О. Мандельштам 1 страница

Психологию этноса, свойственный ему образ мыслей и чувств невозможно по-настоящему понять и оценить, не имея ясного представления о его религиозных верованиях. И греки в этом отношении отнюдь не являются каким-то исключением среди других народов Древнего мира. Никто не станет спорить сейчас с тем, что религия играла огромную роль как в частной, так и в общественной жизни этого народа и что сама греческая цивилизация была в такой же степени религиозным феноменом, как и феноменом эстетическим или социально-политическим. Предметом спора был и остается вопрос о характере греческой религии, о том, что сближало и что, наоборот, отличало ее от других древних и средневековых религий. Разброс мнений, высказывавшихся по этому вопросу, чрезвычайно широк. В то время как одни исследователи склонны умиляться почти детскому простодушию и наивности греков, особенно ярко проявившимся именно в их религии и мифологии, других, напротив, отталкивает холодная рассудочность их суждений о богах и религиозных обрядов. Одни находят их взгляд на мир и на управляющие этим миром сверхъестественные силы радостным и светлым, другие, наоборот, безысходно мрачным и исполненным отчаяния. Одни говорят о глубокой человечности греческой религии в противовес религиям Востока, другие о ее враждебности человеку. Совершенно по-разному решается разными учеными и чрезвычайно сложная проблема взаимоотношений этой религии со сменившим ее христианством. В то время как одни авторы решительно противопоставляют их друг другу как две глубоко враждебных по духу и даже взаимоисключающих формы религиозного сознания, другие готовы видеть в греческой религии и особенно в религиозной философии греков своего рода «предисловие» к христианству, настаивая на соединяющей их исторической преемственности.

Сравнение с христианством и другими религиями возвышенно спиритуалистического толка уже давно стало поводом для рассуждений о неразвитости религиозного чувства у греков. Высказывалась даже мысль о том, что греческая религия в сущности и не была религией в обычном понимании этого слова, а представляла собой всего лишь собрание очень слабо связанных между собой и к тому же весьма наивных, а часто и просто нелепых мифов о богах, в честь которых греки время от времени совершали незамысловатые и в целом лишь формально соблюдаемые обряды. Такого взгляда придерживался, например, знаменитый английский писатель Г. К. Честертон. В его трактате «Вечный человек» мы находим такие слова: «Ребенок, верящий в то, что в дупле живет леший, может делать ему грубые, вполне вещественные подарки, например, оставить кусок пирога, тогда как утонченный, достойный поэт принесет дриаде фрукты или цветы. Оба одинаково серьезны или несерьезны. Конечно, язычники – не атеисты, но они и не верующие в нашем христианском смысле. Они ощущают присутствие каких-то сил, и гадают о них, и выдумывают. У греков был алтарь неведомого бога. На самом деле все их боги – неведомые, и изменилось это лишь тогда, когда апостол Павел сказал им, Кого они, не зная, чтили».

Если Честертона не устраивала в греческой религии крайняя расплывчатость и неясность лежащих в ее основе представлений о природе божества, то многих других ревнителей христианской веры она отталкивает и раздражает, как раз напротив, своей чрезмерной ясностью и даже рационализмом. Глубокий исследователь греческих мифов и верований А. Ф. Лосев как-то в сердцах обмолвился такой сентенцией: «Религия, в которой нет мистики, нет таинства, нет догматов, нет всего аппарата грехопадений и искуплений, всевозможных смертей и воскресений, суда, мук и пр., то есть религия, которая попросту является только моралью, такая религия, очевидно, не только вполне безвредна для мещанства, но оно специально выдумывает для себя такую религию». Правда, эта гневная филиппика была адресована автором лишь одной определенной категории людей – «античным мещанам», типичным представителем которых, в его понимании, может считаться небезызвестный Исхомах, афинский джентльмен (калос кагатос) и образцовый рабовладелец из ксенофонтовского диалога «Домострой». Но религиозные верования Исхомаха, в котором нельзя не узнать слегка приукрашенный автопортрет самого Ксенофонта, вряд ли в чем-то принципиально отличались от верований большинства его сограждан, да и всех остальных греков той поры (IV в. до н. э.). И, следовательно, суровый приговор Лосева должен быть отнесен ко всей вообще греческой религии.

Во многом сходные оценки греков и их религии встречаем мы и в замечательной книге покойного протоиерея А. Меня (Э. Светлова) «Дионис. Логос. Судьба», вошедшей как один из томов в его «Историю религии». Автор взирает на греков с чувством легкого сожаления, видя в них народ, бесспорно, одаренный от природы, но заблудший в лабиринтах многобожия, долго и упорно искавший истину, но так и не нашедший ее и потому духовно ущербный, обреченный на унылое и бессмысленное существование «без божества, без вдохновенья...». «На фоне успехов афинян в сфере социальной, – писал Мень, – особенно поражает картина их религиозной жизни: здесь этот талантливый народ обнаруживает консерватизм и беспомощность, как будто бы весь его творческий потенциал был израсходован на „светские" области». И немного ниже добавлял: «Много говорилось и писалось о выхолощенности поздней религии римлян, но по справедливости нужно сказать, что прообраз этого омертвения существовал уже в эллинском полисе. Никакие политические страсти, состязания певцов или спорт не могли заполнить духовный вакуум, тем более что на смену массовой родовой психологии шло возраставшее самосознание личности». «Первородный грех» неверия или маловерия, отягощавший душу эллинского народа, пытались, как полагал Мень, искупить философы, в особенности Платон, хотевшие разглядеть за пестрой толпой олимпийцев лик единого истинного Бога. «Но „Бог философов" не был тем Богом, к которому стремился мир». Грекам так и не удалось достичь тех сияющих вершин истинной веры, на которые дважды поднимались иудеи – сначала в ветхозаветных пророчествах, а затем в Откровении «Нового Завета».

Насколько оправданы все эти суждения о духовной неполноценности и даже какой-то «второсортности» греческой религии в сравнении с христианством, иудаизмом, да и с другими древневосточными религиями, в отличие от двух первых, еще не поднявшимися до уровня настоящего монотеизма? Не будем спешить с выставлением оценок и попробуем спокойно и непредвзято разобраться в существе той сложной проблемы, которую давно уже поставила перед исторической наукой так называемая «олимпийская религия» древних греков. Даже при беглом и поверхностном знакомстве с нею становится ясно, что на общем фоне культурной истории Древнего мира она была явлением столь же своеобразным и даже уникальным, как и вся вообще греческая цивилизация. Многие, так сказать, нормативные признаки, присущие большинству древних религий, в греческой религии либо вообще отсутствуют, либо выражены очень слабо и неясно. Вспомним, что в странах Древнего Востока, впрочем, так же, как и в более поздние времена в средневековой Европе и Азии, религия всегда претендовала на роль всеобъемлющей, поистине тоталитарной идеологической системы, охватывающей и подчиняющей себе абсолютно все формы духовной и творческой деятельности человека, включая мораль, право, искусство, литературу, начатки философской и научной мысли. Культурное развитие народов Востока двигалось как вода в степных арыках, по заранее проложенному руслу. Оно регулировалось предписаниями священных книг, наставлениями пророков и ясновидцев. За ним неусыпно следила целая армия жрецов и священнослужителей всех степеней и рангов.

Развитие греческой культуры, как было уже сказано (см. гл. 9), с самого начала шло по совершенно иному пути. В Греции религия так и не смогла стать всемогущим духовным пастырем своего народа, не смогла сковать его творческую свободу цепями непререкаемых догм, правил и запретов. Во многом этому мешала определенная ее архаичность или недоразвитость и, в частности, ее уже отмеченный выше адогматизм, т. е. отсутствие единого, систематически изложенного и обязательного для всех вероучения. По словам Геродота, главными авторитетами во всех религиозных вопросах были для греков два великих «национальных» поэта Гомер и Гесиод. Именно они «впервые установили для эллинов родословную богов, дали имена и прозвища, разделили между ними почести и круг деятельности и описали их образы». Представим себе на мгновение верующего католика, который пытается постичь основы христианского вероучения по «Божественной комедии» Данте, или православного, читающего с этой же целью «Братьев Карамазовых» Достоевского, и мы поймем, насколько велик был уже изначально уровень духовной свободы, но вместе с ней, конечно, и духовного разброда и шатаний, царивших в греческом обществе. Удивительно, что олимпийская религия, воздвигнутая на таком шатком фундаменте, как поэмы Гомера и Гесиода, к которым Геродот забыл приплюсовать еще множество мифов и эпических сказаний, не вошедших в этот основной свод священных истин, сохраняла хотя бы относительное единообразие на всем огромном пространстве греческого мира от берегов Черного моря до Гибралтарского пролива, что давало право всем грекам (где бы они ни жили) смотреть на самих себя как на «людей одной веры».

В отличие от стран Востока, где жрецы, начиная с древнейших времен, составляли особую касту или сословие профессиональных священнослужителей, резко обособленных от всего остального общества и пользовавшихся огромной властью и авторитетом, в Греции в совершении священных обрядов мог участвовать практически любой «мирянин», т. е. полноправный свободный гражданин, избранный на жреческую должность в народном собрании либо общим голосованием, либо по жребию. Чаще всего от такого человека не требовалось ни специальной подготовки, ни каких-то особых личных качеств, необходимых для успешного выполнения его обязанностей. Единственным условием занятия должности жреца было отсутствие у кандидата каких-либо серьезных физических дефектов. Считалось, что боги не любят больных и увечных. Как правило, жрец занимал свою должность в течение года или шести месяцев, а затем уступал ее другому народному избраннику. Довольно часто священные обряды (молитвы, возлияния и жертвоприношения богам) совершались лицами, не облеченными жреческим саном. Это могли быть и высшие должностные лица того или иного полиса (например, члены коллегии архонтов в Афинах, так называемые «цари» в Спарте), и военачальники, если нужно было умилостивить богов перед началом похода или сражения, и просто рядовые граждане, если обряд совершался в частном доме в кругу семьи (в таких случаях функции жреца обычно брал на себя сам глава семейства). Как мы видим, в религии, так же как и в политике или в военном деле, греки отдавали предпочтение любителям перед профессионалами, стремясь соблюсти основной принцип прямого народовластия и обеспечить возможно более широкому кругу граждан полиса право на участие в жизненно важных для всего общества контактах с потусторонним миром. Ведь по существу религиозные обряды были в их понимании такой же неотъемлемой частью жизнеобеспечения гражданской общины, как и дебаты в народном собрании, постройка флота и крепостных сооружений или доставка из-за рубежа хлеба и других съестных припасов. Соответственно и те должностные лица, на которых возлагалось исполнение этих обрядов, ничем принципиально не отличались от всех прочих полисных магистратов.

Правда, в некоторых греческих государствах, в том числе и в таких демократических полисах, как Афины, существовали наследственные жреческие должности, передававшиеся из поколения в поколение в пределах одной определенной семьи или рода. Так, в знаменитых Элевсинских мистериях (таинствах в честь богинь Деметры и Коры) ведущие «партии», начиная с незапамятных времен, исполняли исключительно представители двух старинных родов Евмольпидов и Кериков. Но это были, скорее, исключения, лишь подтверждающие общее правило непрофессионализма жрецов. Настоящими знатоками своего дела считались весьма многочисленные и пользовавшиеся довольно высоким авторитетом гадатели и прорицатели, предсказывавшие будущее как частным лицам, так и всему государству. Все они занимались гаданиями по полету птиц, по внутренностям жертвенных животных, толковали сны и переводили на общепонятный язык темные речения оракулов. Лишь некоторые из людей этого сорта занимали, так сказать, официальные должности и состояли на службе при больших святилищах, как, например, знаменитые пифии – женщины-прорицательницы, вещавшие от лица Аполлона в его дельфийском храме. В большинстве своем гадатели жили случайными заработками подобно профессиональным актерам, поэтам или художникам. Но так же, как и жрецы, эти специалисты по истолкованию воли богов не были связаны между собой узами корпоративной солидарности и ничем особенным не выделялись среди общей массы граждан полиса.

Греческое жречество не могло превратиться в замкнутую, отделенную от общества касту со своими особыми интересами и привилегиями наподобие, скажем, египетских жрецов или еврейских левитов постольку, поскольку оно не обладало необходимыми для этого финансовыми средствами. В его распоряжении не было таких мощных хозяйственных структур, какими в странах Передней Азии обычно являлись храмы наиболее почитаемых богов. Правда, в некоторых районах Греции существовали очень богатые святилища, владевшие обширными землями, домами, рабами и другими видами имущества. Жрецы этих святилищ занимались торговлей и давали деньги в долг под высокие проценты. Примерами такого рода финансовых корпораций, возникших на религиозной основе, могут служить пользовавшиеся широкой общегреческой известностью святилища Аполлона в Дельфах и на о. Делос. Однако оба этих культовых центра не были вполне самостоятельными хозяйственными организациями: их финансовая деятельность так же, как и хранившиеся в их храмовых сокровищницах огромные богатства, находилась под контролем особых должностных лиц, представлявших интересы соответственно дельфийского или делосского полиса.

Как справедливо заметил М. Финли, «отдельные города-государства имели фактически неограниченный авторитет в религиозных делах, как и во всем остальном. Однако не существовало никакой организации, которая обладала бы властью или авторитетом, позволявшим ей устанавливать единые правила (почитания богов. – Ю. А.) для всего греческого мира или навязывать нечто в этом роде. Поэтому здесь, строго говоря, была невозможна ни греческая ортодоксия, ни греческая ересь». Действительно, человека, привыкшего к строгому единообразию форм богопочитания в разных конфессиях христианства, ислама или буддизма, не может не поразить невероятная пестрота и даже хаотичность греческих культов так же, как и связанных с ними мифов о богах. Мало того что практически в каждом отдельном полисе наряду с двенадцатью главными олимпийскими богами, среди которых обычно выделялись одна или две божественных персоны, считавшихся высочайшими покровителями именно этого государства, почиталось также множество всякого рода малых божеств: героев, демонов, нимф и т. п., культы которых, как правило, были прочно привязаны к какому-то одному конкретному месту. Образы самих олимпийцев постоянно менялись и как бы двоились, троились и т. д., переходя из одной местности в другую. Менялись иногда очень заметно и даже резко и формы культа, и характер святилищ и культовых изображений божества, и сам его облик, и его мифическая биография.

Так, например, Зевс, глава олимпийского пантеона, повсюду в Греции почитавшийся в образе грозного громовержца, патриарха и отца многочисленного семейства, царя и судьи, стоящего высоко над всеми богами и людьми, на Крите был больше известен как божественный отрок или юноша («великий курос»), от благоволения которого зависело приумножение стад и плодородие полей. Считалось, что этот Зевс Криторожденный каждый год рождается заново. В его честь устраивались мистерии, сопровождавшиеся инициациями подрастающего поколения и возжиганием больших костров на вершинах гор. На Крите показывали не только место рождения этого божества – в пещере на горе Дикта, но и его могилу. Или другой пример. Аполлон, один из самых светлых богов Олимпа, ясновидец, предсказывающий будущее, бог-очиститель от скверны человекоубийства, бог-целитель, гарант законности и правопорядка, верховный покровитель искусств и сам великий музыкант и т. д., и т. п., в некоторых областях Греции почитался в странных зверообразных обличьях. В ионийских полисах Малой Азии он был известен как Аполлон Сминфей – «Мышиный», божество в облике мыши, которое оберегало от грызунов поля и амбары, но в гневе могло в несколько раз увеличить их полчища. В Аркадии почитали Аполлона Ликея («Волчьего»), в Лаконии Аполлона Карнейского – древнего бога плодородия в облике барана. Артемида, сестра Аполлона, гордая и строптивая богиня-охотница, вечная девственница, упорно чуравшаяся общества мужчин и жестоко каравшая их за одно лишь приближение к ней, в одном из главных городов греческой Малой Азии Эфесе почиталась в образе Великой матери – загадочного многогрудого божества, очевидно, воплощавшего в себе несметные силы земного плодородия. Совершенно ясно, что все эти разноликие и разнохарактерные боги первоначально вели совершенно самостоятельное и обособленное существование и лишь на каком-то скрытом от нас этапе эволюции религиозного сознания древних греков были скорее искусственно объединены под «коллективным псевдонимом» того или иного олимпийца.

Сами греки, судя по всему, не находили ничего противоестественного в этом непостоянстве и изменчивости своих богов и, переезжая из города в город, быстро адаптировались на новых местах, каждый раз стараясь заручиться покровительством тех божественных сил, которые пользовались особым почитанием там, где им довелось хотя бы ненадолго осесть. Поэтому они так легко, без особых колебаний и борений духа признавали своими чужеземных варварских богов, чаще всего просто отождествляя их по каким-нибудь случайным признакам сходства с кем-либо из божеств своего пантеона. Геродот нисколько не был удивлен, узнав во время своего пребывания в Египте, что жители этой страны почитают Зевса под именем Амона и изображают его с бараньей головой. Ничуть не обескуражило его и известие о том, что прославленный греческий герой Геракл входит в число двенадцати главных египетских богов и что ему воздаются божеские почести также и в Тире Финикийском. Более того, он охотно признал, что этот египетско-финикийский Геракл и есть настоящий бог, тогда как греческий Геракл, сын Амфитриона и Алкмены, был всего лишь героем и, стало быть, смертным человеком. Греки-дорийцы, основавшие в конце V в. до н. э. на юго-западном побережье Тавриды (Крыма) Херсонес Таврический, знали, что местные варвары-тавры поклоняются какой-то весьма свирепой и жестокой богине, которой они приносят человеческие жертвы. Недолго думая, они включили это божество в свой пантеон под именем Девы, чтобы расположить к себе загадочную владычицу этого дикого края. Уже в те времена греки отождествляли херсонесскую Деву со своей Артемидой.

Чужеземные боги довольно часто переселялись и в саму Грецию и, как правило, встречали здесь самый радушный прием среди охотников до всякой экзотики, уже пресытившихся собственными богами. Уже в V – IV вв. до н. э. среди толпы богов-метеков, теснившихся у подножия греческого Олимпа, можно было видеть выходцев из самых различных стран и в том числе фракиянок Бендиту и Котито, Фригийца Сабазия, которого греки отождествляли со своим Дионисом, жуткую покровительницу волшбы и колдовства трехликую Гекату, скорее всего, переселившуюся в Грецию из Карии, малоазиатскую, Великую мать Кибелу, в честь которой на афинской Агоре был воздвигнут особый храм Метроон. В эпоху эллинизма, когда географические горизонты греческого мира резко раздвинулись по всем сторонам света, число этих пришлых богов увеличилось многократно.

Можно было бы еще долго приводить примеры такого рода религиозной «всеядности», отличавшей греков от других народов древней ойкумены, в особенности таких, как египтяне и евреи, более, чем кто-либо другой, приверженные к вере своих отцов и крайне нетерпимо относившиеся к чужим богам. Но догадливый читатель, вероятно, и так уже понял, что все это может означать. Греческий политеизм открывал перед своими приверженцами широчайшие возможности духовного выбора. В отличие от великих мировых религий он не замыкал их кругозор в тесные рамки одной-единственной религиозной доктрины, дающей единственно возможное и потому непререкаемое объяснение всему, что уже произошло и еще может произойти в истории человечества и в отдельно взятой человеческой жизни. Политеизм очень часто не давал никаких объяснений происходящего, а если и давал, то совершенно неудовлетворительные, такие, которые легко мог опровергнуть любой здравомыслящий смертный. Но именно эта свобода от всяких заранее заданных универсальных доктрин или догм как раз и делала политеизм подлинно универсальной религией, которая «вобрала в себя, – по словам известного швейцарского исследователя В. Буркерта, – все богатейшее многообразие действительности, не избегая противоречий, но и не отрицая ни одной из самых малых частиц мирового целого. Но, что особенно важно, – продолжает тот же автор, – человеку после выполнения им определенных требований была оставлена сфера свободной деятельности. Благодаря этому закон и этика могли развиваться среди греков в качестве человеческой мудрости, свободной и тем не менее пребывающей в гармонии с божеством. Изречения мудрецов и законы вырезывались на стенах храмов, но в них всегда видели устремления человеческого разума, а не божественное откровение».

В процессе своего многовекового исторического развития греческая религия постепенно вбирала в себя не просто отдельных богов с их весьма несхожими между собой индивидуальностями и культами, но целые системы верований и обрядов, можно даже сказать, целые конфессии, почти не заботясь об их согласовании и примирении друг с другом или о какой-то их унификации. Результатом этого процесса был чрезвычайно сложный и пестрый конгломерат обрядов и мифов, в лоне которого более или менее мирно уживались божества, не только не похожие друг на друга, но нередко и прямо противоположные по своей природе и своим, если можно так выразиться, «жизненным установкам». Классическим образцом такого сосуществования двух по своей внутренней сути антагонистических духовных начал давно уже стала канонизированная Фр. Ницше божественная пара Аполлон и Дионис. Нам сейчас и в самом деле трудно понять, как грекам удавалось соединять в своем сердце и одновременно или поочередно поклоняться двум столь сильно различающимся божествам, как неистовый, не знающий удержу в своих страстях и невероятно изменчивый Дионис – это воплощение диких, неподвластных человеку сил природы и темных иррациональных инстинктов, таящихся в самой человеческой душе, и светоносный, исполненный гордого величия и спокойствия Аполлон, главной заботой которого всегда было поддержание гармонии и разумного порядка в искусстве, человеке и обществе. Не исключено, что первоначально оба эти бога, действительно, враждовали друг с другом. Глухие отголоски этой древней вражды как будто сохранились в некоторых мифах. Однако в классическое время греки, похоже, не замечали или просто не придавали серьезного значения столь ярко выраженной противоположности этих двух божественных персон и в свой черед воздавали подобающую дань поклонения как тому, так и другому, хотя свои особенно пылкие почитатели могли, конечно, быть у каждого из них.

В своей религиозной практике греки показали себя такими же смелыми изобретателями и экспериментаторами, как и в политике, искусстве, литературе, философии и науке. Они, не колеблясь, вводили в оборот новых, еще неведомых богов и новые мифы или же переиначивали старые до такой степени, что их уже трудно было узнать. Что бы ни говорили историки античной философии о переходе от мифа к логосу и торжестве рационалистического мышления, энергия мифотворчества еще долго не иссякала в греческом народе. Мощные ее всплески следовали один за другими и в VI, и в V, и даже в IV вв. до н. э. Да по-другому и быть не могло, пока и поскольку сама греческая религия оставалась живым, а стало быть, и непрерывно растущим и меняющимся организмом, еще не закованным в броню догм, не знающим строгой дисциплины единой веры и единых правил богослужения.

Об этой свободе религиозного экспериментирования красноречиво свидетельствует судьба мистической секты или движения орфиков. Орфики, возводившие свое происхождение к мифическому певцу Орфею (на самом деле эта секта возникла, по-видимому, не ранее VI в. до н. э.), создали весьма замысловатое религиозное учение, в основу которого была положена вообще чуждая греческой религии идея изначальной греховности или наследственной вины всего человечества. Этот древний грех, унаследованный людьми от их прародителей титанов, обрек их души на заточение в могиле тела (орфики тонко обыгрывали здесь созвучие двух греческих слов: σ ή μ α – «могила» и σ ώ μ α – «тело»; ср. «тело – темница души» в христианской литературе). Даже смерть не освобождала человека, а точнее, его бессмертную душу от «колеса страданий» – бесконечных блужданий по всем пространствам космоса и бесконечных перевоплощений – переходов из одного тела в другое. Испытавший сильное влияние орфического учения философ Эмпедокл (V в. до н. э.) так говорил о самом себе:

«Был уже некогда отроком я, был и девой когда-то,
Был и кустом, был и птицей, и рыбой морской бессловесной».

Вырвать человека из замкнутого круга метемпсихоза (переселения душ) и дать его душе окончательное успокоение в обители богов могла только исключительно праведная жизнь, обставленная правилами строжайшего аскетизма и ритуальной чистоты. Но самым верным путем к спасению души орфики считали очистительные мистерии, снимавшие с человека его тяжкий первородный грех. Участники этих мистерий обычно обращались за помощью к Дионису, которого они почитали как своего бога-спасителя. Согласно орфическим мифам, Дионис и сам был некогда разорван на куски и съеден злобными титанами. Зевс испепелил титанов своим перуном и воскресил юного бога. Из оставшегося же пепла возникли первые люди, которые с тех самых пор соединяют в себе две разных природы: телесную – титаническую и духовную – божественную. Человеческая душа – это частица божественной ауры Диониса, и она одна только и может спастись.

Как мы видим, орфическое учение заключало в себе целый ряд принципиально новых положений, совершенно чуждых общему духу традиционной для греков олимпийской религии и вместе с тем явно перекликающихся с некоторыми хорошо известными догматами позднейшего христианского вероучения. Здесь мы находим и весьма решительное противопоставление тела и души как тленной и нетленной или нечистой и чистой частей человеческой личности, и мысль об исконной греховности каждого человека, и надежду на спасение души в мире ином, а вместе с ней и бога-спасителя, своей смертью открывшего людям путь к вечному блаженству, и веру в загробное воздаяние [+1], и идеал чистой и непорочной жизни, ведущей к духовному обновлению. Культивируемая орфиками ритуальная чистота предполагала прежде всего соблюдение строжайшей диеты – отказ от употребления в пищу мяса, яиц, бобов, а также и от вина. В связи с этим последователи орфического учения отвергали обычные у греков кровавые жертвоприношения. На своих алтарях они сжигали только мирру, шафран и другие благовония. Тем самым орфики прямо противопоставляли свою веру государственной религии греческого полиса, в которой жертвы богам занимали чрезвычайно важное место. Ведь без них не обходился ни один праздник, ни одна официальная церемония. Объявляя эти обряды «нечистыми» и отказываясь от участия в них, члены орфических кружков (фиасов) не только бросали вызов общественному мнению, но и самих себя ставили фактически вне гражданской общины полиса. И тем не менее нам ничего неизвестно о каких-либо преследованиях или гонениях на людей, открыто или тайком исповедовавших эту веру. Похоже, никто не препятствовал им устраивать их тайные сходки, проводить мистерии и инициации новопосвященных и петь гимны в честь их загадочного божества Диониса – Загрея.

Правда, античные авторы упоминают о гонениях, которым подверглось другое религиозно-философское сообщество, во многом близкое орфикам. Речь идет о так называемых «пифагорейцах» – последователях и учениках знаменитого философа и математика Пифагора. Подобно орфикам пифагорейцы верили в переселение душ (о самом Пифагоре говорили, что его душа возвращается в его тело через каждые 216 лет и что в одной из прежних своих жизней он был троянским героем Евфорбом) и также придавали чрезвычайно большое значение пищевым и всяким иным запретам. В конце VI – первой половине V в. до н. э. последователи Пифагора обосновались в ряде городов южной Италии, а в некоторых из них, например в Кротоне, сумели поставить под свой контроль все государственные дела. Но около 450 г. до н. э. народное восстание положило предел власти пифагорейцев. В Кротоне озверевшая толпа сожгла дом, в котором члены союза собирались на свои тайные совещания. Уцелевшим от расправы пришлось бежать. Однако это событие не имело ничего общего со знаменитой Варфоломеевской ночью, и борьба пифагорейцев с их противниками, конечно, никак не может быть приравнена к религиозным войнам XVI в. н. э. Судя по всему, это была лишь одна из многих вспышек политической борьбы между аристократией и демократией, прокатившейся по всей Греции в VI – V вв. до н. э.

Все эти факты убеждают нас в том, что греческая религия представляла собой довольно-таки аморфную и диффузную (текучую) и вместе с тем и, видимо, благодаря этому весьма пластичную и открытую для внешних влияний систему верований. Принципы плюрализма и веротерпимости никогда и никем не провозглашались открыто и, скорее всего, не пользовались особой популярностью среди греческого жречества так же, как и большинства мирян, хотя на практике именно они определяли отношение служителей официального или общепринятого культа ко всяким чуждым ему богам и формам вероисповедания. Оцениваемая с этой точки зрения греческая религия воспринимается опять-таки как некая «аномалия» или «инородное тело» в кругу других религий Древнего мира, не говоря уже о сменивших их христианстве и исламе.