Колокол

Не перестанет вдаль греметь

от края русского до края

твоя торжественная медь,

протяжным гулом затухая.

Тянулись к звонницам века

в крови мутнеющие взоры,

в призывах мерных языка

ища сплоченья и опоры.

Услышишь в будни этот звон,

и сердце подлинным забьётся,

лишь отдалённо грянет он

и чем-то близким отзовётся.

К твоим повторам сердце льнёт,

с твоими слить удары хочет;

и снова тянется в полёт

в простор небесных многоточий.

БЛАГОДАТЬ

Как белое облачко пара

над утренним сном камыша,

легко проплыла и пропала,

растаяла в небе душа.

Так просто она улетела

от тягот земных и забот,

как будто и не было тела,

а только - восторг и полёт.

Так ласково свет незакатный

с улыбкой на душу глядел,

что лучик её благодатный

меня ненароком задел.

ОТЦУ

Между мной и небесным простором

плотный иней лежит на стекле,

я машину веду по приборам

в напряжённой предутренней мгле.

Чтобы в чёрное у перевала

не сорваться в смертельном пике,

настороженно ручку штурвала

в онемевшей сжимаю руке.

Крепнет холод и дразнит паденьем,

и на крыльях сгущается лёд;

только волей и внутренним зреньем

я слепой продолжаю полёт.

Вот и связь в шлемофоне заглохла...

Но пронзительно чую в ночи:

встанет солнце - и брызнут на стёкла

и в глаза - золотые лучи.

***

Н.М.

Не всегда был злым и веским

этот лысый господин...

Если утро встретить не с кем,

налегке пройдись один.

Вот он - в простенькой рубашке

бродит у Москва-реки,

обрывает у ромашки

и бросает лепестки.

Потому, что резко утром

пахнет юностью река,

и на волнах перламутром

отливают облака.

И у площади вокзальной

ярче зелень и гранит,

где машины поливальной

веер брызгами кропит.

Далеко - на пальцах перстни,

деньги, слава и посты,

и под свист счастливой песни

утром улицы чисты.

Остров

Там, где узкие джонки по утрам утопают в тумане,

и глаза протирают, пропахшие рыбой, домишки,

на мятежном осколке, окутанном морем Тайване

мы кружим над законом и грязные крутим делишки.

Мимо трупа пройду осторожно, не пачкая тапок,

и, когда наглеца, завернув, понесут по ступеням,

там, где вытертой крови ещё не развеялся запах,

кареглазое чудо к моим наклонится коленям.

Может, скорчусь однажды от боли – в беспомощном хрипе,

даже имя твоё ощутить на губах не успею;

а покуда – дремлю над судьбою в несущемся джипе

по, залитому беглой рекламой, ночному Тайбею.

Всё назад ускользает: желанья, улыбки, утраты-

уплывают, как джонки в бескрайнюю тайну морскую;

потому – у тускнеющих волн провожаю закаты,

над шумящею пеной в простор уходящий тоскую.

Чтоб с годами, измучась расчётами и говорильней,

приютиться под марлей на продавленном, низком диване-

в сизоватом угаре чадящей гашишекурильни,

удаляясь от берега…исчезая в прозрачной нирване.

Санаторий

Старуха долго допивает чай,

оттягивая выбор после чая:

броди весь день, на лавочке скучай

или читай, над книгой засыпая.

Старик покорно ждёт и трёт очки,

как ветеран – далёкую награду…

По вечерам – играют в дурачки,

а днём с туманной скукой нету сладу.

Ну сколько можно обходить вдвоём

пригорок жалкий с рощицей сосновой;

и всё глядеть на тёмный водоём,

всё ждать и ждать кормления в столовой.

Кругом октябрь… Дорога в пустоту.

И скука по обочинам глухая.

Вот почему остывший чай во рту

она так долго держит, не глотая.

***

" Всё, чего уже не стало"

И.Ф. Анненский

Вот и бабьего лета этого года уже не стало.

Как много простора, свободы и света!

И в праздности рыхлой поля.

Прощальной улыбкою бабьего лета

меня приласкала земля.

И в каждой минуте отрада такая!

Такой отрешённый покой...

Так, смерти и времени не замечая,

стоит монастырь над рекой.

Там ровное пламя ничто не колышет,

и в тихих и чутких стенах

осеннего ангела пение слышит,

застыв у окошка, монах.

***

Есть предел у твердыни,

как бы храм ни высок -

подступают пустыни,

засыпает песок.

Помнят мрамор ступеней

и остатки колон

маету поколений

и усталость времён.

Жертвы, царства и троны,

и пожары Аттил;

и блаженные стоны

под мерцаньем светил

Среди грузных и пыльных

отслуживших камней

назиданий могильных

дальний голос слышней.

Только стих на латыни

о песке суеты,

где по кочкам пустыни

разбросало кусты.

***

На рассветном маршруте трамвая

поглазеть бы на ранний пейзаж,

в безрукавке легко уплывая

в ожиданье, в надежду, в мираж.

Чтоб свободно гремело по шпалам,

и качались вверху ремешки,

чтобы вновь по знакомым кварталам,

как озноб, разливались звонки.

Чтоб мотивчик сквозной и бродячий

что-то там, вдалеке обещал,

и, вручая билеты со сдачей,

остановки кондуктор вещал.

Я бы нынче с улыбкой подростка

что осталось - отдал без труда

за полёт по брусчатке московской

с лёгким сердцем - в рассвет, в никуда...

...Хорошо, обо всём забывая,

завершая назначенный путь,

под знакомые звуки трамвая

на потёртой скамейке уснуть.

***

Я с каждым днём гляжу благоговейней

и провожаю с нежностью утрату

на строгий быт и первые кофейни,

на просьбы гражданина к магистрату.

Там к зимней стуже запасали уголь

и стойким птицам рассыпали зёрна;

там девушки, похожие на кукол,

в чепцах суровых старились проворно.

Тянулись шпили в холодок лазурный,

и на скамье шептали под распятым;

и не мешал подъём мануфактурный

вниманью смертных к фугам и кантатам.

Когда от сборищ в вычурных камзолах,

карет, дорог и повседневной пыли

ступени вздохов, гулких и тяжёлых,

протяжным эхом в небо восходили.

Когда смиренью обучались в хоре,

и, обручаясь - с верностью любили;

когда писали реквием в мажоре

и провожали буднично к могиле.

_____________________________________________

ЖУРНАЛЬНЫЙ ЗАЛ (без публикации в «Знамя», № 12 за 1997 г. Меж хаосом и гнетом.)

***

Я пишу тебе из такой тьмы,

которую не осветишь словом Завета,

и все же, послушай, здесь были мы

уже не помню в какое лето.

Когда первые лучики на балкон

просачивались и заливались птицы,

я просыпался с твоим шепотком,

чувствуя голову на ключице.

Среди гладких, однообразных, нагретых камней

память на солнце сморщивается, выгорает,

и чем медленнее, тем больней

в человеке душа умирает.

Когда месяц над Карадагом высвечивает дугу,

в сердце остро тоска запускает коготь,

и я с пространством смириться никак не могу,

я хочу посмотреть на тебя, потрогать.

Ты самое лучшее, что есть у меня,

я тебя вечерами у моря ношу и баюкаю нежно,

я хочу быть с тобой до последнего дня,

до жизни иной или тьмы кромешной.

Я тебя умоляю, возьми билет,

когда желтый ветер дохнет по озябшим скверам...

Куда понесу я пустые бутылки лет

одиноким, сутулым пенсионером?

***

Над кипучей пучиной вокзала

вьется бабочки легкая речь;

и частит, и крошится кресало,

но фитиль успевает поджечь.

Заплутав, из небесного сада

ненадолго сюда залетев,

ты усталому взгляду отрада

и для чуткого уха напев.

Только, знаешь, напрасны усилья,

этот хаос никто не спасал,

опаляя бесплотные крылья,

скоро вспыхнет измученный зал.

Спи, моя соплеменница, сладко,

отдыхай на изломе времен,

где из пункта охраны порядка

обгорелый торчит телефон.

Упорхнув от жующих, снующих,

примиряющих душу со злом,

скоро в райских сияющих кущах

замелькаешь беспечным крылом.