Городской романс

Город в России начинается с Невского проспекта. Не с той улицы, что заложил царь Петр, а с той повести, что сочинил писатель Гоголь.

Классик докопался до самой сути коварного обаяния городской жизни и вместил вывод в одну решительную фразу: Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!

Как хотелось ему предостеречь Русь от холодных объятий грядущего города... Однако кого и когда провидцы и пророки могли остановить на пути к желанной гибели?

Петербургский миф, предугаданный Пушкиным, после Гоголя разрастается в мировоззрение.

Город как таковой не сумма домов, а образ жизни, исполненный отравленной прелести. Невский проспект на все последующее столетие становится гигантским ускорителем элементарных человеческих чувств. Ветер времени разгоняется здесь в мистический шквал, который сносит людям крыши.

Метафизический Петербург перенаселен гениями и сумасшедшими.

Метод формирования городского сознания можно определить как магический реализм. Самые сильные впечатления суть оптические иллюзии и социальные фикции. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде. С тех пор концентрация миражей возросла стократ.

Ночной город кажется средоточием настоящего времени, световым ульем, куда рабочие пчелы истории собирают нектар с цветов жизни и перерабатывают его вот здесь и прямо сейчас в мед бытия. Сказать, что город живет одним днем, будет неправдой: город живет одним часом. И чем ближе к ночи, тем интенсивнее. Надо спешить, потому что золото дьявола с рассветом обращается в труху. Однако на каждое разочарование город отвечает новым соблазном. И в этом его нескончаемое колдовство. Круговорот отчаяния и надежды – вечный двигатель городской жизни.

Мифология города разрастается и захватывает постепенно всю страну. Сначала патриархальная Москва утрачивает свой особый статус большой деревни, потом один за другим губернские города, соблазненные вечно ускользающим миражом современности, теряют историческую независимость и подстраиваются под столичный стиль. Маленький город – тоже город. Напрягая все свои невеликие возможности, он стремится стать под стать большому. Городская жизнь в нем как седьмая вода на киселе: та же по составу, но вкус ее чувствуется слабо. Иронический пафос провинциального комплекса отложился в дурашливую присказку: у нас все как в Москве, - разве что дома пониже, да грязь пожиже…

Все центральные улицы провинциальных городов выходят на Невский проспект – главную улицу России. Экстенсивный рост значения города в структуре страны называется урбанизацией. Среди самых выразительных образов города, олицетворявших его монструозную природу, было романтическое клише: город-спрут. Подобно мифическому чудовищу, город в воображении свободных художников и деревенских философов опутывал щупальцами дорог всю округу и высасывал из нее жизненные соки. Как всякое сравнение, это убеждает по силе слова, но врет по сути дела. На самом деле город много больше дает округе, чем берет от нее. Словно мощный локомотив, он тащит вереницу окрестных деревень по железной дороге из застоявшейся старины на простор цивилизации. Город – мотор прогресса. Здесь для каждого есть шанс попасть в историю. Жить в городе удобнее, выгоднее и престижнее.

Однако цена цивилизации всегда велика, а порой непомерна. Настоящее существует как таможня на пути из прошлого в будущее, и все традиционные ценности город обкладывает столь высокими налогами, что большинство путешественников во времени вынуждено отказываться от обременительного наследия предков. Платой за вход в метафизическое пространство города является отказ от природных свойств и естественных добродетелей. Город – молох, которому человек приносит в жертву самого себя. Таким, каков человек в собственных глазах, он никогда не отразится в хрустальных витринах и ледяных зеркалах города. В них всегда будет кто-то другой. Тема двойника – одна из ведущих в мистерии большого города.

Город, концентрат вероятностей, полон счастливых и несчастных случаев, - но сколько бы ни перепало человеку в его азартной игре удачных ходов, они не составляют пути, ведущего к конечной цели. Да и цели, в сущности, нет. Все города мира под наружным декоративным покровом традиционных конфессий тайно исповедуют одну веру: атеизм. В больших городских соборах много благолепия, да мало благодати. Город – место потерянности: одиночка, рассеявшийся душой во множестве таких же, как он, начинает подозревать, что Бог, даже если захочет того, не различит его среди прочих. Бог не открывается толпам. Промысл толпы – стихийность. Закон больших чисел бесконечно увеличивает возможность выбора, но теория вероятности сводит шансы на удачу к нулю. И все же в плане экзистенциальных возможностей город относится к деревне как симфонический оркестр к пастушьему рожку. Человек один не может ни черта, а вкупе с немногими – немногое. В городе концентрация людей достигает критической массы, и начинается цепная реакция идей. Город аккумулирует энергию распада и отдает ее тем, кто дерзает.

Город магическим и порочным кругом окраины отгорожен от поля, и тем самым отлучен от горизонта. Он повернут спиной к природе и обращен внутрь себя в поисках своего метафизического центра. В наркотическом трансе, подменяющем радость познания, город созерцает свой пуп, греховно полагая его пупом земли. Не то, чтобы здесь совсем не было природы, но то, что допущено в каменные джунгли, живет на птичьих правах. Хотя птицам здесь как раз неплохо: все новые и новые виды, вытесненные из леса топором дровосека, находят новую экологическую нишу во второй природе. Растениям приходится хуже. В городском сквере деревья жалуются пролетным ветрам на свою извращенную растительную жизнь. Замученное зверье в вольерах и клетках страдает молча, вдыхая бензина запах и сирени*)… одуряющая смесь, - а людям хоть бы что. Человек не скотина – ко всему привыкает.

Город не может исполнить всех своих обещаний. Да он никогда и не собирался их исполнять. Мощная машина города питается энергией желания, а не избытком радости. На место отработанного человеческого материала грядут новые мигранты. Закоренелые бомжи с презрением смотрят на прибывающую лимиту, полную свежих надежд. О ком жалеть? Москва слезам не верит, да ведь и Орел так просто не разжалобишь. Чем больше людей вокруг, тем ненужнее они друг другу. Одиночество в толпе – самый печальный и самый надежный способ сохранить свою никому не нужную сущность. Самый городской из поэтов Андрей Вознесенский и то порой не выдерживал позы и срывался в тоску:

Душа моя, мой звереныш, -

меж городских кулис

на шее с обрывком веревки

ты мечешься и скулишь…

Критика урбанизации, начатая в античности и временами доходящая до настоящей истерики, не лишена высшего смысла, но не имеет никакого значения. Город не знает и не хочет знать другой правды, кроме злобы дня. Город – это худшее место для жизни, если не считать все остальные способы существования **). Лейтмотив города звучит в душе как контрапункт двух сквозных мелодий. Одиночество и свобода. Свобода и одиночество. Это крест, который не каждому по плечу. Одинокий в своей свободе, человек не знает, что с ней делать. И все же важней свободы нет ничего. Настолько нет, что вне ее он вообще не человек, а в лучшем случае социальное животное. Город – крепость свободы, и за это Бог списывает с больших и малых городов все исторические издержки.

Владимир Ермаков

*) Строка Анны Ахматовой

**) Парафраз знаменитого высказывания У.Х.Черчилля о демократии.

Никогда не любил так называемой деревенской прозы. Не любил за вымученные образы и выморочные слова. А пуще того – за таровитость, с которой из маленьких клочков правды сшивалась большая ложь. Признаюсь в своей предвзятости, но не каюсь.

Столичная застойная мода на Солоухина, Абрамова, Распутина и Белова казалась мне сытой интеллектуальной отрыжкой, сродни сентиментальному умилению читателей Карамзина и хроническому недомыслию искателей сермяжной правды. Противостоять общему поветрию было трудно. Помню, как я обрадовался, найдя поддержку своей непростительной трезвости у Бунина, в его беспощадной «Деревне»: Русь, Русь!.. Ах, пустоболты, пропасти на вас нету! С точки зрения реализма как метода проза деревенщиков хромала на обе ноги: где правдиво, там не художественно, а где художественно, там ложно. Муза мести и печали в модной дубленке казалась мне наемной плакальщицей. Тем более что все главные страдальцы за народ, ревнители русской идеи, были прочно прописаны в городе и наделены всеми писательскими привилегиями.

Стремление выделить деревенскую беду из общего горя, обусловленное, быть может, самыми лучшими намерениями, вело общественное мнение из одного идеологического тупика в другой. Мысль на поводу у чувства запутывается так, что и концов не найдешь. В конечном счете, позитивное содержание нового народничества, если отжать из сырых текстов скупые мужские слезы, свелось к канонизации идиотизма деревенской жизни. В сухом остатке своего рода апория патриархальности: так жить нельзя, но надо. Вся Русь, по их мнению, сошлась клином в трещину мировой истории…

Иное – поэты. Доверие поэта к языку освобождает его из-под ига идеи. Птенец самого умышленного города Петербурга, еврей по крови и агностик по вере, Иосиф Бродский смог так точно сказать о ветхозаветности сельской жизни, что самый неподдельный русский дух захватывает воображение читателя:

В деревне Бог живет не по углам,

как думают насмешники, а всюду.

Он освящает кровлю и посуду

и честно двери делит пополам…

Бродский жил в деревне в ссылке, что странным образом ставит его на одну доску с Пушкиным и Тургеневым. Взгляд вынужденного поселенца обнаруживает в сельской жизни то, что настолько на виду, что своими уже не замечается:

Возможность же все это наблюдать,

к осеннему прислушиваясь свисту,

единственная, в общем, благодать,

доступная в деревне атеисту.

Мне кажется, что осенний свист донесся к нему печальным отголоском другой поэзии. (Я сказал – другой? Глупость сказал. Поэзия есть только одна: настоящая; другой не бывает). Где еще искать исток русской просодии, если не в свисте ветра над бескрайними просторами великой равнины, нашей общей малой родины? Вот она, моя деревня –

В том краю, где желтая крапива

И сухой плетень,

Приютились к вербам сиротливо

Избы деревень…

Сергей Есенин, называвший себя последним поэтом деревни, отрывал себя от нее с кровью. Оторвал – и умер. Повесился; под насмешку злой судьбы – не на родной вербе, а на трубе отопления гостиничного номера. Убил себя, чтобы не дать убить лучшее в себе…

Я одну мечту, скрывая, нежу,

Что я сердцем чист.

Но и я кого-нибудь зарежу

Под осенний свист.

Нам ли не понять его… Осень в России – испытание личности на прочность. Садистская игра северного ветра с березовыми розгами вгоняет живую душу в смертную тоску. Бог отвел поэта от преступления, но не избавил от греха.

Был ли Есенин православным, как кинулись с пеной на губах доказывать его нынешние почитатели? Да, как и любой деревенский житель – середка на половинку. Церковным, конечно, не был. Религиозным – может быть. Да и то не по учению, а по обычаю. Религия по сути и смыслу слова – связь человека с Богом. Традиция – связь личности с гением места и духом времени. В органичном крестьянском мировоззрении одно неотличимо от другого. Оттого тихие ангелы, обметающие крылами покосившиеся кресты деревенских церквушек, живут в ладу с окрестными лешими, путающими тропинки в чаще. Пожалуй, из всего христианства деревня крепче всего усвоила идею смирения как подвига. Отсюда непостижимое достоинство простого русского человека, надежно укрытое в глубине его терпения. Старая деревня, привыкшая обходиться малым, в человеческом плане поставляла куда более качественный материал, чем новая городская окраина, развращенная близкими соблазнами легкой жизни. Исконный крестьянский аскетизм выступает как основа независимости личности от наличности в кармане. На этой почве зиждется экзистенциальная выносливость русских людей, поражающая избалованных высокой культурой быта европейцев. Христос терпел и нам велел. С некоторой натяжкой можно считать это гордое терпенье истинной русской верой.

Укорененность крестьянина в родной почве можно назвать иначе: уместность. Соответствие склада души красоте пейзажа и суровости климата. Уместность – священное право естественного человека на свое место на земле. Чем и силен русский мужик. Земля крепко держит его за душу, зато он твердо стоит на земле. И еще вот что важно помнить: корни деревни не в поле, а на погосте. Мир, то есть сельская община, хранит чувство сопричастности земле через близкородственные могилы.

Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи…

Мать здесь моя похоронена

В детские годы мои…

Сдержанной дрожью этой мистической связи пронизаны лучшие стихи Николая Рубцова. С раннего детства оторванный от родного корня, он через всю свою несчастную жизнь тянулся к целительной силе земли незаживающей раной разрыва.

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

Эта связь – тайная суть деревенской жизни. Горизонт здесь открыт на все четыре стороны света – и люди цепко держатся друг за дружку, чтобы не засосала душу неподвластная разуму даль и не разметала под осенний свист по чужим краям земли. Эта сплоченность в борьбе за существование, эта странная мифологическая соборность, образующая ментальный фундамент сельской общины, в равной мере завораживала теоретиков самодержавия, полагавших ее опорой престола, и практиков революции, видевших в ней залог социализма. Как сильно, однако, все они ошиблись! И эта общая ошибка оказалась роковой для России. Революция, словно сказочная птица ударилась о землю… и расшиблась в кровавые брызги. Идеалы вдребезги, и надежды в прах. Все в прошлом, и под осенний свист ветрового кистеня, рассекающего попусту сырой и мутный воздух, деревня выплакивает по престольным праздникам свои заскорузлые обиды.

Русская идея сегодня не что иное, как ностальгия по утраченным иллюзиям. Она тешит душу скрытой содержательностью, но смущает разум явной бесформенностью. Да и не идея это вовсе, а неизбывная детская мечта о том, чтобы никогда не кончался летний день в счастливой деревне на краю Лукоморья, где в святом источнике не иссякает живая вода, а в тихом омуте ходит кругами царь-рыба, исполняющая три заветных желания…