Деятельность. /Морозов С.М. Экзистенциальный вектор деятельности

/Морозов С.М. Экзистенциальный вектор деятельности. Т.1. М., МПСУ, с.83-108/.

Один из наиболее существенных моментов, от которого зависит адекватная теоретическая разработка психологической (как и любой другой) методологии — создание категориального аппарата, который удовлетворял бы потребность научного (психологического) сообщества во взаимодействии. К сожалению, пренебрежительное отношение к теории ведет, за редким исключением, к аналогичному пренебрежению наполнением психологических категорий соответствующим содержанием.

Одно из наиболее важных направлений отечественной психологии — теоретическая проработка категории «деятельность». Нельзя сказать, что в последние десятилетия эта линия исследований оказалась в полном забвении. Однако трудно не заметить, что число ее сторонников заметно сократилось. Вряд ли есть резон перечислять причины, приведшие к такому положению. Среди них есть и объективные, и субъективные факторы. Наша задача состоит в другом. Ее мы видим в наполнения этой категории содержанием, которое должно учитывать тенденции развития отечественной психологии, среди которых наиболее важной нам представляется интеграция этой категориив контекст методологических разработок, созданных мировой психологией в XX столетии.

Естествоиспытатели попытались выделить среди чувственно воспринимаемых человеком явлений такое, которое позволило бы как можно «ближе» подойти к психологическим явлениям. В свое время психологи-бихевиористы предложили в качестве такого объекта поведение человека. Именно в постоянном диалоге с бихевиоризмом происходило становление отечественной культурно-деятельностной парадигмы.

Когда пришедший в психологию Л. С. Выготский начинает пользоваться рефлексологической терминологией, он выдвигает одну методологически очень важную мысль. Выготский говорит следующее. Да, действительно, все в мире рефлекс. Но что такое рефлекс? Некоторое воздействие извне на человека, на которое человек отвечает. Книга, которую мы читаем, воздействует на нас? Воздействует. Музыка, которую мы слушаем? Воздействует. Мы реагируем на эти воздействия? Реагируем.

Но то же самое мы можем сказать и про любое животное. Реагирует ли амеба на световое воздействие? Реагирует. Отдергивает ли лапу лягушка, если к ней поднести кислоту? Отдергивает. И Выготский говорит: все в мире рефлекс. Но скажите, продолжает он, чем же один рефлекс отличается от другого. Ведь это — совершенно разные проявления жизнедеятельности. И амеба реагирует на свет, и человек реагирует на роман Достоевского. Разве это одно и то же? Разумеется, нет. Это качественно разные реакции. Человеческий «рефлекс» — это совершенно другое. Человек, кроме условных и безусловных рефлексов, — что демонстрирует его родство с животными, — является носителем исторического, социального опыта и способности превращать свои образы в предметы, то есть способности трудиться. Отсюда вывод, который делает Выготский: слово «рефлекс», распространенное на совершенно разные сферы, перестает что-либо объяснять. Оно уже не работает как научный термин.

Кроме того, поведение не есть цепочка одиночных ответов на одиночные внешние воздействия. Это не телефонная станция, с которой сравнивает большие полушария головного мозга Павлов. Скорее «наша нервная система напоминает узкие двери в каком-либо большом здании, к которым в панике устремилась многотысячная толпа; в двери могут пройти только несколько человек; прошедшие благополучно — немногие из тысячи погибших, оттесненных. Это ближе передает тот катастрофических характер борьбы, динамического и диалектического процесса между миром и человеком и внутри человека, который называется поведением» [Выготский, 2003, с. 28].

Но дело не только в физической интенсивности тех или иных стимулов. Сила стимула (громкость звука или яркость визуального раздражителя), конечно, играет свою роль, но не выражает специфику взаимодействия человека и мира. Иначе как можно объяснить, что не только стимулно-реактивные связи протекают по закону «воронки», но и «от низших форм реакции к высшим ведет как бы суживающееся отверстие» [Выготский, 2003, с. 98]? Значит, так же, как «реакция организма… отбирает стимулы», высшие формы «отбирают» низшие. Здесь ясно видна общая диалектическая позиция Выготского, в соответствии с которой низшее должно объясняться через высшее. Здесь уже не просто динамика, но переход к диалектике, перешедшей затем в психологическую теорию деятельности, одна из самых фундаментальных идей которой «заключается в том, что любой живой организм и среда его обитания абсолютно нераздельны, так как жизнь любого организма — это постоянно себя воспроизводящее динамическое взаимодействие» [Стеценко, 2006, с. 19]. Отсюда уже упоминавшийся нами вывод о том, что положительная роль психики состоит не в отражении, а в том, чтобы субъективно искажать действительность в пользу организма.

Но тут Выготский начинает излагать свои представления о сознании. Если больше ничего из Выготского не читать, то сложится впечатление: перед нами апологет бихевиоризма. Одно только сравнение сознания с «рефлексом рефлексов» чего стоит… Но это — если больше Выготского не читать. И если не читать бихевиористов. Ведь сама постановка проблемы сознания — антибихевиористична. Бихевиоризм отрицает сознание как предмет исследования. Выготский же, наоборот, пытается сознание вернуть в психологию. Причем эту попытку он сопровождает предположением, что сознание изначально недоступно непосредственному наблюдению, поскольку представляет собой внутреннее явление: внутренний рефлекс.

Здесь намечается полный пересмотр методологии бихевиоризма. Пускай при помощи старых терминов. Не в этом дело. Сами ярлыки-знаки не имеют первостепенного значения. Важно содержание, которое за ними стоит. Важна методология, которая объединяет эти ярлыки в единую систему. А методология здесь совсем не бихевиористская. Нет сомнений: бихевиоризм произвел наибольшее впечатление на Л. С. Выготского. Нельзя сказать: оказал влияние. Влияние оказал скорее Ж. Пиаже со своей идеей синкретизма, из которого прорастает понятие ребенка. А вот бихевиоризм стал той питательной почвой, на которой смогла вырасти блестящая культурно-историческая теория.

Нет ничего удивительного в том, что Выготский начинает свой научный путь, обильно используя поведенческую терминологию. Во-первых, бихевиоризм в 20-е годы прошлого века был одной из наиболее популярных теорий. Во-вторых, родиной поведенческой психологии была Россия. Сеченов, Павлов, Бехтерев, Корнилов — эти имена были на слуху каждого российского исследователя. (Более того, Корнилов был прямым начальником Выготского.) Наконец, в-третьих, рефлексология в большой степени была поддержана официальной идеологией, победившей в России: поведенческая психология казалась сильным аргументом в пользу материализма. Поэтому использование терминологии, бытовавшей в психологии того времени, не должно нас удивлять. Удивить нас может другое. Выготский сразу же вступил в спор с поведенческой психологией. Уже в первой своей большой статье Выготский вступает в полемику с рефлесологией.

В 1924 году недавно переехавший в Москву из провинциального Гомеля Лев Семенович Выготский — тогда еще мало кому известный психолог — опубликовал статью «Сознание как проблема психологии поведения». На первой же странице он излагает критические замечания по поводу недавно вышедшей книги В. М. Бехтерева «Основы общей рефлексологии человека». Выготский укоряет Бехтерева в том, что тот в своем учении охватывает все мироздание: от простейшей реакции до принципа относительности, но не находит в нем места для психологических законов, которые характеризовали бы своеобразие человеческого поведения, в отличие от поведения животного: «Несоответствие крыши и фундамента, отсутствие самого здания между ними легко обнаруживают, насколько рано еще формулировать мировые принципы на рефлексологическом материале и как легко взять из других областей знания законы и применить их к психологии» [Выготский, 2003, с. 19].

Кто бы мог тогда подумать, что автор этой статьи всерьез решил заполнить тот вакуум, который существовал в психологической науке между поведенчески-физиологическими теориями и теоретическими построениями, претендовавшими на звание психологической методологии. Но Выготский совершил чудо. За десять лет, которые отвела ему судьба, он создал такое психологическое строение, которое выдержало десятилетия внимательного критического рассмотрения как со стороны учеников и последователей, так и со стороны недоброжелателей. Более того, сегодня все большее число психологов склоняется к мысли, высказанной Д. Б. Элькониным [Эльконин, 1989] о «неклассичности» психологической теории Выготского [Асмолов, 2001, 2004; Соколова, 2001; Стеценко, 2004, 2006].

Когда Выготский вступил на путь психолога, рефлекс занимал место главного объяснительного принципа. Конечно, были и гештальт, и бессознательное, и другие объяснения предмета психологии. Но ничто не могло сравниться с рефлексом. Благодаря своей предельной теоретической прозрачности, необычайно легкой операционализации, использовавшейся при переносе экспериментальных данных с животных на человека, рефлекс (и его сестра реакция) превратился в доминанту эйфорически настроенных психологов.

Конечно, не следует совсем отрицать стимульно-реактивный принцип. Человек, как существо естественное, конечно, несет в себе и законы рефлекторного отражения. Эти законы представляют собой «большую истину» науки (Н. Бор). Но эти законы ни в коем случае не выражают специфики взаимодействия человека с окружающим его миром. Во-первых, принцип рефлекторной дуги даже на уровне двигательных проявлений человека не может служить единицей анализа.

Уже потом, после работ Л. С. Выготского приобрели известность труды физиолога Н. А. Бернштейна и выдвинутый им принцип рефлекторного кольца. Эта идея состоит в том, что афферентное и эфферентное звенья рефлекса не представляют собой дугу, как это мыслилось рефлексологами, но представляют собой замкнутую цепь, в которой афферентные звенья постоянно корректируются вновь поступающими сигналами из внешнего мира.

Другая кардинальная линия становления категории «деятельность» заключается в противостоянии физиологическому редукционизму. И здесь на первый план выходит теория А. Н. Леонтьева. Сегодня не так уж неожиданно выглядит точка зрения, в соответствии с которой «психическая деятельность и невозможна без физиологических процессов, и в то же время не сводится к ним» [Леонтьев и др., 2005, с. 150]. Однако в начале прошлого века все было по-другому. Одной из наиболее популярных интерпретаций предмета психологии была интерпретация его в терминах физиологии. Одними из первых в контексте естественно-научной парадигмы этот подход был подвергнут сомнению бихевиористами. Уже Дж. Уотсон отметил, что субстратом психики не может являться мозг. Более определенно об этом стал говорить Э. Толмен, утверждавший, что основой предмета психологии являются не «молекулярные» физиологические процессы, а «молярный» феномен поведения [Толмен, 1997, с. 144].

Бихевиористы, — указывает А. Н. Леонтьев, — «отличают поведение от осуществляющих его процессов. Они, однако, рассматривают их различие как различие целого и части; рефлекс — часть; реакция, поведение — целое» [Леонтьев, 1999, с. 324]. Впрочем, сам А. Н. Леонтьев не был последователен в своем отрицании физиологизма. Если для Л. С. Выготского предмет психологии — «целостный психофизиологический процесс поведения» [Выготский, 1982а, с. 141], то для Леонтьева физиологическое есть основа деятельности, которая, в свою очередь, есть основа психического, что ярко проявилось в концепте «психофизиологических блоков», которые, как некоторое время считал Леонтьев, представляют собой «единицы», составляющие физиологическую основу деятельности.

Впрочем, для А. Н. Леонтьева непоследовательность в теоретических взглядах была характерна не только в данном вопросе. Так, с одной стороны, он вспоминает о своем «антигенотипизме», который объединял его с Т. Лысенко. С другой стороны, его работы в дальнейшем стали настолько радикальны, что в 1951 году сам Ю. А. Жданов обвинил его в идеализме — обвинение более чем серьезное (см.: [Леонтьев и др., 2005, с. 383]).

А поводов для таких «обвинений» было достаточно. После так называемой «Павловской» сессии советские психологи хоть и снизили свою требовательность по поводу однозначно «мозговой» трактовки психики, но качественно свою точку зрения не изменили. «Учение Павлова нельзя представлять как догму… Оно должно развиваться и углубляться», — пишет идеолог советских марксистов академик Митин [Митин, 1963, с. 27]. Но «перед психологией стоит задача глубокого и тонкого анализа психических процессов как аналитико-синтетической деятельности коры мозга», — пишет А. А. Смирнов [Смирнов, 1953, с. 41], точно формулируя традиционный для советской психологии взгляд на предмет психологии: «Психология изучает психические процессы как отражение реальной действительности, как субъективный образ объективного мира, возникающий в мозгу человека под действием предметов реального мира, формирующийся в процессе жизни людей, в процессе их активного воздействия на мир, и получающий свое объективное выражение в разнообразных видах деятельности человека» [Смирнов, 1953, с. 32]. Ему вторит другой советский психолог Б. М. Теплов: «Предметом научной материалистической психологии является психика человека, понимаемая как " функция того особенно сложного куска материи, который называется мозгом человека" (Ленин), функция, заключающаяся в отображении объективной реальности, существующей независимо от сознания. Предметом психологии является психика человека в ее обусловленности объективными условиями существования и той объективной деятельностью, которая составляет содержание жизни человека» [Теплов, 1953, с. 54].

В советской психологии традиционно сильные позиции занимала трактовка психики, в соответствии с которой материальным субстратом психики является мозг. Под влиянием идей, заложенных в трудах представителей физиологического направления конца XIX — начала XX века, исследователи, принявшие эту концепцию, считали деятельность объективным «выразителем» психики или фактором, обусловливающим психику. В контексте этой концепции, догматизирование источников которой было подвергнуто критике в середине 60-х годов, психика нередко сводилась к аналитико-синтетической деятельности мозга.

Разумеется, в такой атмосфере взгляды А. Н. Леонтьева выглядели поистине вызывающе. Ведь фактически из его трудов легко выводилась мысль о единстве физиологического и психологического. «В этом онтологическом единстве физиологического и психического психическое является решающим, " системообразующим" фактором… В дискуссии 1969 года, обобщая весь пройденный путь, А. Н. Леонтьев сформулирует эту принципиальную позицию очень четко: " Невозможно движение восхождения — от мозга к неким процессикам, от процессиков к более сложным образованиям, и наконец к сложению жизни. Нет, от жизни к мозгу, а никогда от мозга к жизни…"» [Леонтьев А. А., 2001, с. 65]. Это действительно фундаментальное, можно сказать, революционное (для психологии) положение. «Не особенности динамики мозговых процессов задают особенности предметной деятельности. Деятельность задает физиологически реализующие ее процессы, сама подчиняясь тем общественно-историческим условиям, тем социальным отношениям, в которые всякая человеческая деятельность неизбежно включена» [Леонтьев, 2004, с. 298].

Мы только что назвали подмеченную двойственность теории А. Н. Леонтьева непоследовательностью. Однако это не ошибка одного исследователя. В начале прошлого века одной из наиболее популярных интерпретаций предмета психологии была его интерпретация в терминах физиологии. В советской, да и в мировой (материалистической) психологии физиологическое и социологическое постоянно находились в неоднозначных отношениях. С одной стороны, срабатывал закон эволюции, в соответствии с которым сложное происходит из простого, а значит, как более сложный, психологический процесс есть продукт процесса биологического, в частности — физиологического. С другой же стороны, диалектический материализм, в верности которому клялись советские психологи, предписывал в качестве основной прямо противоположную логику: из сложной социологической основы выводить все остальные, вплоть до физиологических процессов.

Стоит специально подчеркнуть: есть особый телесный орган, который во все времена трактовался как такая часть тела, без которой невозможно функционирование психики. Этот орган — мозг. В советской психологии традиционно сильные позиции занимала трактовка психики, в соответствии с которой именно мозг является материальным субстратом психики. Эту особенность отечественной психологии нельзя трактовать только как влияние марксистской идеологии. Необходимо учитывать и общие тенденции развития мировой психологии, в частности, отношение психологов к предмету своей науки. З. Фрейд в конце своего творческого пути (в работе «Я и Оно») писал о неприятии психологическим сообществом идеи психики без сознания. Эта мысль, конечно, не была вполне новой. По крайней мере, размышления об онтологии внутреннего мира человека приводят, например, Гербарта к идее о бессознательной психике, а вслед за этим — к идее математизации психологии. Затем эта идея получила свою дальнейшую разработку в психофизике Вебера и Фехнера. Но партия психологов, отрицавших существование бессознательных психических процессов, обладала, конечно, существенным перевесом. В итоге все то, что находится за пределами сознания, было отдано физиологам. Победу одержала русская физиологическая школа Сеченова — Павлова.

Сторонники теории «мозг — орган психики» «по умолчанию» исходили из того, что рано или поздно будут обнаружены конкретные физиологические механизмы, благодаря которым станет понятен способ презентации явлений сознанию человека. Долгое время исследователи самых разных направлений пытались найти мозговые механизмы, управляющие психическими процессами. Существенную роль в обосновании этого подхода сыграла теория условных рефлексов И. П. Павлова (хотя, следует признать, без согласия автора), а в дальнейшем — нейропсихологи, одним из лидеров которых являлся коллега Л. С. Выготского и А. Н. Леонтьева, один из соавторов культурно-исторической теории А. Р. Лурия. Серьезное подкрепление теория обусловленности психических процессов работой мозга получила со стороны исследований канадского нейрофизиолога Уайлдера Пенфилда, показавшего возникновение психических явлений (воспоминаний) в ответ на раздражение тех или иных участков височной доли мозга. Однако сокрушительный удар по этим надеждам был нанесен работами К. Лэшли, а в дальнейшем К. Прибрама, пришедшего к выводу о том, что мозг работает, скорее по принципу голограммы: любой его участок является носителем всей информации, которая содержится в опыте человека, то есть для мозга характерно правило «часть равна целому» [Прибрам, 1975].

Психологическая мысль упорно продвигалась в направлении идеи о неуместности трактовки мозга как органа психики. Здесь, в этой части тела человека действительно сконцентрирована вся проблематика чувственного и рационального, с одной стороны, и чувственности и переживания, с другой. Но, как и в отношении других частей тела, мы должны сказать: мозг — необходимый, но не достаточный механизм (термин «механизм», на наш взгляд здесь вполне уместен), благодаря которому деятельность получает возможность взаимодействовать с миром. И мы очень далеки от понимания тех процессов, которые позволяют осуществляться такому взаимодействию. Пока же можно сказать немногое. Мозг, в том числе и новейшие его структуры, всегда выступает для человека в двух его ипостасях. С одной стороны, — это часть системы, вступающей во взаимодействие с миром. В этом случае он предстает перед нами в формате рациональной конструкции. С другой стороны, мозг — нечто, само себя воспринимающее, то есть, как говорит Е. В. Субботский (2007), «часть сознания». В этой своей ипостаси мозг выступает как явление. Но эти две «ипостаси» мозга не вытекают одна из другой, поскольку являются продуктом мозга как объективного предмета, существующего независимо от человека.

Думается, подозрения, которые испытывали многие психологи (и в еще большей степени философы) к постулату первичности мозга по отношению к психике, сыграли не последнюю роль в становлении психологической теории деятельности. Несколько упрощая, можно сказать: теория деятельности на место постулата о первичности мозга (нервной системы в целом) поставила принцип первичности деятельности.

Многократно была артикулирована позиция, в соответствии с которой поведение как предмет психологического исследования, приводит к физиологическому редукционизму, к элиминированию психологической составляющей. Но, не желая отказаться от принципа наблюдаемости предмета исследования, советская психология предприняла попытку расширить содержание понятия «поведение» до такой степени, чтобы оно стало выражать специфически человеческое содержание. Противостояние этим попыткам стало проявляться уже на стадии оформления психологической теории деятельности, когда А. Н. Леонтьев предпочел отказаться от поведенческого критерия разведения различных этапов формирования психики. Такой критерий, например, предлагал К. Бюлер, выделявший инстинктивное поведение, дрессуру и интеллект как основные ступени развития психики.

Культурно-историческая психология противопоставила бихевиоризму свой подход: предметом психологии не может быть позитивистски трактуемое поведение. Взаимодействие человека с миром включает в себя не только так называемые объективные составляющие, но и то, что неподвластно объективному исследованию — внутренний мир человека. Разумеется, для понятия, содержание которого расширилось в столь значительной степени, требуется новое обозначение. Поэтому собственно человеческое поведение стало обозначаться понятием «деятельность», понимаемым как форма существования человека, форма движения реальности, двумя основными атрибутами которой являются: а) социальность и б) саморазвитие. Однако такая интерпретация деятельности принимается далеко не всеми исследователями. Понятие «деятельность», широко употребляемое в контексте психологических работ, до сих пор остается расплывчатым и неопределенным.

Если исходить из основных положений диалектико-материалистической философии, то фундаментальное свойство, основную функцию психологической системы мы должны искать во взаимодействии человека с окружающим его миром. Однако конкретные интерпретации этой функции не однозначны. Принцип отражения, долгое время превалировавший в отечественной психологии, часто интерпретировался таким образом, что деятельность человека является снимком, слепком объективной реальности.

С точки зрения культурно-исторической парадигмы взаимодействие, наоборот, является активным процессом, в ходе которого происходит не только воздействие на человека со стороны окружающего мира, но и обратные воздействия человека. Субъект находится в постоянном взаимодействии с окружающим его миром, с объективной реальностью. Каждое явление, каждый объект, каждая вещь — если они в какой-то степени имеют значение для субъекта — требуют его реакции. Такие значимые объекты окружают человека с момента его рождения и до наступления смерти. Субъект постоянно реагирует, и реагирование является формой существования человека. Такова действительность, данная нашим органам чувств, и от этой действительности (а значит, и необходимости ее интерпретации) не может уйти ни один исследователь.

Разумеется, реагирование отнюдь не сводится к поведенческим реакциям и моторным актам. Реагирование может быть коммуникативным, познавательным, эмоциональным. Именно поэтому многие психологи сегодня согласятся со следующим высказыванием: «Под " деятельностью" следует понимать способ существования человека и соответственно его самого правомерно определить как действующее существо… Отсюда следует, что деятельность охватывает и материально-практические, и интеллектуальные, духовные операции; и внешние, и внутренние процессы; деятельностью является работа мысли в такой же мере, как человеческое поведение» [Каган, 1974, с. 5]. Впрочем, в каждом конкретном случае невозможно отделить эти формы одну от другой — их можно выделить только посредством абстракции: «Нет такой практической деятельности человека, которая не включала бы в себя психических — познавательных и мотивационных — компонентов, так же как нет такой теоретической деятельности, создающей " идеальные" продукты, которая не включала бы в себя материальных действий (хотя бы движения пишущей руки при написании книги)» [Рубинштейн, 1958, с. 58].

На наш взгляд, многие из терминов, имеющих для нас ярко выраженное механистическое звучание, могут быть вполне успешно ассимилированы нами, если мы будем считать их не объяснительными принципами, но лишь терминами, описывающими те или иные феномены, требующие своего содержательного объяснения. Так обстоит дело с бихевиористскими понятиями. Мы привыкли к тому, что термин «реакция» и производные от него — «реагировать», «реагирование» — употребляются в бихевиористской трактовке, как единичный ответ организма на тот или иной стимул.

Неважно, как трактовали реакцию, рефлекс сами представители поведенческой психологии. Мы не станем принимать эти интерпретации. Но мы не можем и отрицать наличие таких явлений, как реакция. Бихевиористы пытались доказать, что вырванное из живого контекста явление, фантом, данный нам в наших органах чувств, составляет истинную сущность бытия. Сделать это они, конечно, не смогли. Но они показали нам важность данного явления — реакции. Действительно, все в мире есть реакция. Это утверждает вместе с бихевиористами Выготский. Но так же, как основные законы бытия человека, состоящего из физических элементов, не являются законами физики, так и реакции не могут составить эти законы. На самом деле «реакция» — это всего лишь видовое обозначение изменений деятельности в процессе взаимодействия субъекта с окружающим миром. Реакция, конечно, может быть вычленена в деятельности человека как абстрагированный от деятельности ее элемент, но к самой деятельности она относится так же, как движение электронов или работа нервной клетки. Все это есть в деятельности. Но это — не деятельность.

Для А. Н. Леонтьева, начиная уже с 1940-х годов, деятельность прежде всего является формой взаимодействия с миром. И само это взаимодействие не выводится из чего-то другого — черт, мотивов, диспозиций, — наоборот, из него выводятся структуры психики, сознания и личности. И врожденное, и приобретенное оказываются только сырьем, глиной, инструментом; ни «внешнее», ни «внутреннее» не определяют деятельность; они «равноудалены» от личности, которая не сводится ни к тому, ни к другому. «" Центр личности", который мы называем " я" … лежит не в индивиде, не за поверхностью его кожи, а в его бытии» [Леонтьев, 2004, с. 208–209].

В одной из последних своих опубликованных работ А. Н. Леонтьев следующим образом формулирует общее представление о деятельности человека: «Бытие, жизнь каждого человека складывается из совокупности или, точнее, из системы, иерархии сменяющих друг друга деятельностей. Именно в деятельности и происходит переход или " перевод" отражаемого в субъективный образ, в идеальное; вместе с тем в деятельности совершается также переход идеального в ее объективные результаты, в ее продукты, в материальное. Взятая с этой стороны деятельность представляет собой процесс, в котором осуществляются взаимопереходы между противоположными полюсами субъект-объект» [Леонтьев, 2004, с. 257]. Очевидно, что это определение представляет собой неоспоримое, но — самое общее утверждение, которое может иметь самое разное наполнение в зависимости от общей методологической установки того или иного исследователя. Впрочем, Леонтьев именно так и оценивает это свое определение: «Высказанные мною положения о деятельности, — говорит он тут же, — являются весьма общими, можно сказать, абстрактными. Однако за ними стоит огромное богатство конкретного, открывающееся перед науками о человеке и обществе» [Там же]. Наша задача и состоит в том, чтобы выявить это конкретное — то, что стоит за определениями абстракций теории деятельности.

Не ошибемся, если назовем самой известной «частью» теории деятельности А. Н. Леонтьева его известную «трехчленку»: «деятельность — действие — операция». Эта «часть» — подчеркнем: совсем не вся теория — настолько популярна среди психологов самой разной квалификации, что зачастую выдается (а многими и принимается) за главное достижение автора теории. Мы не будем теперь подробно останавливаться на ограниченности такого структурного подхода к теоретическим конструктам, тем более что у автора данного структурного построения имеются развернутые изложения, посвященные генетическим и функциональным аспектам деятельности. Что же касается структурного анализа, то его главной целью является выявление тех элементов деятельности, которые формируются и преобразуются по мере ее развития, а также демонстрация их соотношения с целью дальнейшего уточнения функциональных и генетических характеристик. При этом никогда нельзя забывать, что подобная структурная интерпретация процесса относится по существу к метафизическому способу познания, который, «хотя и является правомерным и даже необходимым в известных областях, более или менее обширных, смотря по характеру предмета, рано или поздно достигает каждый раз того предела, за которым он становится односторонним, ограниченным, абстрактным и запутывается в неразрешимых противоречиях, потому что за отдельными вещами он не видит их взаимной связи, за их бытием — их возникновения и уничтожения, из-за их покоя забывает их движение, за деревьями не видит леса» [Энгельс, 1978, с. 22].

Если выйти за пределы структурного анализа деятельности, то прежде всего обращает на себя внимание тот факт, что А. Н. Леонтьев считал деятельность включающей в себя как внешние, так и собственно психические аспекты взаимодействия человека с окружающим его миром. В связи с этим возникает вопрос: не превращается ли психология, то есть наука о психике, в праксиологию, то есть науку о деятельности, оторванную от психической составляющей? Подобные опасения снимает определение, данное А. Н. Леонтьевым предмету психологии. Деятельность человека, разъясняет Леонтьев свою точку зрения, как и любое другое реальное явление, обладает бесконечным множеством аспектов, сторон, свойств, качеств. Разумеется, возможно познание общих закономерностей деятельности человека в контексте общей теории деятельности (праксиологии). Однако выявление таких закономерностей не может заменить собой законов функционирования деятельности в процессе вхождения субъекта в те или иные отношения с окружающим его миром. Поэтому могут существовать, как отдельные научные направления, проблемы педагогического воздействия на деятельность, патологического изменения деятельности, деятельности в системе производственных отношений и т. д. Следовательно, и психология имеет отношение к определенному аспекту человеческой деятельности. Причем каждый из возможных аспектов деятельности, изучаемых той или иной наукой, следует рассматривать не как «часть» деятельности, а как ее данное конкретное функциональное проявление. Отсюда становится понятной логика определения А. Н. Леонтьева, в котором он указывает ту функцию деятельности, которая входит в предмет психологии: «Деятельность входит в предмет психологии, — указывает Леонтьев, — но не особой своей " частью" или " элементом", а своей особой функцией. Это функция полагания субъекта в предметной действительности и ее преобразования в форму субъективности» [Леонтьев, 2004, с. 92].

Иными словами, психология занимается изучением особого аспекта деятельности, вычленяемого (абстрагируемого) исследователем из целостной системы отношений, в которые вступает человек. Данная интерпретация предполагает особое понимание термина «психическая деятельность», играющего важную роль в категориальном аппарате А. Н. Леонтьева. Для А. Н. Леонтьева психология — это наука о деятельности. Быть может, психология — наука о психической деятельности? Ответ на этот вопрос зависит от того, как мы будем интерпретировать определение «психический». Мы видим две возможности трактовки этого термина. Действительно, часто говорят о психической деятельности как о деятельности психики. Фактически рассмотрение психической деятельности как деятельности психики основано на признании за психикой (сознанием) субстанциональности. Однако в теории Леонтьева психическая деятельность рассматривается как деятельность человека, — то есть как форма существования (движения) материи, — получившая в процессе естественно-исторического развития новое качество, свойство: психологичность (осознанность, если употреблять более точный термин по отношению к деятельности человека).

Чтобы объяснить источники такой трактовки деятельности, мы должны обратиться к интерпретации понятия «труд» у К. Маркса. Здесь необходимо сделать существенное замечание, которое, на наш взгляд, поможет объяснить изломы философских извращений, которые были присущи советской идеологии. Хорошо известно, что советские руководители, считавшие (наверно, искренно) себя марксистами, постоянно подкрепляли свои положения ссылками на работы классиков: Маркса и Энгельса. Не менее известно, что институт такого цитирования стал складываться еще в конце XIX века и начал бурно расцветать после того, как в одной отдельно взятой стране стали строить социализм. Известно также, что цитирование классиков превратилось из вполне законного средства построения научных текстов в средство бетонирования устоев советского общества. Но не так хорошо известно, что «кирпичи» для построения советской стены брались не те. И дело здесь не только в том, что в подавляющем своем большинстве советские марксисты в области науки для того, чтобы претворить в жизнь свои цели, вырывали из контекста отдельные фразы и без разбора помещали их в создаваемые тексты. Немногие, как, например, Л. С. Выготский, готовы были искать в работах Маркса метод — для этого необходим был не только революционный порыв, но и должный уровень образования и определенная склонность к целесообразному труду, чем могли похвастаться немногие из первых строителей коммунизма, пришедшие на смену старым «буржуазным» профессорам. Дело еще и в том — и это крайне важно, — что сам контекст, из которого выдергивались высказывания классиков, был не совсем тот. В этом контексте не хватало существенной части, которая под названием «Экономико-философские рукописи 1844 г.» (так назвали извлеченную из архивов рукопись К. Маркса) была впервые опубликована лишь в 1932 году, то есть — подчеркнем — когда в СССР «социализм» был практически построен из того, что было.

Вновь появившийся текст К. Маркса, который «по определению» должен был сразу канонизироваться, во многом противоречил идеологии, победившей в стране. Однако, он — этот текст — удивительным образом подкреплял ту линию поисков, которая сформировалась в культурно-исторической психологии. И именно этот текст Маркса — в первую очередь изложенное в нем понимание категорий «труд» и «деятельность» — легли в основу леонтьевской теории.

Прежде марксизм воспринимали как экономическую теорию, призванную освободить «человека труда» от «оков капитализма». Подобное восприятие сводилось к позитивистским трактовкам таких понятий, как «человек», «труд», «орудие» и т. д. Мало кто из дотошных исследователей вдавался в философские размышления по поводу указанных концептов. Философствования (часто, чтобы усилить драматизм, говорили: «спекулятивные философствования») в данной ситуации были на самом деле крайне опасны — они придавали самому Марксу оттенок старого «буржуазного профессора». Многие из советских философов-марксистов, пытавшиеся познать смысл построений Маркса в глубинах его философии, жестоко поплатились за это. Неожиданно всплывшие рукописи продемонстрировали, что в основе экономической теории К. Маркса лежит глубокое философское осмысление человека в его взаимодействии с миром.

Г. Маркузе — один из представителей так называемой Франкфуртской школы, развивавшей марксистские идеи в первой половине XX века (развивался марксизм во Франкфуртской школе без оглядки на советских «марксистов», за что ее представители и были подвергнуты анафеме в СССР), одним из первых проанализировал найденные рукописи К. Маркса. Маркузе приводит следующие формулировки Маркса: «труд есть для-себя-становление человека в рамках отчуждения, или в качестве отчужденного человека», это «акт самопорождения и самоопредмечивания», «жизнедеятельность, сама производственная жизнь», — и приходит к выводу: труд у Маркса есть «" акт самопорождения" человека, т. е. деятельность, посредством которой человек действительно становится тем, что он есть по своей природе как человек, и притом таким образом, что это становление и бытие суть для него» [Маркузе, 2011, с. 165], труд есть «специфически человеческая " жизнедеятельность"» [Там же, с. 168].

В продолжение этой, действительно марксистской трактовки в психологии единый механизм идентификации-отчуждения стал рассматриваться как один из аспектов интериоризции культурных ценностей в ходе развития личности [Абраменкова, 1990], а в теории А. Н. Леонтьева деятельность выступает как интегральное целостное образование, как процесс выявления существенных связей и отношений объективной реальности, как бесконечное абстрагирование, в результате которого создаются внутренние механизмы, оптимально удовлетворяющие наиболее широкому набору субъект-объектного взаимодействия. Леонтьев в качестве главного методологического направления своей теории видит противопоставление картезианскому разграничению мира и сознания человека свою точку зрения: миру противостоит не сознание, а деятельность человека. В своей книге «Деятельность. Сознание. Личность» А. Н. Леонтьев пишет: «Главное различение, лежавшее в основе классической картезианско-локковской психологии, — различение, с одной стороны, внешнего мира, мира протяжения, к которому относится и внешняя, телесная деятельность, а с другой — мира внутренних явлений и процессов сознания, — должно уступить свое место другому различению: с одной стороны — предметной реальности и ее идеализированных, превращенных форм (verwandelte Formen), с другой стороны — деятельности субъекта, включающей в себя как внешние, так и внутренние процессы. А это означает, что рассечение деятельности на две части, или стороны, якобы принадлежащие к двум совершенно разным сферам, устраняется. Вместе с тем это ставит новую проблему — проблему исследования конкретного соотношения и связи между различными формами деятельности человека» [Леонтьев, 2004, с. 78–79].

Но мы не должны забывать, что А. Н. Леонтьев жил и работал в условиях идеологической системы Советского Союза. И марксизм, который использовал в своей теории Леонтьев, был препарирован этой идеологией. Именно поэтому он и в своих работах часто определяет деятельность вообще как деятельность практическую, то есть фактически повторяет картезианскую формулу, сводя деятельность человека к ее телесным проявлениям. И в этих условиях он задался целью доказать единство мира внутреннего, психологического и мира внешнего, практического. Надо прямо сказать, что эти попытки были сопряжены с серьезными затруднениями. Леонтьев жаловался на то, что вся его теория свелась к так называемой «трехчленке»: деятельность (мотив) — действие (цель) — операция (условие). Эту формальную схему изучают, ее пытаются модифицировать. Как говорил П. Я. Гальперин, теорию деятельности «технологизировали». Вместо живого учения создали технологию по изучению деятельности: пытались найти такие «части» деятельности, которые в сумме давали саму деятельность.

Нам теория деятельности представляется принципиально иной. Теория А. Н. Леонтьева по своему внутреннему (часто не эксплицированному) содержанию направлена на конкретизацию принципа единства субъективного и объективного, сознания и предметной деятельности человека. Где-то за пределами возможностей нашей чувственной сферы существует та «часть» реальности, которую мы называем деятельностью. Деятельность — это осмысленное состояние человека, формирующее вектор нашей жизни, то есть вектор нашего взаимодействия с миром. В этом нашем глубинном состоянии есть какое-то центральное образование. Это образование, которое мы называем деятельностью, постоянно пытается что-то передать другим. По-другому мы не можем существовать. Экстериоризованная информация возвращается обратно, ко мне, и формирует новый смысл. Наше сознание дает нам «внешние», поведенческие проявления деятельности и «внутренние», интроспективные ее проявления. Эти проявления деятельности преодолевают порог сознания и сигнализируют нам о существовании той реальности, которая не подвластна нашим органам чувств, но которая составляет главную форму нашего существования, является основной единицей жизнедеятельности человека, как говорил А. Н. Леонтьев.

Наша деятельность представляет собой бесконечное, постоянное, континуумообразное изменение состояний. Каждое из этих состояний можно рассматривать как смысловой организм. Если развернуть мозаику этих состояний во временной развертке мгновений, то мы получим рисунок, на котором будет представлен смысловой узор нашей психологической системы, или, если это проинтерпретировать в терминах А. Н. Леонтьева, смысловой узор деятельности.

Надо честно признать: сам А. Н. Леонтьев, предлагая свою интерпретацию главной категории и единицы анализа, которую он использовал при построении своей теории, дает повод сомневаться в правомерности предложенной нами трактовки. В самом начале своего труда «Деятельность. Сознание. Личность» он прямо указывает, что предметом его исследования является не деятельность, а именно предметная деятельность, то есть внешняя деятельность: «Я думаю, что главное в этой книге состоит в попытке психологически осмыслить категории, наиболее важные для построения целостной системы психологии как конкретной науки о порождении, функционировании и строении психического отражения реальности, которое опосредствует жизнь индивидов. Это — категория предметной деятельности, категория сознания человека и категория личности» [Леонтьев А. Н., 2004, с. 12]. Более того, здесь же Леонтьев утверждает, что практическая деятельность должна рассматриваться не как условие психического отражения, а именно «как процесс, несущий в себе те внутренние движущие противоречия, раздвоения и трансформации, которые порождают психику… Задача же психологического исследования заключается в том, чтобы, не ограничиваясь изучением явлением и процессов на поверхности сознания, проникнуть в его строение. Но для этого сознание нужно рассматривать не как созерцаемое субъектом поле, на котором проецируются его образы и понятия, а как особое внутреннее движение, порождаемое движением человеческой деятельности» [Там же, с. 13]. Но если мы только так будем понимать категорию «деятельность» в теории А. Н. Леонтьева, то никогда не выйдем за пределы замкнутого круга: поведение — сознание. Недаром П. Я. Гальперин подчеркивает, что предметность деятельности должна пониматься «в логическом смысле» [Гальперин, 1992, с. 5].

В теории А. Н. Леонтьева «деятельность» фактически обозначает форму существования человека, его естественное состояние (естественное в смысле его повседневности, обычности, а не из-за отсутствия социальной основы). При этом деятельность рассматривается как единство ее внутренних и внешних аспектов, то есть как целостное образование. Целостность деятельности означает, что любое ее структурирование возможно лишь в абстракции исследователя. Мы бы сказали, что деятельность можно рассматривать как некое квазипространство, в котором определенным образом размещены ее «элементы». Композиция этих единиц может быть исследована и исследуется посредством существующих психологических методик, например, проективных и психосемантических. В центре такого пространственно представленной единицы локализовано значение, в концентрированной форме несущее все признаки самой деятельности, оказываясь как бы центром многочисленных концентрических сфер. Но здесь — в этой абстракции — такое «отделение» разных «структурных элементов» деятельности также имеет свое функциональное значение. Именно поэтому в этом (и только в этом) смысле теряют свое значение споры о первичности то ли труда, то ли общения, то ли «внешней» деятельности, то ли — «внутренней». То же самое можно сказать и об известном делении деятельности на игровую, трудовую и учебную. Деятельность как реальность не может быть той или иной своей формой. Не может существовать учение без игрового интереса, как не может существовать игра без своей трудовой компоненты, как и труд без игры. Как пишет современный исследователь, «только такой труд, сопряженный с игрой в самом глубоком смысле этого слова, с игрой как праздником бытия, и является в полном смысле человеческим трудом» [Губин, 2003, с. 34].

Взаимодействуя с миром, мы тем самым создаем свою уникальную психологическую систему, свой индивидуальный внутренний мир, свою деятельность, и уж совсем не копию внешнего мира, как утверждал А. В. Брушлинский [Брушлинский, 1993]. Поскольку наше осознавание мира непременно опосредовано деятельностью, тем самым мы оказываемся в нашем предельно уникальном мире, в нашей собственной и неповторимой жизни.