Глава 16. Шарлотсвиль, штат Виргиния

Шарлотсвиль, штат Виргиния

Джоанна Феррис жила на западной окраине Шарлотсвиля, в одном из одноэтажных домов с видом на Блю-Ридж, хаотично стоявших в этом районе. Она и ее муж купили этот дом за пару лет до его смерти. Покойный муж постоянно что-то мастерил в доме, и от него остались электрические розетки через каждые пару метров стены, телефонные розетки в каждой комнате и еще сотня различных гениальных изобретений, которыми он так и не успел попользоваться. Том Феррис никогда не умел рассчитывать время. На его похоронах Роджер прочел «Плавание в Византию». Это точно выразило его ощущение от своего отца — человека, родившегося не в той стране и не в том столетии и пытавшегося угодить людям, которые не были достойны этого. Гости, присутствовавшие на похоронах, похвалили Ферриса за то, что он дочитал стихи до конца, не расплакавшись, и от такой похвалы ему стало еще хуже.

Роджер вырос в Фэйрфаксе, рядом с Пятидесятым шоссе, которое соединяло пригороды Виргинии и Вашингтон. Большинство семей в этом районе так или иначе связали свои жизни с Пентагоном и ЦРУ. Когда Феррис был еще мальчишкой, его отец каждое утро подымал флаг на флагштоке перед домом, а потом перестал, словно утратив веру в значимость этого занятия. Феррис спросил его об этом.

— У нас здесь и так достаточно флагов, — с горечью ответил отец, показывая на дома соседей, — а вот патриотов маловато.

Мать Ферриса устроилась на работу в школу имени Джорджа Маршалла, учительницей английского. Роджер учился в этой школе и всю жизнь чувствовал, что в его «стопроцентно американской» действительности есть какой-то изъян. Отец потерял работу, о которой никогда особо не рассказывал. Мать устала от угрюмого отчаяния, охватившего отца, и просто не хотела возвращаться домой с работы.

Феррис хотел, чтобы его родители были счастливы, отчасти, чтобы защитить самого себя от такой неприятной вещи, как распад семьи. В старших классах он был одним из лучших учеников, к тому же занимался футболом и борьбой. В обоих видах спорта его знали как человека, «сражающегося до конца». Он играл защитником на задней линии, но во втором полугодии выпускного класса стал играть и в нападении, после того, как получил травму. Занимаясь борьбой, он дошел до чемпионата штата, побеждая более талантливых борцов просто потому, что к третьему раунду они выдыхались, в то самое время когда Феррис, как обычно, был готов сделать еще один, последний рывок. «Любимой цитатой», которой подписали его фотографию в ежегодном школьном фотоальбоме, было изречение Винса Ломбарди: «Победа — не просто все. Победа — это единственное, что существует». Но его главной проблемой в старших классах было то, что он был слишком умен, чтобы быть мужланом-спортсменом, и слишком тренирован, чтобы стать хилым «ботаником». Поэтому он оказался промеж этих двух лагерей, и ему пришлось научиться скрывать свои чувства. Окружающие никогда не могли с точностью сказать, что у него на уме. Главным его секретом в старших классах было непреодолимое желание поскорее перестать быть девственником, но когда в выпускном классе он решил эту проблему, у него еще оставалось достаточно чего скрывать от окружающих. В первую очередь — свои амбиции. У него не было секретов от матери, кроме одного — насколько сильно ему хотелось куда-нибудь убежать из ее загородного дома, чтобы скрыться от чувства неудачи, казалось, пропитавшего здесь все стены.

Феррис не хотел ехать домой, даже в новый дом в Блю-Ридж. Все постоянно напоминало ему об отце, словно беседа, оборвавшаяся на полуслове. Не говоря уже о том, сколько воспоминаний об этом доме было связано с Гретхен. После свадьбы они часто приезжали сюда и занимались любовью едва ли не во всех комнатах, да и на улице тоже. Мысль о Гретхен заставила его вздрогнуть. Он хотел было позвонить Алисе, но последние пару дней ее мобильный был вне зоны доступа или не отвечал. Возможно, она куда-то поехала. Или просто не хотела отвечать. Феррис скучал по ней.

Джоанна настояла на том, чтобы он остался пообедать с ней. Она приготовила ему то, что всегда считала его любимым блюдом, — смесь из мясного фарша, консервированного горошка и томатного соуса, которую она называла «быстрым хашем». Это кушанье никогда не было его любимым, даже близко, а что-то в названии говорило ему, что оно вряд ли полезно для здоровья. Но он не любил разочаровывать маму, которая готовила для него с таким удовольствием, словно стараясь сама себе доказать, какая она хорошая мать. В этом плане у нее был пунктик. «Иногда мне кажется, что я мошенница, и все об этом знают», — сказала она вечером, после обеда, когда они сидели на кухне. Феррис попытался разубедить ее, но она посмотрела на него отстраненным взглядом, словно он вообще не понимал, о чем идет речь.

Джоанна Феррис была чистопородной интеллектуалкой. Феррис всегда думал, что из нее получился бы идеальный преподаватель колледжа. Она могла часами обсуждать какую-нибудь идею, захватившую ее, с Роджером, поскольку его отец в это время обычно возился в мастерской, вырезая из дерева что-нибудь абсолютно ненужное. Их дом был одним из немногих, где в воскресенье днем никто не включал телевизор, чтобы посмотреть игру «Редскинс». Джоанна Феррис обрадовалась, когда Роджер пошел на работу в «Тайм», и очень удивилась, когда он перешел на работу в «Госдепартамент». Но она видела, что ему нравится новая работа, да и, безусловно, столько лет прожив с мужем, которому приходилось хранить служебные тайны, она понимала, куда на самом деле пошел работать ее сын. Более того, она понимала, что он решил расплатиться по счетам.

После обеда Феррис принялся перебирать фотоальбомы, аккуратно сложенные в буфете. Он попытался скрыть от матери свою хромоту, но у него это не получилось.

— Твоя нога не идет на поправку, да? — спросила она.

— Все отлично, — ответил Феррис. — Я здоров, как конь.

Альбомы стояли аккуратными рядами, на корешках были написаны даты и места съемки. Феррис достал альбом, на котором было написано «Бабушка и дедушка». Это был альбом родителей его отца, которые когда-то жили на окраине Питсбурга. Родители матери, жившие в Аппер-Сэдл-Ривер в штате Нью-Джерси, были куда более утонченными людьми, и их называли «Бабуля» и «Дедуля». В этом альбоме фотографий было не слишком много. Бабушка и дедушка жили замкнуто. Феррис всегда считал, что они чувствовали себя неловко. За то, что они живут в Питсбурге, за то, что дед работал на сталелитейном заводе, за то, что они не смогли как следует адаптироваться к этой стране, чтобы их сын стал достойной парой своей жене, стопроцентной американке.

Дед был таким же мускулистым, как Феррис, но с еще более темной кожей и волосами. Его кожа напоминала цветом чистейшее оливковое масло, а черные волосы торчали, как жесткая щетка. «Хотел бы я знать, откуда родом семья деда?» — не раз спрашивал отца Феррис, но тот всегда отвечал уклончиво. Балканы. Где-то в районе нынешней Югославии. Может, Босния. Последний ответ был самым точным из всех, которого ему удалось добиться.

— Один человек в Иордании, с которым я общался, сказал мне, что я, должно быть, араб. Может, пошутил? — сказал Феррис матери.

— Не думаю, — ответила она, смеясь. — Твой дед говорил, что он родом из бывшей Оттоманской империи, а она занимала огромную территорию в свое время. Я всегда думала, что он родом из какого-нибудь места к востоку от Данубы, с непроизносимым названием, типа Боснии и Герцеговины или Абхазии. Помню, он говорил, что его семья жила среди мусульман. Но он не любил вспоминать об этом, а твой отец не слишком настаивал. В Питсбурге такая мешанина народа, и, думаю, они не хотели, чтобы их называли «европейскими мужланами», «поляками» или как-нибудь еще. Они хотели думать о себе только как об американцах. Или мне так казалось.

— Однако «Феррис» — фамилия, мало похожая на восточноевропейскую, так ведь? Папа когда-то говорил мне, что семья изменила фамилию, но он не знает, какой она была раньше.

— Перед свадьбой он сказал мне то же самое. Думаю, он чувствовал себя неловко. Он всегда говорил, что где-то есть документы, но он не хочет даже начинать копаться, чтобы найти их. Думаю, прискорбно, что твой отец так пренебрегал своими предками, но именно это больше всего устраивало его на работе в Управлении: кем бы ты ни был раньше, этого больше нет. Просто нет. Как-то раз я пыталась попросить его помочь мне составить генеалогическое древо нашей семьи, но его это не заинтересовало.

— Семья деда была католической, да?

— Вроде бы. Они с бабушкой регулярно ходили к мессе. Его не волновало, что я — протестантской веры, а вот бабушку волновало. Когда я сказала ей, что принадлежу к конгрегационалистской церкви, она даже переспросила, не еврейство ли это. Они оба были достаточно необычны для Питсбурга, насколько я понимаю.

Феррис снова посмотрел на фотографию деда.

— Я на него похож, правда?

— Немного. Хотя ты куда лучше выглядишь, мой милый.

Феррис убрал альбом. Он тянул время, никак не решаясь сказать о главном, но уже было поздно. В Вашингтон он, похоже, вернется ранним утром.

— Я сказал Гретхен, что хочу развестись, — наконец сказал он. — Мы уже, по сути, живем врозь. Да и не были счастливы, когда жили вместе. Так что я решил, что самым честным будет разойтись, пока мы не обзавелись детьми и не усложнили все еще больше.

— Понимаю. Что сказала Гретхен?

Феррис вспомнил все возможные варианты отказа, которые он услышал от Гретхен в тот вечер. Он все еще чувствовал себя опозоренным за то, что так легко дал себя соблазнить и, по крайней мере в ее глазах, растоптать ту решимость, которую он попытался проявить в стремлении разорвать их отношения.

— Она не обрадовалась. Сказала, что мы хорошая пара. Думаю, ей просто не хочется заниматься поисками другого мужа. У нее и так много дел.

— Да уж, это я понимаю, насчет Гретхен. Она всегда выглядела занятой, с первого же дня, когда я увидела ее на церемонии вручения дипломов.

— Так что ты думаешь по этому поводу, мам?

— Гретхен — очень успешная женщина. Хотела бы я, чтобы у меня был ее напор. Но я никогда не верила, что она сделает тебя счастливым. Так что если ты решил изменить это и ты готов ко всем болезненным вещам, с этим связанным, то делай что считаешь правильным. Слушайся своего сердца. Единственное, как мать, хочу спросить об очевидном: здесь замешана другая женщина?

— Пока сам не знаю. Может быть. Но развестись я хочу в любом случае. Да, я встретил в Аммане женщину, которая мне очень нравится. Надеюсь, наши отношения с ней скоро станут более определенными. Посмотрим.

Феррис поцеловал мать и сказал, что идет спать. Она ответила, что останется на кухне, чтобы прибраться, но так и не встала из-за стола. На ее лице читались беспокойство и беспомощность, Феррис видел это выражение лица всякий раз, когда прощался с ней.

Гретхен позвонила Феррису на мобильный. Он не отвечал на ее звонки с домашнего, рабочего и мобильного и на прочие послания, которые она пыталась ему отправить. Но когда он ехал на машине обратно в округ Колумбия, его мобильный зазвонил снова. Он увидел на экране незнакомый номер и нажал кнопку ответа. Голос ее он узнал сразу. Она звонила с чужого мобильного и почти что кричала в трубку.

— Где ты, Роджер? Проклятье! Почему ты не отвечаешь на мои звонки? Ты не можешь так поступить со мной. Не можешь. Я твоя жена. Это все знают.

— Я еду на машине, от мамы. Я сказал ей, что мы разводимся.

— Мы не разводимся. Ты же меня любишь. И ты это знаешь.

— Давай не будем повторять этот концерт, Гретхен. Я не люблю тебя. И хочу развестись.

— Ты лжец. Ты слаб и жалок. Как ты мог трахать меня всю ночь, если ты меня не любишь? Тебя никто не заставлял. Тебя никто не заставлял трахать меня. Как ты думаешь, что скажет по этому поводу судья?

— А какое дело до этого судье? Ты не можешь заставить человека остаться женатым. Закон не может требовать такого. Это даже я знаю. Развод не обязан быть взаимным решением. Это — конец взаимному принятию решений.

— Ты меня взял. Трижды.

— Слушай, Гретхен, мне очень жаль, что я в тот вечер не устоял. Ты очень сексуальна. И всегда была такой. Если бы хорошего секса было достаточно для поддержания хорошей семьи, все было бы отлично. Но это не так.

— Ты обошелся со мной как со шлюхой. Ты думаешь, что можешь трахнуть меня и уйти, но ты ошибаешься. Если ты решишь продолжать это дело, то пожалеешь. Обещаю. Тебе придется очень несладко.

— Не угрожай мне, Гретхен. Я каждый день имею дело с людьми, которые куда страшнее тебя, поверь мне.

— Не будь так уверен в этом, Роджер. Ты еще никогда так меня не злил. Когда я начинаю драться за идею, я не признаю компромиссов. Я делаю все необходимое. Ты пожалеешь об этом, обещаю.

Феррис попытался успокоить ее, сказав, что до его отъезда они поговорят с адвокатом, но она уже отключила телефон.