II. Пациент 3 страница

Что могло быть причиной столь полного, столь пагубного изменения, столь полного исчезновения ощущения, такого полного разрушения нервного образа — имаго? Ко мне вернулось давно забытое воспоминание о тех днях, когда я был студентом — практикантом в неврологическом отделении. Одна из сестер позвонила мне в сильном беспокойстве и рассказала по телефону такую историю. К ним только что поступил новый пациент, молодой человек, весь день казавшийся очень милым, очень нормальным — до того момента, когда проснулся после дневного сна. После этого он стал выглядеть возбужденным и странным — совершенно непохожим на себя. Он умудрился каким-то образом выпасть из кровати и сидел на полу, бесновался, кричал и отказывался вернуться в постель. Не мог я бы прийти и разобраться?

Когда я вошел в палату, пациент лежал на полу рядом со своей кроватью и пристально смотрел на одну ногу. Его лицо выражало гнев, панику, растерянность и изумление — в первую очередь изумление с некоторым оттенком испуга. Я спросил его, не вернется ли он в постель и не нуждается ли он в помощи, однако эти предложения только взволновали его; он покачал головой. Я присел на корточки рядом с ним и положил на пол историю болезни. Тем утром его госпитализировали для некоторых обследований, сказал он мне. У него не было жалоб, но невропатолог, зная о его «ленивой» левой ноге (именно это выражение было употреблено), счел, что ему лучше лечь в больницу. Молодой человек весь день прекрасно себя чувствовал, а к вечеру задремал. Проснувшись, он по-прежнему чувствовал себя хорошо до тех пор, пока не пошевелился на кровати. Тут он обнаружил, по его выражению, в своей постели «чью-то ногу» — отрезанную человеческую ногу, совершенный кошмар! Он был поражен, испытал изумление и отвращение — никогда он не испытывал и даже вообразить себе не мог такой невероятной вещи. Он осторожно пощупал ногу. Она казалась совершенно здоровой, но странной и холодной. Тут его озарило: он «понял», что это все розыгрыш. Довольно чудовищный и неуместный, но очень оригинальный. Был канун Нового года, и все его праздновали. Половина персонала была пьяна, все шутили и запускали петарды — вполне карнавальная сцена. Очевидно, одна из сестер с извращенным чувством юмора пробралась в помещение для вскрытий, стащила ампутированную ногу, а потом засунула ее ему в постель, пока он спал. Такое объяснение принесло ему облегчение, но шутка шуткой, а дело зашло слишком далеко — и он выбросил мерзкую вещь из своей постели. Но... — тут способность говорить спокойно изменила пациенту, он внезапно задрожал и побледнел — когда он выбросил чужую ногу из постели, он каким-то образом последовал за ней — и вот теперь она прикреплена к нему.

— Вы только посмотрите! — воскликнул он с отвращением. — Вы хоть когда-нибудь видели такую мерзкую, отвратительную штуку? Думаю, она от свежего трупа. Это просто жутко! И еще — совершенно чудовищно — она вроде как приросла ко мне! — Он схватил ногу обеими руками и с силой попытался оторвать ее; не сумев, он в гневе стукнул ее кулаком.

— Полегче! — остановил его я. — Успокойтесь! Я на вашем месте не стал бы так ее бить.

— Почему это? — воинственно и раздраженно поинтересовался он.

— Потому что это ваша нога, — ответил я. — Разве вы не узнаете собственную ногу?

Он вытаращил на меня глаза с выражением изумления, недоверия и ужаса, смешанных с некоторой долей шутливого подозрения.

— Ну, доктор, — протянул он, — вы меня разыгрываете! Вы сговорились с той сестрой — нельзя же так шутить над пациентами!

— Я не шучу, — возразил я. — Это ваша нога.

Он увидел по моему лицу, что я совершенно серьезен, и впал в ужас.

— Говорите, это моя нога, доктор? Не считаете ли вы, что человек должен узнавать собственную ногу?

— Совершенно верно, — ответил я. — Человек должен узнавать собственную ногу. Может быть, это вы с самого начала нас разыгрывали?

— Богом клянусь, вот вам крест, ничего подобного... Человек должен знать собственное тело, знать, что принадлежит ему, а что — нет. Но эта нога, эта... — его снова передернуло от отвращения, — она какая-то неправильная, ненастоящая... она не кажется частью меня.

— А чем она вам кажется? — растерянно спросил я, к этому времени так же сбитый с толку, как и пациент.

— Чем кажется? — медленно повторил он мой вопрос. — Я скажу вам, чем она кажется. Она совершенно ни на что не похожа. Как может подобная штука принадлежать мне? Я и не представляю себе, где ей могло бы быть место... — Голос его стих. Он выглядел испуганным и шокированным.

— Послушайте, — сказал я, — не думаю, что вы здоровы. Пожалуйста, позвольте нам положить вас на кровать. Однако мне хотелось бы задать вам последний вопрос. Если эта... эта вещь — не ваша левая нога (при разговоре он однажды назвал ее подделкой и выразил удивление тем, что кто-то приложил такие усилия, чтобы «смастерить муляж»), то где ваша собственная левая нога?

Он снова побледнел — побледнел так сильно, что я подумал: не потеряет ли он сознания?

— Не знаю, — ответил он. — Понятия не имею. Она исчезла. Ее нет. Ее нигде нельзя найти...

Я был глубоко встревожен тем происшествием — настолько глубоко, как я теперь понял, что выбросил его из памяти более чем на пятнадцать лет; и хотя я считал себя неврологом, я полностью забыл об этом случае, вытеснил его из своего сознания — до момента, когда оказался, по-видимому, в положении того бедняги, испытывая (в этом едва ли можно было сомневаться) то же, что испытывал он; как и он, я был испуган и потрясен до глубины души. Было ясно, что в каком-то смысле мои симптомы совпадали с симптомами того молодого человека, что все они вместе образовывали такой же синдром.

Подобный синдром был впервые описан в прошлом столетии Антоном и иногда именуется синдромом Антона, хотя тот выделил только некоторые из его особенностей. Более подробно синдром был описан великим французским неврологом Бабинским, который ввел термин «анозогнозия» для своеобразного отсутствия осознания болезни, характерного для таких пациентов. Бабинский оставил замечательные описания странных, почти комичных представлений больных: у некоторых пациентов первым признаком инсульта оказывалась неспособность узнавать одну сторону своего тела и чувство, что она принадлежит кому-то еще, является моделью. Иногда ситуация выглядела как шутка — человек мог обернуться к соседу в поезде и сказать о собственной руке: «Извините, месье, но ваша рука лежит у меня на колене», или попросить сестру, убирающую посуду после завтрака: «И еще вон та рука — уберите ее вместе с подносом». Я подумал о необычных случаях из собственной практики: например, о пациенте из «Маунт Кармель», который «обнаружил» в своей постели давно потерянного брата. «Он все еще не отделен от меня! — заявлял он возмущенно. — Что за наглость! Вот его рука!» — и он поднимал свою левую руку, держа ее правой. Бабинский отмечал, что многих таких пациентов считали сумасшедшими. Действительно, для них существует особая разновидность сумасшествия — somatophrema phantastica, по терминологии Крепелина. Однако это «сумасшествие» чрезвычайно специфическое, обладающее постоянством проявлений. Оно неожиданно возникает у вполне уравновешенных людей, не проявлявших до того никаких признаков сумасшествия, и связано с поражениями мозга — в особенности задних отделов правого полушария, контролирующих отчет о действиях, или гнозис, левой стороны тела. Поцль в Вене дополнил эти описания и, возможно, обсуждал природу таких нарушений с Фрейдом, сравнивая и противопоставляя их соматогенным галлюцинациям. Для Фрейда, который был неврологом, и великим неврологом в юности (он в 1891 году ввел термин «агнозия»), и сохранил интерес к неврологии до конца жизни, и для его дочери Анны, уже известной своими ранними работами в эгопсихологии, эти описания синдрома Поцля (психокинестетической аллестезии) имели огромный интерес. Отца и дочь Фрейдов должен был чрезвычайно заинтересовать факт существования специфического патопсихологического синдрома, связанного с поражением правого полушария, который мог вызывать специфические и странные изменения в телесной идентичности, так что пациент мог находить конечность незнакомой, быть не в состоянии отнести ее к себе или (в силу рационализации или психологической защиты) приписывать ее, хотя бы временно, кому-то другому. Поцль выявил также странные специфические изменения аффективного спектра, проявлявшиеся в нелепых (и часто комичных) аспектах ситуации — когда пациенты, как было замечено, могут отмахиваться от своей конечности или просить сестру убрать ее. Такие пациенты, проявляющие совершенно нормальные реакции и аффекты во всех прочих отношениях, могут обнаруживать удивительное равнодушие к пострадавшей конечности. Это, по наблюдениям Бабинского, было одной из причин того, что многим из них ставили диагноз «истерия», «шизофрения» или какое-то иное «диссоциативное нарушение». Действительно, существовала поразительная диссоциация — не только нервная, но также эмоциональная и экзистенциальная. Она, впрочем, была вызвана не «подавлением» концепции или аффекта, а являлась следствием разобщения нервов.

Еще в начале карьеры Фрейд, по предложению Шарко, написал классическую статью о различиях между органическими и истерическими параличами. Ему было очень интересно узнать в конце жизни — синдром Поцля был описан в 1937 году — о том, что некоторые особенности, которые легко можно было принять за истерические — типичная диссоциация и вежливое или шутливое безразличие, — были в данном случае чисто органическими или, точнее, откликом человека и его эго-структуры на определение границ «я» и «не-я» при выраженной телесной агнозии. Разве не говорил Фрейд, учение которого уходило корнями в физиологию и биологию, что «Эго в первую очередь и главным образом — телесное Эго»!

Так что же теперь? Возник ли у меня синдром Поцля? Мой случай, безусловно, выглядел от него неотличимо! Меня можно было бы использовать для демонстрации в аудитории этой редкой и странной «нейроэкзистенциальной» патологии — и на мгновение я представил себя, профессора Антона-Бабинского-Поцля-Сакса, демонстрирующего поразительный случай этого синдрома на себе! Тут я, как раньше на Горе, неожиданно понял, что этот поразительный случай — я сам, вовсе не пациент доктора Антона-Бабинского-Поцля-Сакса, которого нужно продемонстрировать и описать, а очень испуганный человек, нога которого не только пострадала и была прооперирована, но стала фактически бесполезной, потому что она больше не была частью моего «внутреннего образа» — она стерлась из моего образа тела; кроме того, мое Эго подверглось патологии самого пугающего и необъяснимого свойства.

У моего бедного пациента, которого я осматривал в тот памятный канун Нового года, срочная операция выявила большую сосудистую опухоль в правой теменной доле мозга. Она начала кровоточить, пока он спал, так что к моменту пробуждения «ножная территория» — та часть мозга, в которой было представлено положение и наличие ноги, оказалась фактически отключенной. В результате ему стало невозможно нормально ощущать свою ногу — чувствовать ее как наличествующую часть своего тела, — так что когда он ее обнаружил, она показалась ему чуждым объектом, подложенным ему в постель: чьей-то еще ногой, ногой трупа и, наконец, странным и нематериальным муляжом.

Так что же все-таки со мной? Было ясно, что у меня тоже синдром Поцля, угасание левой ноги, — и что я тоже, как и тот мой пациент, должно быть, страдаю от какого-то серьезного повреждения правой теменной доли. Нас учили физиологии, анатомии, этиологии, и мой ум, тренированный и умелый, быстро устремился по знакомому пути. Физиология говорит, что имеет место дисфункция правого полушария; анатомия соответственно — что имеется большое повреждение в этой области мозга. А этиология... что она говорит о причине? Я ни на мгновение не усомнился: у меня возник эмбол или во время анестезии упало артериальное давление, в результате чего произошел церебральный инфаркт, обширный инсульт в правой теменной доле. «Осложнение анестезии» — написали бы в истории болезни...

Только подумать, чтобы до такого дошло: чудом спастись от смерти или тяжелого увечья на Горе, быть с огромными трудностями доставленным в одно из лучших в мире ортопедических отделений — только чтобы стать жертвой послеоперационного инсульта! Мне представилась панорама мучительной полу-жизни, ожидавшей меня после такого обширного инсульта, со всеми мельчайшими ужасающими подробностями: прикованность к инвалидному креслу, унизительная зависимость, нога, которая одновременно бесполезна и чужда мне; нога, настолько ампутированная интернально, что лучше и проще было бы ампутировать ее и экстернально — это по крайней мере избавило бы меня от необходимости таскать за собой полностью бесполезную, не функционирующую, действительно усопшую конечность. Ее следовало бы удалить, как удаляют омертвелую ногу, потому, что по сути, она омертвелой и была: неврологически, функционально и экзистенциально мертвой.

Я лежал, погруженный в это видение, неизвестно сколько времени — в ледяном фаталистическом отчаянии, стеная, подумывая о самоубийстве и шевеля пальцами ноги. Пальцами ноги! Я совсем забыл — с пальцами-то было все в порядке! Вон они — розовые и живые, шевелящиеся как будто в насмешку над моими абсурдными размышлениями! В какую бы мрачную ипохондрию я ни погрузился, я все же не забыл элементарной нейроанатомии. Инсульт, достаточно обширный, чтобы отключить остальную часть ноги, наверняка отключил бы и ступню и пальцы тоже. Как только это до меня дошло, я от всего сердца расхохотался. С мозгом у меня все в порядке — никакого инсульта! Не знаю, что произошло, но инсульта у меня нет!

Я позвонил, и явилась сестра Сулу; на ее молодом спокойном лице была написана озабоченность.

— В чем дело, доктор Сакс? С вами все в порядке?

— Все прекрасно, — ответил я. — Замечательно. Лучше и не придумаешь! Я обнаружил, что ко мне вернулся аппетит. Как вы думаете, не удастся ли раздобыть для меня сандвич или еще что-нибудь?

О Боже мой! — сказала она. — Как же вы меняетесь! Когда я уходила, вы выглядели ужасно — были бледным и дрожащим от страха. А теперь вы выглядите отлично — так же как во время завтрака.

— Ну, я тут кое-что обдумывал... и позволил себе переволноваться. Если получить сандвич трудно, то хоть чашку чая и бисквит...

— Но, доктор Сакс, вы можете получить весь ленч. Его все еще разносят, знаете ли.

— Правда? Сколько же времени прошло с тех пор, как вы помогали мне тестировать ногу?

Сестра Сулу взглянула на часы.

— И десяти минут не прошло, — ответила она. — Вам показалось, что больше?

Меньше десяти минут! Я с трудом верил своим ушам. За эти десять минут, как мне казалось, я прожил целую жизнь. Я прошел через целую вселенную мыслей — а ленч все еще подают!

Сестра Сулу принесла мне поднос. Я обнаружил, что голоден как волк, что представлялось совершенно естественным после всех моих физических и метафизических усилий этого утра, — я был голоден, жаждал чувственных удовольствий и приятных ощущений.

Во время еды мой разум бурлил — я заново перебирал слова молодого человека с опухолью в мозгу, который «потерял» свою левую ногу. К счастью для него, опухоль была доброкачественной, и быстрое хирургическое вмешательство полностью восстановило церебральные функции. Может быть, он жив до сих пор и читает эти строки! Я навестил его, когда он поправлялся, через несколько недель после операции, чтобы узнать, как у него дела и сохранились ли воспоминания о кануне Нового года.

Те переживания, сказал он мне, были самыми странными и путающими в его жизни; он не поверил бы, что такое возможно, если бы сам не пережил тот случай. Случай был «безумный» — он дважды повторил это слово и не соответствовал здравому смыслу. Самым страшным было опасение, что он полностью сошел с ума. Оно усугублялось его попытками поговорить с персоналом; ему постоянно говорили, что случившееся — чепуха и чтобы он не глупил. Он был очень рад и благодарен мне за то, что я хотя бы его выслушал — хоть я и был студентом и «не знал ничего», я постарался понять. Он очень обрадовался, сказал молодой человек, когда нейрохирурги (которых я вызвал) заверили его, что болезнь его реальна, а не «существует только у него в уме», хотя он и был очень испуган известием о том, что в мозгу у него опухоль, требующая операции. Однако даже хотя механизм «угасания» ему объяснили и сказали, что существует вероятность восстановления функций ноги, когда давление на мозг будет устранено, он обнаружил, что не может поверить услышанному. Это не было похоже, пытался он объяснить, на обычную потерю — когда вы что-то кладете не на место. Самое ужасное в его случае было то, что нога не была «положена не на место», а на самом деле свое место потеряла. И поскольку больше не было места, куда она могла бы вернуться, он просто не видел, как могла бы вернуться его собственная нога. Раз это было так, никто не мог обнадежить его, и когда ему сказали, что его нога вернется, он только кивнул и улыбнулся.

Да, это было то положение, в котором я оказался, — в точности такое же. Нога исчезла, забрав вместе с собой свое место. Таким образом, казалось невозможным ее вернуть — независимо от нанесенного ей увечья. Не поможет ли мне память в том, в чем не мог помочь взгляд в будущее? Нет! Нога исчезла, забрав с собой и свое прошлое. Я больше не мог вспомнить, как у меня была нога. Я больше не мог вспомнить, как ходил и поднимался в гору. Я чувствовал себя невероятным образом отрезанным от человека, который ходил и бегал, карабкался по скалам всего пять дней назад. Между нами существовала только формальная связь. Существовала брешь — абсолютная брешь — между «тогда» и «теперь», и в эту брешь, в эту пропасть провалился я прежний, тот я, который, не задумываясь, стоял, бегал и ходил, который был полностью и безоговорочно уверен в своем теле. В эту брешь, в эту пропасть вне времени и пространства канули и исчезли реальные возможности моей ноги. Я часто задумывался о том, что выражение «растворились в воздухе» одновременно и абсурдно, и загадочно-значительно. Словно в упрек моим сомнениям, в воздухе растворилась моя собственная нога, и я, как и пациент с кровоточащей мозговой опухолью, не мог себе представить ее возвращение нормальным, физическим способом, потому что она исчезла из времени и пространства исчезла, забрав с собой свое пространство-время. Если возможности ноги канули в брешь, в пропасть, «растворились в воздухе», они должны были бы вернуться оттуда, и жуткой поразительной тайне исчезновения могла быть равной только такая же тайна возвращения. Нога покинула существование (что бы ни понимать под существованием) и тем самым должна была бы каким-то образом в него вернуться. Мой разум буквально дымился от мыслей о развеществлении и воссоздании. Воды становились все глубже и глубже; я не смел думать слишком много, чтобы не утонуть в них.

И тут, развеяв метафизический туман, перед моим умственным взором неожиданно возникла крепкая и шумная фигура доктора Джонсона[11]. Мое подсознание призвало его, чтобы пробудить от берклианского[12]кошмара. Я увидел его с необыкновенной ясностью — и немедленно влюбился в него и в его здравый смысл. В ответ на вопрос о «берклианской доктрине» — предполагаемой нереальности материальных объектов — он предложил сильно ударить ногой по камню, говоря: «Бах! Таким образом я его опровергаю!» Я всегда считал этот ответ совершенным — теоретически, практически, драматически, комически: он был очевиден, единственно возможен, но для него потребовался гений Джонсона. Ответ на подобные вопросы дается действием.

Мне представилась яркая умственная картина: Джонсон, пинающий камень, — такая живая, такая забавная, что я рассмеялся про себя. Но как я мог применить джонсоновский тест к себе? Я жаждал изо всех сил пнуть камень и, делая это, продемонстрировать существование пинающей ноги и камня. Но как мог я пинать что-либо невообразимой нематериальной ногой? Я не смог бы войти в контакт с камнем. Таким образом, тест Джонсона обернулся бы против меня, и его неудача, или невозможность попытаться, только подтвердила бы нереальность ноги и еще безнадежнее загнала меня в берклианский замкнутый круг. Образ моего дородного и неустрашимого героя поблек. Даже славный Сэм Джонсон, оказавшись в моем положении, не сумел бы изменить его.

Теперь место Джонсона на моей сцене оказалось занято Витгенштейном[13]; мне показалось, что эти двое, внешне такие непохожие, могут довольно хорошо поладить (я постоянно изобретаю воображаемые встречи и диалоги). Я услышал произнесенные голосом Витгенштейна первые слова его последней работы «О достоверности»: «Если вы можете сказать «здесь одна нога», мы предоставим вам все остальное... Вопрос в том, позволяет ли здравый смысл сомневаться в этом». (Только потом я заметил, что моя память или воображение заменили «ногой» «руку».) «Достоверность», по Витгенштейну, основывалась на уверенности в теле. Однако уверенность в теле основывалась на действии. Ответ на вопрос Витгенштейна о том, можно ли быть уверенным в своей руке, заключался в том, чтобы ее поднять или заехать кому-то в физиономию, — как ответ Сэмюэла Джонсона заключался в том, чтобы пнуть камень.

Джонсон и Витгенштейн были совершенно согласны друг с другом: человек существует и может доказать это, потому что действует — потому что может поднять руку или пнуть камень. Я неожиданно подумал: человек, обладающий фантомом — призрачной ногой, — камень пнуть не мог бы.

Я неожиданно почувствовал себя безутешным и заброшенным и — в первый раз, возможно, с тех пор как поступил в больницу — ощутил отличающее пациента одиночество, такое одиночество, которого не испытывал на Горе. Теперь я отчаянно желал общения и ободрения, как нуждался в них тот молодой человек, который пусть и с трудом и переживаниями, но выкарабкался. Превыше всего я нуждался в разговоре с моим хирургом или лечащим врачом. Мне нужно было рассказать ему, что со мной случилось, чтобы он мог сказать: «Да, конечно, я понимаю».

Я уснул, а разбудил меня приход моей самой любимой тетушки. Я надеялся, что она может заглянуть, но сомневался в этом, поскольку был день ее рождения. Неустрашимая в свои восемьдесят два, после завтрака и ленча с друзьями (и еще одна встреча, сказала она, ожидается за ужином), она пересекла весь Лондон, чтобы в свой день рождения выпить со мной чаю, поскольку я не мог, как обычно делал, явиться для этого к ней. Неожиданно вспомнив во время завтрака, что сегодня день рождения тетушки, я уговорил сестру Сулу добыть для меня подарок — книгу, выбрав после некоторых колебаний, «Тетушка — старая дева в реальности и в литературе». Я с некоторыми опасениями вручил подарок, предупредив, что сам книгу не читал, возможно, она ужасна (хотя все говорили, что книга превосходна) и, может быть, тетушке не понравится упоминание о старой деве.

— Но я обожаю это! — воскликнула тетушка, беря книгу. — Мне очень нравится быть тетушкой — старой девой. Я не хотела бы быть никем иным. Особенно мне приятно иметь восемьдесят семь племянников и племянниц и двести тридцать внуков и внучек, притом что на протяжении шестидесяти лет одиннадцать из них я учила. Лишь бы в книге нас не изображали как бесплодных и одиноких!

— Если это окажется так, — сказал я, — я отошлю ее обратно автору!

Тетушка порылась в сумке и вытащила что-то.

— Я тоже принесла тебе книгу в подарок. В свой день рождения ты был где-то в Арктике. Я знаю, что ты любишь Конрада. Это ты читал?

Я развернул книгу и обнаружил, что это «Гребец».

— Нет, не читал, — ответил я, — но название мне нравится.

— Да, — сказала тетушка, — оно тебе подходит. Ты ведь всегда был гребцом. Существуют гребцы и существуют домоседы, но ты — определенно гребец. С тобой, похоже, случаются странные приключения одно за другим. Интересно, доберешься ли ты когда-нибудь до пункта назначения?

За приятным спокойным чаепитием — моя добрая тетушка каким-то образом уговорила обычно непреклонную старшую сестру прислать нам сандвичи с кресс-салатом и огромный чайник, — под любящим и доверчивым взглядом тетушки я рассказал о некоторых из случившихся со мной в этот день открытий.

Она внимательно слушала, не говоря ни слова.

— Дорогой мой Оливер, — сказала она, когда я закончил, — ты и раньше бывал в глубоких водах, но эти — самые глубокие. — По ее лицу промелькнула тень. — Очень, очень глубокие, — пробормотала она почти про себя.

— Очень глубокие, странные, темные... — Тетушка задумалась, потом взглянула мне в глаза и сказала: — Я ничего тут не понимаю, но уверена, что понять можно; я уверена, что, поплавав туда-сюда, ты доберешься до понимания. Ты должен мыслить очень ясно, быть сильным и смелым. Тебе также придется склонить голову, стать смиренным и признать, что есть много вещей, не поддающихся пониманию. Ты не должен быть высокомерен, но не должен быть и малодушным. И тебе не следует ожидать слишком многого от хирурга. Не сомневаюсь, что он хороший человек и первоклассный специалист, однако твой случай выходит далеко за рамки хирургии. Ты не должен сердиться, если он не поймет тебя полностью. Ты не должен ожидать от него невозможного. Ты должен предвидеть, что существуют границы, и уважать их. У хирурга существует множество ограничений, как и у нас всех. Профессиональные ограничения, умственные ограничения, а особенно эмоциональные ограничения... — Тетушка помолчала, погрузившись в какое-то воспоминание. — Хирурги находятся в странном положении, — наконец заговорила она снова. — Они сталкиваются со специфическими конфликтами. Твоя мать... — Тетушка заколебалась, вглядываясь в мое лицо. — Твоя мать была предана своей профессии хирурга, и еще она была очень нежной и чувствительной, так что иногда ей бывало трудно совместить свои человеческие чувства с хирургией. Ее пациенты были ей очень дороги, однако как хирург она должна была смотреть на них только с точки зрения анатомии и хирургии. Иногда еще, когда она была моложе, она казалась почти безжалостной, но только потому, что ее чувства были так сильны: они ее захватили бы, если бы она твердо не удерживала дистанцию. Только позднее ей удалось достичь равновесия — важнейшего равновесия между медицинскими проблемами и личными отношениями.

Будь мягок, Оливер, — наставляла она меня.

— Не реагируй болезненно на мистера Свена. Не называй его «хирург» — это звучит не по-человечески! Помни, что он человек — такой же как и ты. Может быть, даже слишком, и более стеснительный, чем ты. Все неприятности начинаются, когда люди забывают о том, что они — люди.

Добрые, мудрые, простые слова! Если бы я только к ним прислушался! Если бы я обладал редкими кротостью и великодушием моей милой тетушки, ее внутренней безмятежностью и уверенностью, которые позволяли ей встречать все превратности жизни с добрым ровным юмором, никогда ничего не преувеличивать, не искажать, не игнорировать.

За вторым чайником — тетушка пила не меньше чая, чем доктор Джонсон, — разговор благодаря игривой атмосфере стал свободнее, легче, проще, и мрачные тени, ужасная серьезность, которую я ощущал раньше, рассеялись в воздухе.

Уже собравшись уходить, тетушка неожиданно в быстрой последовательности рассказала мне три анекдота поразительной фривольности, но преподнесенные со сдержанной точностью и приличием выражений.

Я так смеялся, что испугался: не разошлись бы швы; пока я смеялся, тетушка поднялась и откланялась.

Да, да! Все станет понятно, все удастся исправить, обо всем позаботиться. Все хорошо и будет хорошо! Были некоторые незначительные осложнения, связанные с операцией или травмой. Природа этого была для меня несколько неясна, но утром Свен все объяснит. Он хороший человек, у него годы опыта в ортопедии, он, должно быть, видел подобные случаи сотни раз; я мог рассчитывать на простой обнадеживающий диагноз и благоприятный прогноз. Он скажет... Ну я не очень-то представлял, что он скажет, но верил в него и в то, что все будет хорошо. Да! Я мог с уверенностью отдаться в его руки — мне следовало подумать об этом раньше, вместо того чтобы мучить себя размышлениями в одиночестве. Рассчитывая помочь себе, я только совершенно без надобности впал в панику!

Каким человеком окажется Свен? Я знал, что он хороший хирург, но я ведь вступлю в отношения не с хирургом, а с личностью или скорее с человеком, в котором, как я надеялся, сольются хирург и личность. Встреча с молодым хирургом в Одде была в своем роде совершенством для того момента. Однако теперь мое положение было сложнее и туманнее, так что и у мистера Свена задачи куда серьезнее. Он не мог бы впорхнуть в палату, танцуя и улыбаясь, и тут же исчезнуть; на нем лежит большая ответственность — перспектива выхаживать меня недели, а то и месяцы. Мне не следовало требовать от него слишком многого или перегружать его своим отчаянием. Если он человек чуткий, он сразу же его уловит и рассеет — спокойно и авторитетно. То, чего я не смог бы сделать и за сотню лет, именно потому что погружен в свое состояние пациента и не способен из него вырваться, то, что казалось мне непреодолимо трудным, он рассечет одним ударом своего скальпеля отстраненности, проницательности и авторитета. Он не должен ничего объяснять, он должен только действовать. Мне не требовались относящиеся к делу сообщения: «Мы встречаемся с этим синдромом в 60% случаев. Он приписывается факторам X, Y и Z. Выздоровление, по разным данным, происходит в таком-то числе случаев, в зависимости от того-то и того-то». Мне был нужен только голос, простота, уверенность специалиста: «Да, я понимаю. Такое случается. Не тревожьтесь. Делайте то-то и то-то. Верьте мне! Вы скоро поправитесь!» — или другие подобные слова, слова совершенно прямые и ясные, без всякого намека на уклончивость или лживость.

Если он на самом деле не сможет обнадежить меня такими словами, я хотел бы услышать честное признание факта. Я ничуть не меньше стану уважать его прямоту и авторитет, если он скажет: «Сакс, черт знает что — я не могу разобраться, что с вами. Но мы сделаем все от нас зависящее, чтобы это выяснить». Если он обнаружит страх — честный страх, — я буду уважать его по-прежнему. Я отнесусь с уважением ко всему, что он скажет, при условии что он будет откровенен и проявит уважение ко мне, к моему человеческому достоинству. Если он будет честен и мужествен, и я смогу быть таким же.