II «ТАК ЗАКАЛЯЛИ БУРАТИНУ»

— Мне тогда было лет двадцать пять, — начала Шахерезада Александровна Калачёва, в прошлом Буратино, свою очередную длинную телегу. — Июль месяц. Отпуск. Приехала я домой с Московской духовной академии, там на курсах обучалась православной культуре. Отдельная песня. Правда, жизнеутверждающая. Но сбиваться не буду. Сижу такая вся окрыленная, высокодуховная, светящаяся, хоть прикуривай. Звонит батюшка и говорит: «На Валаам хочешь?» «Нет», — отвечаю честно, как на сердце лежит. Я с головой дружу иногда, поэтому мне после преподобного Сергия передых нужен, чтоб живой на небо не уйти. Буратино сгорит в атмосфере. Он ведь деревянный. Отец аргументу не внял, продолжил: «Значит так. Собирайся, завтра поедешь с детьми в православный лагерь, начальником группы. 35 человек от 7 до 15 лет». Я чуть не взвыла от предполагаемого приключения. Я не могу быть старшей, руководителем, директором, вождем. Вообще никем. Никогда. Только старшим помощником младшего дворника. Но тут, видишь, как в армии. Сказали — сделал.

ОК. Выехали мы на автобусе из Петрозаводска в Сортавала. Сразу же началось: одних рвет, другие уже папу с мамой оплакивают, третьи жрут колбасу какую-то, родители сунули, четвертые таблетки с витаминами потребляют. И главное, всё сплошь дети верующих, священников, т. е. не из приюта для трудновоспитуемых. Меня напрягло слегка. Прошлась по автобусу, порядок навела, колеса собрала в пакет, подписала. И главное, хоть бы один родитель подошел, сказал, у кого понос, у кого золотуха. Не, на кривой козе — в райские кущи! Через полчаса девочка подходит, шепчет: «А там сын отца М. журнал читает с голыми тетеньками. Статью «Как склонить девушку к сексу на первом свидании». А это грех. Что делать?». Вопрос поняла. Пошла, отобрала тихонько журнал у тринадцатилетнего исследователя блудной страсти. Заодно выбросила в окошко свои розовые очки по поводу духовенства. Те же беды, те же слезы, те же вопли к тому же Небу. Потом утихомирились все кое-как или затихарились. Бог знает.

Я окинула взглядом помощников, сиречь воспитателей с вожатыми. Первую я назвала «Мариванна». Классическая учительница. Женщина лет пятидесяти, под прицельным взглядом которой на зоне уголовники принялись бы мыть руки перед едой и читать Чехова. Добровольно. Такие обычно говорят: «За Христа пасть порву. Вопросы есть?». Тяжелая артиллерия, короче.

Аллочка. 18 лет. Краснеет от слова «трусы», чужому человеку слово сказать боится и не только поперек, а вообще. С Евангелием не расстается, и отчетливо видно, что в критической ситуации поведет себя не хуже Мариванны. Потому что забитые с виду личности с Евангелием в руках пополняют святцы.

Ирина Львовна. Вот совсем не Львовна. И даже не Тигровна. Мягкая, спокойная, двигается плавно, говорит на распев. Будет Аллочку в случае чего в норму приводить.

Ну и пара-тройка мамаш, которые едут любоваться северными религиозными пейзажами с куполами, одобренными туроператорами. Их в принципе тоже можно будет к делу пристегнуть. Неплохо. Наверное. А если честно, дикая дивизия под командованием Буратино, деревянного человека. Приколиста без мозгов. Но… это лучше, чем Махно. И главное, что невозможно Буратино, возможно Господу и Богу его. Аминь.

Отвлекусь немного от дольнего. Зачем мы туда ехали? Я не имею в виду, что вот собрали нас в кучу и дали отмашку «На Валаам!», и мы, как БТРы, понеслись. У каждого всё равно был личный мотив. Занятно, что он сливался в один общий. Тогда я сформулировала его так — «за мечтой!». Люди ждут от святого места того, чего нет в мире — неотмирности, подлинности, искренности, тепла, света. И еще Пути, Истины и Жизни, запечатленных во взгляде аборигена.

Когда ты изнываешь под тяжестью впечатлений, которых у нас к 15 годам накапливается как у буйнопомешанного 18 века, каждый день внешне смиряешься с тем, с чем сердце твое не найдет компромисса никогда, получаешь плевки рекламой в душу, матом — туда же, общаешься с одержимыми будучи сам не чище, врешь в ответ на вранье, бьешь в ответ на удар, а иногда и для профилактики — на опережение, устаешь жить. Человека ничто так не выматывает, как грех. И единственное, что утешает, — это упование на «Китеж-град», где есть еще люди добрые, милосердные, терпеливые, сострадательные, богобоязненные, предпочитающие правду чемпионату мира по футболу и молитву — тусовке. И имя этому «Китеж-граду» было в нашем случае Валаам. Остров молитвы.

Старший Буратино, выучивший полгода назад «Отче наш» и «Символ веры», не думал о том, что мир — это вездесущий вирус. И люди его подхватывают вне зависимости от толщины стен помещений, одеяний и оторванности от материка.

До места добрались без приключений. Пришли в тамошнюю школу, где был отведен этаж по лагерь. Стали знакомиться с администрацией. Главным от монастыря был иеромонах Н., лет на пять старше меня, высокий и тихий, как бальзамическая пихта. Видно, ассимилировал со средой. Начальником от мирян был некто Федя, мой ровесник, который параллельно заведовал то ли всей охраной острова, то ли какой-то её частью. В виду того, что на Валаам прибыл Путин, с Федей мы познакомились не сразу и не официально. Он расставлял людей под каждый придорожный куст, который теоретически мог бы отнять жизнь первого лица государства. Кустов на острове было много. Так что работа у Феди была суетная. Далее нам были представлены шестеро воспитателей из города Х, которые отвечали за всё и вся. Именно они инициировали этот лагерь. Наша задача была помогать им выполнять программу православного воспитания детей и подростков. Параллельно к нам влилось человек 15 детей из города Х. После того, как мы раскланялись, решили изучить обстановку и поселить детей.

— А детей селить некуда, — сказала воспитатель Татьяна. — Развал кругом. Мы предыдущую смену только два часа как домой отправили. Давайте детей отправим с воспитателями и медработником купаться, а сами приберемся тут и еду сварим.

Мариванна быстро выстроила детей и повела их вслед за медработником Мэри и воспитателем Денисом. А Буратино стал вникать в проблемы пошагово.

Помещения представляли собой картину спешной эвакуации наполеоновской армии под точечными ударами непобедимого русского оружия. Всё раскурочено, разбросано, на полу песок по щиколотку, бумаги, пакеты, вещи детей из города Х., скатанные комками. Помнится, в Эстонии однажды я посещала птицефабрику, так жилище куриного коллектива по сравнению с увиденным представлял собой операционную. Хотя эстонцы сами по себе люди аккуратные. Может, и кур так же выдрессировали.

Воды не было. Накануне отгремела гроза, молнии перебили водопровод, канализацию и вышку сотовой связи. Из озера брать воду нельзя, т. к. там определили кишечную палочку. Федя каким-то образом ухитрился добыть шесть бочек пригодной воды на все лагерные нужды — от унитазных до питейных. Я заглянула в бак с питьевой водой. Его не мыли изнутри с момента введения в эксплуатацию. Бак покрывала слизь с сантиметр и разве что лягушки в нем не квакали. Причем мыть и дезинфицировать его было нечем. «Да не парьтесь вы так! Наши дети пили и ничего!» — махнула рукой Татьяна.

На кухне обретались две убогие тёти, представившиеся трудницами, чье послушание — варить детям еду три раза в день. Санкнижка была им присуща, как зайцу лыжи. После чего одна сердобольная воспитательница шепнула мне, что у них три дня назад была вспышка кишечной инфекции и ветрянки, но они не сообщали в сортавальский санэпиднадзор, потому что «лагерь же закроют!». Буратино даже не напрягся, потому что считал, что уже умер, и ад заключил его в свои крепкие объятья. Он только трудился и попискивал в уме: «Господи, спаси детей. Детей спаси, Господи!»

Мы, как смогли, привели жилище в безопасный вид. Мариванна купила одноразовых стаканчиков, вытащила какой-то чайник и организовала розлив кипяченой воды. Параллельно она рассказывала мне подробности купания:

— Знаете, Валентина Александровна, сегодня мы чисто случайно избежали тюремного срока!

— Еще б мне не знать, Мариванна! Зона в спину дышит. Одно водоснабжение чего стоит!

— Водоснабжение — это детский лепет на лужайке, Валентина Александровна! У нас фельдшерица Мэри — эксгибиционистка, а Денис — любовник её.

— Мариванна! Чего-то вас накрыло не по-детски на святой-то земле. Вы дилера менять не пробовали?

— Не понимаю, о чем вы.

— А вы о чём?!

— О том, что пришли мы на пляж. Мэри эта говорит: «Так, дьети (она американка, по-русски плохо говорит, а понимает и того хуже), в воду — марш! Квикли! Квикли!» Не посчитала, дна не проверила, порядка не установила. Дети в воду сайгаками поскакали. Я молилась, как преподобный Серафим, стоя на камне. И Господь услышал меня, неразумную! Двух достала, чуть не захлебнулись. Одного со дна выдернула, уже тонул. Побарахтались дети минут пятнадцать, я их на берег выгнала сушиться. Мэри эта разделась, даже не до трусов, извините, а гораздо откровеннее. Стоит в костюме Евы. Наши парни чуть головы не вывернули! Потом купальник нацепила и пошла резвиться с Денисом. Они там и обнимались, и целовались… В общем, нравы, как на Репербане ночью. Чем детей отвлечь не знала! Молилась святой Марии Египетской, чтоб отвела блудного беса от душ детских, не окрепших, разогнала вертеп развратников! И она услышала мои молитвы, многогрешной! И ведь с крестами оба! Я, значит, информацию-то пособирала, что за люди такие. Эта Мэри такой же врач, как я космонавт Гагарин. У нас парень один ногу порезал о камень на дне, так она чуть в обморок не шарахнулась от вида крови. Хорошо, у меня в сумке перекись водорода и бинт. Как чуяла! Господи, спасиБо Тебе, Владыко мира, за вразумление души заблудшей. Так о чем я? О Мэри! Училась она на медицинском, стажировалась в Африке. На негритятах.

— О да! Африка! — встряла в беседу Ирина Львовна. — Я общалась с людьми, работавшими там. Так вот они авторитетно говорили мне, что в женщин, спавших там с неграми — а они ж вудуисты! — вселялся блудный бес, и они принимались вести себя, как бесстыжие бестии! Типа Мэри этой!

«Господи, спаси детей!».

— А еще, вы знаете, Валентина Александровна! — прошептала Аллочка. — На острове змеи! Врача нет, он уехал. А медсестра под капельницей лежит. Её уже змея укусила.

— А динозавры из-под земли не восстали?

— Нет. Восстали мертвецы из ада. Вот, — прошелестела она, подавая мне коробочку от DVD-диска. — Там Денис с воспитателями нашим детям досуг на кухне организует, хочет массовый просмотр устроить.

В аннотации на обложке среди прочего значилось нечто, наподобие: «демоны заманивают Шерил в лес, где её насилуют ожившие ветви и корни деревьев».

— Мне страшно, Валентина Александровна!

— А мне-то как.., — начала я вставать в боевую стойку, чувствуя внутри себя что-то черное, чему противостоять вряд ли смогу.

— Ствол в землю! — рявкнула вдруг Мариванна, вырывая у меня из рук коробочку.

— Чего?! — не поняла я.

— Сядьте, Валентина Александровна, на стул, в ногах правды нет. Я сейчас разберусь. Аллочка, налей ей водички из чайника и сама попей.

Минут через десять Мариванна вернулась и провозгласила:

— Сошлись на сказках Пушкина, а диск я пока припрятала, потом тихо уничтожим к вящей славе Господней.

— СпасиБо, Мариванна. Низкий поклон, — поблагодарила я находчивую коллегу. — А про какой ствол вы мне кричали?

Мариванна усмехнулась.

— Так вы когда выпрямляться стали, я явственно увидела в ваших руках «Калашников», а в глазах 6 трупов, бега, героиновые ломки и пожизненное. Ну и подумала: «Господи, зачем ей это? Она ведь еще молодая, ей замуж выходить, детей рожать. Помоги нам, Господи!» Вот Господь и помог, услышал меня, многогрешную.

Самое забавное, что… Нет, стрелять бы я тогда не стала. Нечем. Мебелью бы обошлась. А по возвращении с Валаама я действительно должна была выйти замуж. Об этом знали только двое — мой будущий муж да я, пожизненно проживающие по принципу cosa nostra (наше дело). Так Мариванна вошла в мой заздравный помянник.

Вечером мы пошли с детьми на поляну, где воспитатели развели костер и стали проводить «Вечер знакомств» с пением русских языческих песен про Ярило и Перуна, прыганьем через костер и игрой «Люб — не люб». Мэри целовалась с Денисом. Дети — кто краснел, кто хихикал. Я жалела, что феназепама мне здесь явно никто не продаст, а с собой не было, т. к. кто ж знал, что жизнь настолько непредсказуема. Святая земля. Да. Остров молитвы. Боже, я совсем рехнулась?

Через три дня ожесточенной борьбы с развратом на острове-храме я пришла к отцу Н. Он сидел в своем кабинете и в благодушном молитвенном настрое вышивал крестиком икону святого Антония Великого.

— Отче, простите, что отрываю от душеспасительного занятия. Помощь нужна, — обратилась я к рукодельнику. Далее пришлось дать характеристику житья-бытья и попросить православной трактовки ситуации.

— Они не правы, — сказал мягко иеромонах. — Я укажу им на недопустимость соблазнительного поведения.

— Когда смеем надеяться, дорогой отец?

— Так сейчас и пойду.

Он пошел в комнату к воспитателям, делившим её с «медпунктом» или будуаром Мэри. Вышел он оттуда минут через пять под выкрик о том, что он далеко пойдет в этой жизни, если еще раз сунется со своими поучениями.

Отец Н. виновато развел руками — неслухи, мол, чего с них взять? Смиряться приходится.

— Так, кто тут у вас еще руководящую должность имеет? Федя? Где тот Федя?

— Я ему постараюсь позвонить. Но не знаю. Связь еще не налажена. И он ведь безопасность Путина обеспечивает.

— А мы безопасность детей. Причем не только физическую. И еще, чтоб к вопросу не возвращаться. Если Мэри ваша в двадцать четыре часа не образумится, то мы пойдем к игумену или кто тут у вас управу на всех находит. А если ваши воспитатели резко не перейдут из язычества в православие, как при князе Владимире, мы связываемся с Петрозаводском и едем домой. Может, я чего не понимаю в значении термина «православный», но пока всё, что я тут видела, напоминает мне притон. А Вам?

Отец Н. повздыхал и пошел звонить.

Федя появился поздно вечером как раз в тот момент, когда у десятилетнего мальчика Пети началась безудержная рвота. Откачивали мы Петю всю ночь напролет вчетвером: иеромонах Н., Федя, Мариванна и я. Федя раздобыл где-то крещенской воды, которой кропил несчастного ребенка. А мы орали в Небо молитвословия, найденные отцом Н. специально для такого случая, и проводили реанимационные процедуры подручными средствами. Средства опять же нашлись в бездонной сумке Мариванны. Федя пахал, как будто Петя был его любимым сыном. К четырем утра Петя ожил и уснул. Иеромонах Н. пошел в свой кабинет. Мариванна — будить энурезников и рассаживать их по унитазам. Мы с Федей пошли решать торчащие, как гвозди из стенки, проблемы.

Федина комната поражала своим порядком. Ни пылинки, ни соринки, ни складочки, всё аскетично и прагматично.

— Служил, что ли? — поинтересовалась я.

— Да нет, привычка, — ответил Федя. — Садись.

— Пейзаж-то не испорчу?

— Нет, — улыбнулся он.

Я внимательно посмотрела на Федю и увидела перед собой человека, которого ежедневно эксплуатируют в шахте двадцать три часа подряд, а в течение двадцать четвертого часа он пытается сообразить, что ему необходимее — поесть, помыться или поспать. Да так и не успевает ничего.

— Давай, что ли, по пятьдесят грамм коньяка дёрнем? А то у меня вообще никаких сил нет. Завтра Путин отчаливает, я к вам присоединюсь. Может, хоть поспать удастся. Чего у вас случилось-то?

— Ничего, Федя. Спи, — сказала я и пошла. В неизвестность. Нет, за ночь я написала простыню про нашу жизнь отцу А. и отправила её в родной город с первым же корабликом. Высокохудожественный стук.

На другой день я очнулась у мощей преподобных Сергия и Германа Валаамских, которым излагала наше житье в двух словах «Спасите-помогите!». Чего там было с утра, из памяти стерлось без возможности восстановления. Сказался хронический недосып. Собственно, с момента выгрузки в лагерь прошло четыре дня. Спала я за всё это время часов десять. Мариванна — и того меньше. По крайней мере, спящей я её не видала вообще. Она вытирала сопливые носы, перевязывала раны, кипятила воду, накручивала хвосты воспитателям по ста поводам на дню, проверяла качество пищи, водила детей купаться… Короче, мне хотелось пасть ей в ноги и пробормотать: «Как спастись, авва?». Я таких нагрузок не выдерживала. Поэтому, улучшив более ли менее спокойный момент, поползла в храм на автопилоте. Помню только, что вслед мне глядел Денис, вышедший покурить на фоне величественных ландшафтов.

Включилась в реальность. Народищу вокруг — тьма-тьмущая, речь на всех языках мира. Я ловлю себя на мысли, что мне ничего не мешает, и вокруг удивительно тихо. Люди, конечно же, никуда не исчезли и не замолчали, но… вроде они как бы незаметны стали. Вовне — гул, а внутри — тишина. И в этой тишине идет диалог: «Ну что, Валя? Как тебе «Китеж-град»? Остров молитвы? Мотай отсюда, пока цела. В следующий раз калаш под рукой окажется. Домой! Быстро! Со всем православным выводком». — «Да! Точно! Это реально остров молитвы! Господи! Мы ж уже пятые сутки безостановочно молимся! С Богом говорим, не отвлекаясь! И ведь все живы-здоровы-не повреждены! Какое там мотай! Господи, благослови!»

Эге-гей! Жизнь начала меняться. Мэри департировали под нажимом тихого и упорного отца Н. Денис с её убытием стал напоминать человека если и не православного, то разумного. Фейерверков не устраивал. Наоборот, занялся с парнями какими-то вылазками на природу с верёвками. Они там обвязывали деревья и ползали по ним. Самое нормальное для парней занятие. Особенно, если учесть, что феминистки частенько сравнивают их с обезьянами. Шучу. Наступала суббота, за ней маячило воскресенье. Отец Н. вспомнил о своём прямом назначении, вышел из кабинета, начал с детьми беседы проводить, ориентировать на исповедь-причастие.

На литургию вышел, вылез и выполз весь лагерь, включая Федю и шестерых воспитателей из города Х. Я удивилась, узнав, что они в общем-то не против, чтоб там покаяться и причаститься. И на отца Н. они перестали огрызаться. Наоборот, подходили консультироваться, что да как. Я на литургии дышать боялась, чтобы хоть ноту пропустить. Состояние такое, что действительно «не знаем, где были — на земле или на Небе». Небо — здесь не метафора, а реальность. Литургия на Валааме служится по-небесному. Она, естественно, так в любом православном храме служится. Но на Валааме это было особенно заметно, особенно в чрезвычайных условиях. Причем приходишь туда какой угодно: рассеянный, глупый, нервный, сонный, — все слетает с тебя, как листья с октябрьского клёна, и остаётся только общение с Богом, святыми угодниками и силами небесными. Даже когда одной рукой крестишься, а другой детей ловишь, чтоб они под ногами у монахов не бегали и анекдоты не травили, от молитвы не отрываешься. Ничего не отвлекает вообще. Со мной такого еще не было.

Воскресенье прожили, как родные. Но скоро только сказка сказывается да телятина варится.

В понедельник на остров высадилась петрозаводский миротворческий десант во главе с отцом А., который был инициатором нашего духовного возрастания в валаамской школе. Честно признаюсь, я три года подряд его на дух не переносила. Мне казалось, что он какой-то пень замшелый, который давит нас своими религиозными предрассудками прошедших эпох. Причем жестко. По типу «я сказал». А когда начались игрища с ИННами, я подумывала, куда бы мне тихо от него слиться. Православная культура — православной культурой, а своя дорога к христианской кончине непостыдной — своей дорогой. Спасало меня только то, что у меня базовое недоверие к чувствам. К своим, к чужим. Выражение «я чувствую» вызывает у меня саркастическую усмешку, если только речь не идет о штыре, воткнувшемся в человека. Они ж, чувства эти, нестабильнее переменного ветра. Сегодня ты чувствуешь восторг по поводу человека, завтра он тебя обхамил, и ты чувствуешь нехватку в своем арсенале ракет класса «поверхность — поверхность». Куда восторг подевался? Поэтому я была с отцом А. подчеркнуто вежлива и исполняла всё, что он требовал. Ждала, когда чувства рассосутся.

Иеромонах Н. собрал всех взрослых на кухне. Вопли воспитателей из города Х. о том, что мы постоянно срываем их мероприятия с детьми, были пресечены отцами. А затем собравшиеся приняли компромиссное решение о том, что теперь мы сами организуем мероприятия, осуществляем подбор фильмов для просмотра, походы и прочее. А воспитатели из города Х. занимаются детьми из города Х. и сношений с нами не имеют вообще никаких, кроме дипломатических. Общие дела у нас — только столовая да туалет с душем. Выполнив миссию и поклонившись островным святыням, отец А. отбыл на родину. А мы остались. Проживать жизнь дальше.

С тех пор не штормило вообще. Воду дали. Мобильную связь восстановили. Змеи не кусались. Дети не тонули и не болели. Чего там стало с кишечной палочкой в озере, история умалчивает. Воспитатели пошли с нами на мировую. Мы стали жить, как изначально предполагалось — в любви и согласии. При содействии Феди обошли все скиты, залезли на колокольню, сходили в походы на природу, пели песни нормального содержания, слушали экскурсии, занимались ручным трудом, помогали в саду-огороде. На редкую рябь по поверхности мозга по поводу пережитого «Господи, что же это такое было?» прилетал ответ «Это был Валаам. Остров молитвы».

Две недели пролетели, как один день.

Я, естественно, заболела «валаамкой», которая выражается в глубокой привязанности к этому месту. Когда нет сил оттуда уехать. И даже когда ты уже приехал назад в родной город, то чувствуешь (да! именно чувствуешь! с этим можно работать), что ты всё ещё там. Муж пару недель смотрел на этот феномен, потом не выдержал и как заорал: «Валя! Когда ты уже вернешься?! Ты давай уже реши — ты там или здесь?». Решить-то я решила. Можно следить за лицом. Отработать реакции. Натренировать не раздражающий ближнего взгляд. Но… Не факт, что ты сможешь вернуться оттуда окончательно и бесповоротно. Не факт.

III «В гробу я себя видала!»

Микроавтобус из Петрозаводска подошел к сортавальской пристани. 15 человек карельских педагогов, администрации образовательных учреждений и представителей Министерства образования вышли и направились к теплоходу, который должен был доставить нас на Валаам, где проходила аж международная православная педагогическая конференция. Я их не люблю, потому что всё Православие там сводится обычно к тому, что, оказывается Церковь может способствовать духовно-нравственному воспитанию подрастающего поколения. Но на почтительном от него расстоянии и по свистку свыше. Господь в виду не имеется. Но поскольку я работала в школе, где православная культура внедрялась в массы шире, чем где бы то ни было, директор отрядил меня на святой остров. Я особо не сопротивлялась. Это ж Валаам, а не Хонсю. Я и так там, бывает, живу. Мысленно.

Пока ехали, выяснились статистические данные. Из 15 человек 2 были православными, 13 атеистами. Некоторые воинственными, некоторые сочетали атеизм с верой в колдовство, домовых, черную и белую магию, о чем тёрли всю дорогу. Педагог из города К. Марина, признавшаяся мне шепотом, что тоже из «наших», по прибытии на Валаам постоянно дергала меня за рукав и вопрошала:

— Что вы так открыто креститесь? Вас же эти не поймут! С ними надо поосторожней быть!

— Я на своей земле. Они — на нашей, — отвечаю.

— В смысле?

— В том смысле, что нет причин играть в раба, особенно там, где нет предпосылок для рабства.

— И вы не боитесь? Ну что они косо смотреть будут, оргвыводы сделают, потом неприятности будут.

— Да как-то мне, как бы это под святыми иконами уместно выразиться… О! Индифферентно я к этому отношусь.

Когда меня начинают пытать такими формулировками, я включаю юродивого. Борюсь с собой, как умею, но бестолку.

— Марина! Вы крестились давно?

— Лет десять назад, как раз когда о вере разрешили вслух говорить, церкви стали открываться…

— То есть в сознательном возрасте, и помните, как это было?

— Да.

— Так вам батюшка на огласительной беседе не говорил, что жизнь во Христе — сплошная радость: если вас изгонят, то вы уподобитесь Илии, если бросят в грязь — Иеремии, если в море — Ионе, если в ров — Даниилу, если побьют камнями — Стефану, если обезглавят — Иоанну Предтече, если будут бить палками — Павлу, если распилят пилой — Исайе? Самый кайф, когда будут пилить деревянной пилой, потому что Крест Христов был ровно из этого материала. И у вас будет время насладиться любовью ко Кресту. Короче, вам всегда будет, чем гордиться.

Глаза у Марины заняли пол-лица. Переварив сказанное, она вздохнула:

— Жаль мне вас, Валентина Александровна.

«А мне-то как жаль!» — подумала я. Саможалость — любимый вид спорта мой. Запатентую скоро. Вскрылось это неожиданно. Когда однажды решила посмотреть на компьютере лекцию воина Андрея Кочергина, не зная, кто это. На экране появился мордоворот, который излагал свои взгляды на современных православных граждан в убедительно жестких выражениях. «И вообще, — заключил он. — Я исповедую принцип абсолютной беспощадности по отношению к самому себе». Только природная сдержанность и почитание основ гигиены удержали меня от того, чтобы поцеловать жк-монитор. Потому что я не то, чтобы исповедую такой же принцип. Просто мысленно к нему апеллирую. Можно похлопать. Но не долго. Потому что в моем случае, это провоцирует жесткость по отношению к другим.

Допустим, сидишь себе и рассуждаешь: вот если я, недоделок рода человеческого, могу это, это и еще вот это, то почему Вася этого не может? Наверное, потому что он разгильдяй, ленивый, под дурака работает или с инфантильностью не борется. А то, что Вася в принципе к этому-тому-другому может быть не способен, в голову не приходит. Вася же «доделок»! И ты начинаешь с Васей «работать». И не приведи Бог, этот Вася обладает слабой нервной системой… Короче, ад в миниатюре с В. А., ворожащей на библейских и святоотеческих цитатах не хуже цыганки на базарной площади, в главной роли. И пока до тебя дойдёт такая странность характера, на душе будет уже не один «груз 300», а то и «200». Потому что слово в отношении сердца действенней ножа. Даже если это НДК-17:)

А грех — штука амбивалентная и проявляется в крайностях. На другом оторвался — себя пожалел. Там, где не надо. Поэтому как луна в окошке появляется, сижу и вою: «Господи! Господи! Зачем Ты доверил обезьяне базуку-у-у?» Обезьяна — это, понятно, я, а базука — это то, чем я сейчас занимаюсь. Т. е пишу текст, как всегда, через «не могу! не хочу! не буду!». Мне уже под сорок. Понимаю, что нужно уже приземлиться, успокоиться, сесть тихо и не дергаться. Смешно, что главным стержнем моей личности оказалось шило в пятой точке. И вообще жизнь напоминает шапито или путешествие неведомой зверушки по чужому зоопарку. И в голове у зверушки постоянно светится окно очереди печати, как у принтера.

Я ведь так стремлюсь замкнуться в непорочном бетонном круге «Kirhe — Kinder — Kü he (церковь — дети — кухня), фиалки, что ли, на подоконнике разводить, борщ уже освоить, интересоваться, чем Сalzedonia круче Filodoro, узнать наконец, что ж такое фитбол. Живут же как-то тетки, без зубодробительных сочинений обходятся. Или вот если писать, то как Пришвин. Сидеть себе в лесу на кочке и травинке умиляться. Чистое здоровье. Славное занятие. И главное — безболезненное, как укол инсулиновой шприц-ручкой. Так нет! Сядешь комедию писать, чтоб башку отключить и друзей повеселить, а получаются хроники Хиросимы. Откуда? Хоть бросай всё! Не выходит. В этом нехитром занятии, заключен весь мир. «Это чем-то похоже на спорт, чем-то на казино…» Хотя нет, это другая песня. Это смысловой виндсерфинг и скитание по бессмысленной пустыне. Это бальзам на сердечные раны и сердечная мясорубка. Это игра в слова и молитва. Это «качалка» для мозга и неопалимый куст. И весь комизм ситуации заключается в том, что когда у тебя это отберут, ты начнешь вторую часть марлезонского балета под художественный вой в окошко: «Э-э! А виндсерфинг? А бальзам? Куда?» Господи, я хочу… Господи, я хочу… Господи, я хочу избавиться от всех своих «хочу»!

В общем, так и живу. Три часа радости. Со слезами на глазах. Трое суток без сна. Три часа радости. Неделя выматывающих проблем с внутренними метаниями — «почему я не могу бухать, как все нормальные люди?!». Три часа радости. Полмесяца ощущения мира, как будто с тебя кожу содрали. Три часа радости. Потеря до пяти килограммов веса. Да три часа радости уже! Calm down! Прости, Господи. Прости.

… Я выскользнула из зала, где проходила православная конференция, когда заслуженный педагог Лисин стал проходиться по монахам, как по упорствующим в своих религиозных заблуждениях. Мы тут было чуть социализм не построили, а вы, как в темном Средневековье, в монастыре своём окопались, лбом полы полируете. А с виду приличные люди. «Но мы вас понимаем и не осуждаем!». Лисин такой был не один. Или нет, один из 13 «не осуждающих заблудших». Я подумала: пойду, что ли, воздухом подышу, чтоб не вызвериться, испрошу Божиего благословения на грязь, камни, ров или что там у них, «неосуждающих», сегодня в меню.

Как меня достают эти доброхоты в штатском! Чего они к нам лезут постоянно? У них своих трибун, как грязи. Нет, надо в монастырь припереться с антирелигиозной агитацией. Ау! Дядя! 37-й год вы продули всухую! И наши новомученики тому бессмертные свидетели! И почему мы от дяденек и тетенек этих полной ложкой всю дорогу огребаем? Смиряемся? Малодушествуем? Не знаю. Короче, помолилась, успокоилась, вернулась в зал и выступила в духе «Ей, гряди, Господи Иисусе! И мне всё равно, что вы об этом подумаете, сидючи в святая святых православного мира». Нечего зазеркалье устраивать, в самом деле.

После выступления ко мне подсел директор кадетского корпуса, которого я поверхностно знала, т. к. работала с его женой. «Так, — думаю, внутренне напрягаясь, — сейчас лавровый венок подарит. Для супа». А он начал мне нашептывать, что круто ведь, что Господь грядет, как это важно, и нужно пути Ему готовить в молодежной среде. Кадеты-то без Господа страдают. Жизни им нет. И никто не хочет им про Него рассказать. Так что на тебя, мать, вся надежда. Проси чего хочешь, но к нам на работу устраивайся. Мужик был трезв и воодушевлен. Я так от него маленько отодвинулась и шепчу: наше вам, конечно, почтение, коллега, мерси бьен за поддержку, но это вы работаете, согласно ТК РФ, а я — по благословению, телефончик отца могу скинуть, совещайтесь на здоровье. Директор говорит: вообще не вопрос, ты мне нужна, а с отцом договоримся. Короче, не скучай, встретимся еще. Так мы с ним и путешествовали с тех пор вместе по острову. Только в туалет и спать порознь ходили.

— Так, через час едем смотреть пещеру преподобного Александра Свирского! Собирайся! — скомандовал директор корпуса, когда мы после обеда вышли на монастырский двор. — По дороге расскажешь, кто хоть это. Говорят, мощный святой наш, карельский. Вепс. Он на отдельном острове себе гроб обустроил. Считается, что туда надо лечь, и проси, чего хочешь, — сбудется. Тетки-то наши нос воротят, не хотят в гроб лезть. А мне что? Все там будем! Да? Так что ты морально готовься!

Да я всегда готова. Вопрос в другом — чего просить. Это ж не волшебная лампа Аладдина. Денег? Хорошо никогда не жили, и привыкать не надо. Я пожизненный нищеброд. Тем более, что как только пять рублей сверх необходимого заработаешь, подумаешь выпить там или серьгу очередную в ухо воткнуть — прикольно ж, так тут же пять претендентов на все пять рублей нарисуются, кому жить куда хуже, чем тебе. А спать я хочу спокойно. Так что пока в поте лица землю пороем, не убудет.

Здоровья? Ну пока еще болит в разных местах и терпимо, на стенку не лезу, работать могу. Пить не получается. Как все. Так что? Просить, что ли, «святый преподобный отче наш, Александре, великий чудотворче, сподоби меня греха винопития»? Бред! Да и вообще, как заболеешь, сразу в разум приходишь, мир четче видишь, в страстях начинаешь разбираться, ближних жалеть, Бога познавать. Человек ведь начинается с горя. А Богопознание — с Креста. Просить, «сподоби не познать Бога»? Опять ерунда. Так что пока без здоровья богатырского побуду.

О! Попрошу, чтобы с мужем не ругаться. Самое что ни на есть христианское желание! Не без элемента прагматики, конечно, но… Это ведь не проблема Бога, а проблема моего свободного выбора. «Боже, стань, пожалуйста, насильником!» Хотя забавно, конечно. Так и представляю себе: сидим мы с Лёхой, как купцы за чаем, друг на друга преданно глядим. Лепота. Только мы отродясь вместе не ели. Он ночью живет, а я днем, так что расписание трапез совсем не совпадает. Может, потому и живем до сих пор неплохо, пересекаемся редко. Так что вдруг, когда чай совместный замаячит, придется ко гробу второй раз возвращаться с воплем «Милосердный Боже, не дай нам поубивать друг друга самоваром и кочергой?» А будет ли второй раз? То-то и оно. В общем, не знаю я, чего просить. Не знаю.

Приехали мы к пещере, где жил, молился и трудился преподобный Александр Свирский. Мемориальной таблички не обнаружили. Цветов не припасли. Хотя странно для атеистов, посещающих памятные исторические места. Директора я уже ввела в курс дела, кто это, поэтому вёл он себя благоговейно, правда, не знал, что это так называется. Потом он потащил меня к яме, выложенной камнями, и вместе с каким-то мужчиной спустил внутрь.

Я легла. В гроб.

Там было так хорошо…

Время вошло в точку вечности настолько ощутимо, что я боялась отключиться и прийти в себя, как в фильме с титрами «прошло три года…» И тогда я попросила. Абсолютно осознанно и уверенно. Мира в сердце. Чтобы было так же радостно и тихо, как сейчас. Всегда.

Возвращение с Валаама, как обычно, носило формальный характер.