Второй раунд

В эту же субботу двое в штатском появились в крытом дво­рике Эскенсов, где их встретила жена Эскенса, хмурая толсту­ха, державшая своего маленького мужа под каблуком. Она вни­мательно выслушала посетителей и умело обвела их вокруг пальца. В это время Эскенс сидел в своем ненадежном убежище, и немцы без труда могли найти его, если бы оказались более ретивыми членами той организации, в которой служили; но он сидел там со своим револьвером, и молодчики, обнаружив люк, нашли бы в убежище, по всей видимости, не только Эс­кенса, но и свою смерть. Поколесив немного по своему району, маленький настройщик счел благоразумным скрыться где-нибудь подальше и направился к Баллегоойену, который спря­тал его в одной из подземных теплиц, где и сам ночевал однаж­ды, — настоящая подвальная комната со всеми удобствами. Днем Эскенс занимался своим обычным делом, оставаясь с усами и с фальшивым удостоверением в кармане. Между тем стало ясно, что Мертенс назвал некоторые фамилии, несомненно,

после долгих пыток; и Схюлтс, услышав об этом, задумался, не грозит ли ему опасность. Однако бросить своих учеников вто­рой раз он не захотел.

Ван Дале мог приехать в городок не раньше чем в среду ве­чером, а так как он согласился оказать содействие лишь при условии, что будет иметь решающий голос в обсуждении даль­нейшего хода операции, совещание пришлось отложить на четыре дня. В субботу после занятий Схюлтс написал Мийс Эвертсе письмо до востребования, в котором назначал ей свида­ние в городе в понедельник вечером. После неудачного покуше­ния на Пурстампера его очень волновал вопрос, она ли находи­лась в синей машине. Он хотел выяснить это любой ценой. Если она действительно была в той машине, то с почти полной уверенностью можно утверждать, что она агент гестапо, хотя и не исключалась возможность, что она выполняла секретное задание подпольщиков и вместе со своим партнером раздобыла немецкую машину. Почти все связанное с ней допускало такое двойное толкование; по этой причине он и не пытался навести справки, есть ли в Нидерландах женщина под фамилией Мийс Эвертсе. Гораздо важнее, узнала ли она его. Если узнала, зна­чит, видела, что он загримирован, и, конечно, догадалась, для чего эта маскировка. Он вспомнил, что из пятерых больше всего был похож на самого себя; он даже не сменил повседневный ко­стюм, в котором встречался с ней в кафе. У женщин острый глаз на одежду.

На сей раз они встретились в другом кафе, более спокойном и уютном. Ему бросилось в глаза, какой усталый у нее вид — она сама объяснила это нервной обстановкой в ее новой вре­менной нелегальной квартире. В ее больших круглых глазах, смотревших словно поверх очков, было что-то печальнее и одно­временно покорное и смиренное. Губы не накрашены, на лице никаких следов пудры. Единственным ярким пятном были крас­ные ногти, но и они не воспринимались как яркие, ибо напоми­нали мокрые вялые плавники пойманной рыбешки. От него не ускользнуло, что ее рукопожатие длилось несколько дольше положенного. Но следовало признать, что фигура у нее велико­лепная, и глупо было придавать значение таким мелочам, как руки. В начале встречи он подумывал, не ответить ли на ее немой призыв, чтобы самым быстрым и, возможно, самым приятным способом узнать, кто она в действительности. Но потом он отверг этот план — не настолько сильно она ему нравйлась. Дело не в одних руках, а во всем ее облике: слишком прямая,

слишком стройная, слишком большеглазая, слишком страстная, слишком худая; к тому же этот облик был для него неразрывно связан с представлением о непримиримом враге. Злые помыслы вовлекли ее в свои сети и сделали из нее ту, кем она, возможно, не была, но кем могла быть. Агент гестапо! Каждое объятие та­кой женщины показалось бы пыткой и позором; все равно что обниматься с Гитлером, Герингом и Гиммлером одновременно. Омерзительно! И если все, что он думал, действительно правда, он бы переживал это значительно больше, чем незримое присутствие в его постели нескольких незваных чистокровных германцев. Он обязан хоть немного подумать о Ван Дале и Маатхёйсе. Справиться с этой женщиной он не в состоянии, если даже и применит в борьбе ее собственное оружие: выдаст себя, например, за агента гестапо (документы и знаки отличия можно достать без труда) или, разыграв простодушного и нейтрального бюргера, на основании той или иной причины обзовет ее в глаза немецкой прислужницей. Он был уверен, что она так или иначе сумеет отбить его удар.

Но хоть он и отказался от плана обольстить ее, мысли его развивались своим неисповедимым путем, и через четверть часа он поймал себя на том, что уже дважды заводил разговор на эротическую тему. Это объяснялось тем, что на сей раз Мийс Эвертсе была менее разговорчива, чем в первую встречу: не будь ситуация в целом такой пикантной, ему было бы скучно. Оказалось, что он очень быстро исчерпал все темы и не знал, о чем говорить. О своей семье он уже достаточно распространялся; все, что он мог рассказать о школе, отличалось антинемецкой направленностью; тема подполья была теперь неактуальна для нее и, кроме того, опасна для него. Черный рынок не годился — говорить о еде, когда нет возможности съесть приличный биф­штекс, неприятно, а разговор о куреве она могла принять за скрытую просьбу еще раз угостить его сигаретой; военная тема могла завести его на опасный путь неосторожных коммента­риев. В личной жизни он не нашел ничего заслуживающего вни­мания. В какой-то момент он поймал себя на том, что ради зани­мательности разговора чуть было не сказал: «На этой неделе я, наверное, убью аптекаря Пурстампера, юфрау Эвертсе, запом­ните это громкое имя — Генри Пурстампер, или Пурстамнер Генри, как произнес Баллегоойен, приговаривая его к расстре­лу. Да, Баллегоойен тоже будет участвовать, и он, и Эскенс, и Хаммер. Их клички вас вряд ли интересуют, но я их вам со­общу: Роозманс, Флип и Тоонтье. Самый маленький из троих —

Флип». После этого ужасного наваждения, со всей очевидностью доказавшего образование вакуума в беседе, он вдруг стал разы­грывать из себя женоненавистника, врать о каких-то сомнитель­ных приключениях. Он проявил хороший вкус, отнеся все эти приключения к студенческому периоду, к далекому прошлому. Внимание, с которым она слушала, доказывало, что отказы­ваться от этой темы не следует; ему было приятно, что он на­шел единственную не скучную и не опасную тему, которую под­польщик мог обсуждать с агентом гестапо: не исключено, что взять на вооружение эротику было его гражданским долгом. Ее руки с длинными красными ногтями лежали прямо перед ним на столике. Паталогическая пародия на домашний уют и взаимо­понимание! Он смотрел на эти руки и чувствовал, что они тя­нулись к нему. К нему стремилось и ее лошадиное лицо. Ее большие круглые умные глаза, которые умели так многозна­чительно щуриться в нужный момент, всеми средствами стара­лись подчинить его своей власти. Он же чувствовал себя свобод­ным и довольным.

— Студентом я не терпел женщин, — рассказывал он.— В своей комнате я повесил портрет самой некрасивой из них, Безобразной герцогини Маргариты Каринтской и Тирольской, жившей в четырнадцатом веке. Эта комната служила мне и го­стиной, и спальней, я учился на скромные средства. А вы учи­лись?

— Нет, — ответила она с улыбкой, высоко вскинув брови, от чего ее глаза стали огромными.

— Я не стану описывать эту женщину, а то вы не сможете заснуть. Она до сих пор висит в моей комнате; если вы когда-нибудь зайдете ко мне — в гостиную, а не в спальню, — то вы увидите ее и ужаснетесь.

— Почему ужаснусь? Мне кажется, вы боитесь ее просто как олицетворение всех женщин.

— О нет, теперь я уже не тот. Я храню Безобразную герцо­гиню в память о своем прежнем моральном падении.

— Ну и ну, cheerio¹! — весело воскликнула она, удивляя и настораживая Схюлтса этим английским словом.— Вы кокет­ничаете своим женоненавистничеством и Безобразной герцоги­ней. Наверное, все дело в вашем немецком происхожде­нии...

— Почему?

^{__________________}

¹Всего хорошего! Здесь: Браво! (англ.)

— Я не очень хорошо знаю немцев, но слышала, что они никогда не вступают в связь с женщиной, не думая об уродах: отсюда и такое большое количество странных немецких сказок и большое количество форм типично немецкой душевной извра­щенности. Для вас главное — не Безобразная герцогиня, а женщина, которая сначала должна немного полюбоваться Бе­зобразной герцогиней...

— Сначала?

— На закуску.

— Мне не совсем ясно, — спокойно сказал он, открыто по­глядывая на часы.— Мне не ясно, кто служит закуской, герцо­гиня или та женщина. Но возможно, на месте это прояснится — предметное обучение с наглядными пособиями иногда творит чудеса.

— Я подумаю, — тихо произнесла она совершенно серьез­ным тоном.

Ее руки продолжали лежать перед ним, и он упрекал себя в садизме, недопустимом даже по отношению к агенту гестапо. Из-за этого приступа раскаяния он договорился с ней о встрече в следующий понедельник вечером. Прощаясь, она сказала «bay-bay»¹, что добило бы ее в его глазах, если бы в этом еще была необходимость. Этот детский лепет на любом языке действовал на него крайне болезненно и превращал в ничто даже самую обольстительную женщину.

В связи с тем что «Золотой лев» с понедельника превратился в зал отдыха для вермахта — не помогло жалкое состояние, в которое преднамеренно привел свое кафе Хаммер, — они собралрись у Баллегоойена. Когда Схюлтс спускался с Ван Дале в катакомбу — так он про себя называл убежище, — он думал о том, прав ли Ван Дале, что решил взять руководство опера­цией на себя и при этом крепко натянуть поводья. Вечер был тревожным: осенняя гроза надвигалась с запада, переливаясь всеми цветами радуги, кроме естественного цвета грозовых туч! светло-желтым, ярко-синим, розоватым; синий напоминал обыч­ную синеву вечернего неба; очевидно, беспрерывная стрельба на фронтах повлияла и на окраску туч. Когда помощник Бал­легоойена, который караулил в саду и должен был в случае опасности бросать цветочные горшки, ввел их в теплицу, пер-

^{____________________}

¹ До свидания (англ.).

вые капли тихо застучали по ее дощатой крыше; их звук на­поминал шелест пальмовых листьев на ветру. Мрачно и угрюмо вырисовывалась труба теплицы на фоне необычно окрашенных туч; мрачно и угрюмо звучали над землей раскаты грома; мрачными и угрюмыми были лица Баллегоойена, Эскенса и даже Хаммера, сидевших на раскладушке; для Схюлтса и Ван Дале стояли стулья. Возможно, они были недовольны отсрочкой, подумал Схюлтс; скоро у них будут основания сердиться еще больше. На столике стоял горячий чайник, рядом электричес­кая лампа на перевернутом цветочном горшке, а в трех разных местах вазы со свежими георгинами, маргаритками и астрами, что, учитывая страшную дороговизну на цветы, могло считаться проявлением особого внимания. Катакомба, видимо, была рань­ше просто погребом; два отверстия, выходящих в сад, обеспе­чивали вентиляцию. Печка для обогрева теплицы находилась по другую сторону. Пахло плесенью. Поздоровавшись, Ван Дале закурил сигарету и сказал:

— Я не мог приехать раньше, чем сегодня. Баудевейн, на­верное, говорил вам. Я не могу дать вам машину, если и в следующий раз все будет организовано так же плохо, как в субботу. Я не упрекаю вас, но операция проводилась по-диле­тантски...

Наступило настороженное молчание. Когда Ван Дале бросил на пол спичку, Баллегоойен зло взглянул на него и кивком го­ловы указал на пепельницу на столе. Схюлтс чувствовал, что таким тоном с этими людьми разговаривать нельзя; Ван Дале был слишком резок и не умел обходиться с людьми — на фабри­ке у него из-за этого часто возникали конфликты с подчиненны­ми. Он был слишком строг и требовал военной дисциплины от всех подпольщиков. В той организации, членом которой был он лично и о которой он никогда не говорил — группа Маатхёйса была очень далеким ответвлением секретной службы и не вхо­дила в нее, — такая требовательность была уместна, но во вспо­могательных организациях она не годилась.

Все молчали; тогда Схюлтс счел подходящим преподать Ван Дале урок обращения с людьми.

— Вы сидите с таким унылым видом, словно немцы взяли Ленинград, — начал он.— Арнольд не хотел сказать ничего плохого; кроме того, упрек относится и ко мне, не так ли? Но нам нечего ему возразить. Мы слишком поверили в нацистские принципы Пурстампера, а у него, видимо, вообще нет никаких принципов.

Баллегоойен поднял голову:

— Пусть тогда менеер... менеер скажет, что делать. У него машина.

— А стрелять нам, — вскипел Эскенс.— В конце концов, Пурстамперу подыхать от нашей пули, а не от его машины. Я с самого начала был против машины. Машина...

— Не в этом дело, — перебил Ван Дале, которого Схюлтс предупредил о настоятельной необходимости время от времени одергивать Эскенса.— Я совсем не собираюсь играть тут пер­вую скрипку из-за того, что даю машину; но у меня, возможно, больше опыта, чем у вас. Правда, мне не случалось участвовать в подобном нападении, но я знаю, что в таких случаях принято выслеживать или заманивать жертву. Если бы нам удалось как-нибудь вечером заманить Пурстампера в лес...

— А то мы сами не думали об этом! — огрызнулся Эскенс.— Попробуй затащи его в лес...

— Да, менеер, — вмешался Баллегоойен, — мне это было известно, когда вы еще...

Он хотел сказать «когда вы еще пешком под стол ходили», но вовремя опомнился: ведь тогда в стране не было нем­цев.

— Мой сын, расстрелянный весной сорок второго, органи­зовал и провел девятнадцать нападений и обо всех рассказывал мне. Вы, разумеется, правы: в большинстве случаев поступают именно так. Но не с тем, кто чувствует что-то неладное, боится выходить из дому и, конечно, не даст себя никуда заманить. А Пурстампер чувствует что-то неладное, и нам это известно. В понедельник один из наших ходил в его лавку, ему срочно понадобилась фотобумага для важного дела. Пурстампер, зная, кто он такой, завел речь о том, что, мол, то, что произошло в Хундерике, просто ужасно и что он сам, хоть он и энседовец, никогда бы не мог участвовать в таком деле.

— Знает, кошка, чье мясо съела! — воскликнул Эскенс.— Вот вам и признание, которого ждал Роозманс.

— Такое признание не имеет большой юридической силы, — сказал Схюлтс.— Но я тоже не вижу средства заманить Пурстам­пера в лес.

Ван Дале вскинул свой квадратный подбородок:

— В принципе это всегда возможно. Ворваться в дом и пристрелить его на месте мне кажется нереальным. Никогда не угадаешь, кто окажется на крыльце, когда будешь удирать из дома.

— Об этом должны позаботиться другие участники опера­ции, — сказал Баллегоойен.

— Вы сказали, что он не только аптекарь, но и фотограф. Нельзя ли вызвать его сделать фотографии где-нибудь в го­роде? Дать ему адрес виллы недалеко от леса...

— На это он не клюнет, — возразил Хаммер, впервые отка­завшись от роли подчиненного и пытаясь незаметно, но реши­тельно взять власть в свои руки.— По крайней мере на первых порах. Спросите меня, и я скажу, что лучше всего накрыть его дома, в тихий час...

— Ужасно банально. Есть десятки других способов. Надо устроить так, чтобы он обязательно вышел из дома — позвать его к умирающему или что-то в этом роде: письмо от сына, при­каз НСД, или СД, или ортскомманданта. Я могу устроить это, но требуется время...

— Ну вот, снова отсрочка, — возмутился Эскенс.— Об отсрочке...

— Я тоже считаю, что операцию надо провести на этой не­деле, — сказал Схюлтс.

— Вам, наверное, хорошо известно, что можно подослать женщину, — обратился Ван Дале к Баллегоойену.— Этот способ тоже не из простых, но... Как вы считаете?

Эскенс, Хаммер и Баллегоойен, особенно Эскенс, усмех­нулись.

— Теперь вы попали в самую точку, — ответил Хаммер.— Пурстампер ужасный бабник...

— Уж в них-то он знает толк, — захихикал Эскенс.— Ни одну не пропустит, не успеешь оглянуться, а он ее уже...

— Ну вот, значит, этот способ подходит, — подытожил Ван Дале, на лице которого так и не появилась улыбка.— Если у вас есть женщина, то все в порядке. Назначим свида­ние...

— Но где найти такую женщину? — спросил Хаммер, поиг­рывая своим галстуком.— Можно послать Баукье, она согла­сится...

— Нет-нет, — поспешно возразил Схюлтс.— Только не Ба­укье, мне думается, она не подойдет для этой роли. У нее такой воинственный вид, что он сразу насторожится. К тому же он, наверное, догадывается, что ты связан с подпольщиками...

— Моя жена уже стара, — признался Эскенс, подкручивая свои наклеенные усики, — жена Роозманса тоже, а его дочь хромает; я не думаю, чтобы этот мерзавец...

— Остается твоя жена, Крис, — обратился Схюлтс к Ван Дале.— Я хотел сказать — Арнольд. Другого выхода нет. Поговори с Мип.

Схюлтс с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться, уви­дев, что Ван Дале задумался над этим предложением и какой-то миг взвешивал сомнительные прелести своей супруги с точки зрения похотливого аптекаря. Потом Ван Дале отрицательно покачал головой и сказал:

— Нет, так не годится. Я уже даю машину, не хватало еще отдать и жену...

— Ладно, — произнес Хаммер с достоинством.— Среди на­ших подпольщиков найдутся, наверное...

— Подождите немного, — перебил его Схюлтс.— Я совсем не считаю, что мы на верном пути. Все ваши способы не кажутся мне надежнее того, который мы испробовали в субботу. Он провалился, и теперь мы ругаем себя задним числом за нашу глупость, не понимая, как она пришла нам в голову. Но я ду­маю, что, присутствуя на нашем первом совещании, ты ни ка­пельки не возражал бы. Заманивать его куда-то с помощью пи­сем или женщин — не меньшее дилетантство. Опять что-то может помешать, и мы снова окажемся у разбитого корыта с твоей машиной и первосортным бензином. Если даже Пурстампер дей­ствительно ужасный бабник, вряд ли у него так вскружится голова, что он забудет обо всем на свете. Ведь у нас даже нет таких обольстительниц и чаровниц, чтобы... К тому же он может догадаться, что его куда-то заманивают с определенной целью. Я не отрицаю, что он может клюнуть. Такой не упустит случая схватить курочку за гузку, как говорит Флип. Но на всякий слу­чай он поднимет на ноги СД. Вместо вышеупомянутой курочки он встретит кровожадных молодцов с револьверами в руках, а мы в свою очередь, кроме Пурстампера, встретим кровожадных молодцов, вооруженных и умеющих стрелять получше нас. Всякая попытка куда-нибудь заманить его послужит для него сигналом опасности. Он неизбежно будет бояться западни. К таким попыткам он будет относиться подозрительно и тогда, когда забудет про Хундерик, правда, тогда нам будет легче просто подкараулить его, потому что он начнет выходить из дому, прогуливаться с женой и Питом и прочее. Но кто точно определит момент, когда он забудет трагедию Хундерика? Не хотите ли вы послать к нему Баукье Хаммер с вопросом: «Го­сподин Пурстампер, вы уже забыли?»

Трое подпольщиков не оценили остроту насчет Баукье,

но, как он заметил, остальные его доводы произвели впечатление на всех, и на Ван Дале тоже.Он придавал этому не слишком большое значение, но все же испытывал некоторое удовольствие, которым не стоило пренебрегать. Не всякий, ждущий похвалы за свой труд, тщеславен; возможно, он нуждается в ней для стимулирования дальнейшей деятельности.

— Что же вы предлагаете? — спросил Баллегоойен.

— То, о чем уже говорилось. Идти к нему домой и прикон­чить. Аргументом против этого в прошлый раз служило сообра­жение, что у него, возможно, есть револьвер. Но это, наверное, не так страшно...

— Он такое дерьмо, что побоится пустить его в ход, — ска­зал Эскенс.— Если еще он умеет с ним обращаться.

— Вполне вероятно, — согласился Схюлтс не потому, что допускал такую возможность, а ради поддержания тонуса.— Впрочем, мы можем так обставить дело, что ему и в голову не придет хвататься за револьвер. Арнольд предлагал достать нам форму Организации Тодта. В прошлый раз мы отказались, она нам была не нужна, но теперь может пригодиться. Не всем, разумеется, а тем, кто будет стрелять, и тому, кто останется дежурить на крыльце, чтобы никого не впускать в дом. Двое могут остаться в машине или недалеко от нее. Форма дает и дру­гие преимущества. Мы легко сможем выпроводить покупателей из лавки, а в случае необходимости и выгнать их оттуда; у нас найдется предлог переговорить с Пурстампером наедине, без жены, в квартире или в аптеке, думается, лучше в аптеке. Кроме того, нам не понадобится так сильно гримироваться, как в прошлый раз: настоящая форма со свастикой — неплохая маскировка. Ваше мнение?

— Разумно, — сказал Ван Дале, который, не будучи тще­славным, сразу же отказался от своих идей.— Но что ты соби­раешься сказать ему?

— Во-первых, что мы зашли в его аптеку, увидев на окнах энседовские фотографии. Хороший предлог. Потом объясняем, что хотим спросить дорогу, ну, например...

— Куда?

— К реке. Организации Тодта требуется там что-то про­верить, намекнуть ему на укрепления...

— Не очень правдоподобно. Дорогу к реке можно узнать у первого встречного. Лучше назвать какой-нибудь объект в лесу, тот размалеванный бункер не подойдет? Вы видели его там, у переезда, замаскирован под виллу. Вполне понятно, что

о таком секретном объекте не спросишь первого встречного на улице. Итак, решено. Да, вот еще что: для кого доставать форму? Баудевейн и я знаем немецкий, к тому же Баудевейн должен стрелять. Кто еще стреляет?

— Я, — ответил Эскенс.

— Не знаю, найдется ли у них такая маленькая форма.

— Маленькая форма? Что вы хотите этим сказать?

— Ничего плохого, — поспешил пояснить Схюлтс.— Толь­ко...

— Да, Флип, ты действительно ростом малость не вышел, — сказал Баллегоойен.— Стыдиться тут нечего, мой сын расска­зывал, что у них в отряде был парень ниже тебя на целую го­лову, а на его счету было больше убитых энседовцев, чем у моего сына. И его до сих пор не схватили, как я слышал. Друзья моего сына иногда навещают меня, — пояснил он Схюлтсу и Ван Дале.

Ван Дале счел благоразумным больше не касаться этой де­ликатной темы и обещал достать для Эскенса подходящую форму.

— Моя жена подгонит ее, — пообещал Баллегоойен.— Она мастерица шить.

— А когда проведем операцию? — спросил Хаммер.

— Чем скорее, тем лучше, — ответил Схюлтс.— Чем дольше будем тянуть, тем больше будем нервничать...

— Нервничать? — удивился Баллегоойен. Эскенс презри­тельно засопел.

— Я неточно выразился: не нервничать, а волноваться. Как вы смотрите на пятницу утром, часов в десять? У меня не будет занятий в школе; с точки зрения алиби лучше не про­пускать уроков. Форму к этому времени достанешь? — спросил он Ван Дале.

— Постараюсь. В крайнем случае в субботу или в поне­дельник утром.

— Нам нельзя ждать и по другой причине, — сказал Хаммер.— Долгая проволочка доказывает, что нам это затрудни­тельно, а значит, наша организация не на высоте.

— Сказать все можно, — возразил Ван Дале, доставая пачку сигарет.— Я постараюсь побыстрее раздобыть фор­му...

Ван Дале не торопился реагировать на выразительные взгля­ды сидящих на раскладушке, но Схюлтс так посмотрел на него, что он почти механически повиновался и предложил каждому

из подпольщиков по сигарете. По довольным улыбкам и жестам Схюлтс сразу понял, что лед сломан.

— Итак, принимаем следующий план действий, — сказал Схюлтс, окидывая немногочисленный отряд взглядом полковод­ца.— Тоон и Роозманс остаются в машине и следят за прохо­жими. Вы — служащие и уполномоченные организации по строительству бункеров, как и в первый раз. Арнольд, в форме, стоит у входа в роли швейцара и вышибалы. Мы с Флипом входим в дом; я веду разговор, Флип стреляет, как только я исчерпаю все свои ресурсы; за ним моя очередь. Флип целится в грудь или живот, я — в висок. Потом быстро прячем револьверы и уходим из магазина. Да, не забыть бы достать для Флипа удостоверение Организации Тодта, с новой фотокарточкой, с усиками. Же­лательно, Флип, чтобы ты молчал в магазине, тогда все внима­ние Пурстампера будет сконцентрировано на мне и ты неза­метно сможешь вытащить револьвер. Кроме того, хотя гол­ландцы и могут быть членами этой организации, Пурстамперу ни к чему слышать голландскую речь...

— А что, я не умею говорить по-немецки?! — взъерепенился Эскенс, гордо вскинув голову и опершись руками о край кро­вати, словно приготовился к прыжку.

— Мне кажется, что я говорю по-немецки лучше тебя, — одернул Схюлтс, которому стала немного надоедать задиристость Эскенса. Под холодным взглядом Схюлтса тот немного остыл, но не преминул гордо сказать:

— В наше время действительно не стоит расстраиваться из-за того, что говоришь на этом дурацком языке немного хуже кого-то другого.