Русские в беде

«Русский вопрос» невозможно понять без учета того факта, что в массе своей русские по своему мировосприятию были и остаются имперским народом. Это означает, что они численно доминировали в крупном многоэтничном авторитарном государстве, занимали в нем ведущие политические позиции и со времен крушения монгольского ига никогда не испытывали какого-либо чужеземного владычества. Поэтому, хотя они и были знакомы с социальным и экономическим гнетом, этническое или религиозное ущемление было им неведомо, и они в основном оказывались невосприимчивыми к особым культурным и языковым запросам нерусского населения. В годы перестройки многие из них выступали за демократические «общечеловеческие» ценности и именно на этих основаниях поддерживали движение отдельных республик к политическому суверенитету. Фактически, подобно антимонархическому движению февраля 1917 г., антикоммунистические движения конца 1980-х гг. были выступлением против гиперцентрализованной власти, которая получала сверхприбыли от внутреннего колониализма, нещадно эксплуатируя богатые ресурсы национальных окраин. В этом смысле все эти движения были сродни регионализму, наблюдающемуся сегодня в ряде стран Западной Европы.

Вместе с тем у лидеров националистических движений в отдельных советских республиках имелось свое видение происходящих процессов. Они ставили своей целью достижение не столько демократии самой по себе, сколько национального (этнического) освобождения. Именно в этом их интересы радикально расходились с интересами русских. Тем самым для большинства нерусского населения этнические ценности и цели оказывались более понятными и оправданными, чем более абстрактные демократические идеи.

После окончательного распада Советского Союза в декабре 1991 г. этнонационалистические ценности одержали победу во всех нерусских республиках, причем не только во вновь образованных государствах, но в известной мере и внутри Российской Федерации. В итоге более 17 % русских (25, 3 из 145, 2 миллионов) неожиданно обнаружили себя за пределами Российской Федерации, и перед ними встал вопрос о том, как жить в новых условиях. В этих обстоятельствах многие из них остро ощутили кризис идентичности, ибо они привыкли ассоциировать себя с Советским Союзом, а не с Российской Федерацией, не говоря уже о других республиках. В этом плане полезно рассмотреть порознь, во-первых, основной русский массив, оставшийся в пределах РФ, а во-вторых, тех, кто составил «новую русскую диаспору» в ближнем зарубежье.

Русский вопрос возник еще в советское время, когда в эпоху построения «новой советской общности» русская идентичность подверглась суровым испытаниям. Столкнувшись с нарастающим валом этнонационализма, русские, ранее никогда всерьез не задумывавшиеся об основаниях своей «русскости», с удивлением обнаруживали, что та объективная база этничности (язык, культура и пр.), о которой им годами твердили этнографы, как бы рассасывалась, не оставляя им надежды на будущее. Показательно, как это явление определила исследовательница из русского провинциального города Тамбова: «В условиях тоталитарного государства… при всей кажущейся “исключительности” России и русской нации русская культура оказалась отторгнутой от своих национальных и исторических корней»[i]. Более жестко эту мысль формулирует ультранационалистическая газета «За русское дело» (С.-Петербург): «Сначала русский народ лишили статуса нации, объявив его “советским” народом, затем “русскоязычным” и, наконец, “россиянином”». Автор этих слов, депутат Госдумы РФ, сетовал на то, что «русский народ уже забыл свою славную историю», что «антинациональные силы» прививают ему чувство раба и что России скоро не будет как национального государства[ii]. После распада СССР русские, оставшиеся в России, почувствовали себя обездоленными, переживая шок от распада страны, создание которой они связывали с вековыми усилиями своих предков. Их основательно подорванная идентичность властно требовала «вернуться к национальной культуре и историческим корням»[iii]. Кроме того, они быстро осознали свое одномоментное превращение в северный народ, две трети территории которого приходились теперь на зону вечной мерзлоты, и северная система координат стала важным компонентом новой русской идентичности. Наконец, русские особенно болезненно реагировали на политическое давление со стороны национальных республик, требовавших расширения своих прав; в этом они усматривали непозволительный сепаратизм, грозящий развалом самой Российской Федерации.

Не менее болезненно все русские переживали расставание с образом «старшего брата», составлявшим значимый компонент их самосознания. Ведь еще совсем недавно русские считались цивилизаторами, носителями высокой культуры, которой они щедро делились с другими советскими народами. Этот миф вполне сознательно внедрялся советским руководством начиная с конца 1930-х гг. Мало того, русские изображались мессианским народом, призванным вести все человечество к новой, справедливой цивилизации. У этой идеи имелась и практическая сторона, ибо советское руководство лелеяло мечты о дальнейших территориальных приобретениях[iv]. Не менее важно, что советская риторика оправдывала такого рода планы борьбой за воссоединение разделенных народов типа украинцев, белорусов и пр. Русские впитывали эту идею с детства и нисколько не сомневались в ее справедливости, ибо она опиралась на концепцию истории, которой их неизменно обучали в школе. Вот почему события декабря 1991 г. оказали на многих русских шоковое воздействие. Действительно, народы, воссоединенные с русской помощью, обрели свои независимые государства; зато именно русские теперь попали в положение разделенного народа. Стоит ли говорить о том, что русские в ближнем зарубежье восприняли эту новую ситуацию как вопиющую несправедливость и винили российскую власть в предательстве?

Среди проблем, вставших перед новой русской диаспорой, были следующие. Во-первых, до конца 1980-х гг. русские были единственными, кто чувствовал себя уютно в любой части бывшего СССР. Этому в немалой мере способствовали широкое распространение русского языка, символический статус «старшего брата» и реальная правовая защита со стороны советского государства. При таких условиях русские ближнего зарубежья вовсе не случайно поначалу оказались неспособными идентифицировать себя с каким-либо особым регионом и считали всю Евразию своим домом[v]. Однако после 1989 г., когда республики объявили языки титульных народов государственными, ситуация радикально изменилась. Положение подавляющего большинства русских стало весьма уязвимым, так как никаких других языков, кроме русского, они не знали. Они тут же ощутили ограничения в свободе поведения и лингвистическую незащищенность.

Во-вторых, этнический состав местного чиновничества в республиках быстро менялся, ключевые посты доставались выходцам из местных элит, и русские начали терять доступ к политической власти. Сходная ситуация складывалась и в сфере экономики, хотя степень изменений была различна в разных республиках. В некоторых южных республиках русские еще долго осуществляли руководство местной промышленностью; зато в Прибалтике они были вытеснены из управленческой сферы еще в 1980-е гг., хотя кое-где они начали успешно действовать в частном бизнесе. В некоторых регионах русские вообще лишились доступа к власти, а в других возникло своеобразное разделение функций – местная элита господствовала в политике, а русские – в экономике. Итогом стала политическая дискриминация русских, особенно остро проявившаяся в Эстонии и Латвии, где большинство русских, в силу обстоятельств не получивших гражданства, были исключены из политического процесса. Отсюда их политическая незащищенность.

В-третьих, русские изначально переезжали в национальные республики в поисках лучшей работы, ради улучшения своих жилищных условий, получения престижных должностей и т. д. Как правило, русские были заняты на крупных промышленных предприятиях союзного значения (в особенности в военно-промышленном комплексе), где они получали высокие оклады. Однако в 1990-е гг. многие из этих предприятий по экономическим или политическим причинам были закрыты, а их бывшие работники вплотную столкнулись с проблемой безработицы. При этом никакой системы пособий по безработице, хотя бы отдаленно напоминающей западные стандарты, в республиках не было. Кроме того, в отличие от коренного населения республик, тоже испытывавшего экономические трудности, русские были городскими жителями и не могли рассчитывать на помощь из села, где у них не было родственников. А незнание местных языков и враждебность со стороны остального населения затрудняли поиск нового места работы. Следствием этого было сокращение доступа к жизненно важным ресурсам и резкое падение уровня жизни. Это вело к экономической незащищенности.

В-четвертых, в социальном отношении русские представляли собой более атомизированное население, чем, например, народы Средней Азии и Кавказа. Ведь у последних сохранились кланы или локальные общинные формирования, помогавшие им преодолевать временные неурядицы и защищавшие от роста преступности. У русских такие традиционные социальные структуры отсутствовали, и в складывающихся новых условиях они в полной мере почувствовали негативные последствия общественной атомизации. В целом в бывшем СССР русские были слабо интегрированы в местные общества, особенно в Средней Азии и в Грузии, и многие из них стремились уехать в Российскую Федерацию[vi]. Так возникла проблема отчуждения и социальной незащищенности.

В-пятых, у русских возникли серьезные культурные проблемы после того, как языки титульного населения получили статус государственных, т. е. стали господствовать в делопроизводстве, образовании и средствах массовой информации. Русские ощутили реальную угрозу культурным основаниям своей идентичности.

В-шестых, русских пугали вспыхивавшие то тут, то там межэтнические стычки, порой оборачивавшиеся настоящими войнами. Этот фактор был в особенности актуальным в ряде южных республик (Таджикистан, Азербайджан, Грузия, позднее – Чечня), где жизни людей угрожала реальная опасность. Там возникало чувство физической незащищенности.

Наконец, русские в ближнем зарубежье с тревогой, а иногда и с возмущением воспринимали изменившееся к ним отношение. Образ «старшего брата» с быстротой молнии сменился статусом «этнического меньшинства», а кое-где даже образом «нежелательных гостей» или «оккупантов», что оскорбляло русских. Все это создавало кризис идентичности на всем постсоветском пространстве.