Фидель Кастро. Письмo из тюрьмы. В доме Марии Антонии было уютно

В доме Марии Антонии было уютно. Никто не замечал тесноты, хотя порой казалось, что яблоку негде упасть. Кубинка по рождению и мексиканка по быту, она сумела превратить свой небольшой дом с крохотным двориком в любимое место для лишенных родины соотечественников. Они с радостью собирались здесь за чашкой дымящегося кофе, который готовили все по очереди, делились думами о родине, пели благозвучную и лиричную «Мамби», спорили, мечтали. И жизнь на чужбине начинала им казаться не такой уж и безысходной.

Только что приехала в Мексику Элита Дюбуа, жена растерзанного сатрапами Батисты прямо во дворе казармы Монкада Хосе Луиса Тасенде. Приехала вместе

с крохотной дочуркой Темитой, которая стала для всех неиссякаемым источником радости. Новости ее были, самыми, что называется, острыми и свежими. Разговор шел

о состоявшихся 1 ноября 1954 года выборах.

- Все лисы заметают следы, - возмущалась Элита. – Этот Грау – самая большая гуарича [проститутка] от политики. Пошел на то, чтобы выставить свою кандидатуру за кампанию с Батистой. Заранее ведь знает, что даже если его изберут, он не имеет права занимать пост президента согласно 14-й статье конституции.… Считай, что никаких выборов и не было. Я видела, как это было. И все это видели… Солдаты на улицах, солдаты на дорогах, солдаты отбирают избирательные бюллетени, чтобы распорядиться ими по своему усмотрению. Солдаты, полиция, военные… Народ все это видел и понял, что разницы никакой: что до, что после выборов.… На! Читай, что писала «Алерта» за два дня до выборов. Даже Рамон Васконселос…

- А кто такой этот Рамон?! Давно известно, что это бастардо [ублюдок]! И это тоже все знают!

- Ну, как-никак он – кандидат в сенаторы от правительственной комиссии. Даже он был недоволен тем, как организованы выборы. Он официально обратился в Высший избирательный трибунал с просьбой «принять экстренные меры для предотвращения неизбежного кровопролития».

- Вот именно! Кровопролития! Они только этого и добиваются!

- Между прочим, обращение Рамона Васконселоса, - добавила Элита, - было самой настоящей провокацией. Высший трибунал, состоящий из батистовцев, - это всем известно, - сразу же взял все под свой контроль. У каждой урны поставили по два солдата. Что хочешь, то и делай. Но народ не хотел идти на выборы. Его гнали к урнам штыками и мачете.

- На провокации они все мастера. Этому их учить не надо: всасывают с молоком матери, - буркнул Ньико и уткнулся в номер «Алерты», который дала ему Элита.

В газете сообщалось, что Высший избирательный трибунал запретил собираться перед избирательными участками. Радиоканалам, телевидению было запрещено сообщать о ходе голосования. Разрешалось передавать только официальные данные трибунала.

Все остальные передачи были подвергнуты ревизии. Вещание без согласования

с трибуналом было запрещено. Усиленный контроль над почтой, телеграфом, прослушивание телефонных разговоров. И требование – не принимать телеграмм протестного характера. Газета была переполнена подобного рода «директивами». Ньико швырнул газету на пол:

- И вот в такой атмосфере этот каналья стал «законным» президентом.

Но ненадолго! Даю вам слово: мы спихнем его до окончания президентского срока!

Горячий кофе взбодрил Ньико. Вдохновленный, он становился красноречивым.

И красноречие его все росло оттого, что он сам беспредельно верил в каждое сказанное слово.

- На днях мне снился сон. Все мы – в вашем доме на 33-й. Знаю, что все здесь, но мне не удается никого разглядеть. Слышу только голоса Фиделя, Ченарда, Бориса и Пепе. Вдруг вижу его лицо. И он мне что-то говорит. Я вслушиваюсь.… И слышу: «Завоевать свободу – все равно, что обрести здоровье». Тут меня кто-то разбудил. Я проснулся, но

с трудом отошел ото сна, так хорошо мне было среди своих.

- Думаю, не случайно тебе во сне явился Пепе. Он пришел к тебе в свой день рождения – 15 января. Ему исполнилось бы всего тридцать лет.

- А завтра – день рождения Марти, 28 января. Он любил Мексику. Его последнее слово, Мануэлю Меркадо, письмо-завещание было обращено к мексиканскому другу.

Элита наугад достала с полки томик Марти, стала его листать. Нашла страничку, где до нее уже кто-то подчеркнул слова.

- Он пишет о нас сегодняшних, - произнесла она, - послушай: «Там, за морской далью наша Родина задыхается в руках насильника, который душит ее; там она, израненная, истекающая кровью, привязанная к пыточной скамье, видит, как бездельники в мундирах с золотым шитьем подносят отравленное вино сыновьям-кубинцам, забывшим своих отцов».

Она перестала читать, задумалась, грусть поселилась в глубине ее глаз, отчего эти огромные глаза стали еще темнее и глубже.

- Но довольно слов, - прервал наступившую паузу Ньико и по памяти продолжил вслух отрывок, начатый Элитой. «Пусть встанет из глубины наших израненных сердец непоколебимая любовь к Родине, без которой не может быть счастлив человек. Вы слышите? Родина зовет нас, она стонет, на наших глазах ее насилуют, заражают, развращают. Мать нашу разрывают на куски. Так поднимемся же все сразу, в могучем порыве сердец…»

Ньико замолчал, уловив на себе восхищенный взгляд Элиты, следившей за его жестикуляцией, особенно за движениями головы. Каждый такт этого движения был столь выразителен, что если бы даже Ньико не произнес ни единого слова, все равно было бы ясно, о чем он говорит. Словно буйный ветер вселился в завитки его пышных волнистых каштановых волос и не желал покидать полюбившееся место.

- Как хорошо, что ты пришел сегодня пораньше. Жаль только, что нет здесь Темиты. Ты бы с ней поиграл, и она была бы счастлива. Я ей время от времени, когда она просит, рассказываю о друзьях ее отца, которого она, конечно, не может помнить. Но, как мне кажется, она душой с детской непосредственностью понимает, что ее отец поступил правильно. Трудно даже поверить, что в свои три годика она так хорошо все чувствует.

- Не надо тревожить ее душу. Пусть живет своими маленькими радостями. Ты же знаешь, она всем нам такая же дочь, какой была для Пепе.

Пришел Арсенио – и прямо с порога:

- Подумать только! Меньше чем через месяц, в день национального праздника, эта мерзость станет законным президентом!

- Ненадолго. Он не дотянет до конца президентского срока. Ты не думай, что наш народ можно укротить. Его можно обмануть. На время. Но укротить его мятежный дух еще никому не удавалось. Помни о мамби. А Батисте тем более не удастся, когда в народ ушла такая брошюрка… - ответил Ньико и протянул ему речь Фиделя.

18 февраля на заседании Конгресса Фульхенсио Батиста-и-Сальдивар был объявлен президентом страны, а Рафаэль Гуас Инклан – вице-президентом. 24 февраля 1955 года,

в 60-ю годовщину начала освободительной войны под руководством Марти, диктатор занял высший государственный пост страны. Обещание о восстановлении конституции 1940 года трансформировалось в уродливые формы. Так называемые «конституционные статуты», которыми Батиста заменил основной закон, были отменены в тот же день.

Но это вовсе не означало автоматического восстановления конституции 1940 года. Батиста настаивал на включении в нее дополнений в виде приказов, изданных им после выборов, а они-то как раз сводили на нет дух основного закона.

Между тем на самой Кубе Батиста принимал поздравления.

Президент Ассоциации колонов Исмаэль Камараса Толедо выразил надежду

на процветание страны. Владелец текстильных предприятий Бурке О. Хиджес заявил о «необъятности перспектив развития Кубы». Победу Батисты официально поддержал посол США Артур Гарднер. Прибывший с официальным визитом личный эмиссар президента США, вице-президент Ричард Никсон навестил Батисту в его загородной резиденции Кукине и передал в подарок портрет с автографом: «Генералу Фульхенсио Батисте и супруге с наилучшими пожеланиями от Д. Эйзенхауэра и супруги Мамие».

Подарком Батисте от правой оппозиции стал манифест под названием «Публичная апелляция», который подписали более тридцати политиков. Среди них – Косме де ла Торриенте, Луис Конте Агуэро, Хосе Пардо Льяда, Мануэль Бисбе, Хорхе Маньяч и другие. Политический смысл манифеста сводился к требованию «последовательного отказа от насилия», то есть от революции, и установлению «гражданского мира», якобы необходимого для преодоления кризиса, в котором находится страна. В политическом плане это был документ, направленный против Фиделя Кастро и монкадистов. Кроме того, он ставил в тупик и партию ортодоксов, особенно ее правое крыло. Созданное

на базе манифеста так называемое Национальное радикальное движение изначально было обречено на политическую смерть.

В ответ на всю эту возню вокруг подготовки закона об амнистии, обраставшую все более несуразными инициативами, Фидель Кастро занял твердую и четкую позицию.

Он подготовил достойный ответ, подписанный всеми соратниками, находившимися в тюрьме. Этот документ, датированный 15 марта, был опубликован в журнале «Боэмия» 25 марта. В нем говорится: «Теперь наша очередь ответить на моральный вызов, который бросает нам режим, заявляя, что амнистия будет в том случае, если заключенные и высланные из страны изменят свою возьмут на себя молчаливое или открытое обязательство признать правительство». Дав политический анализ ситуации в стране, Фидель всю ответственность за кризис возложил на режим, который был установлен 10 марта 1952 года и природа которого осталась неизменной и после проведенных в ноябре 1954 года выборов. Фактами он обосновал враждебность режима народу.

«И если бы мы увидели, что изменение обстоятельств и полные гарантии конституции требуют смены тактики борьбы, мы бы на это пошли, но только в силу интересов и желания нации и никогда в силу трусливого и постыдного соглашения

с правительством. И если от нас требуют этот компромисс как плату за свободу, мы отвечаем категорическим «нет».

Нет, мы не устали. После двадцати месяцев мы стойки и непоколебимы, как и

в первый день. Мы не хотим амнистии ценой бесчестья. Мы не встанем к позорному столбу, уготованному нам бесчестными угнетателями. Лучше тысячи лет тюрьмы, чем унижение. Мы хорошо обдумали свое заявление и произносим его без страха и ненависти…

Единственное, что мы приняли бы от наших врагов с удовлетворением, как сказал однажды Антонио Масео, так это окровавленный эшафот, на который взошли наши товарищи, более счастливые чем мы, сумели взойти с высоко поднятой головой и спокойной совестью человека, приносящего себя в жертву святому и справедливому делу.

В ответ на позорное соглашательство мы сегодня, через семьдесят семь лет после героического протеста Бронзового титана, провозглашаем себя его духовными сыновьями».

Репрессии между тем приняли совершенно курьезный оборот: они были направлены против репрессивного аппарата. Это ли не удивительно?! Цензоров вызывают на ковер, те пишут рапорты, дают клятвы в своей непричастности к происходящему.

А тем временем, буквально через два дня «Боэмия» публикует заявление Хосе Антонио Эчеверрии от имени Федерации университетских студентов. Со свойственной ему решительностью он, гневно осудив режим и политиков-соглашателей, встал на сторону заключенных.

«Всеобщая амнистия является требованием всех граждан Республики.

Мы, студенты, полностью поддерживаем это требование. Мы не можем оставаться равнодушными, когда столько товарищей страдает от жестокостей политической тюрьмы за то, что они выступили защиту чести нации, опозоренной 10 марта. Мы полностью отвергаем недостойный спектакль, который разыгрывают все эти политиканы. Вчера они ловко использовали позорные события 1 ноября, чтобы получить жалкие подачки от режима, а теперь выдают себя за единомышленников товарищей, томящихся

в заключении, чьи идеалы они предали.

Требование народа с каждым днем звучит все настойчивее: пусть не останется

в тюрьме ни одного из достойных борцов против диктатуры! Любая попытка вычеркнуть бойцов Монкады из закона об амнистии встретит самое широкое противодействие общества. Не следует ждать великодушия от этого режима. Правительство только тогда согласится на всеобщую политическую амнистию, когда давление общественного мнения станет для него невыносимым. Поэтому мы должны объединить свои силы, чтобы вырвать наших братьев из страшных лап чудовища. Потому мы повторим еще раз: пусть не останется в тюрьме ни одного борца против диктатуры!»

Для успокоения общественного мнения Батиста объявил, что в ближайшее время будет проведена массовая амнистия. Народ требовал амнистии политзаключенных, и в первую очередь Фиделя Кастро и его соратников, томящихся на острове Пинос.

Закон об амнистии тем временем задерживался.

От имени ортодоксов на страницах газеты на страницах газеты «La Calle» был опубликован ряд материалов в поддержку амнистии политзаключенных. Так, 2 апреля газета попыталась объяснить задержку принятия закона об амнистии позицией Конгресса, который противится освобождения лично Фиделя Кастро и его соратников.

Газета писала: «Амнистия, которая исключала бы отважных борцов Монкады, неприемлема для общественного мнения и никогда бы не дала того политического эффекта, на который рассчитывает само правительство».

В публикациях газеты не было и намека на осуждение правительства за задержку закона об амнистии, но 6 апреля на ее страницах вновь подали голос ортодоксы. Характерно, что теперь Мануэль Бисбе, подписавший «Публичную апелляцию» всего две недели назад, заговорил совсем по-другому: «Выйти из правительственного кризиса можно, только выполнив три условия: провести амнистию политзаключенных – гражданских, военных и особенно участников восстания в Монкаде; обеспечить реальное действие Конституции, которая ныне не действует; предоставить реальные гарантии возвращения на родину всем политэмигрантам».

Бисбе вынужден был считаться с радикализацией общественного мнения. А это нарастающая активность масс и четкость их политических позиций в вопросе

об освобождении монкадистов: в стране немедленно выросла сеть комитетов

по освобождению Фиделя Кастро и его соратников. Уже сам факт их появления свидетельствовал не только об активизации общества, но и о росте организованности масс. Особенно важно было стремление к достижению единственной на тот момент, но важной цели, которая и формировала основу деятельности комитетов, открывая перспективу их объединения. Причем это были низовые ячейки, рожденные самими массами, что свидетельствовало о росте политической грамотности, а значит, и углубления революционного процесса.

В марте на страницах журнала «Fundamentos», органа НСП, был дан объективный анализ политической ситуации в стране: «Надежда на то, что с помощью выборов правительство сможет де-факто нормализовать положение, является иллюзией. Правительству удалось легализоваться, но это означает только то, что реакционную власть продлили на некоторый срок. Иллюзорно и то, что правительству удастся наладить в стране порядок, к которому так стремятся консервативные круги. Никуда не уйти от того факта, что правительство строит свою власть на терроре, арестах, загадочных убийствах и хищениях неугодных лиц».

Анализ сложившейся обстановки завершался четким выводом: «страна идет

к кризису». Этот вывод лег в основу политической работы по подготовке к 30-й годовщине образования первой компартии Кубы, которую должны были отмечать 16 августа. Именно рядовые коммунисты на местах становились организаторами комитетов по освобождению монкадистов, добивались расширения своих рядов, активизировали политические акции по освобождению повстанцев, инициировали новые формы массовых выступлений. Весть об этом дошла и до самих узников. Их настрой передал в письме на волю Фидель Кастро.

«Заинтересованность большинства наших сограждан в том, чтобы мы вышли на свободу, проистекает из прирожденного чувства справедливости, чувства глубокого, гуманного, свойственного народу, который не является и не может быть равнодушным. Вокруг этого чувства, ставшего неодолимым, развязана настоящая оргия демагогии, оппортунизма, лицемерия и злой воли. Что думаем мы, политические заключенные,

обо всем этом? – таким вопросом, возможно, задаются тысячи граждан, а может быть, и

не один из деятелей режима. В данном случае интерес особенно велик, потому что речь идет о тех, кто был в Монкаде, кого до сих пор не включили ни в одну из амнистий, кто является объектом всех надругательств и гвоздем всех проблем. Речь идет о тех, кого больше всего ненавидят, или, быть может, больше всего боятся».

От имени всех томящихся в тюрьме соратников Фидель с негодованием отверг требование диктатуры «признать режим» (на том основании, что Батиста теперь – «законно избранный» президент) как предварительное условие принятия закона

об амнистии. «Предлагающие это подлецы, - писал он, - полагают, что за двадцать месяцев изгнания или тюремного заключения на острове мы под действием самых жестоких мер, принятых против нас, утратили стойкость. С доходных и удобных местечек

в правительстве, которые им хотелось бы сохранить навечно, они имеют низость разговаривать подобным образом с теми, кто, будучи в тысячу раз честнее их, похоронен в застенках тюрьмы. А пишущий эти строки вот уже 16 месяцев изолирован в одиночной камере, но у него достаточно сил, чтобы не терять своего достоинства. Наше заключение противоправно. Наша личная свобода есть неотъемлемое право, принадлежащее нам как гражданам, родившимся в стране, которая не признает никаких хозяев. Силой можно отобрать у нас это и все другие права, но никогда и никому не добиться, чтобы мы согласились ими пользоваться ценой недостойного компромисса. Словом, за наше освобождение мы не отдадим ни крупицы нашего достоинства, нашей чести».

Комитеты по освобождению монкадистов в своих действиях были последовательны, активны и настойчивы. В Матансасе этой работой руководил Хосе Смит Комас, будущий командир авангарда повстанцев с «Гранмы», в Камагуэе – Кандидо Гонсалес, будущий адъютант Фиделя, в Ориенте – Франк Паис. Особое значение комитетов состояло в том, что превратившись де-факто в низовые ячейки Движения 26 июля, они оказались достаточно могущественными, чтобы навязать правительству свою политическую волю – дать свободу монкадистам. Их политическое кредо – видеть в лице монкадистов признанных народом лидеров массового движения, направленного против режима.

Именно в этот момент пришло из тюрьмы письмо Фиделя Кастро, адресованное соратникам по борьбе, находящимся на свободе. Чрезвычайно своевременно. Это был важный момент в поляризации общественных сил: низовым ячейкам Движения предстояло определить свое место в борьбе, овладеть на практике ее стратегией и тактикой. Письмо нацеливало Движение на отказ от каких бы то ни было компромиссов

с режимом. Политический ориентир у народных масс один – продолжение борьбы вплоть до гражданской войны, если она окажется неизбежной. Было ясно, что режим военной диктатуры, не изменивший своей природы и после состоявшихся в ноябре 1954 года выборов, при малейшем несогласии с его политикой пускал в ход оружие и приводил в движение репрессивный механизм власти.

«Мы, - писал Фидель, - не являемся ни профессиональными возмутителями спокойствия, ни слепыми сторонниками насилия. У нас одно стремление – сделать Родину лучше путем убеждения, оружием ума. Нет такого народа, который пошел бы за группой авантюристов, пытающихся ввергнуть страну в пучину гражданской войны, когда мирные, легальные пути открыты всем гражданам, участвующим в столкновении идей. Мы согласны с Марти в том, что преступником является не только тот, кто толкает страну к войне, которой можно избежать, но и тот, кто не идет на войну, которая стала неизбежностью. И кубинский народ никогда не увидит в нашем лице разжигателей гражданской войны, которой можно было бы избежать, но, я повторяю, всякий раз, когда Куба оказывается в постыдном положении, как это случилось после 10 марта, отказ от неизбежного восстания является преступлением».

Так вопрос о вооруженном восстании, поставленный на повестку дня в Монкаде и Байамо, не только не был снят, но и всплыл с еще большей очевидностью как неотложная задача движущих сил революции.

Послание Фиделя стало предметом серьезного обсуждения как внутри самого Движения, так и в комитетах по освобождению монкадистов. Дело в том, что по вопросу

о методах борьбы с режимом существовали разногласия. Если Фидель, как видно из его письма, стоял за подготовку вооруженной борьбы, то коммунисты и их сторонники, составлявшие, впрочем, костяк этих комитетов, склонны были отдать предпочтение общенациональной стачке.

Айде Сантамария, Мельба Эрнандес и Рене Реине Гарсиа провели в рядах своих товарищей кропотливую работу по преодолению разногласий. Здесь особенно веским было слово Рене, личного друга Хесуса Монтане, находившегося на тот момент в тюрьме вместе с Фиделем. Рене, хотя и был в обиде на Монтане за то, что тот не посвятил его

к подготовке штурма Монкады и не включил в состав участников, но всей душой был за Движение. Вместе с тем как страстный поклонник личности лидера коммунистов, генерального секретаря НСП в 30-х годах Рубена Мартинеса Вильены, он стремился

не усугублять ситуацию и всячески избегал столкновений с коммунистами. Он убеждал своих товарищей в том, что нужно объединить революционные силы. А верными союзниками, доказывал он, могут быть лишь те, кто идет в революцию, исходя из своих убеждений. Такими, на его взгляд, являются только коммунисты.

- Никогда нельзя забывать, что это самая организованная сила, - не уставал повторять Рене.

- Допустим, - слышал он в ответ. – Но ведь они осудили штурм Монкады,

не поняли нашей тактики. – Это говорил уже Хосе Суарес.

- Их можно и нужно попытаться понять. Естественно, с точки зрения сторонников стачек как основного средства борьбы мы выглядим экстремистами, поскольку начинаем сразу с вооруженного выступления, - вслух рассуждала Мельба.

- И все же мы должны найти общий язык именно с этой партией, потому что она состоит из беззаветно преданных делу революции людей. Кто ее основатели? Мелья, Балиньо, а в самый ответственный момент революции 30-х годов ее работой руководил Вильена. Рубен Мартинес… Да и сейчас… Я убежден, что и сегодня нет в стране партии более надежной, когда речь идет о защите светлых идеалов. Главное – они не способны

на предательство.

Все знали влюбленность Рене в Вильену – как человека и особенно как поэта. Барьер, который возник между коммунистами и монкадистами, он считал искусственным и потому легко преодолимым. Особенно теперь, когда коммунисты проводили большую работу среди трудящихся. У Рене было много друзей-коммунистов, которые выступали за единство и делом помогали монкадистам. Это благодаря их работе в тех же комитетах нарастала мощная волна за амнистию политзаключенных, освобождение Фиделя и его соратников из тюрьмы.

12 мая 1955 года закон об амнистии политических заключенных был подписан. Режим вынужден был включить в текст закона отдельным пунктом (на чем настаивал Фидель) статью об освобождении участников штурма Монкады и Байамо. И этот момент весьма символичен. Тем самым подчеркивался и законодательно подтверждался статус Движения 26 июля как самостоятельной политической силы.

Сестры Фиделя, Лидия и Эмма, готовились к встрече братьев по-семейному.

Но от них требовалось точное выполнение наказов Фиделя, которые он изложил

в письме. Он категорически возражал против лишних расходов и денежных трат, связанных с выходом его и Рауля на свободу.

«Зачем я должен идти на жертвы, чтобы купить (Гуаябера - легкая рубашка из хлопка с короткими рукавами.) гуаяберу, брюки и все прочее?

Я выйду отсюда в своем поношенном шерстяном костюме, хоть сейчас и разгар лета. Разве я не вернул другой костюм, который мне не по карману и в котором я никогда

не нуждался? Не думай, что я был эксцентриком или стал таковым. Просто нужно жить

по средствам – я бедняк, у меня нет ничего, я ни разу не украл ни одного сентаво, никогда

не попрошайничал, а своей карьерой пожертвовал ради нашего дела. Почему я должен носить гуаяберы из тонкой хлопчатки, будто я богач, или чиновник, или казнокрад? Если сейчас у меня совсем нет заработка и, чтобы иметь что-нибудь, кто-то должен мне это дать, я не могу, не должен и не соглашусь хотя бы в какой-то мере быть нахлебником.

С того момента, как я здесь оказался, самые большие мои усилия были направлены на то, чтобы дать понять, что мне совершенно ничего не нужно, и я без устали это повторял. Мне необходимы лишь книги, которые я рассматриваю как духовные ценности…

Я крепок как дуб, безразличен к лишениям, мои нужды не стоят тех жертв, которые вы приносите и за которые я искренне вам выговариваю.… Увидеть мои книги в полном порядке по прибытии доставило бы мне удовольствие и радость, сделало бы меня более счастливым, чем что-либо еще, и в то же время не вызвало бы печали, недовольства или горечи. Я не имею права на слабости. Какими бы маленькими они ни были сегодня, завтра от меня уже ничего нельзя было бы ждать…»

Всю работу по организации именно такой встречи, о какой мечтал Фидель, взяла на себя его сестра Лидия. На 23-й улице Гаваны она сняла небольшой домик, скромный,

но очень удобный. По вкусу Фиделя, с учетом его пожеланий расположила она в комнате его личные вещи, среди которых на самом видном месте поставила бюстик Хосе Марти, подаренный ему Фидальго. Он очень им дорожил. На месте были и его любимые книги.

Воскресенье 15 мая запомнилась монкадистам. За воротами тюрьмы их ждал народ. Было естественно увидеть родственников. Но чтобы здесь собрался весь цвет гаванских журналистов?! Этого монкадисты не ожидали. Тюремное начальство не без тревоги всматривалось в спины стремительно идущих к выходу соратников Фиделя. Доселе им никогда не приходилось видеть, чтобы одновременно тюрьму Модело покидала столь большая и сплоченная группа бывших заключенных. Создавалось ощущение, что эти крепкие молодые люди уверенно идут к воротам с чувством исполненного долга. Последним, кого успели заметить фиделисты, спускаясь со ступеней, был худой, высокий сержант. Выправка его все еще была бравой, но перехватив его взгляд, Хуан Альмейда увидел, как вздрогнули седые усы этого человека, служившего здесь, может быть, вовсе не из рвения быть полезным режиму, а потому, что у него не было другой работы и не

на что было кормить семью. Они встретились глазами. Негр с негром. Во взгляде сержанта Альмейда прочел: «В добрый путь, чико [дитя]!»

Родственники заключенных, успевшие перезнакомиться друг с другом в ожидании близких, не отрывая глаз, смотрели на дорогих им людей. Их взлетевшие в воздух и как бы застывшие в приветствии руки, казалось, хотели поскорее донести радость встречи после столь длительной разлуки. Встречи с теми, кто их ждал, и чье выстраданное ожидание они оправдали, ни разу не уронив своего человеческого достоинства, ни разу

не унизившись перед карателями. Испив до дна всю горечь той чаши, которую им преподнесла Судьба. В данное мгновение они были само олицетворение чести и достоинства. И похоже было на то, что эту Судьбу они дерзостно соткали сами, бросив вызов всему, что недостойно Человека.

У входа в гостиницу в Нуэва-Хироне, столице печально известного острова Пинос, на углу улиц 39 и 20 Фидель увидел Луиса Орландо Родригеса, директора газеты ортодоксов «La Calle» Заметил он и стоящего рядом с ним журналиста и уважаемого историка Гидо Гарсию Инклана.

- Каковы ваши планы на будущее? – это был голос Орландо.

- Мы остаемся на Кубе, не собираемся покидать страну. Мы продолжим нашу борьбу с существующим режимом, который пытался нас смирить. Мы будем бороться

с правительством. Нельзя терпеть, чтобы страной правили гангстеры и воры! – спокойно ответил от имени всех монкадистов Фидель.

- Насколько ты верен ортодоксам? – не унимался уже другой голос. Интуиция подсказывала Фиделю, что такая настойчивость в выяснении его верности партии, основанной Эдуардо Чибасом, не случайна и имеет определенный подтекст. Хоть ее основатель и назвал свою партию Партией кубинского народа, сам Чибас был и оставался ярым антикоммунистом.

- Я никогда не покидал этой партии. Что же касается того, как быть дальше, то я должен решать этот вопрос с моими товарищами и соратниками. Я никогда не принимаю решения единолично. Тем более теперь!

Все присутствующие перешли из фойе в салон гостиницы. Фидель понял, что пора брать инициативу в свои руки. Он спокойно сел за стол. Рядом с ним так же спокойно и уверенно разместился Хесус Монтане. Их стол окружили монкадисты и родственники. Спокойствие тех, у кого собирались брать интервью, передалось присутствующим.

- Я вижу, к нам проявляют огромный интерес. Что ж! Я готов открыто и искренне ответить на все ваши вопросы. Не собираюсь скрывать своих убеждений.

Установившуюся ненадолго тишину, которая скорее была похожа на неожиданное замешательство журналистов, нарушил вопрос, который показался кощунственным

не только монкадистам.

- Может ли Батиста, подписавший закон об амнистии, рассчитывать на какие-либо компромиссы с вашей стороны?

«Только этого не хватало, - подумал Монтане, - чтобы закон об амнистии был преподнесен как заслуга Батисты».

- Ну нет! – мгновенно вздрогнул не только Фидель. – Нам не нужна свобода ценой бесчестия! Лучше тысяча лет тюрьмы, чем потеря хотя бы одного грамма нашей чести.

Тут чей-то торопливый голос даже не спросил, а как-то трусливо и в то же время нагловато выкрикнул вопрос, вызвавший негодование Фиделя, которое разделили почти все присутствующие. Суть вопроса можно было понять только по ответу Фиделя.

- Так вас интересует, - произнес Фидель, чеканя каждое слово и стараясь быть как можно более спокойным, - не сожалею ли я о событиях 26 июля у стен Монкады? Так я вас понял? Нет! Решительно нет! Никогда не раскаивался и не сожалел! И никогда не стану сожалеть об этом.

Все обратили внимание на то, как точно поставил Фидель ударение на словах

«не стану». И тут же следующий вопрос снова окунул его в политическую битву.

- Каково ваше отношение к другим политическим партиям?

- Мы – за моральное единство народа. Наша задача – мобилизовать массы. Наше освобождение для нас – не праздник и не отдых! Оно обязывает нас к выполнению долга: продолжать борьбу против деспотов в интересах народа. Деспоты приходят и уходят, народ – остается.

- Правительство стоит за то, чтобы все вопросы решались мирно. Вы же постоянно подчеркиваете необходимость борьбы. Как это понимать? – выкрикнул юркий, непоседливый, нетерпеливо оглядывающийся по сторонам человек неопределенного возраста.

Стало сразу понятно, что здесь присутствуют не только журналисты, но и кое-кто из СИМ, службы военной разведки. Не приходилось сомневаться: уж кто-кто, а платные агенты разного рода разведслужб прекрасно обучены провокации. От них можно ждать чего угодно.

- И ты веришь, что Батиста стоит за мирное урегулирование кубинских проблем?

И вы, присутствующие здесь, тоже верите, что Батиста действительно стоит за мир

в стране?

Вслед за этим вопросом, после короткой паузы, Фидель продолжил:

- Да, мы, кубинцы, считаем, что главное для нас – свобода! Разве не так? А разве возможен мир без свободы? О каком мире можно говорить, если в стране царит насилие? Если на шею народа Батиста накинул ярмо? Будем идти к Звезде!

Политическая дуэль завершилась. Монкадисты запели национальный гимн. Когда все уже начали расходиться, Армандо Местре подошел к Хуану Альмейде – они были друзьями задолго до штурма Монкады и произнес: «Нет, не дадим этим скотам нажить

на нас политический капитал».