Горечь сладости

_*

_*В человеке слишком много ужаса. Земля была сумасшедшим домом лунатиков слишком долго.

_*Ницше «Генеалогия моралей»

_*

_*В таком случае тело должно было нести структуры общества особенно напряженным и болезненным образом. Именно это я и хотел сказать об археологии «Сладости и власти». В определенный период истории Запада все человеческое общество и поведение начали восприниматься в народе и в философии через всеобъемлющую метафору индивидуальных удовольствий и болей. Снова, как и в Левиафане, все свелось к простой и горькой идее о жизни как движении к тем вещам, которые доставляют удовольствие, и от тех вещей, которые причиняют боль. Я пишу «горькой», потому что всякий, кто определяет жизнь как стремление к счастью, должен быть хронически несчастен.

_*В недавно опубликованной книге «Грех и страх» Джин Делумью дает обширный исторический каталог несчастий человеческого существования, в которых барахтались европейские писатели, особенно начиная с тринадцатого века. Земные печали, перечисленные Делумью, слишком многочисленны и разнообразны, чтобы повторять их здесь. Но наблюдение малоизвестного моралиста семнадцатого века Пьер Николя, похоже, лучше всего суммирует историю горечи: «Иисус никогда не смеялся» (цитата из Delumeau, 1990: 296). Иисус никогда не смеялся. Достаточно скоро доказательство того, что никто никогда не был счастлив, станет одним из главных удовольствий французской философии. Боль, – сказал д’Аламбер, – «наше самое живое переживание; вряд ли удовольствие когда-либо могло сравниться с ней»:

_*

_*«Тщетно утверждали некоторые философы, подавляя свои стоны среди страданий, что боль вовсе не зло... Все они куда лучше понимали бы нашу природу, если бы согласились ограничить свое определение абсолютного добра этой жизни освобождением от боли и, не имея возможности достичь этого абсолютного добра, мы можем лишь приближаться к нему более или менее пропорционально нашим усилиям и предусмотрительности» (d'Alembert, 1963: 10-11).

_*

_*Эта горькая мысль была записана примерно в то самое время, когда народ Запада учился делать индустриальную революцию терпимой, привыкая к «мягким наркотикам»: сахару, чаю, кофе, шоколаду и табаку (Mintz, 1985). Как уже было замечено в связи с китайской торговлей, ни один из перечисленных напитков не подслащивали в тех странах, где они были изобретены (см. «Космологии капитализма»). Однако в Европе все они употреблялись с сахаром с самого момента, когда вошли в употребление. Как будто подслащенная горечь чая могла произвести на уровне ощущений ту же моральную перемену, которую люди хотели в своем существовании – «днях этих наших скитаний».

_*Однако, как заметил Минц об облегчающем потреблении, продолжающемся до наших дней, «лечение ширпотребом», как это иногда называют, – все это не освобождает нас от чувства вины (или, может, лучше сказать – нашего первородного греха?):

_*«Нетрудно доказать, что современное американское общество, даже потребляя материальные блага в беспрецедентных масштабах, остается заметно озабоченным моральной ареной, на которой грех и добродетель неразделимы, одно находит свою реальность в присутствии другого. Мы потребляем, но не все мы и не всегда счастливы этим... Ощущение того, что добродетель – в самоограничении, и потребление – грех до сих пор присутствует и сильно» (Mintz, 1993: 269).

_*Возможно теперь мы можем понять, почему работа Минца о сладости вызвала такую напряженную лихорадку интеллектуальной энергии, особенно среди антропологов. В одно и то же время она конспектирует и синтезирует фундаментальные культурные темы в истории Запада и открывает историческую относительность нашей нативной антропологии.