СУЩЕСТВУЕТ ЧТО‑ТО ЕЩЕ

Я сделал попытку выйти из дома; отправиться куда‑ нибудь, куда угодно. И все‑ таки, несмотря на то, что тяжесть пропала и я чувствовал себя гораздо более крепким, я по‑ прежнему не мог освободиться. Я никак не мог уйти: отчаяние Энн удерживало меня, как тиски. Пришлось остаться.

В тот момент, когда я об этом думал, я снова оказался в доме. Гостиная была пуста. Время текло. Правда, я не знал, сколько его прошло; хронология была выше моего понимания.

Я вошел в гостиную. На диване перед камином лежала Джинджер. Я сел подле нее. Она даже не пошевельнулась. Я попытался погладить собаку по голове. Она продолжала крепко спать. Не знаю, как это произошло, но контакт был нарушен.

Удрученно вздохнув, я встал и отправился в нашу спальню. Дверь была открыта, и я вошел. На постели лежала Энн, а рядом с ней сидел Ричард.

— Мама, почему ты даже не допускаешь мысли о том, что это мог быть папа? — спрашивал он ее. — Перри клянется, что он там был.

— Давай больше не будем об этом говорить, — попросила она.

Я видел, что она опять плакала: глаза покраснели, веки припухли.

— Неужели это совсем невозможно? — спросил Ричард.

— Я в это не верю, Ричард, — промолвила она. — Вот и все. — Всматриваясь в его лицо, она добавила: — Я не отрицаю, что Перри может обладать определенными способностями. Но он не убедил меня в том, что после смерти существует что‑ то еще. Я знаю, что ничего нет, Ричард. Я знаю, что твой отец умер, и нам надо…

Она не смогла договорить; голос ее прервался от рыданий.

— Прошу тебя, не будем больше об этом говорить, — пробормотала она через какое‑ то время.

— Прости, мамочка. — Ричард наклонил голову. — Я лишь пытался помочь.

Она взяла его правую руку и, нежно поцеловав, прижала к щеке.

— Знаю, — пробормотала она. — Это было так мило с твоей стороны, но… — Голос ее стих, и она закрыла глаза. — Он умер, Ричард, — немного помолчав, сказала она. — Ушел от нас. И ничего с этим не поделаешь.

— Энн, я здесь! — закричал я.

Я огляделся по сторонам в приступе страшного гнева. Неужели ничего нельзя сделать, чтобы дать ей знать? Я тщетно пытался поднять предметы с комода. Я уставился на маленькую шкатулку, пытаясь сконцентрировать волю и передвинуть ее. Прошло немало времени, и она слегка дернулась, но я почувствовал, что измотан этим усилием.

— Боже правый.

Опечаленный, я вышел из комнаты и пошел по коридору, потом, повинуясь порыву, повернул назад к комнате Йена. Дверь была закрыта. Невеликое дело, как любит говорить Ричард. Я моментально прошел сквозь нее, и тут до меня дошла омерзительная догадка: я — привидение.

Йен с хмурым видом сидел за письменным столом, делая уроки.

— Ты меня слышишь, Йен? — спросил я. — Мы всегда были с тобой друзьями.

Он продолжал что‑ то писать в тетради. Я попытался погладить его по волосам, разумеется, тщетно. Я в отчаянии застонал. Что мне было делать? И все‑ таки я не мог заставить себя уйти. Меня удерживала печаль Энн.

Я оказался в ловушке.

Отвернувшись от Йена, я вышел из его комнаты. Несколько ярдов по коридору, и я прошел через закрытую дверь комнаты Мэри. Теперь я испытывал к себе отвращение. Прохождение сквозь двери казалось мне мерзким трюком на публику.

Мэри сидела за письменным столом и писала письмо. Я остановился около нее и стал ее разглядывать. Она такая прелестная девушка, Роберт, — высокая, белокурая, грациозная. К тому же талантлива: прекрасный певческий голос и безусловное умение держаться на сцене. Она усердно занимается в Академии драматического искусства, мечтая о театральной карьере. Я всегда был уверен в ее будущем. Профессия трудная, но Мэри настойчива. Я давно планировал найти для нее деловые связи, когда она закончит обучение. Теперь я не смогу этого сделать. Еще одно огорчение.

Немного погодя я заглянул в ее письмо.

«Мы нечасто бывали вместе. То есть мы двое, особенно за последние несколько лет. Моя вина, не его. Он старался собрать нас вместе — на день или вечер. Они с Йеном проводили вместе целые дни — играли в гольф, ходили смотреть спортивные игры или в кино. Он и Ричард тоже проводили время вместе, часами болтая за ужином в ресторане, узнавая друг друга. Ричард тоже хочет писать, и папа всегда был готов ему помочь и поддержать.

Я выходила с ним в общество всего несколько раз. И всегда это было то, чего мне хотелось, — пьеса, фильм или концерт. Сначала мы шли ужинать, чтобы пообщаться. И всегда это доставляло мне удовольствие, но теперь я понимаю, что этого было недостаточно.

И все‑ таки, Венди, я всегда чувствовала близость к нему. Он всегда заботился обо мне, был терпимым и понимающим. Спокойно относился к моим поддразниваниям — ведь у него было замечательное чувство юмора. Я знаю, он меня любил. Иногда, бывало, обнимал меня и прямо говорил, что верит в мое будущее. Я посылала ему записки, в которых писала, что он «лучший папа на свете» и что я его люблю. Жаль, я не так часто произносила это вслух.

Вот если бы увидеть его сейчас. Сказать ему: «Папочка, спасибо за все…»».

Она остановилась и стала тереть глаза; слезы капали на письмо.

— Придется его разорвать, — пробормотала она.

— О Мэри.

Я положил ладонь ей на голову. «Если бы только можно было прочесть ее мысли», — подумал я. Вот если бы она ощутила мое прикосновение и поняла, как я ее люблю.

Она снова принялась писать.

«Прости, пришлось прерваться и вытереть глаза. Возможно, придется делать это еще несколько раз, пока не закончу письмо.

Теперь я думаю о маме. Папа так много для нее значил, и она значила для него так много. У них были замечательные отношения, Венди. Не думаю, что раньше говорила с тобой об этом. Они были абсолютно преданы друг другу. Если не считать нас, детей, им, казалось, никто был не нужен, кроме друг друга. Дело не в том, что они не встречались с другими людьми. Люди их любили и хотели их видеть, ты это знаешь; они были большими друзьями твоих родителей. Но для них эта близость была важнее всего на свете.

Смешно. Я разговаривала со многими детьми, и почти всем им трудно мысленно себе представить — даже подумать о том, что их родители занимаются любовью. Думаю, это чувство присуще всем.

Мне совсем не трудно было мысленно представить маму и папу вместе. Часто мы, бывало, видели, как они стоят рядом — на кухне, в гостиной, своей спальне, где угодно — тесно прижавшись друг к другу, не говоря ни слова, как пара любовников. Иногда они стояли так даже в бассейне. И всегда они садились вместе — чтобы поговорить, посмотреть телевизор, не важно для чего: мама обычно прижималась к папе, он обнимал ее одной рукой, и ее голова лежала у него на плече. Они были такой чудной парой, Венди. Они… извини, опять слезы.

Потом. Прервусь, чтобы немного успокоиться. Так или иначе, я легко могла себе представить, как они занимаются любовью. Это казалось совершенно справедливым. Я помню каждый раз — разумеется, став достаточно взрослой, чтобы понимать, — как слышала тихий звук притворяемой двери в их спальню и отчетливый щелчок замка. Не знаю, как Луиза, Ричард или Йен, но у меня это всегда вызывало улыбку.

Не скажу, чтобы они никогда не ссорились. Они были обыкновенными людьми, в чем‑ то уязвимыми; оба отличались вспыльчивостью. Папа помогал маме освободиться от раздражительности, особенно после ее нервного срыва — и знаешь, Венди, все эти годы он был ей поддержкой! Он помогал ей выпустить гнев, вместо того чтобы его сдерживать; говорил ей, чтобы она громко кричала, когда едет в машине. Она так и делала, и однажды Кэти так испугалась, что у нее едва не случился сердечный приступ. Она была на заднем сиденье машины, а мама, забыв о ее присутствии, начала кричать.

Даже если они и ссорились, ссора никогда не восстанавливала их друг против друга. Она всегда кончалась объятиями, поцелуями и смехом. Венди, иногда они вели себя как дети. Порой я чувствовала себя их матерью.

Знаешь, что еще? Я никому об этом пока не говорила. Я знаю, что папа нас любил и мама нас любит. Но между ними всегда было это «нечто», эта особая связь, к которой мы не смели прикасаться. Нечто драгоценное. Нечто не выразимое словами.

Не то чтобы мы от этого страдали. Нас никогда не оставляли без внимания. Мы не испытывали никаких лишений. Родители окружали нас любовью и поддерживали во всех наших начинаниях.

И все‑ таки в их отношениях было нечто особенное, заставлявшее их оставаться союзом двоих, в то время как наша семья была более обширным союзом людей, включавшим всех нас. Возможно, это не имеет смысла, но это правда. Не могу объяснить. Надеюсь только, что в моем замужестве будет то же самое. Как бы то ни было, надеюсь, в твоем браке это есть.

Подтверждением моих слов является то, что вначале я рассказывала в этом письме о папе, а под конец — о маме и папе. Потому что не могу говорить о нем, не вспомнив также и ее. Они всегда вместе. В этом все дело. Просто не могу себе мысленно представить ее без него. Словно разделили на две части единое целое, и каждая половинка от этого потеряла. Будто…»

Поняв кое‑ что, я вздрогнул.

На протяжении примерно четверти страницы ее письма я воспринимал ее слова прежде, чем она их записывала.

Внезапно меня осенило.

«Мэри, — подумал я. — Напиши то, что я тебе скажу. Запиши эти слова. „Энн, это Крис. Я все еще существую“».

Я направил на нее взгляд и стал повторять эти слова.

— Энн, это Крис. Я все еще существую.

Снова и снова направлял я эти слова в сознание Мэри, пока она писала.

— Запиши их, — говорил я ей. Я повторял слова, которые ей надо было записать. — Запиши их, — говорил я ей. — Запиши. — Снова повторял слова. — Пиши. — Повторял. Десять раз, еще и еще. — Запиши: «Энн, это Крис. Я все еще существую».

Я был настолько поглощен своим занятием, что подпрыгнул, когда Мэри судорожно вздохнула и отдернула руку от стола. Она в молчаливом оцепенении смотрела на бумагу; я тоже посмотрел вниз.

Она написала на листе бумаги: «Эннэтокрис. Явсе‑ ещесуществую».

— Покажи это маме, — в волнении сказал я ей. Я сконцентрировался на словах. «Покажи это маме, Мэри. Прямо сейчас». Я быстро повторил эти слова несколько раз.

Мэри встала и пошла в сторону коридора с бумагой в руке.

— Вот так, вот так, — приговаривал я. «Вот так», — подумал я.

Она вышла в коридор и повернула в сторону двери нашей спальни. Там она остановилась. В волнении следуя за ней, я тоже остановился. Чего она ждет?

Заглянув в дверь, Мэри увидела Энн и Ричарда. Энн все еще прижимала его ладонь к своей щеке. Глаза ее были закрыты — казалось, она спит.

— Отдай им письмо, — сказал я Мэри, поморщившись от звука собственного голоса.

«Отдай письмо, — мысленно приказал я ей. — Покажи его маме и Ричарду».

Мэри стояла неподвижно, уставившись на Ричарда и Энн с выражением сомнения на лице.

— Мэри, давай, — настаивал я, напрягаясь изо всех сил.

«Мэри, отдай его им, — подумал я. — Пусть они посмотрят».

Она повернулась прочь.

— Мэри! — закричал я.

И тут же себя остановил. «Отдай им письмо!» — мысленно закричал я. Она заколебалась, потом повернула назад, в сторону нашей спальни. «Вот так, отдай ей письмо, — подумал я. — Отдай, Мэри. Сейчас».

Она стояла не двигаясь.

«Мэри, — мысленно умолял я, — ради Бога, отдай письмо маме».

Она вдруг резко повернулась в сторону своей комнаты и поспешно направилась туда, пройдя сквозь меня. Я развернулся и побежал за ней.

— Что ты делаешь? — крикнул я. — Разве не слышишь?..

Мой голос замер, когда она смяла листок и бросила в корзину для мусора.

— Мэри! — в отчаянии повторил я.

Я в смятении уставился на нее. Почему она это сделала?

Но я понял, Роберт; понять это было нетрудно. Она подумала, что подсознательно проявила собственные мысли. Она не хотела заставить Энн страдать еще больше. Это было сделано из лучших побуждений. Но от этого разбилась моя последняя надежда сообщить Энн о моем существовании.

Меня захлестнула волна парализующей печали. «Боже правый, это, должно быть, сон! — думал я, вдруг возвращаясь к прежним мыслям. — Это не может быть правдой!»

Я прищурился. У себя под ногами я увидел табличку с надписью: «Кристофер Нильсен/1927‑ 1974». Как я сюда попал? Тебе когда‑ нибудь случалось очнуться в своей машине и с недоумением обнаружить, что ты заехал очень далеко и не помнишь, как это произошло? В тот момент у меня было подобное ощущение. Правда, я понятия не имел, что же там делаю.

Я пришел в себя довольно быстро. Рассудок мой кричал: «Этого не может быть в реальности!» Этот же рассудок знал, что существует способ выяснить все наверняка. Я уже однажды начинал это делать, но тогда меня что‑ то удержало. Сейчас меня ничто не остановит. Был лишь единственный способ узнать, сон это или реальность. Я начал спускаться под землю. Для меня это было не большим препятствием, чем двери. Я погрузился в темноту. И чтобы не сомневаться, продолжал думать. Я увидел гроб прямо под собой. «Как же я увижу в темноте?» — недоумевал я, но тут же постарался выбросить это из головы. Имело значение лишь одно: узнать. Я проскользнул в гроб.

Казалось, мой вопль ужаса многократно отражается от стенок могилы. Оцепенев, я с отвращением уставился на свое тело. Оно начало разлагаться. Мое напряженное лицо напоминало маску, застывшую в страшной гримасе. Кожа разлагалась, Роберт. Я увидел… нет, не надо. Не стоит вызывать в тебе такое же отвращение, какое испытал я.

Я закрыл глаза и, продолжая кричать, выбрался оттуда. Меня овевали холодные, влажные потоки. Открыв глаза, я осмотрелся. Опять туман, этот серый клубящийся туман, от которого не было спасения.

Я побежал. Должен же он где‑ то кончиться. Чем дальше я бежал, тем гуще становился туман. Я повернул и побежал в обратном направлении, но это не помогло. Туман сгущался. Я видел вперед лишь на несколько дюймов. Я зарыдал. В этой мгле можно блуждать вечно! Я в страхе закричал:

— Помогите! Пожалуйста!

Из сумрака появилась фигура: опять тот человек. У меня было ощущение, что я его знаю, хотя лицо было незнакомо. Я подбежал к странному человеку и схватил его за руку.

— Где я? — спросил я.

— В месте, которое ты сам придумал, — ответил он.

— Я тебя не понимаю!

— Сюда тебя привело твое сознание, — сказал он. — И удерживает тебя здесь.

— Мне придется здесь остаться?

— Вовсе нет, — сказал он. — Можешь в любой момент разорвать эту связь.

— Каким образом?

— Надо сконцентрироваться на чем‑ то, что находится вовне.

Я начал уже задавать следующий вопрос, когда почувствовал, как меня опять призывает печаль Энн. Я не мог оставить ее в одиночестве. Не мог.

— Ты ускользаешь прочь, — предостерегающе произнес человек.

— Я не в силах просто так оставить ее, — сказал я.

— Придется, Крис, — откликнулся он. — Либо ты пойдешь дальше, либо останешься таким как есть.

— Не могу просто так оставить ее, — повторил я.

Прищурившись, я осмотрелся по сторонам. Человек пропал. Так быстро, что казалось, он — плод моего воображения.

Я опустился на холодную сырую землю, чувствуя себя безвольным и несчастным. «Бедная Энн, — думал я. — Теперь ей придется начать новую жизнь. Все наши планы нарушены. Места, которые мы собирались посетить, захватывающие проекты, которые мы планировали. Написать вместе пьесу, сочетая ее поразительную память о прошлом и интуицию с моими способностями. Купить где‑ нибудь лесной участок, где она могла бы фотографировать жизнь природы, а я — писать об этом. Купить передвижной домик и путешествовать по стране в течение года, чтобы многое повидать. Посетить, наконец, места, о которых всегда говорили, но еще не видели. Быть вместе, наслаждаясь жизнью и обществом друг друга».

Теперь все было кончено. Она осталась одна; я ее потерял. Мне нужно было жить. Я сам виноват в том, что погиб. Я был глупым и легкомысленным. Теперь она осталась одна. Я не заслуживал ее любви. Растратил попусту многие мгновения жизни, которые мы могли бы провести вместе. Теперь я загубил оставшееся у нас время.

Я ее предал.

Чем больше я об этом думал, тем более отчаивался. «Почему она не права в своем убеждении?» — с горечью думал я. Лучше бы смерть была концом, прекращением всего. Все, что угодно, только не это. Я чувствовал, что теряю надежду, что меня опустошает отчаяние. Существование теряло смысл. Зачем все это продолжать? Бесполезно и бессмысленно.

Не знаю, сколько времени я так сидел в раздумье. Роберт, мне это казалось вечностью — один, покинутый в леденящем, скользком тумане, погруженный в глубокую печаль.

Прошло очень много времени, прежде чем ход моих мыслей начал меняться. Много времени прошло, прежде чем я вспомнил слова того человека: я могу покинуть это место, сконцентрировавшись на чем‑ то вовне. И что же было вовне?

«Разве это имеет значение?» — думал я. Что бы это ни было, хуже быть не может.

«Ладно, тогда попробуй», — сказал я себе.

Я закрыл глаза и попытался представить себе место лучше этого. Солнечный свет, тепло, траву и деревья. Место, похожее на те места, куда мы все эти годы обычно брали с собой наш дом‑ автоприцеп.

Наконец я мысленно остановился на опушке леса из красных деревьев в северной Калифорнии, где мы шестеро — Энн, Луиза, Ричард, Мэри, Йен и я — стояли однажды августовским вечером в сумерках, затаив дыхание, прислушиваясь к всеобъемлющей тишине природы.

Мне показалось, я почувствовал, как мое тело пульсирует — вперед, вверх. Я в испуге открыл глаза. И я смог это вообразить?

Я снова закрыл глаза и попробовал еще раз, представляя себе эту огромную спокойную опушку.

Я ощутил, как мое тело снова завибрировало. Это было правдой. Какое‑ то непостижимое давление — слабое, но настойчивое — подталкивало и приподнимало меня сзади. Я чувствовал, как мое дыхание становится все мощнее, причиняя мне боль. Я еще более сконцентрировался, и движение ускорилось. Я мчался вперед, мчался вверх. Ощущение было тревожным, но и воодушевляющим. Теперь мне не хотелось его терять. Впервые после аварии я почувствовал внутри проблеск покоя. И начало познания — удивительное прозрение.

Существует что‑ то еще.