Брани в уединении

Господь и Бог мой, Иисусе Христе, приими мою первую попытку научиться истинному покаянию, так как то зло, в которое впадал я и неоднократно впадаю, причиняет мне уже здесь, на земле, муки отчаяния, ибо эти падения отлучают душу мою от Тебя. Взываю к Тебе, Боже, из тесноты моей, ибо даже то благо, которое Ты вложил в душу мою, вынуждает меня страдать из опасения утратить его и стать вдвойне грешным. Потому Ты и есть мой Исцелитель и Спа­ситель, ибо лишь в блаженном покое Твоем уставшее сердце мое находит отдохновение от тягот и забот этого мира и от удручающих обременительных помышлений.

Суть заповедей Христа - совершенная чистота сердца и полное внимание к нему. Плод сердечной чистоты - вечное спасение, а плод внимания к сердцу - Божественная благодать.

Различные блюда и яства, овощи и фрукты, сладости и делика­тесы - безчисленные их образы стали всплывать в уме, заставляя желудок судорожно сокращаться. Есть снова и снова - эта мысль овладела моим умом, не давая ему покоя. Один вид фасоли или гороха вызывал отвращение. Пища казалась безвкусной и отвра­тительной, а голод мучил все сильнее и сильнее. Единственным утешением в питании оставалась лепешка. Но ее нужно было раз­ламывать пополам, чтобы вечером, вымочив в воде, не торопясь и растягивая этот процесс, съесть хлеб уже в темноте.

Опасение, что продуктов может не хватить до весны, начало пре­следовать меня. Первое время мне казалось, что нужно уменьшить порции круп, и я урезал себя до горсти крупы и горсти гороха на день. По моим расчетам выходило, что запасов должно хватить. Но периодически я вновь и вновь пересчитывал содержимое баков, чтобы успокоить себя. Однообразное питание раз в день давало мало физических сил, чтобы двуручной пилой пилить дрова, рас­чищать в снегу дорожку к бревнам и сучьям, которые периодически заваливало снегом. С большим трудом я вытаскивал каждый коря­вый сук из смерзшегося сугроба.

Ощущение голода неослабно караулило душу, и если я впадал в рассеянность, то помыслы о еде наваливались на меня, пытаясь сбить с установленного распорядка. Случалось, сильнейшие брани с помыслами приходилось претерпевать за несколько минут перед обедом, соблазнявшими меня начать есть раньше назначенного срока. Другой вид брани за еду начался в конце скудного обеда за вторую половину моей скудной порции, которую я откладывал, чтобы съесть ее чуть позже, таким образом стараясь избегать про­жорливости и переедания. Помыслы тучей носились вокруг, со­блазняя съесть все немедленно. Чтобы отвязаться от них, я прини­мался за молитву или читал жития святых.

Еще более тяжелая война началась за ночную молитву. Сонли­вость предстала сильнейшим орудием диавола, чтобы не дать мне молиться ночью. Как только приближалось время к одиннадцати ночи, глаза тяжелели так, словно их кто-то сдавливал. Голову не­возможно было поднять, и крепкий, безпробудный сон наваливал­ся на меня, даже не сон, а какое-то оцепенение всех чувств. Пыта­ясь не уснуть, я прислонялся спиной к стене кельи, смачивая голову холодной водой, открывал настежь окошко, чтобы морозным воз­духом освежить себя, но все было безрезультатно - я засыпал мерт­вым сном, словно отравленный каким-то ядом.

Прилагая все силы в борьбе со сном, я пустился на хитрость и решил отоспаться как следует. Спал я безпрерывно целые сут­ки, надеясь проснуться бодрым и свежим. Но как только время

приближалось к одиннадцати часам ночи, вновь не оставалось никаких сил на борьбу с сонливостью и спать хотелось с неверо­ятной силой. Видя, что подобные хитрости не помогают, я твердо намерился просыпаться ночью, чтобы молиться в ночное время. Но даже сказать всего один раз “Господи Иисусе Христе, помилуй мя” не оставалось сил. Окончательным правилом для себя я выбрал следующий метод - начинать молитву с вечера так, чтобы на пять или десять минут пройти рубеж одиннадцати часов. Молитвенный опыт показал, что самый сильный натиск сонной брани начинает­ся с одиннадцати ночи и неослабно борет примерно до двух часов. Когда случайно мне удавалось не заснуть, после двух часов ночи молиться становилось все легче и легче.

Борьба со сном хотя и была непосильно тяжелой в первую зиму, но наиболее тяжелой и суровой оказалась борьба непосредственно за саму Иисусову молитву. Если я брал в руки книги о молитве, что­бы просто почитать их, они казались свинцовыми. Четки как будто кто-то вырывал из рук, и каждый узелок, казалось, весил не мень­ше тонны. Даже произнести полностью молитву “Господи Иисусе Христе, помилуй мя” не было никаких сил. Голову словно обхваты­вал металлический обруч, который стягивался все туже, причиняя сильную боль при каждом усилии прочитать молитву. Во рту пере­сыхало, сердце колотилось так, словно выпрыгивало из груди. От­чаяние периодически приступало с такой силой, что я несколько раз намеревался бросить келию и бежать вниз, в скит. Но каждый раз, спрыгнув с порога, не мог пройти больше трех-четырех метров - снег лежал по грудь и ни о каком бегстве не могло быть и речи.

Сидя в уединении с четками в руках, я погружался в какое-то тупое оцепенение или в полудрему, не имея сил даже раскрыть гла­за. Мне все чаще стали слышаться голоса: “Симон! Симон! ” Ино­гда мне слышалось, как будто кто-то пришел к келье и зовет меня. Откуда здесь зимой могут быть люди? Недоумевая, я выскакивал на порог, но видел только кружащиеся хлопья снега, который мог валить неделями без перерыва. Наконец я просто перестал обра­щать внимание на голоса, зовущие меня, понимая, что там не мо­жет быть никого из людей.

Тогда эти голоса стали донимать меня среди ночи:

- Уходи отсюда, иначе ты погибнешь! - раздавалось почти над ухом. - Убирайся прочь, негодяй! Это наше место!

Неподъемной рукой с последним усилием воли я старался хотя бы перекреститься, и лишь тогда голоса на время умолкали. Среди ночной снежной бури они кричали:

- Прочь, прочь с нашего места! Мы развалим твою избушку!

И я не верил сам себе: келья сотрясалась так, словно ее трясли с четырех углов. Балки скрипели, бревна, казалось, ходили ходуном. В спешке, теряя спички, я зажигал свечу - но все оставалось по- прежнему. Это было только наваждение... За окошком стояла се­рая мгла беззвездной ночи. Тихий зеленый огонек лампады кротко светился в темноте, и на душе отлегало от безпричинных страхов. “Господи, если все эти мучения сокрушат меня, - говорил я, - при- ими их как мое покаяние...”

Спасительное напутствие старца пришло мне на помощь: “Ес­ли не сможешь молиться, пиши молитву в тетради”. Благодарение братьям моим, которые принесли мне с продуктами толстые об­щие тетради! Мелким убористым почерком я начал записывать в них молитву за молитвой, лист за листом, и чем больше стано­вилось исписанных листов, тем спокойнее становилось на душе. Само присутствие рядом молитвенной тетради словно излучало некий мир, покой и защиту. За зиму я исписал три общие тетради и держал их рядом с изголовьем на столике, как свою защиту и поддержку. Когда я перелистывал лист за листом, где находилась только Иисусова молитва, слова ее как будто оживали и своей бла­годатной силой пробуждали оцепеневшую и ослабевшую от ду­ховных браней душу.

Тем временем декабрьское солнце стало чуть повыше подни­маться в полдень над Бзыбским хребтом, а на закате садилось уже не напротив кельи, а сдвинулось немного дальше на запад. Снег периодически прихватывало твердым настом. Это позволило со­вершать небольшие прогулки, без опасения провалиться в снеж­ные ямы. Заговорили и зашумели засыпанные снегом водопады, и добавилось новое искушение. Ночью их не было слышно, а днем, когда я пытался молиться, звуки водопадов стали складываться в одуряющие монотонные мелодии, подобные шаманским заклина- тельным ритмам, напоминая дискотеку. Как будто толпы бесов во всю мощь извлекали из каких-то непонятных инструментов жут­кую музыку с воплями и плясками. Порой доносились многочасо­вые барабанные неистовые ритмы, словно они выстукивали их сво­ими копытцами. Затем шаманская музыка резко менялась, и на­чинали звучать изумительные скрипичные концерты, пленяющие слух и ум своей красотой. Если я позволял себе рассеяться, то эта дьявольская музыка завораживала ум и я не замечал многих часов, потерянных в этом музыкальном одурении.

Понимая, что слушать эти мелодии опасно, я решительно на­строился не поддаваться музыкальному гипнозу и так постепен­но научился не погружаться в колдовские ритмы и мелодии. Как только это произошло, шум водопадов вновь стал обычным фоном прибывающего весеннего тепла. Едва я справился с пленением ума музыкой падающей воды, как добавилась новая напасть. Сны ста­ли пленять ум с такой силой, что увлекали его подобно нескончае­мым сериалам. Удивляло в этих снах то, что определенные лица и события могли переходить из одного сна в другой, продолжая свой фантастический сюжет. Иногда сновидения превращались в уди­вительное повествование из чьей-то жизни, в которой я тоже при­нимал участие, сознавая в то же самое время, что не имею к этим чужим приключениям никакого отношения.

Сны становились все более красочными и увлекательными, за­тягивая мое любопытство в невероятные истории и происшествия, переходящие из одного сна в другой. Однажды я обнаружил, что во сне свободно говорю по-английски в чужой стране с группой моло­дых ребят, прекрасно понимая их ответы и задавая свои вопросы. В конце беседы я неожиданно перешел на русский, и мои собеседни­ки сразу же легко перешли на этот язык. Это вызвало во мне недо­умение, и я спросил у одного из “иностранцев” из моего сна:

А вы что, на русском языке тоже можете говорить?

И услышал ответ:

А мы на всех языках говорим!

И с хохотом они исчезли. Такой сон заставил меня призаду­маться: не хотелось бы застрять в таких сновидениях, где меня обманывают жалким образом. Собрав все силы, я твердо наказал себе спать как можно меньше, чтобы не попадать в уловки сно­видений. Пришлось сделать пугающий своим реализмом вывод: сон - это сильнейшее оружие диавола, которым он удерживает душу в рабстве.

Для того чтобы решительно противостоять сну и не становиться безпомощной жертвой сновидений, я взялся подолгу читать среди ночи книги святых отцов при свете маленьких самодельных свечей, что привело со временем к ухудшению зрения. Стараясь не спать, я подолгу сидел с четками, опершись спиной о стену. Побеждаемый дремотой, я сильно застудил спину. Когда печь остывала, тонкие сквозняки из щелей по углам кельи продували меня насквозь, и я простужался так, что по утрам не мог разогнуться.

Помимо борьбы с немощами и бесовскими наваждениями доба­вилась сильная печаль об оставленном отце. Как он живет без ме­ня? Возможно, он болеет и ему некому оказать помощь? Или же он голодает и у него нечего есть? А если он замерзает в доме и никто не приходит его проведать? Печальные помыслы об отце стали пере­ходить в скорбные сновидения, в которых он жаловался мне, как ему плохо без меня. Несколько раз мне снилось, что отец уже умер, и от горя сердце мое разрывалось на части. Много раз я в раздумье выходил на порог, чтобы бросить уединение, попытаться пройти границу и добраться в Сергиев Посад, где, возможно, мой отец безпомощно умирает или, не дай Бог, уже умер. Но сильные снегопа­ды, а затем и метели перекрывали все возможности бросить келью и устремиться на встречу с отцом.

Один навязчивый помысел принялся досаждать мне и изводить душу. Слыша во время метелей скрип пихты над своей головой, я стал впадать в дикие опасения, что буря свалит дерево и оно рухнет на мою келью. Под завывания ветра я выбегал наружу - верхушка пихты угрожающе раскачивались, а в каждом скрипе дерева мне слышался ужасающий треск его падения. Я крестил пихту снова и снова, не чая дождаться конца зимы и остаться в живых. Насколь­ко страхи мои были безосновательны, стало понятно из того, что именно эта пихта выстояла во время страшной осенней бури, когда валились другие деревья.

В такие затяжные периоды уныния неожиданно поддерживали мой слабеющий дух стихи, когда молиться становилось совсем не­вмоготу. Внимание переключалось на другое - и боль уныния не­много слабела, а иногда даже забывалась. Так я постепенно начал вести стихотворный дневник своих невзгод, излагая в нем то, что хотел бы сказать на исповеди, которой, к сожалению, был лишен в уединении. Но не всегда помогали и стихи, поэтому в безысходно­сти уединенной замкнутой жизни сердце поневоле устремлялось к Богу, находя в Нем единственную опору и утешение от всех скорбей.

* * *

Отпели заливисто птицы

Мне песнь похоронную.

Вновь позолотой зарницы

Сияют исконною.

Дух мой в борении тяжком,

Словно под ветром, шатается.

Сердце железное, гордое,

Болью объятое, плавится...

К крайне отчаянному положению в борьбе за молитву и духов­ную жизнь добавились внешние страхи. До февральских оттепелей мне представлялось, что в зимнем лесу я живу совершенно один, а звери не могут появиться здесь из-за глубокого снега. Радуясь по­гожим солнечным дням, я стал совершать небольшие прогулки к скальным обрывам, откуда можно было любоваться заснежен­ным Кавказским хребтом. Там, вдоль обрывов, к моему крайнему удивлению, сродни удивлению Робинзона, я обнаружил длинные цепочки следов, похожих на собачьи. Они пересекали лесные по­ляны в двух направлениях: одни следы уходили в верховья реки, а другие шли с верховий вниз по ущелью. Собак здесь быть не могло, и я знал, что у волчьих следов, в отличие от собачьих, два сред­них когтя всегда выдаются вперед. Я исследовал найденные сле­ды, и у меня не осталось никаких сомнений в том, что это волки. Совершать прогулки по полянам стало опасно. Пришлось большей частью сидеть в келье, слушая по ночам заунывный волчий вой, несущий гибель всему живому.

Удручаемый безпрерывными скорбями и находясь в полном от­чаянии от своей немощи, я вспомнил благословение отца Кирилла: “Когда будет трудно в уединении, служи литургию”. Робко и неуве­ренно приступил я к своей первой литургии в Рождественский пост. Когда мерцающий свет свечей озарил скромные церковные сосуды, которые подарил мне батюшка как наследие Глинских пустынни­ков, и благоухание ладана наполнило келью, слезы невольно поли­лись из глаз. Невыразимое счастье служить литургию в горах под Рождество переполнило мое сердце. Заливаясь слезами благодар­ности к Богу и своему старцу, я причастился, не сознавая ни вре­мени, ни зимнего заточения, ни самого себя. После нескольких ли­тургий душа и сердце приобрели крепость и словно утвердились в стойкости. Брани и искушения перестали быть такими жестокими как прежде. Каждая литургическая молитва стала для меня лучом спасения, неожиданно осветившим мою отчаянную жизнь. Если бы не литургии, очень трудно было бы устоять перед тяжелым и изнурительным натиском зла. Этот первый опыт служения Боже­ственной литургии в горах показал, что только с нею моя слабая душа осталась жива и смогла многими скорбями принести покая­ние Богу и начать в Нем новую жизнь.

Благодарю Тебя, Боже мой, за то, что Ты дал мне ясно увидеть немощь мою и крайнее безсилие самому противостоять злобным ухищрениям диавола, ибо, пока мы не познали Бога, всякое наше знание и наш человеческий опыт пусты и безсмысленны перед Ним. Позволь же, Боже, приблизиться к Тебе и войти в смиренный и мудрый покой Твой, в котором ничто не начинается и ничто не заканчивается, ибо это и есть Твоя неразрушимая истина, в кото­рой Ты стоишь неколебимо во веки веков.

“РУКИ ВВЕРХ! ”

Благодать Твоя, Господи Иисусе, берет на себя немощи наши. Поэтому в Твоей благодати нет ничего невозможного для тех, кто преодолел всякую невозможность, порожденную немощью своей души. Господи, каюсь, что влачу жалкие дни свои в нищете пустого ума моего, - даруй мне стяжание нищеты Святого Духа, ибо она достойна человека, познавшего свое недостоинство в глазах Твоих. Только Истина обмануть не может никогда. Все остальное, что не есть Истина, суть обман и тщета человекоугодия. Мысль челове­ческая безумно ищет Бога в предметах и не может ухватить Его, потому что ухватывает лишь другие мысли. Духу человеческому нет нужды в поисках Бога вовне, ибо Ты, Господи, Создатель его, пребываешь в нем и ждешь, когда он оторвется от вещей мира сего и прилепится к Тебе там, где сокровенно Ты скрываешь Себя в нем самом, Святый Боже.

Счастливый удел - уйти от мирской суеты. Прекрасный удел - искоренить плотские желания. Превосходный удел - поставить преграду чувственным мыслям. Но наилучший удел - хранить в душе благодать и стяжать нищету духа во Христе.

Спустившись в апреле в скит, я выглядел, должно быть, как при­шелец с того света, потому что геолог и иеромонах смотрели на меня во все глаза. О зимних бранях повествовать было тяжело, и пришлось сказать главное: без литургии в горах не выжить, а тем более не сохранить способность ясно оценивать ситуацию. Мои друзья согласились без возражений. Никто из нас не мог бы ска­зать, что можно устоять в бранях без причащения - это было бы слишком самонадеянно.

Сидя с послушником за послеобеденным чаем, иной раз я заси­живался с ним до вечера. Он был мастер рассказывать:

- Любил я ездить с отцом в геологические экспедиции. Фамилия его известная, к тому же профессор. Там я и кашеварить научился. Гнуса в тайге было видимо-невидимо... Веришь, отец Симон, едем по чащобе на газике, а “дворники” не успевают стекла от этого самого гнуса очищать. На палец толщиной... Места, конечно, замечатель­ные! А дорог нету. Тогда дальше двигались на лошадях. Комарье со шкуры бедной лошадки ладонью сгребешь и дальше едешь...

А сам-то как? В комариной сетке?

А как же! Только гнус - он же маленький, в любую дырочку пролезет. Я его не воспринимал по отдельности, а видел как одну сплошную биомассу, очень хитрую, кстати. Заесть до смерти за­просто могут! Сплошная фантастика, Брэдбери, одним словом. И что удивительно? Полюбил я Север вот за эти самые “комарики”... Шучу, конечно. Дух там какой-то особенный. Мне, кажется, такого больше нигде на планете нет. Там, на Севере, меня к старообрядцам занесло, потом этим делом увлекся...

А то еще работал я в Московском зоопарке. Зверей кормил. Боль­ше всего мне волки нравились. Умные зверюги. Приноровился я их с рук кормить. Кладешь на ладошку кусочек мяса и приставляешь ее к сетке. А они аккуратненько так это мясо с ладошки берут. Один раз я проворонил свой палец. - Заметив, что я пристально рассма­триваю шрам на его безымянном пальце, Павел хохотнул. - Вот- вот, этот самый! Отвлекся я на что-то, слышу - клац! А мой палец уже в волчьей пасти. Как дернусь я назад, а кончик его мне волк, словно бритвой, по самый ноготь отхватил... Бегом в больницу, там мне палец подлатали. У волка тоже дух особый есть, до костей про­бирает, силища...

Так ты в Абхазию после зоопарка приехал?

Нет, после него я еще разные статейки в журнал “Юность” по­писывал, потом литературным критиком там работал. Это мне то­же нравилось.

Зачем же ты бросил эту работу, если нравилось?

Жизнь моя в миру закончилась. Жена загуляла. Прижал я ее как следует, а она мне: “Больше не буду! ” - “Ага! - говорю. - Боль­ше не будешь, а меньше, значит, будешь? ” Замахнулся я на нее, ду­мал - все, конец ей! А потом передумал, сына жалко стало. Ударил я изо всей силы кулаком в стену, та аж загудела. Всю руку разбил. Поехал снова на Север, но места себе там не нашел. Услышал от Михаила про Псху, так и попал сюда...

Через несколько недель жизни в скиту, общаясь с братьями и за­нимаясь огородом, я понемногу обрел физическую крепость и при­шел в себя. В душе вновь появилось желание и силы вернуться в уединение. В это время на Решевей неожиданно появился радост­ный Андрей, благополучно пробравшийся через границу - ночью, под автоматными очередями. Блокада Абхазии со стороны Рос-

сии продолжалась, и без особого разрешения пройти пропускной пункт на Псоу никто не мог.

Батюшка, я столько вещей хотел вам привезти, как обещал, но, когда узнал, что граница закрыта, вынужден был все оставить!.. - оправдывался гость.

Ладно, Андрей, хорошо что приехал! - обнял я его. - Помоги забросить груз к келье - и слава Богу!

С тревогой я открыл письмо от отца. Оно оказалось полной про­тивоположностью тому, что мне представлялось зимой. Отец, через посредство отдела кадров Лавры, начал сдавать комнату священ- никам-заочникам, приезжающим на экзамены, и даже собрал для меня небольшую сумму денег. Здоровье у него хорошее, не болеет. Мама моего друга архимандрита Пимена приняла монашеский по­стриг, и теперь ее зовут монахиня Сергия. В конце письма он пере­давал поклоны от братии и от батюшки. У меня отлегло от сердца.

В одно утро я не смог разбудить Андрея. Он спал мертвец­ким сном.

Отец Пантелеймон, что с моим другом приключилось?

Сидели за чаем до пяти утра... Пусть отсыпается!

Так почему же ты не ушел?

Как я уйду? Вижу, он сидит, слушает, ну и я сижу!

Несколько раз мы с тяжелым грузом поднялись на водопад, где

под камнями находился промежуточный тайник. После зимы мне хотелось взглянуть на свою келью с противоположного борта уще­лья, с Бзыбского хребта, чтобы удостовериться, что ее не видно с той стороны и с вертолета. Мы перенесли груз с водопада в келью и отслужили литургию перед походом. У реки мы долго искали переправу, но везде было глубоко и очень быстрое течение остужа­ло наш пыл. Наконец мы нашли спокойное место среди больших камней посреди реки. Воды было по грудь, и поневоле пришлось освоить новый метод переправы, который нам понравился своей безопасностью. Он состоял в следующем: переходя быструю реку, не следует бороться с течением, а давать ему передвигать тело на­пором воды в спину. Чтобы течение не сбило нас с ног, мы упира­лись в дно лыжными палками.

Двигаясь по хребту, мы взобрались на одну из небольших вер­шин, называемую Мухурша, чтобы осмотреть оттуда местора­сположение нашей церкви на Грибзе. Нашу поляну закрывал густой лес и, к моему большому облегчению, мы не смогли раз­глядеть даже крышу. Заходящее солнце освещало нас сзади. Впе­реди, на белом расплывающемся облаке, мы увидели свои фигуры

с сияющими ореолами вокруг головы. Не удержавшись от востор­га, мы подняли вверх руки и по-мальчишески завопили: “Ура-а-а! ” Наш крик многократным неослабевающим эхом покатился по тем­неющему внизу бору, теряясь в дальних ущельях.

Под вершиной тропа привела нас в брошенный пастуший бала­ган. На полках стояли молочные бидоны. Андрей принялся в по­лутьме искать припасы на ужин. Я остался снаружи. Мой друг ис­следовал фляги и сообщал радостным криком о своих находках.

Батюшка, мука!

Отлично! - отозвался я.

Батюшка, масло!

Прекрасно!

Батюшка, соль!

Хорошо!

Батюшка, а это... - последовало молчание.

Что там? - спросил я.

Тьфу, хлорофос!

Что же ты по запаху не определил?

Да разве поймешь тут в темноте... - ответил, отплевываясь, Андрей.

Вечером мы угощались горячими лепешками с маслом, испечен­ными в костре на крышках из-под котелка.

Спуск с хребта прошел не совсем удачно, так как я выбрал невер­ное направление, и мы завязли в густых зарослях рододендрона. Когда мы вернулись в скит, Андрей распрощался со мной, сказав, что он прибыл пока на разведку, а в конце лета с ним хочет приехать отец Анастасий, издатель Лавры, с москвичом, строителем храма на Псху, Михаилом. Заодно он пообещал привезти мне подъемное устройство - полиспаст для строительства кельи, - поднимающее до ста пятидесяти килограммов груза. С Андреем я передал письмо отцу, и также написал о своей жизни батюшке, сообщая о найденном для церкви новом месте в скалах. Мне еще хотелось попробовать пе­рейти на простой способ питания, как я иногда делал в Таджикиста­не, - растворять муку с водой и пить. Не был я уверен лишь в том, не испорчу ли я этой смесью желудок. Об этом я также сделал в письме приписку. В наших походах мы с Андреем смешивали муку с “гума­нитарным” сухим молоком, дополняя наш паек сухарями с чаем.

До августа я пробыл в церкви, заготавливая на зиму дрова и рас­чищая возле кельи для лучшего обзора поляну и просеки, которые постоянно зарастали кустарником. Периодически мне нравилось уходить наверх, в любимые скалы. Там я начал валить, повыше от этих скал, большие пихты для церкви, ошкуривая и распиливая их на бревна, чтобы потом волоком стащить их вниз к месту стройки. Скальные блоки представляли собой удивительные образования, в которых я обнаружил пустоты. Протиснувшись в одну из щелей с фонариком, который мне оставил Андрей, я попал в большую по­лость в виде комнаты. Эта находка обрадовала меня, так как в этом тайнике можно было хранить церковные вещи. Притащив туда мо­лочный бидон, я заполнил его книгами для богослужений.

В конце августа у дверей моей кельи прозвучала молитва. С большой радостью я увидел отца Анастасия, ставшего архиман­дритом, Андрея, моего постоянного спутника в походах, и матема­тика Михаила, любителя Псху. Андрей с гордостью достал из рюк­зака привезенный полиспаст - устройство из нескольких блоков, действительно очень полезное для строительства церкви в горах. Пока друзья отдыхали, я прочитал привезенные письма. Отец со­общал, что у него все в порядке. Батюшка писал о серьезных из­менениях в стране и благословил мне строить еще одну церковь в скалах. О муке с водой он пошутил: “Была бы мука, а вода вез­де найдется! ” И добавил: “Ешь с молитвой муку во славу Божию! Все будет хорошо! ” Мы вместе отслужили всенощное бдение и ран­нюю литургию, а днем стали готовиться к походу на озера Мцра и Малая Анна. О них Андрей, уже ставший знатоком гор, всю зиму с упоением рассказывал отцу Анастасию. Когда вопрос коснулся важной темы, какие продукты взять в поход, Михаил уверенно за­явил, что о питании не нужно заботиться, так как все нужное он уже взял, а именно - большой запас гречки. Его запас я не стал проверять, но на всякий случай взял сухарей и пшена, а также немного муки. Заодно наш любитель гречки нахваливал свои ра­бочие ботинки, подбитые гвоздями, уверяя нас, что это лучшая обувь для гор. Отец Анастасий скептически хмыкнул, осматривая его тяжелые ботинки.

Совместная переправа через реку обернулась полным фиаско. Находясь впервые в горах, издатель нервничал и заявил, что такая затея кажется ему очень опасной. Математик храбро зашел в во­ду вслед за нами с Андреем, последним зашел архимандрит. Не­смотря на наши объяснения, как нужно переправляться открытым нами новым способом, наших друзей сбило с ног и они полностью промокли. Пришлось на берегу развести костер и обсушиться. Отец Анастасий предложил остаток дня посвятить рыбалке и я, зная его изрядные навыки в рыбной ловле, с радостью согласился, чтобы поднять у всех настроение. Все разошлись с удочками по берегу ре­ки. У Андрея с архимандритом произошло состязание, но с отцом Анастасием по части рыбалки никто тягаться не мог. Вечер прошел у жаркого костра с ароматной ухой и горячим чаем.

Мы двинулись в альпийские луга по большой дуге через гу­стой пихтовый лес. С непривычки это оказалось нелегко для мо­его друга Анастасия, и он попросил меня подыскать путь полегче. Я предложил подниматься по ручью, где было меньше сплошных зарослей, но зато находились скользкие валуны и небольшие, но холодные водопады, которые показались архимандриту опасными. Пришлось взять правее, но там мы влезли в такие густые, непро­ходимые кустарники, что быстро выбились из сил.

Отец Симон, куда ты нас завел? Мы все здесь погибнем... Ты об этом горько пожалеешь! - раздосадованно заявил издатель.

Простите меня, батюшка! - смутившись, ответил я. - Должны выбраться, не переживайте! Мы здесь с Андреем ходили...

Андрею я вообще не доверяю! - отрезал отец Анастасий. - Че­го он все время улыбается, как ненормальный?

Меня неожиданно поддержал оптимистически настроенный Михаил, тем самым разрядив обстановку. Он воздел руки к синею­щему над нашими головами небу и восторженно воскликнул:

Батюшка, отец Анастасий, посмотрите, какая вокруг красота! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!

Да какая тут красота? - мрачно откликнулся архимандрит. - Погибнем здесь, вот и вся красота...

Пришлось сделать бивак среди кустов и безчисленных ручьев, текущих под ногами. Предложив наиболее сухие места отцу Ана­стасию и Михаилу, мы с Андреем заночевали на валуне, свесив с него ноги.

Наутро у всех поднялось настроение. Множество водопадов сле­ва и справа наполняли окрестности веселым шумом. От густой си­невы в небе кружилась голова. Воздух, густой и сладкий, сам втекал в легкие. Зубцы Чедыма, отблескивающие серебром снежников, служили нам ориентиром. Наскоро приготовив чай и перекусив сухарями, мы вновь принялись штурмовать кусты. Через полчаса они неожиданно закончились, и мы оказались на красивом лугу в россыпях огромных камней; среди красной кровохлебки синели горечавки и голубые фиалки. Отец Анастасий удивленно оглядел­ся и развел рукам:

А вчера все представлялось совершенно иначе, надо же...

Похоже, горы тронули его сердце...

Это место так нам понравилось, что мы поставили там две па­латки и провели несколько дней, читая молитвенное правило и совершая близкие прогулки к небольшим красивым водопадам в узких каменных ложах. Одно происшествие вновь выбило нас из равновесия. Когда закончилось пшено из моего рюкзака, мы раз­вели костер и поставили на огонь котелок с водой. Архимандрит позвал москвича, сидевшего в палатке:

Михаил, давай твою гречку! У нас пшено закончилось...

Здесь выяснилось, что математик принес с собой объемистый

мешок гречневых зерен, которые оказались необыкновенно жест­кими, так как не были очищены от скорлупы, твердой, словно кость. Эта гречка не поддавалась даже долговременной варке. В расстройстве мы принялись жевать нашу жесткую кашу, сплевы­вая с отвращением шелуху и высасывая мякоть. Андрей предло­жил ее глотать, уверяя, что так будет сытнее, а скорлупа переварит­ся в желудке. Но вечером, когда он вернулся из кустов, то объявил, морщась, что эту гречку глотать не стоит.

Утром произошла неожиданная заминка. Ботинки москвича полностью развалились, подошвы отошли от верха, и гвозди тор­чали из них, словно стальные зубья. Неунывающий математик ко­лотил камнем по ботинкам, загоняя гвозди обратно. Но когда он надел свою отремонтированную обувь и, поморщившись, сделал несколько пробных шагов, по его лицу было заметно, что починка ботинок с помощью камня не предвещает ничего хорошего. Тем не менее Михаил бодрым голосом произнес:

Я готов к походу!

Архимандрит только покачал головой.

Наш отряд двинулся дальше по снежникам, к перевалу под Чедымом. Здесь мы обнаружили озеро, скрытое в скалах, по которо­му плавали не растаявшие за лето льдины. Легкая зыбь бросила на воду сиреневую тень. Андрей отважно решил искупаться и смело поплыл среди льдин, отталкивая их руками.

Андрей, не спеши, я тебя сейчас сниму!

Отец Анастасий спешно стал доставать из рюкзака фотоаппарат.

Батюшка, я же не морж, могу и утонуть! - стуча зубами от хо­лода, откликнулся пловец, но архимандрит изловчился и успел сделать несколько снимков, пока Андрей мужественно позировал в холодной воде.

У перевала мы присели отдохнуть в небольшой лощине, за­щищавшей нас от пронизывающего ветра. Михаил, улучив ми­нутку, занялся ремонтом своих разваливающихся ботинок. Мне послышались автоматные очереди и даже свист пуль над наши­ми головами:

Отец Анастасий, кажется, стреляют, и похоже что в нас! - на­клонившись к нему сказал я, сидя рядом на камне.

Ерунда, охотники! - отмахнулся он.

Но вторая очередь над нашими головами рассеяла все сомнения. Мы подняли головы и увидели двух заросших бородами, очень серьезного вида абхазов с автоматами, направленными в нашу сто­рону. Они стояли наверху лощины и целились в нас.

Руки вверх! - грозно крикнули автоматчики.

Архимандрит не нашел ничего другого, как, сидя, помахать в

растерянности им рукой.

Кто такие? - продолжал кричать один из абхазов, не отводя от нас автомат.

Я из Псху, а это мои гости... - пришлось ответить мне.

Кого знаете на Псху?

Милиционера знаю Валеру, еще командира абхазского отря­да... - я назвал его фамилию.

А, свои, значит!

Абхазы спустились к нам, и мы обменялись рукопожатиями.

Бородачи представились - это была караульная служба по сле­жению за перевалами.

Смотрим на вас сверху, вы с бородами, вроде как сваны. А вот у тебя военная шляпа, мы подумали, что ты точно сван, а твои друж­ки - диверсанты! - обратились они ко мне.

Действительно, Валерий подарил мне зеленую шляпу погранич­ника, и я надел ее в поход, чтобы не сгореть на высокогорном солн­це. Понятно, почему наш вид вызвал подозрение.

Вот мы и стрельнули над вашими головами. - продолжали ка­раульщики. - Мы же здесь дежурим, чтобы сваны не прошли, по­нимаешь? Если бы вы спрятались за камнями, то мы бы вас сверху быстро прикончили! А тут, смотрим, что такое? Сидят, понимаешь, чудаки, и даже внимания не обращают, что мы в них стреляем... Значит, думаем, не сваны! - рассмеялись наши знакомые.

Не сваны, не сваны! - подтвердили мы наперебой.

Но все же пограничный наряд не разрешил нам идти на озера из-за опасности встречи с диверсантами, к тому же по тропам сто­яли мины.

Что ж, тогда мы вернемся на Решевей... - пообещал абхазам отец Анастасий.

Андрей чуть не заплакал:

Батюшка, сейчас пограничники уйдут, и мы незаметно без троп пройдем на озера! Такую красоту потеряем, если послушаем этих автоматчиков...

Но архимандрит строго настаивал на возвращении тем же пу­тем, которым мы поднялись на перевал. Я предложил вернуться на Решевей по верховьям Бзыбского хребта и с перевала Доу спустить­ся в скит.

Это можно! - разрешили нам сторожа, и мы распрощались.

Наша группа медленно двинулась по верхней тропе, петляющей

среди луговых трав: фиолетовых стеблей ятрышника и синих бу­тонов истода. Замыкал наш отряд опечаленный Андрей, не жела­ющий радоваться красоте окружающего пейзажа. Перейдя низину луга, заросшего поверху кустарником, я увидел огромного бурого медведя, перебежавшего луг и спрятавшегося слева в кустах. От­туда раздалось его недовольное ворчание.

Медведь рядом! Осторожно... - вполголоса сказал я.

Где медведь? - встревожились мои спутники.

Сидит в тех кустах. Слышите его ворчание?

Медведь зарычал снова.

Да какой это медведь? - громко отозвался сзади математик. - Это гром.

Откуда же гром, если небо синее? - обернулся к нему архиман­дрит. - Если гром, так иди первым! - предложил он сомневающе­муся москвичу, тот умолк.

Давайте пройдем мимо медведя потихоньку и с молитвой! Ба­тюшка, перекрестите кусты, как старший!

Последовав моему совету, отец Анастасий перекрестил заросли. Мы молча пересекли открытое пространство, и глухое рычание зверя осталось позади.

Вскоре неподалеку от тропы мы набрели на пастуший балаган. Из него вышел охотник-абхаз и предложил нам разделить с ним ночлег. День клонился к вечеру. Охотник взял ведро, чтобы набрать воды для чая, и ушел к роднику. Через несколько мгновений все во­круг окутал такой густой туман, что я не видел даже пальцев своей вытянутой руки. Куда-то подевался и охотник, которого мы звали полчаса, пока не охрипли. Я предложил поискать его, не отходя да­леко от балагана. Бродя взад и вперед, мы ориентировались лишь по нашим крикам. Вскоре я нашел ведро с водой, стоявшее среди мо­крой от росы травы, абхаза нигде не было. Взяв ведро, я вернулся к моим друзьям, звавшим меня из балагана. Ни родника, ни охотника

найти не удалось. Архимандрит случайно обнаружил целое семей­ство опят, которые обеспечили нам грибной ужин с сухарями.

Абхаз разбудил нас утром. Выяснилось, что, как только он на­брал воды, окрестности исчезли в облаке густого тумана. Он бро­дил с ведром туда и сюда. Балаган словно испарился. Раздосадо­ванный охотник поставил ведро на землю и, увидев тропу вниз с перевала, ушел ночевать в ближайшее селение. Мы из любопыт­ства все вместе отправились посмотреть родник. Он мило журчал в метрах пятидесяти от ночлега. Листья манжетки, в изобилии ра­стущей рядом, сверкали ожерельем из капелек росы. Несмотря на близость балагана, в густом тумане оказалось непросто найти до­рогу обратно.

Распрощавшись с улыбающимся абхазом, мы двинулись дальше по тропе, то ныряющей в лесные распадки, то поднимающейся в луговые седловины протяженного Бзыбского хребта. Серебристые султанчики лугового мятлика волнами стелились под свежим ве­тром. Заросли зверобоя и зонтики пижмы золотили горные скло­ны. Безчисленные ручьи текли через заросли желтой калужницы. Неподалеку от Сухумского перевала мы остановились, поражен­ные красотой открывшейся панорамы: окутанное голубой дымкой лесное пространство переходило в синеющие хребты, за которыми сверкающей дугой побережья сияло неоглядное море. Андрей на­брал в грудь воздуха и в восторге заорал:

Эге-ге-гей!

Эхо покатилось по горам, а из зарослей вдруг раздался грубый мужской голос:

Гоги, это ты кричал?

В ответ мы услышали хриплый голос:

Нет, это не я кричал. А кто кричал?

Мы не стали объяснять незнакомцам, кто кричал, а побыстрее постарались уйти с перевала. Архимандрит лишь погрозил Ан­дрею кулаком. Потом выяснилось, что по лесам под Сухумским перевалом прятались остатки разбитых грузинских частей. В кон­це спуска с перевала я вновь сбился с тропы, чем немало досадил моим спутникам, кроме Андрея, который почти никогда не терял хорошего настроения. Обувь москвича полностью развалилась. Он вытащил из подошв гвозди и обвязал ботинки веревками. Послед­нюю часть похода он прошел молча и повеселел лишь тогда, когда мы выбрались из леса. Тем не менее эти дни, которые мы вместе провели в горах, настолько полюбились моим гостям, что с тех пор они стали постоянными спутниками в наших походах.

Была середина августа,

К осени лето клонилось.

А то, что за этим скрывалось,

Само собою открылось!

Реальность теряла формы

И становилась туманом,

А то, что за этим таилось,

Уже не являлось обманом.

И личное отодвигалось

Куда-то совсем безпечально.

А то, что за ним, оставалось

Безмерно и безначально.

Уму, обольщенному грехом, видение этого мира представляется неизменным и вечным, заключенным в незыблемые облики бы­тия. И только ум, начинающий освобождаться от греха, постига­ет, что истинная и невидимая Жизнь находится вне мимолетных личин этого мира и с ними нисколько не связана. Более того, Она превосходит все образы и облики этого мира, будучи основой для существования всего видимого и воспринимаемого душой.