Отзвуки перевернутого мира

@ 2009-08-23 02: 13: 00

19 августа 1991 года, вечером, мы уезжали из Риги в Москву. Домой. Лето кончалось, мои и Олега каникулы и мамин отпуск тоже. Уезжать не хотелось: все-таки до 1 сентября еще почти две недели. Но с другой стороны, как-то уже и поднадоела сперва воспринимавшаяся с этакой ностальгией по недавнему прошлому детская отпускная жизнь. Да и погода начала портиться. Оно, конечно, хорошая погода для Прибалтики – вообще дело относительное. Но опыт учил, что в Паланге последние 10 дней августа почти всегда бывали хороши. Оттуда мы уезжали 29-го, а то и 30-го числа – до последнего дня купаясь в море. А на Рижском взморье обычно после 20 августа природа хорошими днями не баловала.

На этот раз, нормальное (пусть только и для здешних мест) лето не дотянуло и до 20 августа. Поэтому 18-го, в свой предпоследний рижский день, мы отправились не на море, а к нашим знакомым испанкам. В гости. Тем более, на их нынешней квартире мы еще никогда не были. Раньше они обитали где-то в другом конце (от Тейки, рядом с которой жил мой дядька, а у него мы обычно и останавливались) улицы Ленина. В двухкомнатной хрущебе – или что-то типа того.
Даже когда Галя, мама Вики, еще не вышла замуж за латыша Александра – и не родила ему двух дочек, в квартире решительно не было свободного местечка. Даже на полу: куда бы ни ступил, всегда рисковал раздавить что-нибудь. Все горизонтальные поверхности завалены вещами: ни сесть без опасений, ни прислониться, ни облокотиться. К тому же по полу шныряла их маленькая и вездесущая собаченция, а в воздухе носились большие белые попугаи – точнее, две супружеские пары попугаев. Могли и на голову какнуть.
Не носились только те из них – и тогда, когда высиживали яйца. Да-да, попугаи содержались не просто так – а на развод и продажу. Говорят, это дело в домашних условиях очень нелегкое, почти невозможное. Но у наших испанок получалось.

Между прочим, хаос в их доме казался таковым (то есть хаосом) только посторонним. На самом деле там был свой, четко рассчитанный и установленный порядок. Глава семьи, пожилая Лаура, две ее дочери-близнецы Лина и Галя и галина дочка Вика отнюдь не являлись бесхозяйственными женщинами, не способными следить даже за своим жильем. Как раз, наоборот: более хозяйственных еще поискать! Не только попугаи выводились и продавались (давая очень неплохой доход), но в квартире постоянно работала швейная и еще какая-то вязальная машина. Шили-вязали – и тоже продавали.
А заготовки: соленья, варенья, грибы! Когда мне было лет 12-13, мы однажды собрались вместе с ними загород за грибами. Увидев нашу экипировку, Лаура просто покрутила пальцем у виска: мы-то поход наш воспринимали, как лесную прогулку, они – как деловое предприятие. Даже маленькая Вичка, окончившая тогда первый или второй класс.
В свободное от ведения хозяйства время Лина и Галя работали на ВЭФе, Вика ходила сначала в детский сад, а потом в школу. Ну а Лаура была на пенсии, - так что времени даром не теряла.
Мама списывала такую разницу в устройстве быта и жизни между семьей Лауры и нашей – на национальную психологию. «А что ты хочешь? Испанцы!», говорила она мне. Собственно, мне ничего особенного не хотелось: наши рижские испанцы мне всегда нравились, раздражение вызывала только их приставучая маленькая шавка и гадящие на голову попугаи. А что касается национальной психологии, может, мама была и не совсем права. По крайней мере, когда Галя вышла замуж за моряка советского торгового флота латыша Александра, родившегося и выросшего где-то на хуторе, он вполне вписался в их домовитую запасливость и предприимчивую хозяйственность.
Но Александр был скучным (хоть и моряк, и где только ни был), а испанки – какими угодно, но только не скучными!

Первый раз мы встретились на турбазе на Гауе. Я вообще хорошо помню то свое чудесное лето после второго класса. Не обратить внимания на это семейство было невозможно: яркая пожилая женщина с сильным лицом и насмешливыми глазами, ее дочери лет тридцати вида довольно обыкновенного, несколько даже клушестого, но зато похожи друг на друга как две капли воды! Девочка звала Лауру мамой, а мать и ее сестру просто по именам. Вичка тогда была совсем маленькой, наверно, пяти лет, но вот она-то как раз выделялась необыкновенной, нездешней красотой. О ту пору мне чужая внешность (тем более внешность каких-то малявок) была глубоко по фигу. И все же Вичка явно и заметно выделалась в гвалтливом ребячьем обществе. Тем более именно она, врушка, хохотушка и выдумщица – вносила немалую долю в наш гвалт. Но главное, маленькая Вичка обалденно хорошо танцевала – она уже тогда всерьез занималась танцами.

Однако ближе сошлись и даже подружились мы лишь два года спустя. Вновь встретились на Гауе и обрадовались старым, пусть и не очень близким знакомым. И общаться начали крепко. Вскоре нам было совершенно непонятно, как это другие путают Лину и Галю. Абсолютно ведь непохожие: Лина спокойнее, мягче, тоньше, где-то даже умнее простоватой и открытой Гали…

Как-то днем болела у меня голова, хотелось спать. И вообще хотелось, чтобы все оставили в покое! Однако Вичке приспичило играть. Со мной, естественно, играть. «Ну давай, ну пойдем. Спать нужно ночью», зудела она у меня над ухом, стягивая одеяло.
Пожалев меня, мама, стиравшая во дворе, решила отвлечь ее и начала разговаривать разговоры. Сначала все шло вроде бы неплохо, голоса у открытой двери в наш «вагончик» даже успокаивали и убаюкивали. Но потом мама спросила Вичку, которой осенью предстояло идти в первый класс, в какую школу ее записали – в русскую или латышскую. «В русскую, конечно. А латышского я не знаю», ответила она.
И тогда мама решила, что к месту задать давно интересовавший ее вопрос, казавшийся несколько неловким. «А кто ты по национальности?» Действительно, такие вопросы не то что не принято было задавать, просто они обычно даже и не возникали. Но тут – столь оригинальное семейство, равно непохожее ни на русских, ни на латышей, ни на евреев, ни на «лиц кавказской национальности».
«Испанка!», ответила Вичка, в ее голосе звенела гордость. И тут в один миг моя головная боль и застарелое раздражение на всегдашнее и надоевшее викино вранье сбили сонливость: «Испанка, да? А может, мексиканка или австралийка?! Ну сколько можно врать! Не надоело тебе?». Хлобысть – в Вику полетела подушка. Она, хохоча, увернулась. Обрадовалась, что я больше не сплю – и можно, наконец, играть вместе. Но меня-то злость на ее вранье разобрала по-настоящему.

Как вскоре выяснилось, напрасно. В кой-то веки раз Вичка не врала. В 1937 году 9-летнюю Лауру, вместе с другими детьми республиканцев привезли из Испании в Советский Союз. Уплывали они в хаосе войны и бомбежек, было не документов и точной регистрации. Хаос, к слову, помог прямо с корабля сбежать ее старшему, 14-летнему брату. А она, и средний, 11-летний брат оказались в Союзе. Больше ни родителей, ни старшего брата они никогда не видели. Хотя в 60-70-е отчаянно искали их следы, давали объявления в газетах (испанских).
По малолетству и невежеству мне не приходило в голову уточнить: еще при Франко начались эти поиски – или уже после его смерти. Но почему-то кажется, что еще при Франко. После смерти Франко брат Лауры вернулся в Испанию. Лаура тоже могла, но не захотела. В 1992 году жалела об этом.
Зато уже в 80-е, когда мы были с ними знакомы, нашелся их испанский дядя – 90 с чем-то лет от роду! Много лет он покупал всякие-разные газеты, и, не читая, складывал на чердаке. Потом дети или внуки решили отремонтировать дом, сказали, что газеты надо выкинуть. А ему стало жалко выкидывать нечитанные: и он методично, ничего не пропуская, начал читать. И дочитал до объявления давно потерянных племянников!
С тех пор Лаура ездила в Испанию не только к брату, но и к дяде. Но без дочерей и внучки, хотя стала заниматься с Викой языком, который не забыла – и наняла ей учителя по испанскому.
Я не знаю, рассказал ли ей дядя что-либо о судьбе родителей. Может, мама (моя) знает?

Потом Лаура была в Ивановском детском доме, вскоре ее усыновила ленинградская семья. Через несколько месяцев Лаура от них сбежала (характер!) – и снова попала в Ивановский детдом. Потом опять вернулась, а у бездетных и отчаявшихся завести ребенка супругов – вдруг возьми – и родись своя дочь. Во как бывает. К сестре, каковой она ее считала, в Ленинград Лаура, а также Галя с Линой и Вика – ездили постоянно. Приемные родители лаурины к моменту нашего знакомства уже умерли.

Самой загадочной и неизвестной для меня является кусок ее биографии во время войны. Вначале войны она попала на оккупированную территорию, в чем, собственно, нет ничего особенного по тем временам: поехала на каникулы к родственникам приемных родителей, не успела эвакуироваться, попала под немца.
Странности и загадки начинаются в конце войны: когда наши продвигались на запад, Лаура тоже продвигалась на запад. С опережением, так сказать. И невольно приходит в голову: уж не с немцами ли продвигалась. Если учесть, что была Лаура тогда совсем девчонка (она 1927 или даже 1928 года), - тем более странно. В общем, оказалась она вроде бы в Польше, потом – опять подалась на восток – прожила несколько лет на Украине. В Ленинград жить так и не вернулась. Осела в Риге, где к ее испанской фамилии, и так заканчивавшуюся на букву «с» - прицепили еще одну «с».
А в Риге был старый безногий испанец, бывший танцор, а потом постановщик танцев. Когда и откуда он там взялся, в Риге, - и этого я не знаю. Хотя могу предположить, что когда Лаура с ним познакомилась, безногим он уже был, а вот старым – вряд ли. Еще могу предположить, что именно он отец Лины и Гали – и дед Вики. Однако об этом никогда не упоминалось. Как и о том, кто же отец самой Вики.

Ну надо же! Собираешься предаться собственным воспоминаниям об августе 1991-го, а вместо этого наскоком рассказываешь чужую семейную историю, о которой бы – и целой книги не хватило. Но что делать, если 18 августа, в последний день до того, как мир перевернется окончательно – мы шли в гости именно к ним, к испанцам. Да и окончательно ли перевернется мир – пусть даже не во всем мире, а в одной стране – именно 19 августа 1991 года? И не переворачивался ли он многажды раз и до, и после этого момента? Собственно, разве история наших испанцев – не свидетельство таких вот переворотов?

Так вот, новый их дом, в который мы и шли в гости, располагался в самом центре Риги, на улице Гертрудас. «Не в Вец Риге, а в той настоящей, старой Риге, где если всмотреться, можно различить и город начала века, и город тридцатых годов», - напишу я об этом доме, спустя год (когда мир уже перевернется, но мы все равно приедем в Ригу – последний раз без виз. А мама и Олег – так вообще в последний раз до нынешнего времени: с тех пор только мне из нас троих доводилось ездить в Латвию) напишу я в своем дневнике. Не в интернет-дневнике, ясен перец, а в самой обычной толстой тетради с серой обложкой.
Тогда улица называлась еще как-то иначе, но я уже не помню – как. Конечно, дом был никакой не новый – постройки конца 19 века. И никакой не их: им дали квартиру, потому как семья разрослась. К тому времени кроме Вики, появилось еще две девчонки: трехлетняя Кристина и совсем мелкая, годовалая малявка, имени которой я не могу припомнить.
Вот описание этого дома из того же моего дневника 1992-го года: «Дом – старый, конца прошлого века, пятиэтажка, с высокими, 4-х-метровыми потолками в квартирах. Такие квартиры в начале века принадлежали средне зажиточным семьям. Длиннющий коридор, большая комната - 35 квадратных метров. Не комната – зала. Комнатка при кухне для прислуги. И теперь, конечно, запертая дверь черного хода. Да, еще не забыть огромную изразцовую печь в двух смежных комнатах: большой и викиной.
Дом интересный, на углу Гертрудас и К. Барона. Форма – замкнутый прямоугольник, образующий каменный пустой двор с аркой и подворотней. Окна большие, а в туалете маленькие и узкие. На Гертрудас вообще все дома интересные: среди больших и маленьких каменных «сундуков» (красивых резных сундуков) – нет-нет – да и встретится маленький, деревянный, полуушедший в землю».
Да, надо добавить, что квартира-то была коммунальная. Имелась еще одна комната – не испанок. Но ее хозяин в своем рижском жилье почти никогда не появлялся – жил где-то на хуторе.

А еще в этих моих записках 1992-го объясняется, почему на сей раз мы живем не в квартире у родичей, которые лето проводили на даче, а у испанок, на Гертрудас.
«В центре живем потому, что от вокзала близко, пешком ходить можно (мы ж все-таки на море каждый день ездили – голос из 21 века). А поездка на наземном транспорте обходится в 4 рубля с носа. По воскресеньям - 8 рублей. Да и рубли тут не совсем рубли. Полу-рубли, полу-местная валюта, т.н. «репшики». Все страшно дорого – батон 18 репшиков. А про «заграницу» совсем не хочется. Балуются «детишки». Закрашивают названия улиц, написанные по-русски, снимают с магазинов русские вывески. Сегодня собственными глазами наблюдали процесс. Так нелепо, что даже не смешно.
Да, главная проблема, обсуждаемая вчера по местному радио – почему председатель Верховного совета (еще, значит, не саэйм тогда был - опять голос из 21 века) получает на 2 тысячи больше, чем премьер-министр. Александр, в прошлом году ярый националист (а на следующий – безработный бывший моряк – все тот же голос из 21 века), говорит: «Они нас ограбили!» Имеет в виду собственные власти. «Затчэм они порвали всэ связи с Россией? Политика – политикой, а экономика – экономикой».

Однако же запись эта датирована 25 июля 1992-го. На календаре моего повествования эта дата должна наступить почти через год. Репшики, непомерные цены на общественный транспорт, закрашиваемые русские надписи – это реалии грядущего перевернутого мира.
Впрочем, перевернутым мир был уже и 18 августа 1991-го, когда я, мама, Олег приближались к неизвестному еще нам дому на Гертрудас (с другим пока названием), поглядывая в бумажку с адресом.
Приметы этой перевернутости являлись всюду. Например, в самом любимом моем магазине (наверное, вообще единственном магазине, который мне о ту пору нравился) «Берни пасалуле» - или что-то в этом роде, ничего, а особенно падежей латышских уже не помню – или по простому в рижском «Детском мире».
В Риге, как и в Москве, почти ничего нельзя было купить в тот год свободно. Ну то есть на рынке – пожалуйста. А в магазинах – нет. Где-то у меня до сих пор валяется (а может, и нет ее уже) «визитная карточка москвича». Ни к каким визитам она отношения не имела. Разве только к визитам в магазины, когда для покупок надо было не только обнаружить место, где есть, что купить, отстоять дикую очередь и заплатить деньги, но еще и карточку показать – мол, москвич.
В других городах такие карточки тоже были. В частности, в Риге. И вот мы покупали Олегу, кажется, новую рубашку. «Карточку!», злобно кричала издерганная продавщица. Раздражения ей добавлял и наш русский язык. Карточка у нас была: даже две, у мамы и у меня. Не наши, ясное дело, но фамилии и имена русские (родственники дали), а фотографии – попробуй, разбери там эти фотографии, если нет уж совсем разительного несходства.

Год спустя, в том же самом «Детском мире», непривычно пустынном и спокойном, Олег выбирал себе носки. Никаких «визитных карточек». «Малчик, а может, тэбе вот эти, с синей полоской больше нравятся? Посмотри, я достану», улыбалась ему продавщица. То, что мы изъясняемя на негосударственном языке, было ей глубоко фиолетово – главное, чтоб купили. «Ничего себе, вот это да!», удивлялся Олег новому качеству обслуживания.
Кто-то может сказать о прогрессивном капитализме: вот-де, и года не прошло, а он все на свои места поставил. Ну да, ну да – как любил в те годы говаривать младший братец – поставил-то он поставил. Только вот, такую же рубашку, как год назад, Олегу мы купить не смогли бы. Элементарно не было денег: стоила она втридорога. Непривычная пустынность магазина, вероятно, объяснялась тем, что для многих и многих не только рубашки, но и носки за истекшее время стали роскошью.
К тому же, когда мне было столько лет, сколько Олегу в 1991-м, в рижском «Детском мире» все эти пеналы, школьные сумки, вельветовые брюки, носки, футболки покупались безо всяких визитных карточек, шипения в спину из-за неправильного языка и прочих ужасов. Разве что про полоски на носках не спрашивали.

Были другие приметы перевернутости. Например, еда, которой не было. Ну не то, чтобы совсем не было. Но сыр или яйца стали недостижимой роскошью. Оставалось только вспоминать мамину историю. Во время Великой Отечественно войны она и ее мама плыли по Каспийскому морю на колесном пароходе «Коллонтай». Плыли из Туркмении, из Красноводска, в Дагестан. Мамина мама была геофизиком, и вот их экспедиция находилась в тот момент в Дагестане. Нефть искали. Ну да, война шла страшная, а нефтеразведкой занимались, о будущем думали.
В Дагестане они жили в Ленинкенте, мама уже должна была ходить в школу, но не ходила – по бурстанкам лазила. Потому что русской школы там не было. А потом переехали в большой и красивый город Грозный. Он был русским и в 1945, и до 1944, когда выселили чеченцев, и после. Даже в 1991 это еще был в значительной степени русский город. Там, в военном, но спокойном Грозном, мама пошла сразу во второй класс. Там она встретили День Победы.
В августовские дни 1991 в большом и красивом городе Грозном нарастал националистический хаос, окончившийся сентябрьскими погромами. То есть, конечно, не окончившийся. Потому что после двух чеченских Грозный зиял огромной дымящейся раной. А теперь, новенький и восстановленный – этот город уже не русский. И, наверное, никогда больше русским не будет. Но это уже друга история, хотя она - тоже отзвуки перевернутого мира.

Так вот, когда мама плыла через Каспийское море, разразился шторм, ей было грустно и страшно. И почему-то вдруг очень захотелось какао и белой булочки с маслом. Но это все равно, что луна с неба – по тем временам, - рассказывала много лет спустя мама: сначала мне, потом и Олегу. И мы с Олегом недоумевали: белый хлеб с маслом – луна с неба, несбыточная мечта? Ну, это потому, что 1990 и 1991 годы тогда еще не настали.

Наша семья никогда особенно состоятельной не была. Но на еде не экономили: да и как-то не было в этом необходимости. А тут… Блин, сыра нету! Сыра!! И ведь никакой войны. Правда, весной мама принесла с работы выигранный (тянули жребий) продуктовый заказ. В нем, помимо снеди попроще, была довольно-таки немаленькая банка черной икры. И мы ею натурально обожрались. Не помню, доводилось ли мне с тех пор вообще есть черную икру. Но обжираться ею – точно не доводилось. И вряд ли когда еще доведется.

К слову, только в 1992-м я пойму, что когда в магазине продукты есть, а денег на них нету: ну то есть совсем нету, это куда хуже и голоднее, нежели пустые прилавки и многочасовые очереди. Потому что если приходишь с занятий, а дома только остатки черного хлеба и остатки черносмородинного варенья, которое можно намешать с водой, - это как-то совсем уж. Ну иногда Олег принесет из школы два здоровых пакета сухого молока – гуманитарная помощь. Стыдно и невкусно. Хотя в каше ничего.
Потом нам очень сильно помогла математика. Ага-ага, она родимая. Ведь если где-то убыло, где-то прибыло. Это я о деньгах. У нас не было ничего, а кое у кого - зашибись просто, сколько денег образовалось. Причем деткам их эти деньги мозгов не прибавили: а советское представление о том, что «учиться надо», еще оставалось. В общем, не зря мне приходилось с Олегом заниматься всеми предметами (главным образом, математикой, потому как он гуманитарий), в том числе и летом. И ему это помогало, и всем нам – в итоге. Такая преподавательская практика, ни в одном институте не научат! Как вскоре выяснится, гуманитарий Олег, мой первый ученик, оказался далеко не самым плохим моим учеником.

А в пионерском лагере под Рузой, где в июне и в июле у меня состоялась вожатская практика, сыр был. И вообще все было, что хошь. Даже не менее дефицитные яйца. А ведь воровали. Однажды с моей напарницей Катькой мы по ошибке попали не в ту хозчасть. Нам нужно было выяснить о пропавших покрывалах, а нас направили в столовую. Мы вроде уже и понимали, что не туда зашли, но все же ждали, чтобы уточнить, пока тамошние работнички закончат разговор. А они так нагло, прямо при нас обсуждали, сколько куда масла, сколько куда сыра, колбасы, сардинок. И все же удивительно: кормили в лагере очень хорошо, всем хватало.

Лагерь, кстати, называли еще пионерским, но … Даже флаг по утрам поднимали не государственный – Советского Союза, красный с серпом и молотом, а флаг «нашей детской республики «Солнечная поляна». Белое полотнище с желтым кружком с лучиками, символизировавшим солнце. Но когда флаг поднимают, нарисованного солнца не видно. Просто белый кусок ткани, будто мы уже капитулировали.

Имелась в лагере и еще одна примета переворачивающегося мира. Вши. Помню свою жизнь в пионерских лагерях, в 80-е: следили за этим строго, в головах копались, что не слишком-то приятно. Но ни разу, ни у кого. В январе 1991 Олег принес, видимо, из школы эту гадость, и сразу умудрился заразить ею остальных, в том числе и меня. О, это был какой-то кошмар – из разрухи гражданской войны, как мне казалось. Но гадость мы вывели, так что к лету у меня накопились и знания, и опыт в таком доселе неведомом деле, как борьба с вшами. В лагере такие знания и опыт очень даже пригодились!

Нет, что же это такое, в самом деле? Дойдем ли мы вообще до испанок 18 августа 1991 –го? Ладно-ладно, уже почти дошли, поднимаемся по лестнице. Ого, какой домик! В таком, ясное дело, места в квартирах много. «Тут-то у них наверняка полный порядок». Звоним, открывают дверь, радостные возгласы приветствия – как же, целый год не виделись. Идем по длиннющему коридору. Заходим в большую комнату – ту, что 35 квадратных метров. И…
Там все точно также, как в крошечной хрущебе. Куда ступить, чтобы ничего не раздавить? Лина за стрекочущей швейной машинкой. Большой белый попугай летает, шумно хлопая крыльями. Второй – сидит на яйцах.
Но были и изменения: вторую пару больших попугаев продали. Зато появился маленький - волнистый голубой попугайчик Рома. Говорящий. «Ромочка – голубенький мальчик! Лаура, поцелуй ручку! Вика, учи уроки!» И сакраментальное (и самое любимое его выражение): «Попка дурак, Попка дурак, Попка дур-р-р-р-ак!».
К тому же сдохла от старости противная маленькая шавка – а вместо нее объявился большой, рыжий, ленивый кот. По имени Лев. Как же кот, если попугаи? А ничего: когда они свободно по комнате летают, его стараются выставить за дверь. Впрочем, кот действительно ленив. Иногда он медленно поднимает глаза, лениво смотрит на птиц… Что он себе думает, неизвестно, но птицы целы.
Хотя я не люблю животных, со Львом мы сразу нашли взаимопонимание, а через год – так просто подружимся.

«Вика, учи уроки! Попка дурак! Вика, учи уроки!», кричит Ромочка из Викиной комнаты. До «учить уроки» еще почти две недели. А где же сама Вика-то? Ведь знала, что мы придем. «Она в кино пошла», говорит Лаура, но почему-то вздыхает (что ей совсем несвойственно) и отводит глаза. Ну в кино – так в кино – что здесь особенного? Подождем.
Галя с мелкими дочками где-то загородом. А вот Александр вовсе не в плавании, тут, - собственной персоной. Я его недолюбливаю, если честно. Наверное, несправедливо. Года четыре назад (когда он только собирался стать викиным отчимом) мы вместе были на Гауе. Плавали на лодке. Он учил нас грести – и у меня получалось хреново. Хуже всех – даже малышей. Ясно, что никто не виноват, кроме меня. Но все равно обидно. И неприятно, что он был свидетелем моей беспомощной ущербности.

Сразу начинаем спорить с ним о политике. Мы всегда спорим с Александром о политике, с моих 15 лет. «Демократия! Свобода! Латвия независимое государство! Россия (не СССР, заметьте – и вновь тот самый голос из 21 века) – оккупант! И вообще вы там совсем с ума сошли: почему не поставляете больше бесплатные комбикорма для наших коров!» - «Но почему мы должны бесплатно, если Латвия – независимое государство? За независимость надо платить!» - «Но коровы умирают от лейкемии!» - «Тогда делайте эти комбикорма сами!» - «Но мы не можем!» - «Тогда какие же вы независимые!»
О национальном возрождении и всякой прочей гуманитарной фигне он старается со мной не спорить. Латышскую литературу я знаю куда лучше, чем Александр – проверено. То, что знаю ее в русских переводах, очков ему в споре не прибавляет. Глупая какая-то оккупация выходит, когда оккупанты всячески развивают культуру оккупируемых, переводя и издавая миллионными тиражами книги их малоизвестных (в силу немногочисленности народа) писателей и поэтов. Я уже второй год пытаюсь учить латышский язык – без особенного успеха. Александр мне иногда помогает и подсказывает. Так что мы переключаемся на вопросы языкознания. Здесь обходится без ругани.
В прошлом году Вика, только что вернувшаяся из своего танцевального летнего лагеря, рассказывала, как девчонки-латышки не желали разговаривать с девчонками-русскими. Ни по-русски, ни по-латышски. По-русски – фи, язык оккупантов. А по-латышски, мол, русские плохо говорят, с акцентом.

Да, но где же Вика-то? «Чего она не идет? Фильм трехсерийный, что ли?», канючит Олег. А я в Викиной комнате пытаюсь читать учебник латышского. Стих. Про Яниса Райниса. По-латышски сейчас совсем не помню, да и по-русски. Нечто такое: Течет слеза Райниса, плачет Латвия и Рига, отец сына, брат сестру неатрод. То есть найти не могут друг друга. Все плачут, потому что сгорела (кажется) рижская библиотека во время первой мировой войны.
Эхма, люди! Только бы вам воевать и жечь книги. Перевернутый мир. Ну его, этот учебник!

Оглядываю комнату. Опаньки! На стене плакат с непонятными надписями на непонятном языке. Зато девушка на плакате в красивом восточном одеянии – прямо в точности Вика! Разве постарше, взрослая уже. И в носу серьга. «Лежок! Глянь сюда, один в один Вичка». - «Ух ты! Точно!», восхищается Олег. А вот вошедшая в комнату Лаура не в восхищении. При взгляде на плакат она явственно морщится. «Дети, пойдемте на кухню, есть», говорит она. Что же, мне уже достаточно лет, чтобы на «дети» не обижаться. А Олег взрослеть не торопится.

И вот, кстати, тоже характерный момент. В магазинах – шаром покати. А угощают нас по полной программе. Потом мы лопаем свеженькое черничное варенье. Банками варенья (своего, естественно) забиты все полки! А ведь и сахар дефицит, по талонам.

Наконец-то, Вика! Вика? Да, вроде она. Или все же не Вика, а девушка с плаката? Вон, даже и нос, как у той, проколот. Может, из-за этого Лаура так смущалась? Но серьга в носу, в конце концов, ерунда. Только что же такое с Викой? Куда делась веселая хохотушка? Отстраненный взгляд, заторможенная речь. От еды отказалась. Как-то получается, что и говорить не о чем. И я, и даже Олег испытываем чувство неловкости. Лаура и Лина, кажется, тоже. И только Александру – все равно. А что? Вика-то не его дочка!
Только через год, когда Вика вновь станет собой – легкой и жизнерадостной девушкой – мы узнаем, что же с ней произошло. Ее «завербовали» в некую секту кришнаиты. Случилось это в подземном переходе у вокзала, где они распространяли свои брошюрки. Вика подошла, привлеченная как раз этим самым (или точно таким же) плакатом – потрясающим сходством с ней изображенной на нем девушки. Кришнаиты тоже были поражены. Так вот и завертелось.
В тот день Вика вернулась не из какого не из кино, а с их «большого» собрания. Но пропадала она у кришнаитов каждый день. Адептам даже есть дома запрещали. Ели они вместе. Как уверяет Лаура, в пищу добавляли наркотик. Вполне допускаю, что так именно и было. Достаточно вспомнить стеклянные глаза Вики.
Но Лаура не была бы Лаурой, если бы не выручила внучку. Она нашла «главных» кришнаитов, начала угрожать им милицией, КГБ, карами небесными. Они только смеялись: мол, много таких родителей и бабок бегает. Но Лаура – не другие. Смеялись кришнаиты напрасно: неприятностей она им наделала, а Вику вытащила – в том числе, и с помощью католической церкви.

Но ничего этого мы не знаем 18 августа 1991 года (хотя бы потому, что многое из описанного даже и не случилось пока), когда со странным чувством выходим от испанок в начинающийся дождь. Мы еще вернемся в этот дом через год. Потом, после реституции, жить в такой огромной квартире испанкам станет не по карману – и они съедут. В Латвии добавят еще один год, 12-ый, к школьному обучению. И Вика будет из тех, кому придется учиться в выпускном классе дважды: сначала в 11-м, потом – в 12-м. «Вика вышла замуж, но школу не бросила», вот строка из одного из последних писем от испанок. Потом контакты оборвались. Так что я больше ничего не знаю о членах этого незаурядного семейства.

А мы, уже совсем поздно вечером, вернулись домой. Точнее, в квартиру дяди Славы. Спать не хотелось. И как-то неспокойно было на душе. Как-то неправильно. Наверно, из-за Вики. И из-за споров с Александром.
Под руку подвернулась книжка – детская, моего малолетнего родственника Петьки. «Незнайка на Луне». Что ж, мне читали ее еще в дошкольные годы, почти ничего не помню. Сейчас меня все равно никто не видит: Олег уже спит в другой комнате. Так что почему бы не перечитать?
Ого! Ничего себе! Вот так книга: это ж не просто смешные (в 5 лет, наверно, страшными казались) приключения Незнайки и Пончика – это же о законах капитализма. Ну-ка, ну-ка…
Так, с книжкой Носова и под шум разошедшегося не на шутку дождя я и засыпаю еще в том – недоперевернутом мире. А утром 19 августа меня растолкает мать: «Просыпайся же! Вставай, вставай! Переворот, государственный переворот!»

Продолжение еще не написано.