Аз и Я» глазами естественника

Прочитал и перечитал недавнее интервью Олжаса Сулейменова корреспонденту «Правды» Г.Дильдяеву (от 27 января 1989 г.) и вновь вернулся к не раз отложенному по разным причинам материалу о нашем национальном поэте. Посылал статью и туда, откуда неслись громы и молнии на его восприимчивую к пространству-времени голову, и в менее испепеляющие, как мне казалось, очаги литературы, но получал отказ по тем или иным «объективным» обстоятельствам, в числе которых называлась и опасность навредить себе из-за резкости формулировок.

Не знаю, не знаю. Да, конечно, грубость недопустима, но валить чуть ли не окаменевшее древо застоя инструментом с тупыми зубьями?

Чтобы не впасть в крайности, выбираю несколько эпический тон — ведь предмет не столько полемический, сколько уже ставший наполовину историческим. К тому же он выносится на волну более широкого потока вопросов современного бытия, входящего постепенно в устойчивое русло: кто мы, с кем и за что боремся?

Сказать — за гармонизацию отношений — значит усложнить вопрос во сто крат, ибо что же такое гармония?..

С Олжасом Сулейменовым я не знаком. Хотя возможность встретиться с ним была еще в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов, когда я только что по окончании института приехал на работу в Караганду и мой молодой коллега — Арарат Машанов страстно декламировал стихи нового для меня поэта, упиваясь сравнением девичьих кос с бурливыми арыками. В эти годы Олжас был в нашем городе и Арька встречал его в парке. В семидесятых я мог познакомиться с ним через моего учителя, члена нашей республиканской академии Евнея Арстановича Букетова. Авторитетный химик и металлург, он был еще и писателем, одинаково хорошо владеющим русским и казахским литературными языками. В его библиотеке были книги с автографами поэта, и, как выяснилось, писателям довелось встречаться на карагандинской земле. Еще одна возможность познакомиться с Олжасом Сулейменовым была связана с его приездом к нам в начале восьмидесятых годов для встречи с избирателями. Какая-то случайность помешала мне присутствовать на этой встрече. Наконец, в самое последнее время, будучи в Алма-Ате с моим товарищем по работе Нурланом Бектургановым на международной выставке Цветмет-87, мы при содействии однокашника Олжаса Сулейменова Рустема Турсунбаева оказались в гостинице буквально в двух шагах от дачи Олжаса, и только пребывание в больнице избавило его от нашего неминуемого вторжения с заранее заготовленным целительным кумысом. Видимо, жизнь складывается так, что познакомиться с этим интересным человеком мне, скорее всего, не придется.

Должен также заметить, что я не отношусь к восторженным поклонникам поэзии Олжаса Сулейменова. Изобильная и сочная, как бешбармак, она, оставляет сильное впечатление, но тяжела для постоянного приятия. Разумеется, то же можно сказать и о любой другой очень хорошей поэзии, что возводит любимое национальное блюдо в ранг эталона высокого искусства. Если копнуть глубже, то выяснится, что причина моей сдержанности в безнадежном естественно-научном складе натуры, о чем как-то раз прямо сказал Евней Арстанович в беседе с одним из литераторов. Я это принял с легкой обидой, но и не без гордости.

Однако не много ли для вступления одних только «не»? Совсем как в известном диалоге Ширвиндта с Державиным: не снимался ни в том, ни в этом фильме, ни у того, ни у этого режиссера, ни с тем, ни с этим актером. Чем и знаменит. Правда, в такой известности, как и во всем диалоге, истинно комичном, столько скрытой грусти, сколько бывает в доподлинной жизни. Откуда же эта грустинка? Да от потерянного времени. Впрочем, разве бывает непотерянное время, если оно необратимо? И не горше ли тому, кто был продолжительно удачлив и оставил свои лучшие мгновения в прошлом? Вообще, знаете ли вы, что такое время? Нет, вы не знаете, что это такое.

У многих сейчас на столе книга лауреата Нобелевской премии Ильи Пригожина и его коллеги Изабеллы Стенгерс «Порядок из хаоса». Она о сложнейшей природе времени. Профессионально эта проблема разобрана тем же И.Пригожиным в более ранней монографии «От существующего к возникающему», которая завораживает уже самим названием. Так вот, время необратимо только потому, что во всем сущем есть случайность. В какой мере наш мир случаен, в такой — необратим. Повсюду мы, как и любые природные образования, от малых до больших, находимся в ситуациях выбора. Налево или направо. Быть или не быть. И если мы пойдем направо, то мы уже не вернем ту ситуацию выбора, из которой можно было пойти налево, потому что мир успел за это время решить бесчисленное множество подобных же вопросов в неповторимой комбинации исходов и чуть-чуть, но необратимо изменился. Причем, изменился определенно: каждый может сказать — я был таким, а стал этаким. Это создает иллюзию полной определенности бытия, строгой детерминированности истории и времени. И порождает, к сожалению, классическое заблуждение: после этого, значит, поэтому. Хочется объяснить все строгой последовательностью и предначертанностью событий, действительно выстроенных в четкий ряд, как в автобиографии. Но необратимость этого ряда служит лучшим доказательством его случайности, крайне малой вероятности, из-за которой сейчас ни сама по себе, ни в пробирках ученых нигде не возникает жизнь. Конечно, время нельзя понимать как нагромождение случайностей. В нем есть место и для строгой закономерности существующего, которая разрывается неопределенностью возникающего.

Соблазн чистой определенности приводит к трактовке причин исторических событий только в однозначной утвердительной форме. Жестко детерминированное мышление вырабатывает психологию дакания и поддакивания. Всякие там «нет» или «не» просто отбрасываются. Величие и грандиозность нынешней перестройки, как мне кажется, состоят не столько в непредвзятом осознании реальностей нашего времени, сколько в новом ощущении самого времени. Пусть это ощущение во многом интуитивно, но оно необратимо. По-старому жить нельзя.

Появившаяся в середине семидесятых годов «Аз и Я» Олжаса Сулейменова поразила меня каким-то новым пафосом «не». Это не маяковское «долой ваше искусство, долой вашу любовь», но предтеческое — долой монополию на оценку любых событий, от какого бы важного лица она ни исходила. На первый взгляд, в книге защищалось всего лишь право поэта вслушиваться в историю, говорящую его же образным языком и привычно резонирующими русскими и тюркскими созвучиями в древнеколокольным «Слове о полку Игореве» и других источниках. Вместе с тем защищалось и право на версию, и право на отрицание единственной трактовки, и право на ошибку, в конце концов. За всем этим просматривалась вероятностная подоплека. Она не была выражена в виде четкой позиции, и более того — поэта иногда «заносило» в критике альтернативных версий. Правда, в конце книги он пишет: «Я увидел, что сам не избежал того, против чего воюю: ратуя за объективность в оценке Времени, преувеличивал Момент». Здесь выражено глубокое понимание сути дела, хотя трудно согласиться с возможностью преувеличения момента: его неисчерпаемое разнообразие до сих пор как следует не оценено. Но главное было сказано уже в аннотации: история глазами поэта. Поэтическая версия истории должна разрабатываться наравне с любыми иными. Во имя чего? Только ли ввиду объективной неоднозначности мотивировок исторических событий, их вероятностной природы? Представляется, не только. Поэтическая трактовка дает возможность постигать и открывать новые моральные ценности.

Хорошо известно, что Пушкин в «Борисе Годунове» опирался не на достоверный факт убиения царевича Борисом, а на версию. А «Моцарт и Сальери»? Так ли уж важно, отравил один другого или нет, чтобы высветить острым поэтическим зрением на материале вероятного события новые и с тех пор непреходящие моральные ценности? «...Нет правды на земле. Но правды нет и выше». Каково? Послушайте это в прозрачной транскрипции ведерниковского баса, и вы почувствуете, что живете именно во второй половине нашего века. И самое главное: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». Все это на порядок выше обывательской сенсации с возможным отравлением Моцарта. Известны многочисленные гипотезы о смерти гения, а что касается Сальери, то, будучи учителем Листа и многих других выдающихся музыкантов, он никак не мог быть злодеем. Зная все это, никто не спешит запретить пьесу и спектакль.

Было бы нелепо также относиться к «Слову о полку Игореве» как к строгому историческому труду и искать документальное обоснование каждой его буквы. Разве создатель «Слова» не был поэтом? Значит, и ему ничто поэтическое не было чуждым. Зачем же тогда канонизировать историческую версию этой поэмы и трепать за уши тех, кто вслушивается в звуковой строй «Слова» и ищет ответа в интернациональных культурных тенденциях?

Критика, обрушившаяся на Олжаса Сулейменова, была гегемонистской по своей сути, и что хуже всегом — была великоросским окриком на законную попытку приобщения казахского национального самосознания к мировым шедеврам и загадкам древней письменности и языка. Уверен, убежден, знаю: этот окрик, уловленный остро направленным антеннами юных душ, внес свою черную лепту в постепенную подготовку известных событий в Алма-Ате, и не только там, но и у нас в индустриальной Караганде и в других крупных городах Казахстана.

Не берусь оспоривать указания на исторические неточности в книге О.Сулейменова. Они, несомненно, есть. Но «Аз и Я» — произведение в первую очередь поэтическое, о чем говорят само название, авторская позиция и его художественная натура. Если так, то мы вправе спрашивать с автора не за скрупулезное исследование исторического материала, а за новые моральные ценности. Есть ли они в «Аз и Я»?

Прежде чем ответить на этот вопрос, обратимся еще к одному примеру из истории литературы, более непосредственно относящемуся к проблеме поэтического восприятия старины. Известнейший собиратель русских народных сказок А.Н.Афанасьев в свое время (1865–1869) выпустил трехтомный труд «Поэтические воззрения славян на природу». Современники приняли его далеко не безоговорочно. Но вот что говорит по этому поводу В.П.Антипин в предисловии к самому недавнему выпуску «Народных русских сказок. Из сборника А.Н.Афанасьева» (Москва, 1983): «Можно не соглашаться с частью толкований, но нельзя отказать Афанасьеву в широте поэтических ассоциаций, в чутье к образному смыслу народных слов. В исследователе брал верх поэт, сделавший своим орудием интуицию: ученые толкования перемежались с художественным. Вот этим и привлекал художников Афанасьев — слогом, догадками, смелыми сближениями. Из всех специальных книг это едва ли не самая поэтическая книга».

Сказано, как будто об «Аз и Я» Олжаса Сулейменова. Но не дай бог так же поздно, как об Афанасьеве, — через 109 лет после его смерти! В.П.Антипин пишет: «Жизненные удары сделали свое дело — Афанасьев тяжело заболел без надежды на выздоровление». Умер он 45 лет от роду. Причем, нападкам подвергались и другие основные его труды, в особенности же «Народные русские легенды». Обер-прокурор святейшего синода граф А.П.Толстой опротестовал издание сборника и в письме к министру просвещения Е.П.Ковалевскому требовал «охранить религию и нравственность от печатного кощунства и поругания» (цитирую по В.П.Антипину). Да, несомненно, все дело в новых моральных ценностях, которые во все времена воспринимаются с наибольшим трудом.

Мы уже упоминали о новом, конструктивном пафосе «не», прозвучавшем так, как сейчас, после некоторой ломки психологии получается почти у каждого. Конечно, это заслуга не только Олжаса Сулейменова, но он был здесь одним из первых. Более существенно другое — это вывод поэта о несомненном двуязычии автора «Слова о полку Игореве». Причем эта особенность понимается не как неизбежное следствие погружения в двуязычную среду, а как свидетельство культуры межнационального общения даже в те далеко не лучшие времена, породившие великую поэму. Обсуждая особенно насыщенное тюркизмами «темное» место «Слова», автор «Аз и Я» замечает: «Двуязычный читатель XII века иначе понимал содержание сна Святослава, чем моноязычный читатель ХVIII-го и последующих». Это уже прямой и справедливый! упрек нам, читателям XX века, проживающим в тюрко-язычной социалистической республике и в самой просвещенной стране! И если сейчас (в 1987 г. — В.М.) первый секретарь Коммунистической партии Казахстана шестидесятилетний Геннадий Васильевич Колбин штудирует казахский язык и доверительно обещает своим юным казахским собеседникам выучить его за год, как это удалось ему сделать с грузинским языком во время пребывания на партийной работе в Грузии; если сейчас по всему Казахстану разворачивается целенаправленная деятельность партийных, советских и общественных организаций по воспитанию подлинной русско-казахской культуры с непременным усвоением двух братских языков, то значение высказанной Олжасом Сулейменовым этической нормы более чем серьезно.

Говорить об этой норме в середине семидесятых годов было, безусловно, нелегко. Великодержавная парадность — с одной стороны, скрытный национализм — с другой, позволяли касаться привычной темы в отчетах и на банкетах только в фальшиво-беспечном тоне. По-настоящему действующих интернационалистов в те годы в Казахстане, пожалуй, было только два: Олжас Сулейменов и Евней Букетов (таково его литературное имя). О работе первого из них в этом направлении хорошо известно. Что касается Е.А.Букетова, то его писательская деятельность не была столь многотиражной и в основном ограничивалась республиканскими изданиями. Тем не менее такие значительные вещи, как «Человек, родившийся на верблюде, и его сверстники» («Знамя», 1972, N 8), «Время светлой судьбы» («Простор», 1978, N 8, 9) и другие, получили широкую известность благодаря живому изображению взаимного притяжения казахской и русской культур, прежде всего в области образования, высшей школы и науки. В этом смысле можно говорить о том, что двойная тяга интернационального груза проблем Олжасом Сулейменовым и Евнеем Букетовым была достаточно всеохватной. Как ни странно, в сущности именно за это им и попало. Одному — из Москвы, другому — из Алма-Аты. Таким вот образом сошлись великоросская амбиция и скрытный национализм.

Корни этого опасного единства в непомерном честолюбии, подобном тому, что погнало княза Игоря в половецкие степи за славой и властью. И поражение его весьма символично. В связи с этим Олжас Сулейменов определяет еще одну нравственную норму, искусно завуалированную автором «Слова» во времена, когда жизнь человеческая значила для властьпредержащих так мало. О.Сулейменов пишет: «На частном, древнерусском материале Автор попытался коснуться нравственной проблемы общечеловеческой значимости — «свой неправ». Затронутая проблема дважды актуальна и в наше время — и для самого недавнего прошлого нашей страны в целом и для Казахстана в частности. В самом деле, легко обличать, когда неправ отщепенец или прямой подлец. Но как сказать правду о том, кому аплодировал теми же руками, которые сейчас держат обличительное перо? Не в этом ли труднейшая миссия гласности — сказать: «Свой неправ»? И не только труднейшая, но и реально опасная. Скорее всего, именно поэтому мы ничего не знаем об Авторе. И в отношении О.Сулейменова и Е.Букетова машина забвения сработала четко: в попытках найти в публичных библиотеках «Аз и Я» либо «Время светлой судьбы» можно было пожелать в те годы лишь большого успеха. И это несмотря на подчеркнутую благонамеренность авторов — у одного в подзаголовке книги, у другого — в самом названии. Мне кажется также, что в названии «Слова о полку Игореве» скрыт немалый смысл. Заметьте, слово не о князе Игоре, а о его полке. В то патриархально авторитарное время два возможных заглавия должны были различаться более существенно, чем в нашу гораздо более демократическую эпоху, тем более, что тогда посвящение писания какому-либо конкретному лицу было каноном. В этом контексте вполне допустимо и понимание древней поэмы как слова о загубленном полку Игореве. Здесь уместно высказаться по спорному вопросу о жанре «Слова». С учетом его явной номинальности, поэтического и музыкального строя — особенно последнего, так как предполагается песенное исполнение в подражание вещему Бояну, жанр «Слова» — реквием. Возможно, это самый древний реквием, конечно, в современном внекультовом понимании этого жанра. Может быть, он ждет именно современного озвучания такими музыкантами, как Свиридов, Гаврилин или Жубанова, к сожалению, уже ушедшая от нас. Трагедия народной доблести так типична, особенно в сочетании с жестоким честолюбием предводителей — и это как нельзя лучше удалось выразить автору «Слова». Вообще, хвалебные оды редко становятся мировыми шедеврами, так как побуждаются фальшивыми мотивами. Скорее всего, замысел «Слова» был понят современниками правильно и последовали «оргвыводы».

Удары по Сулейменову и Букетову были чувствительными. Но они были нанесены не только по живым людям и их творениям, но и по еще более живому интернационализму, и поэтому наносившие их могли довольствоваться только временным успехом и были обречены на поражение. Да, Олжас Сулейменов вынужден был признать некоторые неточности в трактовке «Слова» и недостаточную профессиональную подготовку в части историко-литературных исследований. Но остался непоколебимым в основной позиции — праве и долге поэта быть гражданином — и не отрекся от своего любимого детища. Недавно он выступил инициатором пленума писателей Казахстана по интернациональному вопросу и действует в полную силу. Да, Евней Арстанович Букетов после «разгромной» статьи в молодежной республиканской газете ушел с должности ректора Карагандинского университета в старшие научные сотрудники Химико-металлургического института нашей академии, перенес несколько инфарктов и в 1983 г. скончался 58 лет от роду (что за возраст для богатырской натуры?). Но за последние годы своей жизни он не только обогатил научное поприще подлинно революционными идеями в области получения моторных топлив и иных ценных продуктов из угля, но и подготовил к печати рукописи художественно-исторических повестей о Сатпаеве и Валиханове — интернационалистах самого крупного масштаба, утверждавших всем своим жизненным укладом, как и наши современники Сулейменов и Букетов, это самое святое дело...

Я не был бы безнадежным естественником, если бы не попытался определить и свое отношение к основной проблеме, причем, конечно, в формализованном виде. Упомянутые выше работы И.Пригожина относительно случайной природы необратимости времени дают нам понимание того, что все сущее содержит большую дозу непредсказуемости. Но какую именно? Ответ на этот вопрос можно найти в новаторских книгах последних лет белорусского философа Эдуарда Максимовича Сороко «Структурная гармония систем» (Минск, 1984) и «Управление развитием социально-экономических структур» (Минск, 1985). Не страшась быть похожим на Сальери, он, имея базовое математическое образование, именно алгеброй поверил гармонию и открыл целое пространство соразмерного, а стало быть, гармоничного сочетания определенного с неопределенным, детерминированного с вероятностным, необходимого со случайным. В этом пространстве на первом месте находится золотое сечение — такое отношение главной, определяющей части ко всему целому, которое обеспечивает устойчивую сохранность этого целого в мире бурь и тревог.

Хотелось бы уверить скептического читателя, что пространство золотых сечений — не математический фокус, а вполне поддающийся контролю резонанс меры. Подобно тому как в боровской модели атома орбита электрона оказывается устойчивой только в случае целочисленного размещения на ней электронных волн, а в колебаниях струны резонанс наступает при целочисленном укладывании на ней звуковой волны, так и в устойчивости любых систем определяющим оказывается соразмерность целого и части. При этом соизмеримость определенной и неопределенной составляющих вытекает из их единой информационной природы, дающей количественное выражение меры. Мне трудно удержаться, чтобы не упомянуть об энтропии — мере неопределенности, представляющей собой вероятностную составляющую информации. Как справедливо полагает Евгений Александрович Седов в научно-популярной книге «Одна формула и весь мир», вопрос «Знаете ли вы, что такое энтропия?» в наше время эквивалентен вопросу «Читали ли вы Шекспира?» И было бы совсем уж несправедливо умолчать о колоссальном вкладе в культурное освоение понятия «золотого сечения» нашего гуманитарного патриарха Алексея Федоровича Лосева, получившего Государственную премию СССР 1986 года за «Историю античной эстетики», где идеи соразмерности поднимаются не только до этических, но и мировоззренческих высот. Отдадим должное и интуиции Олжаса Сулейменова: «Постоянная религия, неподвижный быт создают тот искусственный режим, в котором не увядает слово, обладающее золотой структурой» — цитата из «Аз и Я».

Так вот, доля базовой составляющей в золотом сечении равна 0, 618 или 61, 8 %. Если она будет меньше, то система потеряет устойчивость и разнесется случайными факторами, если больше — утратит способность адаптироваться и окостенеет. Таким образом, конструктивное большинство не должно быть подавляющим (2/3 — это уже лишнее), но и не на уровне пресловутой золотой середины, которая отличается от золотого сечения так же, как подделка от настоящего ювелирного украшения и, будучи эквивалентом «фифти-фифти», сплошь и рядом приводит к ситуации буриданова осла. Другая крайность — право вето — вообще глупость, не имеющая аналогов в природе. Золотое сечение должно стать нормой демократии при решении любых, в особенности самых деликатных вопросов, к каковым относится национальный.

Как можно применять эту норму? Прежде всего, обдуманно. Обосновать целостность какого-то узла проблем, совместимость и взаимную дополнительность важнейших его сторон. Например, распространенность двуязычия в пределах национальной республики может быть ориентирована на золотое сечение. Если гармоничное большинство коренного населения будет знать два языка — базовый для страны (СССР — В.М.) и свой, то этим может обеспечиться оптимальное межнациональное развитие системы в целом. При меньшей доле будут вероятны проявления национализма, при большей возможна утрата самобытной национальной культуры ввиду подавляющей роли базового языка. Та же самая норма должна распространяться на всех лиц некоренной национальности, проживающих на территории республики, но в данном случае есть резон отнести ее к знанию языка коренной нации во имя сохранения ее культуры. Нечто подобное может быть принято для определения разумной нормы в национальном составе учебных заведений или объеме преподавания на родном языке, а также в издательском деле.

Конечно, это только информация к размышлению, не больше. Просто цели гармоничного, естественного, не декретированного развития общества требуют знания гармонии более основательного, чем это может подсказать мысль, спорхнувшая с потолка. Евней Арстанович всегда любил и поощрял именно глубину поиска, ценил красоту общего решения, каким бы замысловатым оно ни было, восторгался там, где другой видел только уход в сторону от наезженной колеи и сугубо прагматической цели. Его научная биография — это шаги из настоящего в будущее широкой и легкой поступью Командора и Пророка. «Как Бог, шагал он по высям творений» — не раз иронически говорил он нам, когда мы преподносили ему что-нибудь «сногсшибательное», не подозревая, что эта строка как нельзя более подходит к нему самому. Попытаюсь еще раз в добавление к отмеченному ранее проследить эти шаги.