Отзвуки перевернутого мира. Окончание «Просыпайся же

@ 2009-08-23 21: 56: 00

Окончание

«Просыпайся же! Вставай, вставай! Переворот, государственный переворот!», - надо мной нависает мама, а я ничего не могу понять. Еще бы: разбудили чуть ли не посреди ночи. Оно, конечно, уже 11-ый час, но если до трех утра накануне читаешь «Незнайку на Луне»…
За окнами хлещет дождь, бьет по ушам его сплошное гудение. Сегодня вечером мы уезжаем, да… А утром должны приехать с дачи дядя Слава и тетя Велта. Господи, может быть, из-за этого ужасного ливня что-то случилось с машиной? «Что, что такое, - кричу я. – Что произошло? Кто перевернулся? Где дядя Слава?» - «Да никто не перевернулся, не приехали они еще. Переворот государственный. ГКЧП!», мама пытается вбить в мои еще не проснувшиеся мозги информацию.

Как ни странно, именно тяжелое и ветвистое, как осьминог, прежде никогда не слышанное слово ГКЧП приводит меня в чувство. Я несусь в другую комнату, где тоже еще дрыхнет Олег, включаю телевизор. На полную громкость. «Ты чего, совсем, да?», гундосит разбуженный Олег. Потом протирает глаза, молча утыкается взглядом в экран.
Тишина длится недолго. Малолетнему Олегу хватает нескольких минут информационного выпуска новостей, чтобы сделать собственные выводы. «Ура! Переворот! Переворот! Ура!», он в мгновение ока вылетает из-под одеяла и повисает на петькиной шведской стенке, болтая длинными тощими ногами. «Слезь сейчас же! Стенку для маленького мальчика установили, а не для такой оглобли! И почему, собственно «ура»?», сердится мама, которой явно хочется спокойно дослушать новости до конца.
Олег и не думает слезать: «Ха, этот «маленький мальчик» весит побольше меня, скорее он стенку уронит, если, конечно, хоть когда-нибудь решится на нее залезть. А «ура», потому что раз переворот, мы ведь не будем сегодня заниматься математикой, правда? Ну раз переворот государственный. Раз этого придурошного Горбачева свергли!», - брат выжидательно смотрит на меня.
Что касается стенки, он, пожалуй, прав: Петька худобой с ясельного возраста не отличается, и вполне возможно тяжелее тощего Олега, хотя и моложе его на пять лет. Но вот математика… Олег уже знает, что первых и последних дней у нас не бывает: занимаемся и в день приезда, и в день отъезда (вперед по учебникам алгебры и геометрии, чтобы не зарос двойками в первый же месяц). Сейчас он услышит от меня фразу, которая станет в нашей семье едва ли не нарицательной: «Переворот – переворотом, а уравнения – они и в Африке уравнения. Сейчас позавтракаем – и будешь решать, как миленький».
Радостный огонек в черных глазах брата гаснет. Он разочаровано вздыхает (но не спорит - с этим у нас строго) и наконец-то спрыгивает с лестницы. После завтрака он действительно сядет решать уравнения и строить графики. Почти без понуканий. Только со всей дури жахнет учебником по столу, за что получит втык от дяди Славы. А потом с грехом пополам даже перескажет очередной текст про Зоммер фэриен. Их учебники по немецкому языку из года в год начинались с дурацких текстов про летние каникулы. Зато благодаря этому (и только благодаря этому, ибо немецкий язык мною никогда не изучался) я до сих пор помню пять десятков немецких слов. Олег, кажется, помнит меньше. Более того, он, по-моему, сейчас знает английских слов (и даже может составлять кое-какие фразы) больше, чем немецких. Хотя он-то как раз английского никогда не учил.

Вот, пишу сейчас про непродолжительную радость Олега (переворот, значит заниматься не надо), и возникают в памяти другие пацаны. «А как вы думаете, в понедельник уроки не отменят? А то у нас диктант, так не хочется…», на меня с олеговой надеждой смотрят два пацана. Правда, помладше Олега образца 1991-года. Десятилетние пятиклассники, прилипшие ко мне на Смоленской площади 2 октября 1993 года. Только что на площади произошли серьезные столкновения демонстрантов с ОМОНом. Я не могу бросить мальчишек, пришедших в такое опасное место из любопытства. Хотя, если что – чем я им помогу? Но все же рядом со взрослым, пусть и 20-летним человеком, как-то надежнее.
Хотя нет, вру. Один из ребят пришел не только из любопытства. Он объясняет происходящее в меру своего понимания. «Там, - мальчик машет рукой в сторону хорошо заметного со Смоленки Белого дома, - наше правительство. Его защищают люди. Мой папа. Ельцин окружил их колючей проволокой – и хочет всех убить. Ельцин предатель, убийца и преступник. Он разрушил нашу страну, Советский Союз. Папа сказал, что присягал Советскому Союзу – и ушел». Конечно, мальчик повторяет слова кого-то из домашних, но с какой страстью! Он берет обугленную палку и пытается намалевать на гладкой доске раздолбанной уличной сцены «ОМОН, уходи!»
Его друг, действительно, ищет только приключений (как большинство мальчишек такого возраста). Но им обоим одинаково хочется, чтобы в понедельник не было занятий. Что поделаешь, мальчишки любят играть в войну – и не любят писать диктанты. В понедельник, 4 октября 1993 года – война будет совсем не игрушечная. Я переживу этот день, смогу пережить. Надеюсь, пережил его и отец моего случайного маленького знакомца.
В перевернутом мире даже афоризмы сбываются шиворот-навыворот. И защита Белого дома образца 1991 года, бывшая, по существу фарсом, в 1993 году повторяется в виде настоящей, большой трагедии.

К сожалению, замечательная идея вести дневник пришла мне в голову только в 1992-м, поэтому сейчас сложно выстроить точную семейную (на счет исторической, коли у кого есть такая необходимость – проблем особых, думаю, не будет) хронику событий 19.08.1991. Опишу так, как запомнилось.
Утром мама пошла в магазин за молоком, сыром и хлебом. Ну и за продуктами в дорогу. Да-да, в Риге, в отличие от Москвы сыр купить было вполне возможно. А вот с колбасой было еще хуже, чем в столице. Но нас это не напрягало: в семье колбасно-сосисочное и прочее полуфабрикатное питание не поощрялось.
На улице страшный дождь – но в этом не было ничего особенного. Вообще не было ничего особенного. Никто еще ничего не знал. Когда кто-то в магазине упомянул про то, что «Горбачева свергли», все удивились. Реакция в общем была единодушная: «Туда ему и дорога», хотя последствий этого «свержения», люди, очевидно, ожидали разных. Может, даже противоположных. Мама вернулась домой, включила телевизор на кухне – там как раз зачитывали обращение ГКЧП о «неспособности Горбачева управлять страной по состоянию здоровья».

Я не буду здесь останавливаться на вопросе, логично ли называть узурпацией власти и государственным переворотом действия высших государственных чиновников (Янаев – вице-президент, Павлов – премьер-министр, Пуго – министр внутренних дел, Крючков – председатель КГБ, Язов – министр обороны, а также Бакланов, Тизяков, Стародубцев). Действительно, сомнительно, что высшим представителям власти надо эту власть узурпировать. А действия, направленные на сохранение государственного строя (опять-таки сейчас речь не об их эффективности – это отдельная тема) против тех, кто делает все возможное, чтобы строй этот разрушить, есть «государственный переворот» или путч. (Путч, путчисты - словечки из тех августовских дней.) В конце концов, в перевернутом мире и логика, естественно, перевернутая.

Но я попытаюсь описать свои тогдашние чувства. Сперва – бодрый азарт и отчаянная (да-да – именно так, отчаянная!) надежда. Ведь понятно, что так, как мы существуем последние два года – жить нельзя. Ведь надо же спасать страну, нашу страну, родную, великую и страдающую. А Горбачев – глупый и беспомощный болтун, и это в лучшем случае. Но надежда моя угасала быстро, почти также быстро, как олегова (что можно не заниматься), сменяясь тоскливым ноющим чувством неизбежной беды.

Где-то около полудня приехали, наконец, с дачи дядя Слава и тетя Велта.Как выяснилось, сломалась машина, и пришлось добираться на маршрутке и на автобусе. «Дядя Слава! Переворот!! Горбачева свергли!!!», - Олег с пронзительным ором бросился по коридору к входной двери. Дядя Слава схватился за сердце. Оказывается, они ничего еще не знали.

Ровно пять лет назад дядя Слава, работавший до этого заместителем директора одного крупного рижского завода, перенес серьезнейший инфаркт. Здоровье так и не восстановилось, пришлось уходить на пенсию. Ему, привыкшему к активной жизни, на пенсии тяжело. А домашним тяжело с человеком, который столько лет был начальником, что вырабатывает определенный стиль поведения. Особенно когда распоряжаться и командовать уже некем, кроме этих самых домашних.
Вообще Олег дядю Славу побаивался. Очень даже побаивался. Три года назад, когда мы приехали к ним на дачу в Дарзини, Олег, не вняв моим предостережениям, пошел один прогуляться по дачному городку. И ясен перец, заблудился среди одинаковых, пронумерованных «улочек». В итоге наша троюродная сестра Ира поехала его искать на машине. А вторая, Лена, пошла искать пешком. Ну и я тоже, конечно. Хотя у меня (с моей топографической тупостью и скверным знанием здешней местности) тоже были все шансы заплутать. Нашла Лена, Олег шел с каким-то молодым парнем, подобравшим его (чуть ли уже не плачущего) у шоссе. «Мальчик! Ты что здесь делаешь?» - «Дачу ищу». – «А сам откуда?» - «Из Москвы», - «Как, прямо так из Москвы и пришел?» Юмор ситуации заключался в том, что и шоссе было московского направления. Хорошо, Олег запомнил, что ехали мы «До магазина». Парень повел его к магазину, где они и встретились с Леной.
«Это что за разгильдяйство такое? – моментально начал отчитывать братца дядя Слава. – За свои поступки необходимо отвечать. Вот кто теперь оплатит расходы на бензин, потраченный на твои поиски?» Последнее, естественно, было шуткой. Но Олег, как выяснилось, шутки не понял. Уже через несколько часов, когда мы возвращались в Ригу, по его спокойному и неподвижном даже лицу вдруг покатились слезы. «Олежка, что с тобой? У тебя что-нибудь болит?», - не на шутку перепугались мы. – «Вредный, злой дядька! Требует с меня деньги на бензин, а у меня не-е-е-ту», уже по-настоящему, по-ребячьи разрыдался Олег. Мы сразу успокоились: значит, ничего страшного. И начали успокаивать его.

Теперь-то Олег был не тем наивным малышом, не понимающим взрослых шуток, но дяди Славы по-прежнему опасался и слушался куда больше, нежели всех остальных. Так что, не подействуй на него всеобщее взвинченное состояние, язык бы он наверняка попридержал.
В общем, тетя Велта накапала мужу чего-то успокоительного, Олег сконфуженно удалился решать задачки, а все взрослые снова устроились у телевизора. Придется признать, что меня на тот момент во «взрослую компанию» принять не пожелали. Нет, от телевизора, естественно, не прогнали, но слушать моих комментариев решительно не захотели. (Было обидно, поскольку как в подавляющем большинстве юных во мне жила твердая уверенность, что никто не понимает происходящих событий лучше, чем я.) Пришлось сидеть молча и слушать комментарии чужие.

Вроде бы известная пресс-конференция гэкачепистов с трясущимися руками и насморком была вечером. Но мне до сих пор кажется, что смотрели мы ее днем, вместе. И именно поле этого дядя Слава, безнадежно махнув рукой, сказал: «Нет, ничего уже не выйдет. Ничего…». Возможно, это случилось и после какого-нибудь другого заявления или комментария. Еще раньше, услышав в обращении, что Горбачев-де не может выполнять своих обязанностей «по состоянию здоровья», дядя Слава откровенно ругнулся: «Какое там состояние здоровья! Он вообще ничего не может, подонок!»

Вот я думаю: сколько в те дни, в те часы было таких людей. Юных, неопытных, как я (более того, на тот момент, как это ни странно мне сейчас, «монархически убеждений»), зрелых, закаленных коммунистов. Да просто людей разного возраста, которые понимали: страну надо спасать. И от Горбачева, и от Ельцина, а вовсе не от «путчистов». Сколько людей было готово делать реальные дела, ради этого спасения – вот только не знали, какие именно, а по ТВ вместо указаний на этот счет крутили «Лебединое озеро». Ельцин-то и компания своих сторонников без указаний не бросили…

Хотя вот все твердят: «Лебединое озеро», «Лебединое озеро». А в Латвии был, помимо центральных, еще республиканский канал. И на нем никакого «Лебединого озера», а бесконечные новости – и на русском, и на латышском. Когда говорили по-латышски, тетя Велта быстро «синхронно переводила». Иногда эти новости вновь вселяли надежду. Например, большое и подробное интервью с Альфредом Рубиксом: до 1990 года председателем горисполкома Риги, в 1991-м – членом политбюро ЦК КПСС, первым секретарем ЦК КПЛ. «Его вообще очень редко последнее время по латвийскому ТВ показывают! А уж после январских событий, наверное, вообще ни разу не появлялся. А тут вдруг», в голосе дяди Славы звучит воодушевление. Через пару дней Рубикса арестуют, несмотря на депутатскую неприкосновенность. Шесть лет он пробудет в заключении.

Когда-то, в стародавние времена, тетя Велта была комсомольским начальником Альфреда Рубикса. Они учились в одном техникуме, Рубикс был членом комитета комсомола, а тетя Велта его председателем.
А родители тети Велты – одни из первых латвийских коммунистов. Во времена буржуазной демократии, плавно сменившейся буржуазной диктатурой Карлиса Ульманиса работали в подполье. В 1940, когда Латвия стала советской, тетя Велта, которой было 12, вступила в пионеры. Жили они, кстати, в Курземе – кондовой такой Латвии. Тетя Велта рассказывала, как им, маленьким в сущности ребятам, грозили смертью, кидали в них камнями. Для меня в детстве эти рассказы были живой историей – как из книжек про пионеров-героев. Но то все-таки книжки…

Именно тетя Велта впервые привела меня в мемориальный комплекс Саласпилса. Мы шли пешком (как раз с дачи, которая там неподалеку), через лес. Мне 9 лет. Я, несмотря на кучу прочитанных книг о войне, которые так люблю, - немею. Кладу взятое с собой («на дорожку») яблоко к детскому бараку. Здесь, у таких ребят, как я – и у совсем малышей, - немцы «качали» кровь для своих раненых. Бесконечно, как сердце, которое, в отличие от человеческого, не должно умолкнуть никогда, стучит метроном – бум-бум-бум.
Пройдет больше 20 лет – и президентша «независимой и демократической Латвии» Вайра Вики-Фрейберга назовет Саласпилс «исправительным лагерем». Как раз в канун 60-летия нашей Победы.

В июне 1941 тетя Велта вместе с родителями буквально чудом успели убежать от надвигающихся немцев. Если бы не убежали – все, конец, всем троим. Эвакуировались. Отец ее пошел воевать. Она с матерью Люцией Яновной оказались в Иванове. Про отца тети Велты я практически ничего не знаю (даже имя вспомнить сходу не могу), а вот Люция Яновна еще появится в этом рассказе: причем именно 19 августа 1991 года.
В первое время эвакуации было очень тяжело: голодно, одиноко, без языка. Русского они совсем-совсем не знали. «Однажды послали меня получать в столовую обед по карточкам. Сказали - возьми ЩИ. Не забудь: ЩИ, понятно? Очередь в столовой большая-большая. Я стою и твержу про себя: «шчи, шчи, шчи». В латышском языке ведь нет такого звука – «щ». А подошла моя очередь – и все из головы вылетело. Девочка, что тебе? - спрашивают меня. А я стою – и плАчу», рассказывала она. «А сейчас, тетя Велта, на каком языке вы думаете?», спрашиваю ее. Она долго молчит. Вздохнув, отвечает: «Сейчас уже на русском».
Там, в Иванове, через пару лет поступила тетя Велта в ремесленное училище – и пошла работать на ружейный завод. Они набивали порохом не то патроны, не то снаряды (не знаю технологии, боюсь напутать). Порох въелся в кожу рук черной сыпью. Думала, навсегда, но постепенно «пороховая сыпь» начала светлеть – и лет через тридцать после войны вдруг оказалось, что от нее ничего не осталось. «Знаешь, однажды, когда я была еще молодая, появилась у меня приятельница. Один раз летом смотрим мы на руки друг друга – а они в одинаковых черных точках. «Где?», интересуется она. «В Иванове». – «А я в Германии, на ружейном заводе». Оказалось, ее девчонкой в Германию угнали. Так и летели пули, набитые нашими девчоночьими руками, в разные стороны».

После войны они вернулись домой в Латвию. «Кто бы что ни говорил о послевоенных депортациях, но ты даже не представляешь: у нас в районе (в том самом кондовом Курземе – голос из 21 века) убивали каждый день, эти бандиты, каждый день: мужчин и женщин, стариков, ребятишек совсем маленьких. Все жили в постоянном страхе. А после депортаций – все, почти как отрезало. Убийства практически прекратились. Понятно, что и невинные люди пострадали, но почему никто не думает, сколько жизней было спасено!», так говорила мне тетя Велта еще в 1989-м, во время моего приезда в Ригу на школьные зимние каникулы, в голосе ее звучали оправдывающиеся интонации.
У Совмина ЛССР тогда шли бесконечные пикеты и митинги против всего «союзного» - от русского языка до Слокского ЦБК. Один из лидеров НФЛ (Дайнис Иванс, если мне не изменяет память) заявил, что если ребенок родился в смешанном браке, то он, собственно и не человек, а биологический продукт. Зачем тете Велте было оправдываться (в том числе и за своих детей, считающих себя русскими, а по градации Иванса как раз тех самых «биологических продуктов»)? Перед кем оправдываться?

А будущего мужа ее, нашего дядю Славу, призвали в армию в 1944, после 9 класса. В училище он заболел туберкулезом, и его комиссовали домой – умирать. Но он не умер, вылечила его мать. И закончил 10-ый: «У нас в классе из 30 человек два парня было (в небольших городах часто оставалось смешанное, а не раздельное обучение): я да еще один на фронте покалеченный».
Дяди Славы уже нет в живых: он умер весной 1998-го, от второго инфаркта – сразу после парада эсесовцев в Риге. У меня нет сомнений, что эти события связаны. Но на свете живут его дети и внуки. Возможно, скоро появятся правнуки. Они рискуют стать супербиологическими продуктами. Так как маленький увалень Петька нынче вырос, женат на литовке. Живут они в Лондоне…

А родственник дяди Славы (сын его родной тетки, с которым они, правда, никогда не виделись) сгинул в 1941 году, судя по всему, в белых снегах под Москвой. Ему было 20 лет, он родился и вырос в буржуазной Латвии, в Риге. В начале войны его мобилизовали немцы. Похоже, что он был фолксдойче (по отцу).
От него оставалась только фотография – мальчишки лет 12 в скаутской форме, висевшая на стене в хмуром доме рижского Задвинья, где на стеллажах теснились книги с узором немецкой готики (двоюродная прабабка умерла еще до меня, так что дом этот описываю с чужих слов). Но и фотография не сохранилась после смерти его матери: младшей сестры моей прабабки. Когда-то в 50-е, вспоминает мама, был у них семейный праздник в Юрмале: во главе стола мамина бабушка Анна-Мария, кругом ее дети, их жены и мужья, внуки. Конечно, позвали и бабушкину сестру – ее никогда не забывали. А ночью мама слышала, как тетя Тоня (так они ее звали) глухо рыдает в подушку, думая, что никто не слышит. Гордая была. Но как горько жить в перевернутом мире!
Нет, еще, как выяснилось совсем недавно, имя этого погибшего парнишки тоже осталось. Мне отчаянно жаль этой несостоявшейся жизни. Но эта жалось ничуть не делает меньше нашей правды, нашей победы, наших жертв, нашего горя – и нашей гордости…

Что ж, надо ли еще объяснений, что НФЛ и прочих латышских нациков больше всего ненавидела именно латышка тетя Велта.
А латвийская программа телевидения показывала 19 августа 1991 года иногда просто совсем уж неожиданные вещи. Например, если президент Грузии, ныне давным-давно покойный, Звиад Гамсахурдия совершенно неудивительным образом призывает к акциям гражданского неповиновения, то почетный председатель «Саюдиса», председатель Верховного Совета Литвы Витаутас Ландсбергис (ныне, как, впрочем, и Альфред Рубикс, - депутат Европарламента) – сохранять спокойствие. Да-да, сохранять спокойствие, не собираться на улицах и площадях во избежание провокаций. Потом, правда, тон и содержание его заявлений изменится. Но было же (недаром мы удивлялись), и не может такого быть, что помню об этом лишь я.
Анатолий Горбунов – точнее, Анатолийс Горбуновс – председатель Верховного Совета Латвии изъясняется поначалу как-то неопределенно: толкуй, как тебе больше по душе. Как бы ни получилось, не прискребешься. Хитрый латгалец, латыш с русскими именем и фамилией

Наступает вечер. И вот тут как раз и появляется Люция Яновна. Ей 90, ровесница века, она глуха и плохо говорит по-русски. Но вполне самостоятельна: вот, в одиночку, своим ходом добралась из родной деревни в Курземе до рижской квартиры. Она подробно описывает где и, примерно, сколько «танков» видела во время своего некороткого пути. Эх, веди я тогда дневник – а так, подробностей, понятное дело, не вспомню. К слову в зоркий глаз (слепой-то она не была) и цепкий ум ее я верю. Единственно, и БТР, и БМП, и другие разновидности бронетехники, - все были для нее «танками». Против «танков» она ничего не имела.

Скоро поезд. Машина сломалась, надо ехать на вокзал на общественном транспорте. Безумно долго под так и не прекращающимся ливнем ждем автобуса. Да что же это такое – из-за переворота автобусы отменили, что ли? Так и на поезд опоздать можно. Но автобус, битком набитый, приходит. На нашу большую (с провожатыми) русскоязычную компанию, обремененную чемоданами и сумками, поглядывают как-то странно. Наконец, мы и сами понимаем, что выглядим в данных обстоятельствах несколько двусмысленно: будто убегаем или, скажем помягче, эвакуируемся от греха подальше.

Но мы никуда не убегаем и не эвакуируемся, мы едем домой, как и было намечено задолго до 19 августа. «Что, Горбачева свергли? Ну надо же! Туда ему и дорога», говорит бойкая проводница-латышка из нашего вагона. Оказывается, она ничего не знала, пока кто-то из пассажиров не обмолвился. А уже ведь совсем вечер. К моему удивлению, большинству попутчиков все происходящее как-то довольно безразлично. А я впервые в жизни мучаюсь от информационно-политического вакуума: поезд едет, события происходят, я ничего не знаю.
Это сейчас можно засадить одного за компьютер, другого – за Евроньюс – и требовать, чтобы они посылали тебе в поезд эс-эм-эс-ки, например, с информацией, как проходит в Белграде митинг против ареста Караджича. А когда эс-эм-эс-ки долго не приходят, звонить и ругаться: «Ну чего вы там заснули?» А что можно было в 1991-м? Только ждать. Москва встретила нас дождем…

Мэр Москвы Гавриил Попов выступает по ТВ. Наверное, уже 21-го: «Там погибли и пострадали молодые ребята. 17 – 19-летие мальчишки в больницах. Они жертвовали собой, защищали демократию». У меня нет привычки осмеивать чужие жертвы. Ну ведь что-то вело тогда людей к Белому дому: глупо же считать, что все они были идиоты, алкаши, враги или провокаторы!

Дмитрий Комарь, 22 года, служил в Афганистане. Работал водителем. И не думал участвовать в митингах: случайно услышал призыв Руцкого к «афганцам» защитить Белый дом. Два с лишним года спустя мне хватит ума, услышав призыв все того же Руцкого (и не по ТВ, а прямо с балкона Белого дома, к которому мы только что прорвались), не отправиться в «Останкино». Может, потому, что для меня Руцкой и Хасбулатов вовсе не были авторитетами и тогда (и как раз из-за 1991-го). Может, из-за того, что для меня «афганское братство» - абстракция.

Илья Кричевкий, 28 лет, архитектор. Писал стихи (по-моему, плохие, практически графомания –после его гибели их не раз публиковали). Вот он-то как раз из неслучайных защитников Белого дома. Та самая непонятная мне (а ведь подумаешь, всего где-то на десять лет старше) «творческая интеллигенция».
Но вот это – как объяснить?
«Когда демонстранты, пытаясь остановить движение БМП в сторону Смоленской площади, облили бензином (огневой смесью) БМП № 536, и машина загорелась, то покинувший её экипаж стал под градом камней и металлических прутьев перебегать к соседним БМП. Во время посадки в БМП № 521 двое из членов экипажа горевшей машины, прикрывая отход товарищей, делали предупредительные выстрелы в воздух. В этот момент Кричевский ринулся к БМП и получил сквозное смертельное ранение в голову».
А ведь в армии, говорят, был танкистом. Должен понимать, чем может такое «развлекалово» кончиться – и для него, и для ребят в БМП!

Владимир Усов, 37 лет, самый старший из погибших. Ничего про него не знаю. Но вот ведь какая советская у человека биография, если верить вики:
«Родился 16 марта 1954 года в городе Вентспилс (Латвия) в семье военнослужащего. Русский. Окончил Магаданскую среднюю школу № 7, Столинский сельскохозяйственный техникум (Брестская область, Белоруссия) по специальности " экономика сельского хозяйства".С 1972 года жил в Москве. В 1978-80 годах проходил срочную службу в береговых частях связи ВМФ в Калининградской области и в Белоруссии, сержант. Работал экономистом на совместном предприятии " Иком"».
Что тут было решающим? Экономист на совместном предприятии? Демократия – это когда все продается и покупается?

Дебильно-кощунственным указом Горбачева этим людям, внесшим пусть далеко не решающий, а, возможно, невольный, но непосредственный вклад в убийство Советского Союза, было присвоено звание Героев Советского Союза.
У Дмитрия Комаря есть и настоящая медаль, боевая – так и называется, «За боевые заслуги»…

22 августа 1991-го. Да, наверное, именно 22-е. Дождь прекратился, погода явно налаживается. А у меня первый раз в жизни болит сердце. Ничего не хочется. Ни новостей, ничего! Чтобы отвлечься, я собираюсь в Московский Дом книги.
Станция метро «Арбатская». Проезжая часть Нового Арбата (тогда еще Калининского проспекта) совершенно пуста. Здорово! Ненавижу тамошние переходы. Выхожу на мостовую, иду. В мою «мудрую» и в самом деле, безо всяких кавычек измученную голову, не приходит простая мысль: странно, что посреди дня такая трасса пуста. Странно, что другие люди толпятся на тротуаре. Но меня никто не трогает. Я иду, пока не замечаю, что мне навстречу движется черная колышущаяся толпа. Толпа все ближе. Но куда деваться-то теперь? Иду, меня несет вперед оцепенелый автоматизм инерции.
Почти встретились. Впереди – цепочка радостных людей, держащихся за руки. Счастливых людей. А у меня, человека, не дожившего и до 20 лет, болит сердце. Как раз от того, от чего эти люди счастливы.

Всё! Встретились. «Вставай к нам! Идем вместе!», говорят они мне, улыбаясь. На миг возникает искушение: может, встать, может, и правда так надо. И если вместе, это проклятая боль и потерянность уйдут. Но дальше – дальше я вижу, сколько хватает глаз, бесконечное трехцветное полотнище. В памяти отзвук давнего воспоминания, рассказ пожилого человека, увидевшего в детской книжке о кораблях и петровских временах картинку с трехцветным флагом: «Они взяли нас раненых, и тогда, эти сволочи, эти предатели-власовцы, вот с такими полосатыми эмблемами, - они начали нас пытать. Власовцы хуже немцев, потому что немцы – чужие, а власовцы – русские». Тот рассказ для моей юной романтической души был очень болезненным: мне впервые довелось услышать тогда о Власове. А ведь он и вправду был своим, предавший советский генерал, искавший оправдания своей слабости и предательству. Нет этому оправдания…

Ну, теперь я знаю, что можно чуть прищурить глаза и мысленно перевернуть мир. И российский триколор превратится в сербский. Но тогда, в том перевернутом мире такой способ не прокатил бы. Во-первых, флаг наплывал на меня горизонтально (что тут переворачивать!). Во-вторых, нет никакой уверенности, что в тот момент мне было известно, как выглядит сербский флаг, хорватский флаг, словенский флаг, югославский флаг. Более того, порядок цветов на российском триколоре тоже был мне еще неизвестен.
Отзвуки чужого перевернутого мира (который совсем скоро чужим быть перестанет, но пока только ярко-оранжевые черепичные крыши в телерепортажах, дымы пожаров над этими крышами – эти-то что не поделили, зачем гробят страну) были еще слабы. «В Югославии тяжело. В июле Лиляна ездила в Белград. В Югославии страшно. Душан в армии, скоро должны демобилизовать. Срок его службы кончился, но почему-то не демобилизуют».

Но что мне за дело пока до незнакомого Душана в чужой стране, если в моей собственной город Цхинвали находится в многомесячной осаде! А в газетах описывают похороны убитых снайперами школьников: траурная пионерская линейка в школьном актовом зале, могила в школьном дворе. А все идет, будто ничего не происходит.

Ни о чем этом я в тот момент не думаю. Просто вдруг понимаю, что вот это и есть моя дорога – против многотысячной толпы с триколором. Так уж встали над головой звезды. И я не хочу, чтобы мой мир тоже перевернулся – и звезды затоптали ногами. «Нет, -говорю я. – Как-нибудь разойдемся». Счастливые люди поднимают (но не расцепляют) руки, я подлезаю под ними, пробиваюсь через толпу аккурат к дверям Дома книги. Магазин, естественно, оказывается закрытым.
Прежний мир кончился. В новом мире будет много всего. Например, я буду переписываться с сидящим в тюрьме Рубиксом, поздравлю его с освобождением в 1997-м. Побываю в колхозе имени Ленина у Стародубцева. Вообще со временем познакомлюсь кое с кем и из гэкачепистов, и из сочувствовавших, и из активных (явных и неявных) участников тех событий. Отношение к этим людям у меня сегодня самое разное.
Но когда 22 августа 1991-го я подлезаю под чужие сцепленные руки на Новом Арбате, я не могу себе этого даже представить.

ПС
В начале моего дневника за 1992 год оказались стихи, написанные мной во второй половине 1991-го. Одни из них я помню хорошо, другие похуже, а существование некоторых стало для меня едва ли не открытием. Вот два из них. Первое помнилось, тогда как второе – из тех самых, напрочь забытых.

***
СинЕе сумерки сквозь витражи,
В них времени немое отраженье.
Звук, умирая, дарит нам мгновенье,
Пока под сводом потолка дрожит.

О, музыка совсем не дело рук!
Еле заметен запах ладана и воска.
Через века чуть слышным отголоском
Не органист, а Бог доносит звук.
17.08.1991, Рига.

***
- Я крикну, и, может быть, город услышит,
И вспыхнет над миром огарок свечи.
- Теперь уже поздно, - кричи – не кричи,
Твой город исчез, словно сказочный Китеж.

- Неправда! Я вижу во тьме купола,
Не надо справлять по живому поминки.
- Москва растворилась, исчезла, ушла
В подземные воды невидной Неглинки.

- Но звон колокольный. Как раньше, как встарь.
Грядет Воскресение – праздник пасхальный.
- Над миром горит не свеча, а фонарь.
Не праздничный звон по церквам – погребальный.

- Но город живет! Он натружено дышит,
Дыханьем тревожа уснувшую память.
Ты слышишь?
- Я слышу, я слышу!
Я – слышу…
Мне к этому нечего больше добавить.
1991, сентябрь, Москва.

Вот и спустя 18 лет, целую мою тогдашнюю жизнь, мне нечего больше добавить. Что ж, раз так, пусть добавляет сама наша жизнь…