты сейчас взлетят на орган. Шум был невообразимый, ужасающий: казалось, сотни железных ведер катятся по каменным ступеням, рушатся стены домов, взрываются корабли, десять тысяч человек стонут от зубной боли, неистовствуют паровые молоты, штурмуются склады клеенки и все запасы клеенки с треском рвутся на полосы, происходят крушения бесчисленных поездов.

Но вот внезапно весь этот шум утих. Только все еще одиноко рокотал какой-то кларнет. Скрипки снова запели дрожащими голосами и постепенно замерли в тишине. Дирижер опустил руки вдоль тела. Почти все захлопали. Ни мистер Смит, ни его сосед не аплодировали. Суровый сосед громко фыркал — вероятно, выражая этим свое неодобрение.

— Мне не очень понравилось, а вам как? — рискнул заметить мистер Смит, обнадеженный этим фырканьем.

— Гадость. Совершеннейшая гадость, — промычал ему в левое ухо суровый сосед. — Если публика это проглотит, значит, может проглотить все, что угодно. Чистейшее дерьмо! Нет, вы только послушайте! — И так как аплодисменты не смолкали, он в отчаянии обхватил руками большую голову и застонал.

Следующий номер программы показался мистеру Смиту не лучше первого. Только музыка на этот раз была не такая необузданно шумная, а пронзительно насмешливая. Никогда еще мистер Смит не слышал музыки, которая производила бы такое впечатление чего-то пронзительного, колючего, скрипучего, костлявого. Как будто тонкие проволоки вонзались вам в уши, зубы леденило мороженое. Скрипки ненавидели слушателей и друг друга. Корнеты, гобои, фаготы дребезжали, как никогда, выражая этим свое презрение ко всему на свете. Духовые инструменты вставляли странные звуки, гулкие, как пустота. А полный музыкант и его соседи выстукивали что-то вялое, глухое, безжизненное, словно играли на лопнувших барабанах. Казалось, какие-то долговязые и очень худые люди сидели и принимали хинин и шипели друг на друга, а среди них на холодном полу малолетний идиот водил ногтем по грифельной доске. Еще один последний визг — и ужас окончился. И опять дирижера, вытиравшего лоб платком, наградили аплодисментами.

На этот раз мистер Смит уже без колебаний сказал соседу:

— Знаете, мне и это тоже не понравилось.

— Вот как? — Суровый толстяк чуть не подскочил на месте. — Вам не нравится? Вы меня удивляете, сэр, право, удивляете. Если вам это не нравится, что же, скажите, ради Бога, может вам понравиться из современной музыки? Полноте, полноте, иной раз надо же послушать и молодых. Нельзя отказать в поощрении нашим новаторам.

Мистер Смит согласился, что нельзя, но сказал это таким тоном, что можно было подумать, будто он прилагает все усилия к тому, чтобы их унять.

— Ну хорошо, — продолжал свирепый сосед. — Вы должны признать, что прослушали только что одно из тех двух-трех произведений, написанных за последнее десятилетие, которые не умрут. Вы не можете этого не признать.

— Пожалуй, — сказал мистер Смит, двигая бровями.

Сосед похлопал его по плечу.

— Форма? Что ж, конечно, формы тут нет, и не стоит спорить, что она есть. И в этом отношении мы с вами (эти слова были подчеркнуты новым ударом по плечу, довольно-таки ощутительным) — мы с вами чувствуем себя обманутыми. Мы требуем чего-то, чего тут нет. Но тональность, но оркестровка превосходны! Черт возьми, здесь есть поэзия. Романтики, правда, хоть отбавляй. Ультраромантично. Молодежь уверяет нас, что они идут по стопам классической музыки, на самом же деле все они, вся почтенная компания, — романтики, и Берлиоз — их вдохновитель, хотя они этого не сознают или не хотят в этом сознаться. Каково ваше мнение?

Мистер Смит дипломатично заметил, что, несомненно, в защиту этой точки зрения можно сказать очень многое. Когда наступил антракт и он вышел покурить, он старался лавировать так, чтобы сосед, который явно охотился за ним, его не нашел.

Вторая часть концерта, после антракта, понравилась ему гораздо больше. Она началась какой-то длинной пьесой, — одну половину исполнял пианист, другую — большая часть оркестра. На рояле играл маленький брюнет, и играл хорошо. Таррам-таррам, тарам, трам, трам — выводил оркестр, а маленький пианист откидывался назад и, праздно сложа руки, смотрел на дирижера. Но в ту же секунду, как умолкал оркестр, он накидывался на рояль и гремел свое собственное «таррам, таррам, трам, трам». Порой скрипки звучали тихо и грустно, а рояль им вторил, рассыпая серебряные каскады, и в эти мгновения мистер Смит испытывал чувство покоя, и блаженства, и печали — все вместе. В конце музыка стала быстрой и какой-то беспорядочной, рояль кричал на оркестр, потом спешно ретировался, а оркестр гремел угрозы вдогонку роялю, и так это продолжалось до тех пор, пока все не кончилось одним громким аккордом, когда маленький пианист чуть не лег на клавиши, а дирижер, казалось, поднял весь оркестр на руки. На этот раз мистер Смит хлопал как бешеный, и сосед его тоже, и все в зале, даже скрипачи в оркестре. А пианист был красен как рак и раз десять выбегал и убегал с эстрады, все время кланяясь. Но он не захотел больше играть, несмотря на то что ему хлопали долго и громко, — и мистер Смит ничуть не осуждал его. Этот маленький человечек играл сколько ему полагалось. Честное слово, у него настоящий талант.

— Ну, а теперь — наш старый друг, — сказал суровый сосед, круто повернувшись к мистеру Смиту.

— Где? — с удивлением воскликнул мистер Смит.

— В программе, — пояснил сосед. — Следующим идет Брамс. Первая.

— Вот оно что! Это, наверное, хорошо, — сказал мистер Смит. О Брамсе он слыхал, это ведь тот самый, что написал венгерские танцы. Но кажется, танцы он сочинял так просто, для забавы, а на самом деле он великий классик. Что такое «Первая» мистер Смит не знал, а спрашивать ему не хотелось. Но пожилая иностранка справа как раз в этот момент читала программу, и он, заглянув, узнал, что это симфония, Первая симфония Брамса. Наверное, что-то такое, чего ему не понять! Но она, конечно, не так ужасна, как та новая музыка, с которой начался концерт.

Мистер Смит не сразу разобрался в своих ощущениях. Когда он слушал симфонию, Брамс казался ему мрачным брюзгой, который способен по временам проявлять вспышки необузданного гнева или прятаться в угол и жалеть себя, но большей частью угрюмо ворчит и ропщет. Порой, однако, у него могучим потоком прорывалась мелодия, что-то безмерно нежное напевали струны, рассыпался журчащий смех флейт и кларнетов, или ярко вспыхивал весь оркестр — и в такие минуты мистер Смит замирал в ожидании, растерянный и возбужденный, как человек, который со склона горы сквозь клубящийся туман увидел мельком прелестную неведомую долину. Симфония продолжалась, и он начинал все больше проникаться ею, пока наконец в последней части не наступил великий момент, примиривший его со всем концертом.

Она началась, эта последняя часть, глухими и печальными звуками духовых инструментов. Такие мрачные ноты мистер Смит слышал и раньше, в первой части, но теперь, когда они зазвучали снова, они производили странное впечатление, почти пугали. Как будто перед его глазами промелькнули все работные дома, и больницы, и кладбища Северного Лондона. Эти духовые инструменты не сулили и ему, Смиту, ничего хорошего. Скрипки жалели его: они протестовали, они трепетали и плакали. Но снова зашумели рожки, и трубы, и тромбоны и вытеснили их. Потом весь оркестр взбунтовался, и сквозь угрожающий грохот один за другим прорывались голоса воплем негодования, воплем скорби — и снова терялись в шуме. Наступали неожиданно короткие паузы, когда только струны звенели, сначала совсем тихо и лениво, потом громче, быстрее, пока не начинало казаться, что со всех сторон надвигается опасность. Затем, когда казалось, будто что-то где-то сейчас взорвется, жалобное треньканье струн утихло, и на смену ему поплыли мощные заунывные звуки, как стоны обреченных на гибель гигантов. С этой минуты музыка звучала так безнадежно, словно Брамс увяз в трясине и свет вокруг него быстро угасал. Но вдруг наступило то, что мистер Смит про себя назвал «великим моментом». Брамс чистеньким выскочил из болота, ступил обеими ногами на твердую землю и увлек за собой в великолепный галоп и оркестр, и мистера Смита, и его соседа, и трех иностранцев справа, и весь зал. Мистер Смит нашел, что это замечательная мелодия. Та-там-та-та, там-там, татам-та-та! Он готов был плакать от восторга. Низкий и сочный рокот струн плыл в воздухе, и мистеру Смиту казалось, что он ростом в десять футов и проживет на свете тысячу блаженных лет.

Но через минуту кончилось это блаженство и наступили смятение и мрак, потом внезапная пленительная нежность скрипок, потом суровые голоса духовых инструментов. Мистер Смит уже не надеялся больше — и вдруг оно пришло снова, и сердце в нем ширилось и ширилось, так что он чуть не задохнулся, а затем это кончилось, и все звуки вернулись на свои места, словно кто-то расставлял их сердито, рывком — казалось, старик Брамс заявлял, что он не потерпит никаких глупостей ни от кого на свете. Вот так! Вот так! Вот так! Конец.

Люди в зале хлопали и хлопали, а дирижер отирал лоб и кланялся и знаком поднимал на ноги оркестр, а старик Брамс незаметно ускользнул, затерялся в пространстве.

На площади нарядные автомобили богачей обнюхивали друг друга, как огромные блестящие чудовища. Моросил холодный дождик, а мистеру Смиту пришлось проделать длинный и неприятный путь до Чосер-роуд в Сток-Ньюингтоне. Но в памяти его еще мелькали обрывки волшебных мелодий, и он испытывал такое радостное возбуждение, какого не испытал даже сегодня утром, узнав о прибавке. «Одно из двух, — говорил он себе, — либо большая часть сегодняшней музыки выше моего понимания, либо она вообще никому не понятна и не нужна. Но что хорошо, то хорошо. Та-там-та-та — так, кажется, это начинается?» Всю дорогу от Хай-стрит до Чосер-роуд, торопливо шагая по темным улицам и стараясь дотянуть воротник пальто до самых полей шляпы, он пытался вспомнить очаровавший его мотив.

Жена и Эдна были уже дома. Запирая в передней входную дверь, он слышал их голоса. Джордж, видно, еще не вернулся.

— Добрый вечер. Это я! — крикнул он из передней. — Джорджа еще нет? — Ему объяснили, что Джордж уже лег спать. («Джордж всегда так — или ложится спать с курами, или пропадает где-то до поздней ночи. Не поймешь его!») Он старательно запер дверь на улицу и задвинул засов.

— Ага, вот и наш загулявший папа! — воскликнула миссис Смит. Она, еще в пальто и шляпе, сидела у стола и жевала пирог, запивая его портером. — Где это ты был?

— На концерте, — ответил мистер Смит чуточку самодовольно. Он придвинул стул к огню и стал снимать башмаки.

— Эдна, будь умницей, принеси отцу туфли, — сказала мать. — А где был этот концерт?

— В Куинс-Холле.

— Ого, какой шик! — воскликнула миссис Смит. — Понравилось?

— Наверное, нет, — вставила Эдна, весьма агрессивная сторонница «низколобых».

— А ты откуда знаешь, мисс? Если ты не любишь серьезной музыки, так это еще не значит, что и другие не должны ее любить. Не все, как ты, помешаны на джазе. Нет человека, который любил бы хорошую классическую музыку больше, чем твой отец. Правда, папа? Кому же знать это, как не мне, сколько раз мне приходилось ради него ходить ее слушать… Ну, Эдна, тебе пора ложиться, иначе ты завтра проспишь, и у тебя опять будут неприятности в магазине.

— Что, что? — спросил мистер Смит, глядя то на жену, то на дочь. — Разве у нее были неприятности?

— Я тут ничуть не виновата, и напрасно ты, мама, говоришь об этом, — начала Эдна, но мать перебила ее:

— Я и не говорила, что ты виновата. Но если ты сейчас же не отправишься наверх и не ляжешь спать, то завтра неприятности будут по твоей вине.

Она подождала, пока Эдна ушла.

— Видишь ли, папа, она говорит, что у нее вышло какое-то пустячное недоразумение с покупателем… или с заведующим их отделом, не помню, и она объясняет все тем, что есть люди, которые рады подставить ей ножку. А я только что, перед тем как ты вошел, советовала ей не огрызаться, сидеть смирно, пока тучу пронесет мимо. Да, так вот, — продолжала она, допив портер и откинувшись на спинку кресла, — Джордж, конечно, сказал тебе, что я еду в гости к Фреду Митти и его жене?

— Сказал. Ну, как поживает Фред? Зачем это он приехал в Лондон?

— Я не совсем поняла. Он говорил что-то о рекламах и кино и все такое. Но толком не объяснил. Вид у него хороший и у жены и дочки тоже. Дочка уже совсем взрослая, ровесница нашей Эдне, но гораздо крупнее. А смеху было! — Лицо ее просияло. — Ну и нахохотались же мы, папа! Они меня чуть не уморили. Жаль, что тебя там не было, папа! Фред всегда был весельчак, и чем он становится старше, тем больше любит шутки. Сегодня он нас так смешил, так смешил, что я думала, мы никогда не перестанем хохотать. Сначала передразнивал одного знакомого бирмингемца — кажется, своего начальника, — понимаешь, этот человек говорит одной половиной рта, так уж у него рот устроен, — и Фред…

— Ты мне все это расскажешь завтра, Эди. Хорошо? — сказал мистер Смит, вставая. — Мне пора в постель. Устал.

— Эх ты, любитель порядка! — благодушно промолвила миссис Смит. — Стоило запоминать для тебя шутки и анекдоты! Ну хорошо, сам увидишь все в субботу. Я попрошу Фреда еще раз представить того криворотого. Они всей семьей придут к нам в субботу вечером.

— Вот как! — заметил мистер Смит без малейшего энтузиазма.

— Знаю, знаю, что у тебя на уме, — упрекнула его жена, когда они шли к двери. — Но я должна была позвать их к нам, раз мы у них были. Наконец надо же когда-нибудь и повеселиться.

Она была права. И мистер Смит не хотел портить ей хорошее настроение. Он еще не сказал ей о прибавке. И не знал, скажет ли: надо же кому-нибудь в доме № 17 на Чосер-роуд думать за всех и готовиться к черным дням. Там-там-там — нет, мотив не давался ему. Он потушил свет и пошел за женой наверх.

Весь следующий день мистер Смит твердил себе, что не скажет жене ни слова о прибавке, пока не сделает, что нужно, чтобы отложить в надежное место лишние деньги. После этого будет безопасно, хотя и не так приятно, сообщить ей. А пока, если она спросит, почему ему все еще не дают обещанной прибавки, придется сочинить какую-нибудь басню. Это тоже не очень-то приятно и совсем не просто. При первом знакомстве с миссис Смит можно было подумать, что ее, такую беспечную и простодушную, легко обмануть. На самом же деле это было совсем не легко — по крайней мере так казалось мистеру Смиту. Всякий раз, как он пытался это сделать, он — в его-то годы! — краснел и начинал заикаться.

Но таков был его план. И на следующее утро он употребил все время, какое ему удалось урвать от завтрака — неизменного яйца всмятку и чашки кафе, — на то, чтобы выяснить некоторые условия вкладов в страховые общества и Государственную сберегательную кассу. И когда он, вернувшись в контору, записал кое-что и сделал некоторые вычисления, он первый раз в жизни почувствовал себя богатым и независимым.

Единственным человеком в конторе, заметившим в нем перемену, был Стэнли. Стэнли никогда не проявлял большого интереса к делам «Твигга и Дэрсингема», а с отъездом мистера Голспи этот интерес почти совсем испарился, и в тот день Стэнли пришел к заключению, что мистер Смит — невыносимый тиран. В утешение он мысленно рисовал себе следующую драматическую сцену: мистер Смит, жертва шайки отъявленных головорезов, в отчаянии приходит к знаменитому сыщику С. Пулю и после смиренного поклона неожиданно узнает в сыщике Стэнли, мальчика-рассыльного, которым он когда-то помыкал и над которым издевался. «Да, Смит, — говорит С. Пуль, закуривая вторую сигару, — тогда вы не подозревали, кто копирует вам письма и наливает чернила. Но забудем прошлое. Я спасу вас от этой чумы». И великий С. Пуль, сунув револьвер в карман шубы, выходит в сопровождении запуганного, трепещущего Смита. «Бодритесь, старина, бодритесь!» — говорит С. Пуль, садясь за руль своего мощного автомобиля. «Как мне вас благодарить, мистер Пуль…»

— Живее поворачивайся, Стэнли! — произнес тот же самый голос, но, увы, совсем другим тоном. — Я же говорил, что эти письма должны быть отосланы сегодня. Скопируй их и беги на почту. Конверты приготовил?

По дороге домой мистер Смит просматривал в трамвае вечернюю газету, ища воззвания к «Бережливым» и к «Мелкому вкладчику». Одно из таких объявлений вопрошало его (не в первый раз), что он намерен делать «на склоне лет», и, хотя у него на этот вопрос все еще не было ответа, он теперь мог смелее читать его. Для человека в его положении он уже недурно обеспечен: у него кое-что отложено на черный день в почтовой сберегательной кассе. А теперь он сможет откладывать больше фунта в неделю. Если, скажем, делать так в течение десяти лет, а то и пятнадцати, а может быть, и увеличить сумму, если фирма будет так процветать и ему дадут еще прибавку, — тогда… конечно… Он погрузился в отрадные размышления.

Дома он застал Эдну в одиночестве у камина. Она сидела, горестно сложив руки, с красными, опухшими глазами.

— Алло, алло! — воскликнул он. — Что тут у вас случилось?

— Я потеряла место, — пробормотала Эдна в огонь.

— Да, как тебе это нравится? — Миссис Смит влетела в комнату с кастрюлей в руках. — Говорила я ей вчера, что надо быть осторожнее, раз уже есть люди, которые хотят ее выжить, а сегодня, полчаса тому назад, она является с новостью, что у них была основательная чистка, — короче говоря, наша мисс уволена.

— Это не моя вина, — сказала Эдна, как уже много раз в таких случаях говорила раньше.

— Ступай-ка наверх и приведи себя в порядок, — прикрикнула на нее мать. — Обед будет готов через минуту, а с такой физиономией неприлично садиться за стол. Ты нам испортишь аппетит. И не вздумай из-за того, что тебя уволили, говорить мне, что не хочешь есть. Марш к себе в комнату и не заставляй нас дожидаться тебя весь вечер.

— Как это вышло? — спросил мистер Смит с покорным отчаянием человека, уже не раз, а множество раз переживавшего такие события. На лице его было выражение, знакомое всем женам, которым остается лишь удивляться, почему мужья воображают, что в их семейной жизни не должно случаться никаких неприятностей.

— А я стою с кастрюлей в руках, что ты скажешь! — со смехом воскликнула миссис Смит. — Садись за стол, папа, и сиди смирненько, я вмиг подам обед, хотя один Бог знает, на что он будет похож после того, как меня так ошарашили и расстроили!

Оставшись один, мистер Смит лишний раз пришел к заключению, что жене его можно позавидовать. Она по всякому поводу поднимала много шуму и суеты, гораздо больше, чем он, но, в сущности, ей не так уж были неприятны разные передряги и даже удары судьбы. Какое угодно событие, хотя бы явно неблагополучное, возбуждало ее, она упивалась им. Ее тяготило только спокойное существование, когда каждый день похож на другой.

Она влетела в столовую, как вихрь, внося с собой вкусный аромат жаркого.

— Садись, папа. Мы не будем ждать Эдну. Она сейчас придет. Положи себе побольше жаркого, потому что тут не мясо, а одни кости. Копни-ка там поглубже, найдешь гарнир из ячневой крупы, она полезна для твоего старого желудка.

— Ну, так что же там вышло с Эдной?

— Насколько я понимаю, ее винить нельзя, хотя она, должно быть, держала себя слишком смело. Да, Эдна независима, но что же, лучше это, чем другая крайность. И в конце концов она еще ребенок. Я знаю, работа ей нравилась и она хотела там остаться. Я бы с удовольствием сходила в Финсбери-парк и по-своему поговорила с этим заведующим, или как его там. У них всюду любимчики… Конечно, Эдна только недавно поступила, и ей следовало вести себя потише, но разве девушка не имеет права сказать слово в свою защиту, — уж не я, во всяком случае, буду ее за это бранить. Ее травили, вот она и защищалась… Раз-другой ляпнула такое, чего не следовало, ну, ее и прогнали.

Из рассказа миссис Смит было не совсем ясно, почему Эдну вдруг уволили из большого мануфактурного магазина, где она служила, но мистер Смит, по-видимому, удовольствовался ее объяснением, так как больше ни о чем не спрашивал. Такие истории были для него не новость, и он знал, что не стоит и пытаться — все равно не узнаешь толком, что произошло.

Пришла Эдна, уже такая, как всегда, если не считать несколько трагического выражения лица.

— Когда же ты получаешь расчет, Эдна? — спросил у нее отец.

— На этой неделе. И чем скорее, тем лучше. Если бы не надо было получить жалованье за неделю, я бы уж завтра не пошла в магазин. Свиньи! Девушки, которые там раньше служили, например Айви Эрмитедж, говорили мне, что так будет, но я не верила, пока сама не убедилась.

— Ну, а дальше что? — спросил мистер Смит немного устало.

— Ты, папа, не беспокойся. Я не собираюсь торчать дома без дела. Найду что-нибудь.

— Ей хочется поступить к мадам Риволи на Хай-стрит, — пояснила миссис Смит, — и основательно изучить это дело.

— Какое? Передай, пожалуйста, салат, Эдна.

— Там делают шляпы. Ты знаешь мастерскую мадам Риволи на Хай-стрит? Там я купила хорошенькую красную шляпку, которая еще потом упала в воду в Хастингсе. Теперь мастерская перешла к миссис Толбот — той, у которой муж умер, объевшись устрицами, года четыре назад, и после этого все их знакомые долго в рот не брали устриц. Ну так вот, это та самая миссис Толбот, маленькая женщина, похожа на француженку, одевается очень хорошо, но, по-моему, чуточку крикливо. Помнишь, папа, я как-то указала тебе ее на улице, а ты сказал, что если бы у тебя были такие худые ноги, ты бы старался их прятать, а не выставлял напоказ. И я боялась, что она услышит…

— Ага, после этого вы еще говорите, что у меня злой язык! — воскликнула Эдна. — А сами-то! И главное — про кого! Про миссис Толбот! Нет человека милее.

— От тебя требуется только одно: чтобы ты не совалась не в свое дело, — обрезала ее мать, забывая, что это именно ее дело. — Если тебе скучно, можешь принести из кухни пудинг и еще чем-нибудь помочь мне по хозяйству. Только осторожно неси. Закрой салфеткой.

— А где ты познакомилась с этой мадам Риволи? — спросил мистер Смит.

— Нигде. Это просто название, папа, понимаешь? До миссис Толбот хозяйкой мастерской была мисс Маргетройд. А название это — чтобы приманивать заказчиц, чтобы думали, будто все шляпы у них — парижские модели. Но все равно, это лучшая шляпная мастерская в нашем районе. Если тебе известна в Сток-Ньюингтоне какая-нибудь другая получше, я бы желала, очень желала узнать ее адрес. Единственное, из-за чего я не заказываю у мадам Риволи, — это цены. Цены у них жуткие, лучше уж прямо идти в Вест-Энд. Миссис Толбот имеет порядочный доход. Впрочем, не думаю, чтобы мастерская целиком принадлежала ей — наверное, она только ею заведует. Мне даже кто-то говорил, что настоящие владельцы — два еврея. А теперь, Эдна, — миссис Смит вскочила и взяла пудинг из руки дочери, — живей беги за тарелками, и все будет в порядке. Ну, вот и пудинг. На вкус он лучше, чем на вид. Достаточно тебе, папа?

— Как раз в меру, — ответил мистер Смит.

— Ну, если мало, можешь всегда взять еще. А ты что же, Эдна? Не хочешь, конечно? Все равно я тебе положу. Съешь кусочек и увидишь, что тебе станет легче.

— Пудинг недурен. Бывает и хуже, — заметил мистер Смит критически. — Чуточку сыроват как будто, а, мама?

— Знаешь что, мама, ты его плохо замесила, — объявила требовательная Эдна. — Он тяжелый, как свинец, ей-богу. Дайте мне еще капельку яблочной начинки. Корки я есть не могу.

— Будь у тебя такая мать, какая была у меня, — промолвила мисс Смит с напускной строгостью, — тебя бы заставили есть все, что дают, а не выбирать и привередничать. Впрочем, не спорю, пудинг сегодня не особенно удался.

— Да, так о чем мы говорили?.. — сказал мистер Смит, отложив ложку и отрицательно покачав головой в ответ на предложение взять еще пудинга. — Откуда вы знаете эту миссис Толбот, или мадам Риволи, или как ее там? Я забыл, с чего все это началось. Ты наболтала тут про красные шляпки, и устрицы, и чьи-то худые ноги, — у меня просто голова пошла кругом. Расскажи по порядку.

— Эдна, расскажи ему ты, пока я приготовлю чай. И Боже тебя упаси сказать хоть словечко о красных шляпках и устрицах, не то твой отец сбежит из дому. Глупый ты у нас старичок! — И миссис Смит, с ловкостью жонглера собрав блюда и тарелки, умчалась с ними на кухню.

— Вот как все вышло, папа, — начала Эдна. — Моя подруга, Минни Уотсон, знакома с этой миссис Толбот, заведующей у мадам Риволи, потому что мать Минни давно ее знает. И Минни познакомила меня с миссис Толбот, и мы с нею разговаривали, а потом Минни ей сказала, что я хотела бы поступить в мастерскую…

— Ага, мы наконец подходим к сути дела…

— Ну, и миссис Толбот сказала Минни Уотсон, что я ей нравлюсь и если я хочу идти к ней в ученицы, она меня примет. Но первые полгода придется работать без жалованья, а потом я буду получать сначала небольшое. Зато, когда выучусь, смогу зарабатывать кучу денег, как все хорошие мастерицы.

— Да, папа, такова ее новая затея, — вмешалась миссис Смит, входя с чайником. — Хочет учиться шить шляпы. Я не говорю, что это плохая мысль, потому что мысль не плохая, и, по-моему, Эдна может не хуже всякой другой выучиться, потому что руки у нее золотые (когда она хочет приложить их к чему-нибудь, а дома это бывает не часто). И она любит переделывать шляпы, а я этого никогда не любила.

— Все говорят, что у меня большие способности, — сказала Эдна с некоторым вызовом.

— Не знаю, кто эти «все». Если ты имеешь в виду твою Минни Уотсон и ей подобных, так их мнение не многого стоит. Они тебе наговорят с три короба! Все же, папа, идея не плохая, только я уже говорила Эдне, что эти полгода ее ученичества нам трудновато придется. У нее не будет ни пенни, а ведь с тех пор, как она работает, она привыкла иметь свои деньги. Нам придется одевать ее прилично, да еще, кроме того, давать ей карманные деньги. Вот ты всегда твердишь, папа, что я ничего в делах не смыслю (я и не спорю, — не знаю, для чего это мне нужно), а я сразу все сообразила и спросила у нее, какая же нам будет польза от ее мастерской.

— Вот уж кому-кому, а папе надо помалкивать! — воскликнула Эдна, с торжеством глядя на него через стол. — Ведь он хотел, чтобы я стала учительницей, и, если бы я его послушалась, я бы теперь училась в колледже и не только ничего не зарабатывала, но ему пришлось бы еще платить за ученье.

— Хорошо, но ты же не хотела быть учительницей, — сказала миссис Смит таким тоном, как будто это решало вопрос.

— Кроме того, дочь моя… — начал вдруг мистер Смит несколько высокопарно.

— Пей чай, папа.

Удивительное дело: как только мистер Смит готовился сделать какое-нибудь веское заявление, его жена непременно совалась к нему с чашкой или тарелкой, или просила подбросить угля в камин, или посылала взглянуть, не стучится ли кто у наружной двери.

— Продолжай, папа. Что ты хотел сказать? — спросила она как ни в чем не бывало, увидев, что он нахмурил брови.

— Я хотел сказать, что одно дело — преподавать, другое — быть модисткой. Если бы ты, Эдна, решила стать учительницей, я был бы готов на всякие жертвы. Это — настоящая профессия. И надежная. Она обеспечивает человека на всю жизнь.

— Ох, среди этих учительниц попадаются такие жуткие старые девы! Спаси Господи от такой жизни! — Миссис Смит содрогнулась, покачала головой, потом улыбкой поощрила супруга, который готовился продолжать.

— Да, а модистка — это совсем другое дело. Может быть, оно хлебное, а может быть, и нет, не знаю. Знаю только, что модистка занимает в обществе совсем не такое положение, как учительница. И ради того, чтобы ты стала учительницей, я бы сделал многое, чего не сделаю теперь. Так что ты меня не упрекай и не припутывай эту старую историю к нашему разговору.

— Что ж, хорошо. — Эдна пожала плечами. — Незачем твердить сто раз одно и то же. Раз ты не хочешь, чтобы я поступила в мастерскую, так не надо, вот и все. — Она оттолкнула чашку и встала из-за стола. И, собираясь уходить, посмотрела на родителей. Мистер Смит с ужасом увидел, что глаза ее полны слез. В эту минуту она казалась ничуть не старше той Эдны, с которой он когда-то играл в детские игры. — Но мне хотелось… Это единственное, чем мне хотелось заняться с тех пор, как я бросила школу. И если я поступлю сюда, я через год-два смогу зарабатывать уйму денег и когда-нибудь открою собственную мастерскую. Если бы Джордж захотел чего-нибудь такого, вы бы ему не отказали, а мне…

Она пошла к дверям, но отец крикнул ей вдогонку:

— Постой! Погоди минутку.

И когда Эдна остановилась, он бросил быстрый взгляд на ее залитое слезами лицо, перевел глаза на жену, потом опустил их и сказал:

— Что ж, пожалуй… попробуй, Эдна…

— О! Значит, можно? — Эдна в бурном восторге кинулась к отцу. — Можно? Можно?

Неуклюже и чуточку стыдясь своих чувств, мистер Смит сделал движение, чтобы обнять ее, но передумал и только погладил дочь по ближайшей к нему лопатке. — Ладно, ладно, — пробормотал он. — Все в порядке.

— Можно мне сходить к ней сейчас? — спросила Эдна. Глаза ее сияли, от нетерпения она приплясывала на месте. Получив разрешение, она умчалась.

— Ну, папа, — сказала миссис Смит, — не скажу, чтобы я жалела, что ты так решил. Нет, совсем не жалею. Девочке давно этого хотелось. Теперь она не помнит себя от радости. Ох, — она порывисто вздохнула, — люблю видеть их веселыми. В конце концов, мы живем только раз…

— Откуда ты знаешь? — ввернул ее супруг.

— Ну, может, и не знаю, господин философ, — согласилась она благодушно. — Но мне так кажется. А теперь послушай, что я тебе скажу. Мне и в голову не приходило позволить Эдне заняться этим делом. И не говори потом, что это я тебя уговорила, потому что это будет неправда. Ты сам решил. Теперь пеняй на себя. Год, а то и два ей почти ничего платить не будут. Конечно, это время ей придется кое в чем себя урезывать, но кормить ее надо. Так что ты не сваливай потом вину на меня и не говори, будто я не знаю, что двенадцать пенсов составляют шиллинг, и всякие такие вещи. На этот раз ты сам решил. Я нарочно ни слова не говорила. Если ты думаешь, что это тебе по средствам, тем лучше, а я очень рада.

— Разумеется, это мне по средствам, — сказал мистер Смит довольно сердито. И тут-то он и проговорился: — Дело в том, что я получил-таки обещанную прибавку.

— Ты шутишь?!

— Нет.

— Сколько?

— Я буду получать теперь три семьдесят пять, это выходит в неделю на фунт с чем-то больше, чем я получал. — Сказав это, мистер Смит мысленно обругал себя дураком.

Миссис Смит, как вихрь, налетела на него и влепила ему сочный поцелуй в щеку.

— Я знала, что нас ожидает какая-то удача! — ликовала она. — Говорила я тебе про сестру миссис Далби? Она мне опять предсказала, что деньги и удача придут к нам от иностранца, темно-русого мужчины в чужой кровати. Голову даю на отсечение, что это — ваш мистер Голспи. Значит, около четырехсот фунтов в год, так? Вот это деньги! Мой двоюродный братец, Фред Митти, вчера хвастал своими заработками, а теперь я тоже завтра перед ним похвастаю! Нет, а ты-то хорош тоже! Подумать только — сидит себе как ни в чем не бывало и словом не обмолвится! Ах ты, старая устрица! Никогда я не встречала такого скрытного человека… И знаешь, папа, эта прибавка показывает, как они тебя ценят, правда? А ты еще вечно боишься потерять место и ноешь так, словно тебя завтра выбросят на улицу!

Она болтала без умолку, взволнованная, счастливая, а он набивал трубку, стараясь быть как можно хладнокровнее и сдержаннее. В нем боролись противоречивые чувства. Одна половина души была удовлетворена, нет, более того, восхищена радостью жены, тем, что она так гордится им, а другую половину терзали сомнения, и она грозно вопрошала, понимает ли он, что наделал.

— Послушай, папа, — объявила миссис Смит. — Такое великое событие сегодня же надо отпраздновать. Как можно не отметить чем-нибудь день, когда в дом приходит счастье! Пойдем куда-нибудь, повеселимся.

— Да ведь нам, кажется, это предстоит завтра, — возразил мистер Смит сухо, — когда явятся Фред Митти и компания.

— Это другое дело. Сегодня мы с тобой будет праздновать вдвоем, ты и я. Посмотрим какой-нибудь хороший фильм или пойдем в Финсбери-парк и будем сидеть на самых лучших местах, и ты купи себе сигару, а мне шоколадных конфет, чтобы все было как следует. Ну, пойдем, милый. Хорошо?

В душе мистера Смита Сберегатель и Мелкий Вкладчик