I «Харчи по харе». Введение в лагерную жизнь как она есть

— Ты в лагере-то хоть раз была? В детском?

Мы с подругой сидим в «Макси», мучаем блины. Она-то ест. Это я мучаю, потому что стабильно не хочу есть, а надо, иначе сдохну или отдам Богу душу. Кому как нравится. Сильно пАрит, что напоминаю себе постника из приторно благочестивой книжки, с удовольствием поедаю только черные сухари. А ведь и их много нельзя! Супер! Самоограничение на грани реанимации. «Одобрено бесом гордости». В общем, морда постная, а по сути… На том свете расскажут про суть, да поздно будет.

Вокруг расхолаживающая атмосфера торгового центра, которая почему-то всегда сподвигает меня писать революционные стихи. Поэтому когда захочется искусственного вдохновения, самое то — нырнуть в эту лужу фальшивого, как улыбка янки, благоденствия. Люди потребляют в режиме non-stop под ненавязчивые шумовые эффекты, именуемые нынче музыкой. Мы расписались в своей деградации. После Чайковского «Чай вдвоем» — это шаг куда? Правильно, из светлого прошлого в несветлое будущее.

Мне нравится уточняющий вопрос подруги, потому что по моей помятой и угрюмой роже можно представить, что лагерь в моей жизни мог быть и не детским. И не отдыха.

— Была, — завожусь я на тему двусмысленности. — Но вспоминаю, как отсидку. Мне родня так и сказала: «Отсидишь 15 суток и вернешься». Думали, перевоспитают меня там. И были правы. Неплохую школу жизни организовали. Утром собирает нас воспитатель, дядя лет под пятьдесят и говорит: «Так, орлы, сейчас дуйте в столовую на завтрак. А кто опоздает, тому харчи по харе размажу». Я голову в плечи вжала, потому что такой изысканной лексики от советского педагога, самого педагогичного педагога в мире, не ожидала услышать.

Вечером он погнал нас на дискотеку в тех же выражениях. Захожу в клуб — бордель борделем. Темно, полуголые уже поддатые дети извиваются и дергаются, кто как умеет. Певец орет: «Я заправляю шприц емкостью пять единиц. Может быть, в два раза дольше ты будешь со мной». Лёша Вишня надрывается. Это мне потом в городе его послушать дали. Узнала композицию. А тогда мне хоть и было 12 лет, я сразу просекла, что не про больницу телега. У мамы друзья были экзотические, успели в курс дела в свое время ввести. «Ни фига, — думаю, — попала!»

По ночам вожатые пьяные шарахались по корпусам, мы кроватями двери подпирали, чтоб честь или достоинство не потерять. По утрам девки из соседней палаты берут чай, выливают на простыню, бегают по коридору и орут: «А Иванова обосс…лась». Мы эту Иванову потом к себе пристроили от этих женских особей на букву «с» подальше.

Причем это я была в самом лучшем лагере республики. Тогда «лучший» означало «сытый». В городе очереди за булкой, а у нас мясо по три раза на день, карамель бессчетно и финские торговые палатки. Зашибись! Наверное, сытость способствует молниеносному развращению. Так, рассуждала я, вопя в телефонную трубку: «Родные, заберите меня отсюда! До гробовой доски буду гаммы играть!» У них с того конца вытекали мои детские чистые слезы, но они не сдавались. Не верили просто, что такое бывает в славном СССР. Как и сейчас многие не верят. Думают, рай был средь «хрущёвок» и пивных ларьков. Солнце жёлтое, вода мокрая. А как хором голосили антирелигиозные частушки, уже запамятовали. И талоны на носки. Ладно, не буду заводиться… В общем, я дней пять постенала, потом ушла в себя. Там по сей день и прописалась.

— Да, жизнь! — подытоживает подруга.

— Это не жизнь. Это разминка, — продолжаю я. — Жизнь у меня была в православном лагере на Валааме. Там из меня добрые православные граждане пытались сковать Джона Рэмбо.

— В смысле?

— В прямом.