Поступью командора и пророка

Тихими, тяжелыми шагами
В дом вступает Командор...

А.Блок. «Шаги Командора»

Нежной поступью надвьюжной...

А.Блок. «Двенадцать»

«ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ, ВЕДУЩЕЙ...»

В старом двухэтажном каменном здании какого-то бывшего общежития, первом пристанище Химико-металлургического института Республиканской академии наук, пол и лестницы были деревянными. Добротные деревянные же перила, толстые доски ступенек, многократно перекрашенные, вызывали странное ощущение основательности и допотопности. Зимой 1960 года, спустя полгода после начала моей работы здесь, я впервые услышал, как они заскрипели. Легкая тревога вынесла меня из комнаты первого этажа, рядом с лестницей, и я увидел нового директора — прямого, высокого, плотного — медленным, твердым шагом возносящего себя на каждую ступеньку, с устремленным прямо перед собой несколько отрешенным взглядом. Его рука только касалась перил, придавая всему движению упругий ритм и завершая впечатление, сходное с тем тревожным восторгом, какое создает зрелище подъема ввысь тяжелого летательного аппарата. Это были шаги Командора, и от них заскрипел весь наш действительно допотопный институтский уклад с бестолковым тыканием во все местные проблемы, пустословием и бесхозяйственностью. Старые ступени не годились, а новые нужно было возводить нам самим — это было ясно по той целеустремленности, которая исходила из каждого движения нашего нового лидера и всегда оставалась самой характерной его чертой.

Спустя десять лет он скажет: «Я не ученый, а строитель. Вот посмотри: в политехническом, в Алма-Ате, только раскрутил строительство нового корпуса — направили сюда. Сейчас заканчиваем новое здание ХМИ — а уже приглашают в университет. Наверняка там придется тоже заниматься стройкой. А на эти дела, если не потратишь по полдня ежедневно, то ничего не получится. Что же остается для науки?» Он даже не улыбнулся. «Плохо, что все у нас строители». При всем том Евней Арстанович действительно любил строить и делал это, конечно, целеустремленно, входя во все детали, знал всех прорабов и рабочих, беседовал с ними о будущем своего детища, «Вот, — говорил он, — ваши дети выучатся на химиков и придут к нам наукой заниматься. Вы же, небось, домой приходите и чертыхаетесь на свою работу, а дети — они умные, все понимают, и на стройку не пойдут. Так что для своих детей дворец строите». Каждого гостя института он непременно возил на стройку, обходил вместе с ним все закоулки, поясняя: «Здесь будет библиотека, тут лаборатории (вот, черти, канализационную трубу замуровали — как её заменять потом?)».

В таких обходах приходилось участвовать и мне. Особенно запомнился первый, когда уже поставили колонны, закончили подвалы и закрыли их полом первого этажа. Мы спускались по шаткому лестничному маршу без перил в сырой полутьме, и Евней Арстанович, уверенно лавируя между торчащими арматурными прутьями, предупредительно говорил мне, тогда еще стройному и ловкому молодому человеку, который тем не менее едва успевал повторять за ним различные фигуры неустойчивого равновесия: «Осторожнее, осторожнее. Сейчас доберемся. Вот. Вот...» Он улыбнулся своей легкой, какой-то удивительно общительной улыбкой, которая всегда появлялась перед началом совершенно откровенного разговора. «Здесь, — он поднял руку вверх, под потолок, — мы будем обмывать твою докторскую диссертацию». Оказалось, мы были под будущей столовой. Почему-то мне захотелось, чтобы эти слова стали вещими. Конечно, все это совершенные пустяки — торжественные банкеты, всякие там отмечания, да и какая разница — где именно проводить такие мероприятия. Но мне вдруг подумалось, что все, что говорит этот человек, должно сбываться: он так ясно видел перед собой всю сложную перспективу жизни, что оставалось только уточнить срок превращения его фантазии вот в эти сырые стены, потолки, этажи, спешащих по ним сотрудников в халатах, их бесконечные споры, радости, огорчения, короткие триумфы и долгие, долгие поиски ускользающих откровений.

Банкет все-таки был, но не здесь, а в кафе, потому что в стенах института проводить его не разрешили. Мы сейчас коснемся крайне деликатного вопроса о трезвости и трезвенности, застольях и алкоголизме. Обходить подобные вопросы нельзя потому, что от такого обхождения они становятся намного острее, и еще потому, что тамадой на банкете был Евней Арстанович.