Отношения церкви и власти

Константин Обозный

СВЕТЛАНА ЧУКАВИНА. Тема доклада Константина Обозного «Отношения церкви и власти». Мы решили начать с этой темы, потому что она наиболее часто, может быть, в разных исследованиях поднимавшаяся и исследованная. Нам показалось важным обратиться к этой теме именно в контексте ответственности церкви за ту ситуацию и за жизнь её самой, которая в эти годы возникла.

КОНСТАНТИН ОБОЗНВЙ. Благодарю вас за приглашение на такое интересное и очень важное мероприятие. Постараюсь быть кратким, хотя это всегда очень сложно делать. Дело в том, что сама тема - «Отношения церкви и власти», - очень сложная, животрепещущая. Особенно последние годы она является некоторым важным определяющим началом для того, как те или иные околоцерковные или внутрицерковные группы, относятся к перспективам и будущему нашей церкви. Ну, и, конечно к её прошлому.

Надо сказать, что совсем недавно, буквально несколько дней назад - это всё прелюдия к моему докладу - в стенах Свято-Филаретовского института состоялась защита магистерской работы Маргариты Васильевны Шилкиной, которая была посвящена как раз теме взаимоотношений церкви и государства. И, наверное, было бы хорошо, если бы Маргарита Васильевна выступила, потому что это очень важно. Я буду апеллировать и к её труду тоже. Дело в том, что главным и определяющим в XX веке, в том числе в советский период стала определенная позиция - каким образом воспринимались отношения церкви и государства. Это было вполне определенное отношение церковных людей, церковных лидеров и мирян к проблеме симфонии, к проблеме соотношения церковной и светской властей.

Эта тема началась и была унаследована вместе с крещением от греков и она очень хорошо прижилась на русской земле. И к концу XIX века она достигла своего апогея, когда церковь фактически растворилась в государстве, и на самом деле Поместный собор 1917-18-го года был инициирован как раз назревшей и уже вопиющей проблемой, а это было понятно абсолютно всем, даже людям не имеющим прямого отношения к церкви, например, государственным чиновникам, что церковь должна прийти к независимости от государственной опеки и получить свободу в своей жизни. И тема, связанная с избранием патриарха, и тема с церковными реформами, конечно, упирались прежде всего в проблему симфонии. Церковная история в XX веке во многом развивалась именно в этом ключе, потому что были две экклезиологические парадигмы, если можно так сказать. Одна была направлена на полное отделение церкви и независимость церкви от государства, какое бы оно ни было, богоборческое, или идеологически православное, или ещё какое-то третье, языческое, но отношения должны быть свободными. И другая линия, у которой тоже было довольно много адептов и защитников, заключалась в том, что церковь обязательно должна опираться на поддержку государства. Если уж не сливаться с ней, то она должна поддерживать светскую власть, какая бы это власть ни была - советская власть, либо, как это было, например, в годы оккупации, немецкая власть, ' либо, может быть, власть ещё какого-то свойства. Когда вышел декрет об отделении церкви от государства, конечно, у большинства православных - и епископов, и клира, и мирян - он вызвал негативную реакцию. Потому что сам Поместный собор пытался выработать принципы отношения с государственной властью и одно из важнейших решений Собора - новая модель отношений церкви и государства. И в этом смысле Поместный собор принял компромиссное решение: с одной стороны, необходимо и важно освободить церковь, но с другой стороны, церковь вправе ожидать поддержки от государства. И православие должно оставаться всё-таки ведущим вероисповеданием, ведущей конфессией в российском государстве. И поэтому, конечно, декрет советской власти об отделении был воспринят крайне негативно.

С другой стороны, начавшиеся уже в 1918 году гонения на церковь, первые репрессии и убийство митр. Владимира в Киеве, страшное и иррациональное, никак не оправданное, конечно, вызвали реакцию и у высших иерархов, и у мирян. Именно первое послание патриарха Тихона было как раз на эту злободневную тему. Я не буду цитировать сейчас первое послание, оно известно, там прозвучали очень грозные слова, правда, надо всегда помнить, что не в отношении собственно советской власти, но прежде всего в отношении христиан, которые эту власть поддерживают и участвуют в делах тьмы. Кроме патриарха Тихона другой иерарх - священномученик Вениамин, митр. Петроградский и Гдовский, уже в первые дни установления советской власти, когда начались репрессии, 10 января 1918 года, обращается в Совет народных комиссаров в Петрограде. С одной стороны, у него тема апологетическая, которая всегда будет присутствовать в посланиях патриарха и высших иерархов православной церкви, когда они обращаются к советской власти. С другой стороны, это попытка увещевания. Небольшая цитата из этого послания митр. Вениамина: «Я, конечно, уверен, что всякая власть в России печётся только о благе русского народа и не желает ничего делать такого, что бы вело к горю и бедам громадную часть его.

Считаю своим нравственным долгом сказать людям, стоящим в настоящее время у власти, предупредить их, чтобы они не приводили в исполнение предлагаемого проекта декрета об отобрании церковного достояния. Православный народ никогда не допускал подобных посягательств на его святые храмы. И ко многим другим страданиям не нужно прибавлять новых».

Надо сказать, что само отношение к этому декрету постепенно меняется. К 1926-27 году большинство церковных иерархов говорят уже о декрете, об отделении церкви от государства как о необходимом, как важном и определяющем документе, который будет как раз вносить рациональное зерно в отношениях церкви и государства. Потому что если исполнять закон и действительно придерживаться этого декрета, то отношения церкви и государства будут почти идеальными. То есть предполагается невмешательство церкви в дела государства, и наоборот, государство ни в коей мере не будет вмешиваться в дела церковные, внутрицерковные. Эта тема звучит и в последних посланиях патриарха Тихона, и в так называемом Соловецком послании. Дело в том, что уже в 1926 году довольно большая группа архиереев Русской православной церкви находилась в Соловецком лагере, и более того, не только находилась, но и общалась и поддерживала отношения с той частью православной церкви, которая ещё была на свободе. Не только поддерживалась, но и велась переписка, и в том числе в 1926 году появилось так называемое Соловецкое послание, которое было адресовано руководству Советского государства. В этом послании опять-таки присутствует тема апологии, защиты верующих, защиты православных, говорится о том, что никто не собирается свергать советский строй, никто никаким образом не собирается участвовать в зарубежных заговорах против новой власти. И в то же время и в посланиях патриарха Тихона, и в Соловецком послании звучит увещевательная нота о том, что советское правительство должно выполнять свои обязательства и должно чётко придерживаться того декрета об отделении церкви от государства, который она провозгласила в 1918 году.

Надо сказать, что в Соловецком послании звучат очень интересные и почти пророческие слова, когда собор Соловецких епископов уже в последних строках этого послания пишет: «Церковь надеется также, что деятельность созданных таким образом церковных учреждений (говорится о возможной легализации) не будет поставлена в такое положение, при котором назначение епископов на кафедры, определения о составе Священного Синода, им принимаемые решения проходили бы под влиянием государственного чиновника, которому, возможно, будет поручен политический надзор над ним». Это пророчество исполнилось в 1943 году, когда начался новый курс и появилась вполне определённая структура - Совет по делам Русской православной церкви, с вполне определённым чиновником, который занимался этим регулированием церковной жизни в Советском Союзе. К сожалению, времени нет надолго останавливаться на этом, сами по себе эти документы очень интересные, и можно было бы целый семинар посвятить разбору только, например, Соловецкого послания и послания патриарха Тихона. Важно то, как воспринимали эту проблему, потому что к 1926 году (к этому времени патриарх Тихон уже почил), единственная легализованная часть российской православной церкви - это обновленческая церковь, признанная советским государством и поэтому так называемые «тихоновцы» пытаются всеми силами добиться регистрации у советского правительства, советского государства. И в этом смысле появляются два течения — те, кто готовы ради регистрации пойти на некоторые уступки, довольно серьёзные, и те, кто стараются, положась на волю Божью, стремиться к регистрации: но всё-таки то, какими средствами будет достигнута регистрация, имеет очень важное, жизненное значение. В этом смысле примечательна встреча председателя шестого секретного отдела ОШУ Евгения Александровича Тучкова с заключённым митр. Кириллом (Смирновым) в Вятской тюрьме, когда митрополит должен был отправиться по этапу в новое место заключения. Евгений Александрович Тучков, которому известны были результаты тайных выборов патриарха, где большинство епископов отдали свои голоса именно за митр. Кирилла, фактически приветствуя нового патриарха Российской православной церкви, обращается к митр. Кириллу с такими словами: «Мы надеемся на Ваше сотрудничество и что наши отношения будут складываться в самом лучшем виде. Ну, Вы, конечно, понимаете, что если нам нужно будет удалить какого-то епископа, который будет проводить антисоветскую деятельность, то мы будем обращаться к Вам за помощью». На что митр. Кирилл ответил: «Конечно, если он будет виновен в каком-либо церковном преступлении - да. В противном случае я скажу: ничего не имею против тебя, но власти требуют тебя удалить, и я вынужден это сделать». Евгений Александрович сказал: «Нет, не так. Вы должны сделать вид, что делаете это сами и найти соответствующее обвинение». На что митр. Кирилл ответил категорически отрицательно и произнёс свои замечательные слова: «Евгений Александрович, Вы не пушка, а я не бомба, которой Вы хотите взорвать изнутри Русскую Церковь». Понятно, что после такого окончания разговора Тучков понял, что с этим человеком невозможно построить выгодные отношения. И митр. Кирилл отправился в ссылку, а Евгений Александрович сделал ставку на другого иерарха - митр. Сергия (Страгородского).

После того, как была принята печально знаменитая декларация о лояльности к советской власти, появляются новые документы, обращения к пастве, той её части, которая потом начала называться «непоминающей», среди которых тоже довольно большой сонм новомучеников и исповедников российских. Среди обращений есть, с одной стороны, и оппозиция к митр. Сергию (Страгородскому), к его декларации, с другой стороны, обращение к пастве, и третье, есть ещё тема, которая помогает нам увидеть, что не сразу, но постепенно в новых исторических условиях многие иерархи, и священники, и миряне понимают гибельность идеологии симфонии. Рождается осознание того, что, на самом деле, и в дореволюционный период именно эта идеология привела к серьёзным проблемам.

Вот некоторые характерные выдержки из документа, который называется «Церковь непобедима». Это круг священномученика еп. Дмитрия (Любимова), викария митр. Иосифа (Петровых). «Нам говорят священники " сергиевцы", что нужно подчиниться духовной власти. Ведь и при царизме без всякого протеста духовенство подчинялось Победоносцеву, Саблеру и другим представителям государственной власти. Не нужно протестовать, что митрополит Сергий, ради спасения Церкви мудро идёт на компромисс... Это так надо. Вы должны довериться гениальному разуму митрополита Сергия». «Отвечаем, - говорят " иосифцы", - что тех недостатков Церкви при царизме нельзя снова вносить в церковную жизнь. Было время, что не только Победоносцев, Саблер, но и Распутин распоряжался делами Церкви, как своим имуществом. То было время, когда Церковь была ВПИ, т.е. ведомством православного исповедания, а теперь Церковь отделена от государства, и сливать её с государством никто не имеет на то права. Народ говорит, что своими действиями митрополит Сергий вешается советской власти на шею, как свободная весёлая девица старику, которому она совершенно не нужна».

Понятно, что тут есть некоторая полемическая заострённость. Другой момент, который серьёзно критикует оппозиция митр. Сергия о том, что всякая ли власть от Бога. «Всякая ли? -спрашивают в этом воззвании " непоминающие". Как понимать слово " власть"? И насилие, произвол, деспотизм, и самая дикая тирания - все они выдают себя за власть. И что же, все они от Бога? Хозяйка публичного дома имела власть над проданной ей девицей. Прислужник царя Иоанна Грозного, Малюта Скуратов имел власть купаться в крови невинных жертв. По-вашему и это власть от Бога? Нельзя же кощунственно валить на Бога все преступления, все зверства и кровавые расправы властителей. Когда апостол говорит, что власть от Бога, он разумеет не деспотизм и тиранию. Насилие - не власть, это извращение власти. Такой неправильной насильнической власти не повиновались и сами апостолы. Когда синедрион требовал от них действий, не согласных с их совестью, запрещал исповедовать имя Христа, тогда Пётр и Иоанн им сказали в ответ: " Судите, справедливо ли пред Богом слушать вас более, нежели Бога? " (Деян 4: 19)». И в этом послании есть очень интересный момент, когда линия митр. Сергия (Страгородского) названа новообновленчеством: «Новообновленчество, руководимое митр. Сергием сделало церковь, эту чистую Невесту Христову, наложницей безбожного государства. Такое поведение князей Церкви есть грубое преступное извращение сущности Церкви». Таким образом, эта тема начинает полемизироваться, развиваться.

Другая серьёзная и важная тема - возможно ли молиться за власти. С одной стороны, в декларации все к этому призываются, более того, это некоторое условие легального существования церкви — молиться за власть. С другой стороны, как это делать, потому что опять-таки круг «непоминающих» отмечал, что даже молитва церкви за языческое государство в Римской империи - это не одно и то же, нежели молитва, например, за советскую власть. Потому что языческая власть Римской империи не была безбожной. Она была языческой, но она опиралась на некоторые религиозные основы, пусть это политеизм, но всё-таки это не богоборческая власть. И в будущем эти потенции, которые в ней таились, раскрылись в христианизации Римской империи. Власть же советская как раз лидерами оппозиции воспринималась как власть, о которой пишется в Священном Писании, - власть конца времён, власть открыто сатанинская которая ведёт к концу мира и к разрушению Церкви изнутри. В то же время моление за власть и за смягчение сердец властей признавалось необходимым и нужным. Именно по такой форме молился о властьпредержащих митрополит Кирилл (Смирнов) в ссылке.

Теперь я хотел бы привести несколько примеров тогo, как миряне и священники осознавали ответственность за истинные и верные отношения с властью, как они реализовывали это в своей христианской жизни. В марте 1918 года, один из членов братства, которые в это время начинают активно возникать, Братства во имя святителя Алексия, Мария Свет, обращается в личном письме к товарищу Ленину. Дело в том, что готовилось разорение мощей святителя Алексия, которые находились в то время в Кремле, в Чудовом монастыре, и она обращается к главе советского правительства: «Товарищ Ленин! Обращаюсь к Вам от имени братства святителя Алексия с просьбой отдать нам, любящим святителя Алексия, его мощи святые, находящиеся в Кремле в Чудовом монастыре. Товарищ Ленин! Вам дороги тела и могилы борцов, павших за социализм, похороненных у Кремлёвской стены, и нам бесконечно дорога гробница нашего духовного вождя - святителя Алексия - его останки святы для нас. Пусть же в свободной России не будет, наконец, отвратительного насилия неверующих над тем, что дорого и свято сердцам верующих. Молю святителя Алексия, этого святителя любви, чтобы он коснулся Вашего сердца, и Вы, исполнив нашу просьбу, сделаете три тысячи человек, членов нашего братства, бесконечно счастливыми. Член братства святителя Алексия Мария Свет». На письме резолюция Ленина: «Товарищ Курский, прошу не разрешать вывоза, а назначить вскрытие при свидетелях. Ленин».

Вот это некоторая такая отвага и в то же время это знак. Когда мы читаем этот документ, нам кажется, что эта некоторая наивность, детская чистота, будто глава советского антирелигиозного государства сможет откликнуться на это прошение. Но в этом есть и некоторое дерзновение, и некоторое упование на Бога, что сердца даже такого человека может коснуться милость Божия.

Еще я хотел бы сегодня привести небольшое свидетельство о монашеской общине, которая возникла в начале XX века в местечке Нежадово. Это Лужский уезд Петербургской губернии. Сама по себе история очень интересна, и тоже, к сожалению, придётся говорить о ней пунктирно. Дело в том, что инициатором возникновения этой общины, и ее главой являлась игуменья Ефросинья, в миру Мария Константиновна Арсеньева, дочь знаменитого общественного деятеля императорской России, известного адвоката, который принял участие в «нечаевском деле», публициста Константина Константиновича Арсеньева. В Нежадово находилось поместье Арсеньева, где он вместе со своей дочерью летом отдыхал, и в 1905 году появилась идея создать в этом поместье женский монастырь, под влиянием сестёр Мансуровых - Екатерины Борисовны, в монашестве Сергия, и Натальи Борисовны, монахиня Иоанна. На их решение принять монашество повлияло общение с одним из последних оптинских старцев — старцем Анатолием. Они основали в Риге общину и Троицкий монастырь, основали Преображенскую пустынь под городом Митава, в сорока километрах от Риги. Кстати говоря, в этой пустыне сложилась целая, можно сказать, очень замечательная традиция старцев - и старец Косьма (Смирнов), и архимандрит Таврион (Батозский).

И вот Мария Константиновна, она ещё не была в монашестве, именно под влиянием своих наставниц основывает эту женскую монашескую общину. Причём ей удалось добиться благословения митр. Антония (Вадковского), удалось добиться разрешения и регистрации у Синода, в том числе регистрацию собственных внутренних правил, т.е. монашеского устава для этой общины. Накануне февральской революции в общине было более сорока человек, причём люди очень разные - и из крестьян, и люди высокой образованности - врачи, педагоги. Известно, что некоторое время в этой общине находилась в качестве послушницы Вера Васильевна Розанова, дочь знаменитого русского философа.

Надо сказать, что в 1919 году, после того, как Северо-Западная армия Юденича ушла из этих мест и пришла советская власть, монастырь был закрыт. Но благодаря тому, что игуменья Ефросинья была человек, с одной стороны, очень духовно крепкий и стойкий, а с другой стороны, благодаря кругу знакомых её отца, она знала очень многих видных деятелей, в том числе советского государства. Например, Смидовича, который был вхож в дом Арсеньевых. И поэтому ей удалось в 1922 году добиться разрешения, чтобы монашескую общину перерегистрировали как сельскохозяйственную артель, и в Нежадово, это был такой центр не только духовной жизни, но и социальной жизни, экономической, потому что при этой общине был открыт приют для девочек, действовала школа, действовал фельдшерский пункт, куда местные крестьяне всегда приходили за медицинской помощью, которую им оказывали сестры. Поначалу и те сестры, кто работал в светской школе, ходили и вели уроки в монашеских одеждах, и те, кто работал в фельдшерском пункте в этом селе, они тоже ходили в монашеских одеждах. Правда, потом пришло постановление, чтобы они сняли монашескую одежду. Они повиновались и стали ходить в мирской одежде, занимаясь тем же самым.

Несколько раз (около семи или восьми раз) сама игуменья Ефросинья уезжала в Москву, когда становился вопрос о прекращении деятельности сельхозкоммуны. Благодаря общению со Смидовичем и с Янукидзе им удалось до 1928 года продержаться вместе. И только в указанный год, когда начинаются процессы коллективизации, приезжают комиссары или комсомольцы, для того чтобы проводить агитацию за организацию колхоза, а крестьяне говорят: «Нам не надо колхоз, у нас есть община, и нам здесь очень хорошо». И тогда советская власть принимает единственно правильное решение - разогнать общину, разогнать артель. Выходит страшная статья под названием «Чёрный колхоз», имеются в виду чёрные одежды монахинь. Всех разгоняют, но община не распадается. Её ядро, прежде всего ближайшие сподвижницы игуменьи Ефросиньи, перемещаются в Гатчину, потом высылаются советской властью в Муром, где создаётся тайный монастырь. В конце концов заканчивается всё расстрелом монахини Ефросиньи в ноябре 1937 года.

Есть в этой истории ещё один очень интересный момент. В 1925 году в Нежадово приезжает из Петрограда, тогда уже из Ленинграда, представительница Ч К, которая должна была изнутри подорвать общину. Сначала просто приходит на службы, ведёт себя вызывающе, ведёт себя открыто с пренебрежением, высказывает оскорбительные речи. Потом постепенно начинается общение с самой игуменьей. Что случилось, не знаю, но после некоторого общения, примерно полугодового, Евгения Александровна (так её звали), принимает постриг с именем монахини Евфимии и становится одной из учениц игуменьи. Но, правда, очень скоро, буквально через год-полтора, она умирает, не дожив до разгона этой общины.

Сами эти свидетельства говорят о том, что отношения с властью, которых невозможно было избежать, строились в этом новом русле независимости и свободы, и в то же время свидетельства об истинности веры.

И заканчивая свое выступление, я хотел бы два слова сказать о новом опыте отношений с государственной властью, который был у Псковской Православной Миссии. Свящ. Алексей Ионов говорил об оккупационной власти, о том, что, конечно, это светская власть, с которой нужно каким-то образом строить отношения, но в то же время признавал, что это зло: «С немцами мы все считались по принципу - " из двух зол выбирай меньшее". Что немцы - зло, никто из нас не сомневался». Понятно, что большее зло и больший компромисс для миссионеров была власть советская. Все же отношения с оккупационными властями строились, и известно, что прот. Кирилл Зайцев, начальник Управления Псковской Миссии, лично неоднократно приходил к военному коменданту, когда вставали те или иные острые вопросы в отношениях церкви и новой власти. Например, в 1942 году он посетил военного коменданта с тем, чтобы отстоять один из псковских православных храмов, где оккупационные власти собирались открывать кинотеатр для местного населения. Прот. Кирилл сказал коменданту, что это возмутительно, «даже советская власть, при всей своей одиозности, ни в одном из храмов Пскова не открывала кинематограф. И вы в этом смысле в глазах мирного населения предстанете в нехорошем свете». На что комендант искренне удивился: «Но мы же хотим лучшего, это же будет кинотеатр, и местные жители смогут приходить и культурно просвещаться». И всё-таки о. Кирилл смог отстоять православный храм. Существует масса других примеров, которые можно было бы привести, когда священники становились буфером между новой оккупационной немецкой властью и простым народом. Когда священники-миссионеры с мест в отчётах митр. Сергию (Воскресенскому) писали о тех или иных возникших проблемах, то митр. Сергий уже со своей стороны доводил это до вышестоящих властей в Риге или в Пскове. В том числе, когда необоснованные репрессии чинились в отношении местного населения, когда в храмах оккупанты вели себя неподобающим образом и т. п.

К сожалению, нет возможности продолжать далее, приводить факты, рассказывать и тем более цитировать, но, может быть, в ходе обсуждения ещё можно будет добавить что-то важное к уже сказанному.

ЛЮДМИЛА КОМИССАРОВА. Мне хотелось бы кое-что добавить к выступлению Константина Петровича, потому что (видимо из-за нашей отдалённости от Пскова) получилось так, что мы с ним разрабатывали примерно одну и ту же тему. Может, это и хорошо, так как ему удалось подробно рассказать обо всём, а времени немного, и мне достаточно будет сделать лишь небольшое сообщение по поводу принятия декрета об отделении церкви от государства. Этот декрет вначале был воспринят очень негативно, но позднее уже считалось, что благодаря ему церковь могла бы существовать самостоятельно.

Однако, по моему мнению, создается впечатление, что в глазах церковных деятелей этот декрет лишал церковь возможности опереться на государство или, по крайней мере, к нему апеллировать. Более того, в нем есть такие пункты, которые ставят под удар легальность её существования. Вот пункт 12: «Никакие церковные религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют». Пункт 13: «Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием. Здания, предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются по особым постановлениям местной или центральной государственной власти в бесплатное пользование соответственных религиозных обществ». Над этим, считаю, стоит подумать как над попыткой уничтожения церкви, по крайней мере, легализации такой попытки.

Хотелось добавить, что старание сохранить церковь легальную, не загнать ее ни в коем случае в катакомбы - это не просто позиция митр. Сергия (Страгородского) или какого-то отдельного иерарха. Митр. Сергий (и, видимо, не один он), судя по всему, воспринимал это как некое завещание патриарха Тихона о том, чтобы наша православная церковь не вступала в конфликт с советской властью. И не только не вступала в конфликт, но и не пыталась противостоять ей открыто. Вот, в третьем послании патриарха Тихона сказано: «Чада мои, пусть слабостью кажется иным святая незлобивость церкви». Эти призывы к нашему терпеливому перенесению антихристианской вражды и злобы, это противопоставление испытаниям обычной человеческой привязанности к благам земным и удобствам мирской жизни нехристианских идеалов. Может быть, эти слова звучат как некоторое примиренчество. Но если сравнивать послания патриарха Тихона, то изменение этой позиции будет видно очень хорошо. В четвёртом послании патриарха Тихона сказано: «Памятуйте же, отцы и братья, и канонические правила, и завет святого апостола " блюдите себя от творящих распри и раздоры, уклоняйтесь от участия в политических партиях и выступлениях, повинуйтесь всякому человеческому начальству в делах мирских" (1 Петр 2: 13), не подавайте никаких поводов, оправдывающих подозрения советской власти, подчиняйтесь её велениям, поскольку они не противоречат вере и благочестию, ибо Богу по апостольскому наставлению должно повиноваться более, нежели людям». Если потом прочитать декларацию митр. Сергия, то это, конечно, уже качественно другой документ. В ней соглашательство с тем, что власть будет довлеть, согласие если не на сотрудничество, то, во всяком случае, на подчинение. Но это некоторая позиция.

На мой взгляд, очень плохо, что в церкви не было выработано единой позиции, собор не успел этого сделать, а потом, в 20-30-е годы, церковной соборности практически уже не было. Упреки катакомбной церкви, «непоминающих» в адрес митр. Сергия понятны. Но он в это время фактически становится заложником ситуации, он себя воспринимает как единственного гаранта, отвечающего за то, что происходит. Вот выдержка из его письма митр. Кириллу (Смирнову), который как раз упрекает его за соглашательство: «Вам не нравятся учреждения синода, другому декларация, третий найдёт, что я слишком снисходителен к падшим, четвёртый наоборот. Если по таким поводам будут отколы, то церковь перестанет существовать», - т.е. если не будет послушания митрополиту, то церковь перестанет существовать. Он не видит никакого другого выхода из этой ситуации, и в 1928 году он пишет письмо митр. Агафангелу, умоляя его «потерпеть, не разрывать отношения, пока не выяснится, куда мы хотим вести церковный корабль: к сравнительно сносному существованию в данных условиях или к погибели». То есть или церковь легальная, которая не загнана в подполье, или это погибель.

Письмо Марии Свет, которое читал Константин Петрович, показывает, что и у ревностно верующих людей сознание было то же, - следует отстоять церковные святыни, храмы, богослужения, а иначе что такое тогда церковь (хотя церковь существовала и в условиях нелегальных). И это большой вопрос, насколько живой была жизнь Церкви в условиях легальности и насколько живой — в подполье. Может, это дерзко с моей стороны, но, считаю, что это ещё вопрос, погибель ли для церкви - уход её в это время от легального существования. Митр. Сергий, который пытался добиться от советской власти путём компромиссов и уступок возможности церковной деятельности, не только богослужения, но и просвещения, и издательства, отчасти этого добился. Но это было похоже на игру в «кошки-мышки». Открылся журнал Московской патриархии -через несколько лет закрылся, открылись какие-то образовательные учреждения - через некоторое время закрылись. То есть власть поступала по своему произволу. И никогда не прекращались репрессии духовенства и мирян. Сам митр. Сергий в 1941 году одному приехавшему к нему священнику говорил с большой печалью, что раньше нас душили, но всё-таки исполняли свои обещания, а теперь нас душат и никаких обещаний не исполняют.

Вот, пожалуй, на этом я остановлюсь, потому что это только дополнение, но, может быть, в связи с этим будет какое-то обсуждение.

СВЯЩ. ГЕОРГИЙ КОЧЕТКОВ. В самом начале обсуждения я хотел бы, конечно, обратить внимание на некоторые прозвучавшие сегодня моменты, которые имеют прямое отношение к нашей главной теме - ответственности духовенства и мирян за церковь. Это действительно экклезиологическая тема, потому что она затрагивает совершенно принципиальный вопрос: кто и за что несёт ответственность в церкви. Вопрос этот очень актуален для сегодняшнего дня и останется актуальным, очевидно, и в обозримом будущем.

Я думаю, здесь очень важно было бы сблизить две вещи, о которых сегодня тоже шла речь. Я имею в виду, с одной стороны, веру в церковь, а с другой стороны - обновленчество и неообновленчество, «новообновлеичество», как это звучало в 20-е годы. Мне кажется важным, что как раз обновленчество надо характеризовать прежде всего по признаку отсутствия - полного или почти полного - веры в церковь. Исторический опыт показал, что и первоначальное обновленчество, которое проявило себя при святителе Тихоне, и то, в котором обвинялись митр. Сергий (Страгородский) и последователи его линии, совпадают именно с этих позиций при очень большом различии по другим характеристикам, о котором тоже, конечно, не надо забывать. Однако эта внутренняя принципиальная вещь остаётся единой. А вера в церковь - это то, о чём нам говорит не больше не меньше Символ веры, т.е. это вещь основоположная, хотя действительно в истории забывавшаяся не однажды, в первую очередь иерархией, но также и мирянами. Разве все миряне у нас всегда веровали или теперь веруют в церковь? Разве вся иерархия очень веровала в церковь или сейчас верует в церковь? Это большой вопрос.

По понятным причинам всё, что касается обновленчества и неообновленчества, нас интересует, поскольку пытались (а некоторые и до сих пор пытаются) навесить эти ярлыки на наш институт, на наше братство, на всё наше движение. Мы всегда говорили, что нужно обновление без обновленчества. Соответствующую статью я опубликовал, как вы помните, ещё до первой волны гонений на наше братство, начавшихся в конце 1993 года. Статья так и называлась: «Обновление без обновленчества». Нас это всегда интересовало. Мы ещё не знали всех тех деталей, которые нам известны из истории сейчас. Мы не знали, что термин «новообновленчество» существовал давно и применялся оппонентами к митр. Сергию, к тому, что сейчас называется «сергианством». Но можно «сергианство» назвать и обновленчеством, так как на самом деле «сергианство» — это и есть обновленчество, а обновленчество, простите, есть «сергианство». Другое дело, что его необходимо отличать от первой волны обновленцев, которые в большой степени были ещё связаны с какими-то тенденциями и чаяниями дореволюционного духовенства, просвещённой его части, где были как достойные люди, так и крайне недостойные, что всем известно. Достойные очень быстро отошли от обновленчества, когда поняли, что это политическая провокация и ничего больше, придуманный советской властью метод разрушения церкви.

Это очень важно. Сейчас много говорят о «сергианстве» и, я думаю, ещё будут говорить. После того как договорились с Зарубежной церковью, кажется, стали меньше говорить, однако это жалко, это зря. Надо не забывать о том, что «сергианство» - это большая опасность, хотя я бы не связывал это с именем одного лишь митр. Сергия. Здесь есть историческая неправда в том, что это явление связывают только с ним. Нет, это было умонастроение, это была язва церковной жизни, имеющая очень глубокие, буквально вековые корни. Сейчас мы с вами слышали, что и на Соборе 1917-18 годов эта тенденция опираться на власть имела очень много адептов. Причём опираться в принципе, какая бы ни была эта власть, христианская или нехристианская, православная или неправославная - вот что важно. В конце концов, до сих пор звучат вопросы: как церковь могла отдаться в полон власти, скажем, в константиновский период своей истории, начиная ещё с IV века, с Константина, или с конца IV века, когда христианство стало государственным. Сейчас это неважно. Остаётся важнейший вопрос: почему церковь, исповедовавшая именно тогда веру в церковь, (вспомним добавление к Символу веры на II Вселенском соборе) провозгласив эту веру, на самом деле поставила императорскую власть в Римской империи выше себя? Потом это наблюдается и дальше, в том числе и на Руси, в России, и уж когда это дошло до советской власти, это стало уже совсем непонятно.

Но как церковь могла это допустить? Обычно отвечают одно и то же: это дало возможность сделать то-то, появились возможности сделать то-то. Хотя что получилось? Миссия расцвела? Церковная миссия не расцвела. Образование - да, может быть, оно укрепилось. Действительно, каких-то возможностей стало больше. Прежде всего вспоминают великолепие храмов, монастырей, росписи, всю эту дорогую христианскую культуру, дорогие церковные мероприятия и шествия и т. д. Всё это, конечно, имело место. Но насколько это оправдано, если с другой стороны на другой чаше весов положена вера, в том числе вопрос веры в церковь. Всякое желание опереться, особенно эксклюзивно, на государственную власть и государственную силу, государственную защиту, это всегда, на мой взгляд, свидетельство умаления или даже отсутствия веры в церковь. Желание выстроить в церкви жёсткую вертикаль власти - это тоже всегда есть свидетельство неверия в церковь. Желание обеспечить абсолютную власть архиерею или, допустим, патриарху, синоду, неважно кому в иерархической структуре - это всегда есть плод невозможности опереться на церковь или забвение того, что церковь - это весь народ Божий.

Что это означает для православного человека, я думаю, все здесь присутствующие прекрасно понимают. Мы столетиями оппонировали католикам, потому что они как раз вроде бы породили эту клерикализацию в церкви. А что сделали при этом мы сами? В конце концов, чем отличается такой упор на власть иерархии от упора на власть светскую, которая поддерживает эту иерархию? Остаётся опять одно и то же - папизм и цезарепапизм, которые где-то в глубине сходятся. Обновленчество и неообновленчество, т.е. патриаршая церковь и раскольническая группировка, в глубине опять же сходятся. Поэтому я, например, ратую за введение в нашу историческую науку термина «второе восстановление патриаршества». Вы знаете, я его в своё время придумал и стараюсь продвигать, потому что мне кажется, что мы очень многое теряем, когда недооцениваем этот момент в 1943 году.

Было восстановление патриаршества в конце 1917 года, правильно или неправильно, оправдано оно было или неоправданно - об этом можно спорить. Но это одно явление, а восстановление патриаршества в 1943 году после встречи митрополитов со Сталиным - это совсем другое явление, в принципе другое. Последствия мы видим: что было с церковью от 1917 до 1943 года и что стало с ней с 1943 года и далее? Ясно, что церковь потеряла свою резистентность, она перестала сопротивляться.

Я очень хорошо помню 60-70-е годы в нашей церкви, когда мне лично было стыдно смотреть в глаза, скажем, баптистам или другим протестантам. Почему? По очень простой причине - потому что они сопротивлялись, а мы, точнее наши церковные деятели, уже практически ничему по сути не сопротивлялись. Более того, мы ставили себе в заслугу то, что мы не сопротивляемся советской власти. Католики в те же годы в западных областях, как известно, подготовили великолепную инфраструктуру для восстановления униатской церкви. Плюс националистическая волна - и как легко взяла верх эта церковь над нашей церковью, потому что у нас ничего не было готово - ничего! Никто не предполагал, что надо что-то делать независимо от того, разрешают нам это или не разрешают. Наши церковные деятели как раз охраняли такую сверхлояльность: любой настоятель, любое должностное лицо, любой священник, любой архиерей, даже из самых приличных, они реально были против какой бы то ни было нелегальной деятельности. Это же значит, что мы будем раздражать советскую власть, будем, так сказать, её провоцировать на гонения. Другие это делали и показывали нам пример после 1943 года, хотя до этого чаще всего мы показывали пример другим. Исключений почти не было. Мне кажется, этот аспект сейчас нам очень важно иметь в виду, что такое обновленчество и неообновленчество и какова наша вера в церковь. Здесь как раз очень важен опыт 20-30-х годов, т.е. периода первого восстановления патриаршества. Люди чувствовали ответственность за церковь, причём иерархия признавала эту ответственность и за мирянами. А вот потом, после 1943 года, она перестала это делать. Я интенсивно участвую в церковной жизни с 60-х годов, поэтому многое происходило у меня на глазах, сохранилось в актуальной памяти. Конечно, я не знал 40-50-х годов церковной жизни, это понятно, но во всяком случае со второй половины 60-х годов многое испытывал непосредственно сам или через своих знакомых. Тогда всё живое в церкви рождалось лишь при молчаливом попустительстве иерархии. Если бы кто-то в те годы спросил: а ты брал благословение у архиерея или у священника на то, чтобы собираться, чтобы быть братством или катехизировать, чтобы печатать какие-то книжки, работать с детьми и т. д., хотя бы вместе читать Писание, на него бы посмотрели как на сумасшедшего. Почему? А потому что это было невозможно. Да этого не хотела и сама иерархия. Даже те, кто хотел что-то делать, предполагали, что лучше делать «по умолчанию». Дескать, делайте на свой страх и риск. Но даже таких были единицы, ещё надо было днём с огнём искать, чтобы по умолчанию тебе разрешили, чтобы тебя не сдали, не написали на тебя тут же донос. Поэтому никто ни у каких епископов никаких благословений никогда не брал ни на какую реальную церковную деятельность, это было просто невозможно.

О чём это говорит? Это говорит как раз о том, что есть проблема с верой в церковь. Если иерархия не будет верить в церковь, если она не будет опираться на церковь, если она не захочет увидеть реальных границ церкви, - а ответственность возможна только там, где есть границы, - то мы вернёмся ко временам той или иной формы обновленчества.

ГАЛИНА КОПТЕВА. Отец Георгий, у меня к Вам вопрос. Вы сказали, как я поняла, что иерархия боялась советской власти по разным причинам, и поэтому церковная жизнь была в таком пассивном состоянии. Но волна эмиграции, которая покинула границы России, получила свободу, а там были иерархи, были священники. Однако насколько я помню, в статье м. Марии Скобцовой «Испытание свободой», написанной после десятилетнего пребывания в эмиграции, говорилось, что священство испытания свободой не выдержало. Ничто не мешало, никакой советской власти не было, а была в течение десяти лет страшнейшая стагнация и ностальгия по ушедшим временам святой Руси. Как бы Вы прокомментировали это? Видимо, советская власть только обнажила язвы церковной жизни? Вот это неверие, о котором Вы говорили, и сделало их действительно видимыми для всех. Были не только пассивность и слабость, но, видимо, что-то сломалось внутри церковного механизма, и эта резистентность была потеряна уже давно.

свящ. ГЕОРГИЙ кочетков. Спасибо, Галина. Конечно, с этим можно только согласиться. Это как раз показывает, что дело не только в советской власти, не только в страхе и в реальных мучениях. Можно было понять архиереев, которые долго сидели, страдали и после этого уже ничего не могли делать. Они оставались внутренне верными, но ничего отстоять, сделать уже не могли, потому что они боялись повторения того же, что уже пережили. Например, Кассиан Костромской, старый архиерей, который просидел много лет, в своей епархии абсолютно ничего не делал. Ему говорили: ну что же Вы, сейчас вроде бы можно... Он отвечал: вы знаете, я больше этого не выдержу; если меня еще раз посадят или что-нибудь такое начнут со мной делать, я просто не вынесу. И всё, разговор был короткий. Обвинить его в чём-либо трудно, потому что всем всё было понятно.

Но проблема оказалась действительно глубже, она оказалась общецерковной проблемой. Одно дело страх, человеческая слабость, а другое дело - неверие в церковь. На кого мы опираемся, на кого мы уповаем, в конце концов? Уповаем ли мы на Бога и на Церковь как единое целое или нет? Или мы ищем для себя какие-то другие подпорки? Как не выдержала этого искушения иерархия, так же многими не было выдержано испытание на веру в церковь, которое устроила советская власть здесь или какая-то другая власть для тех, кто уехал за границу. Люди привыкли к тому, что церковь должна жить не внутренней силой и не Божьей помощью, а внешней поддержкой. Они до сих пор считают, что это единственная норма.

ГАЛИНА КОПТЕВА. Прошу прощения, о. Георгий, а не получили ли мы этот вирус неверия вместе с крещением?

СВЯЩ. ГЕОРГИЙ КОЧЕТКОВ. Я уже говорил о том, что константиновский период начался ведь не с X, а с IV века, поэтому много чего было наработано ещё тогда. Так что это общая проблема всего константиновского периода. Мы сейчас переживаем важнейший исторический момент, когда церковь должна для себя констатировать, что константиновский период общецерковной истории закончился, какие бы ни были частные взаимоотношения церкви с тем или иным правительством или правителем. Он закончился, и хотя есть мощнейшие попытки его снова начать, воскресить это уже невозможно. Ещё можно найти какое-то оправдание тому, что было в истории, потому что иначе шестнадцать веков, огромный период не просуществовал бы, для него не было бы никакого оправдания свыше, в нём не было бы совсем никакой правды. Но какая-то правда была, и даже известно какая: церковь столкнулась с невозможностью быстро переработать языческий человеческий материал, и в связи с этим она вынуждена была идти назад, в Ветхий Завет. Это и породило константиновскую эпоху, насколько я понимаю эту парадигму. Возможно, это оправдывает весь константиновский период в истории. Но сейчас этого нет - и никогда уже не будет. Этот исторический пласт выработан, и нужно просто всем мужественно посмотреть в глаза новой реальности. Это значит, что нужно действительно нести ответственность за церковь и за мир как иерархии, так и мирянам, и уже поэтому совершенно невозможны никакие парадигмы «царствования» архиереев, когда любому архиерею даётся абсолютная власть в церкви. Какой бы церковь ни была, как бы ни были разрушены её границы, как бы ни собраны или разрознены были её силы, всё равно сейчас невозможно строить церковную жизнь по принципу неверия в церковь,

СВЕТЛАНА ЧУКАВИНА. Большое спасибо.

МАРГАРИТА ШИЛКИНА. Я хочу вернуться к последнему вопросу Галины. Мне кажется удивительным то, что, когда за рубежом оказалось около миллиона наших соотечественников в результате Гражданской войны, все они были примерно в одинаковой ситуации независимости от европейских государств, которым, в общем-то, не было никакого дела до нашего православия. Но при этом в Париже начинают собираться те силы, которые впервые попытались осмыслить проблему церковно-государственных отношений - и с богословской, и с экклезиологической, и с религиозно-философской точки зрения.

Сейчас опубликованы протоколы семинаров братства Святой Софии, которые вёл о. Сергий Булгаков. Оно всерьёз поставило перед собой вопрос: не является ли такая вот связь между церковью и государством догматически обусловленной. И очень быстро члены братства нашли богословский ответ на этот вопрос, твёрдо, спокойно и уверенно сказав «нет». Именно там, в трудах о. Сергия Булгакова, Николая Александровича Бердяева, начинает появляться серьёзная разработка этой темы, впервые на таком высоком уровне. И сейчас это богатство, которое пока ещё не востребовано, к сожалению, церковью в полноте, даёт нам очень много серьёзных и хороших аргументов в поддержку развития темы «церковь-государство».

Не случайно там же, в Париже, рождаются и Русское студенческое христианское движение, и Свято-Сергиевский институт, и издательство YMCA-Press. А с другой стороны, как мы знаем, создаётся другая структура - Русская православная церковь за рубежом, которая руководствуется в большей степени человеческими, моральными, политическими, какими угодно соображениями, но не внутрицерковными. Эта заражённость политической мотивацией, заражённость выстраиванием отношений с государством у них осталась, и поэтому общего языка в общении друг с другом двум ветвям православия там найти так и не удалось.

Такая расколотость сознания была на протяжении всего XX века, как в России, так и за рубежом, потому что это расколотость двух парадигм существования церкви, начиная с крещения Руси. И, может быть, церковь оправдана в истории как раз тем, что на всех этапах развития в ней были люди, которые стремились к подлинно церковной жизни вне зависимости от отношений с государственной властью. Такая тенденция была представлена в истории церкви всегда, и это наше богатство.

Об этом сейчас важно говорить, важно на этот опыт опираться. Не случайно в «Основах социальной концепции РПЦ», которые были приняты в 2000 году (тоже, в общем-то, впервые как канонический документ на эту тему), прозвучали две мысли, никогда раньше не звучавшие на церковных соборах. Первая - о том, что государство не является божественным даром, а является снисхождением Бога к немощи своего народа (и цитируется знаменитая история с Саулом и первым помазанием на царство). А вторая мысль, о которой уже много писалось в прессе, о том, что христиане призываются к мирному гражданскому неповиновению государственной власти в случае, если эта власть склоняет их к отречению от веры или к поведению, граничащему со смертным грехом. То есть, вы понимаете, какими бы мотивами не руководствовались архиереи (на этот счёт тоже много всего написано), важно, что это слово прозвучало, важно, что собор это поддержал, и это уже есть в документах церкви. И оно будет жить - независимо от конкретной исторической ситуации того дня, в который было принято. Это то начало, которое вместе с глубокой богословской проработкой проблемы Свято-Сергиевским институтом может стать сегодня материалом для размышления, побудительным стимулом для другой жизни церкви.

СВЕТЛАНА ЧУКАВИНА. Спасибо большое. Мы дадим два слова К. Обозному и на этом временно приостановим дискуссию, потому что нам нужно идти дальше.

КОНСТАНТИН ОБОЗНЫЙ. Я добавлю совсем немного к нашей первой теме о послании патриарха Тихона. Мы уже привыкли, что во всех учебниках говорится о том, что первое послание очень серьёзно отличается, например, от четвёртого. Действительно, в них по-разному расставлены акценты. Но я бы хотел обратить внимание, что первое, второе, третье и четвёртое послания патриарха Тихона внутренне непротиворечивы, т.е. в них нет никаких противоречий, которые позволяют сказать, что он ключевым образом изменил свою позицию. В последних посланиях патриарх обращается к пастве в целях предохранения и предостережения. Он призывает к тому, чтобы она не провоцировала власть, потому что та только и ждёт повода, чтобы развязать руки для кровопролития. Это очень важно. Конечно, в посланиях просматривается некоторая линия, которая войдёт в Декларацию 1927 года, но нельзя сказать, что патриарх Тихон подготавливал декларацию. Это тоже очень серьёзный момент.

Э. МАРТЫНЮК. Вы имеете в виду завещание патриарха Тихона?

КОНСТАНТИН ОБОЗНЫЙ. Завещание патриарха Тихона - спорный момент. Вопрос о завещании уводит нас в сторону, потому что есть разные мнения по поводу его авторства и подлинности.

Чтобы завершить разговор по поводу той части церкви в СССР, которая не признавала Декларацию 1927 года, приведу очень краткую цитату, в которой высказывается мысль, что «вспоминающие» — никакие не бунтовщики и не противники советской власти. Вот реакция на ту часть декларации, в которой говорится о кабинетных мечтателях, думающих, что они могут укрыться где-то от новых реалий: «Нет, мы не мечтатели. Не на мечте, а на непоколебимом камне Воплощённой Истины, в дыхании Божественной Свободы хотим мы созидать твердыню Церкви. Мы не мечтатели, вместе с тем мы и не бунтовщики... Совершенно искренне мы отмежёвываемся от всякого политиканства и до конца честно можем декларировать свою лояльность. Но мы не думаем, что лояльность эта непременно предполагает клевету и ложь. Мы считаем, что политическая лояльность есть Тоже, прежде всего, добросовестность и честность. Вот эту-то честную, построенную на аполитичности лояльность, можем мы предложить правительству и думаем, что она должна расцениваться дороже, чем явное, похожее на издевательство лицемерие». Несмотря на определенную жёсткость, в этом ответе на декларацию явно раскрыта главная позиция и принцип отношения к государству и власти.

ЛЮДМИЛА КОМИССАРОВА. Я прочитала в книге Д.В. Поспеловского (правда, К. Обозный, может быть, скажет, что это не документальный источник), что уже в 1923 году, когда патриарх Тихон находился в очень тяжёлых условиях (он был арестован, а потом вскоре освобождён), советская власть таким образом старалась его компрометировать в глазах верующих. Но есть заявление патриарха, датированное 28 июня, в котором он осуждает всякое посягательство на советскую власть, откуда бы оно ни исходило. В нём есть такие слова: «Я советской власти не враг».

Эти слова можно понимать по-разному. Кто-то может понять, что «не враг» означает друг. Понятно, что двойственная позиция патриарха приводила к тому, что ему было трудно что-то сказать однозначно. В июле 1923 года в интервью секретарю английского национального комитета В. Коутсу «Руки прочь от России» патриарх Тихон отрицает то, что советская власть преследовала кого-либо за религиозные убеждения. Вот уже можно провести мост и к митр. Сергию (Страгородскому). Но это не осуждение митр. Сергия и патриарха Тихона. Понятно, что здесь очень боялись советской власти, а заграницей её не боялись. Когда митр. Сергий стал патриархом, то сказал, что ему легче было бы на каторгу пойти, в лагерь. Нельзя сказать, что эти люди боялись, т.е. они, конечно, по-человечески боялись, но патриархом Тихоном и митр. Сергием руководила не боязнь, а попытка осознать ответственность за церковь. Поскольку тогда не было соборного мнения, то патриарх или его местоблюститель оставались единственными, кто мог решать поставленные перед ними вопросы. На них сыпались со всех сторон самые разнообразные обвинения: в сдаче позиций, в соглашательстве и т.д. Но ведь они со своей стороны тоже пытались применять административные меры, например, к тому же митр. Антонию (Храповицкому).

«Восхождение на епископскую кафедру есть приближение к Голгофе»

Ольга Филиппова

Моя сегодняшняя тема — архипастырское служение, явленное прославленными иерархами Российской православной церкви во время советских гонений 1920-30-х годов.

Представленная работа не претендует на научное исследование и является, скорее, некоторым наброском для последующего выявления и раскрытия общезначимого вклада в предание нашей церкви российских новомучеников и исповедников.

Знакомясь с документами эпохи гонений, мы видим огромное разнообразие в христианском опыте у новых российских святых. Так, С.И. Фудель, вспоминая о годах, проведённых в лагерях советского времени, пишет: «...Архиереи, которых я встречал в тюрьмах, были, конечно, разные. Были такие как Кирилл Казанский - светлые и верные Христовы рабы. Были добрые, искренние и простые. Были усталые старички, которые, думаю, были бы не прочь сыграть в преферанс. Были такие, которые не знали, что такое Оптина пустынь, про Флоренского не слыхали и были уверены, что скоро опять будут ездить в каретах и носить ордена. Но я тогда ещё не встречал среди них нового, современного нам архиерея, старающегося уверить нас, что Христос приходил на землю не для спасения человека от греха и смерти вечной, а для улаживания социальных конфликтов, такие тогда были только у живоцерковников...».

Из приведённого свидетельства следует, что разница в христианском опыте епископов-мучеников и исповедников, скорее всего, является существенной. Тем не менее здесь возможно выделить и общие тенденции. Так, начиная с 1917 года и примерно до середины 1940-х годов, епископское служение всем церковным обществом однозначно понималось как кратчайший путь на Голгофу. И эта норма, так же как и острое переживание частью епископата своего служения как в первую очередь служения пастырского, была задана ещё в предсоборной жизни.

Так, еп. Димитрий (Абашидзе) в 1902 году говорил на своей хиротонии, что значит для него быть епископом: «Страшное и ответственное служение возлагает на меня Господь. Я должен быть живым орудием Духа Божия для созидания тела Христова, должен ежечасно быть готовым предстать перед Ним, нелицеприятным Господом вечной неизменной Правды, и дать ответ о душах вверенных мне людей Его». - и далее: «...Восхождение на епископскую кафедру есть приближение к Голгофе». Неважно в данном случае, что представляют собой слова о приближении к Голгофе - фигуру речи, пророчество или чисто умозрительные выводы, важно то, в чём еп. Димитрий видел норму епископского служения. После революции в 1917 году «кратчайший путь на Голгофу» стал для всех явным.

Будущий митр. Пётр (Полянский), тогда Пётр Федорович, приняв в 1920 году предложение о хиротонии, придя домой, сказал: «Я не могу отказаться. Если я откажусь, то я буду предателем Церкви, но когда соглашусь - я знаю, я подпишу себе тем смертный приговор». И действительно, в это время епископы первыми попадают под прицел советского государства как те, кто «организует и руководит контрреволюционными элементами». Епископов одними из первых сажают и расстреливают.

Среди аспектов епископской ответственности этого периода можно выделить:

• ответственность за общую жизнь во Христе, разделённую с паствой;

• ответственность за богослужение;

• ответственность за хиротонии и рукоположения;

• ответственность за единство и соборность;

• ответственность за таинственную жизнь Церкви в новых условиях с точки зрения Писания, Предания и канонов;

• ответственность за просвещение через просветительские школы, кружки, братства и через пастырские беседы, письма и послания к пастве.

Главной задачей своего служения многие новомученики и исповедники начала XX века из епископата считали общую жизнь во Христе, разделённую с паствой.

«...Трудно давать советы другим, - пишет в предсмертной записке свмч. митр. Вениамин (Казанский) в 1922 году. - Благочинным нужно меньше решать... Нужно заключиться в пределы своей малой приходской церкви и быть в духовном единении с благодатным епископом. <...> Вам Ваша пастырская совесть подскажет, что нужно делать. Конечно, Вам оставаться в настоящее время должностным официальным лицом благочинным едва ли возможно. Вы должны быть таковым руководителем без официального положения».

Вот выписка из следственного дела сщмч. Кирилла (Смирнова), митр. Казанского (1934 год): «...При обыске у Смирнова обнаружено письмо еп. Дамаскина, в котором излагаются следующие взгляды: " Совершается суд Божий над Церковью и народом русским... Времена же приблизились несомненно апокалипсические. <...> Все наши усилия теперь должны быть направлены на установление прочных связей между пастырями и пасомыми и <...> по возможности исправить совершенный грех путем противодействия злу, до готовности даже кровью смыть грех свой". На вопрос об отношении к этому документу Смирнов ответил: " Автором письма является епископ Дамаскин — мой единомышленник... Смысл этих воззрений состоит в том, что русским народом совершён общий грех перед Церковью... и вина в этом лежит, главным образом, на духовенстве. Задача состоит в необходимости более глубокого воспитания народа, чтобы членами Церкви были истинные христиане... что и означает противопоставление царству злобы". <...> Наряду с этим митрополит Смирнов предпринимал и практические шаги по организации нелегальных ячеек церковников, которые должны были явиться массовой базой организации».

А это фрагмент письма из ссылки еп. Германа (Ряшен-цева), сер. 1930-х годов (еп. Герман был «поминающим»): «...Алёша Верховцевых навлёк гнев Сержа, хотя и сам, кажется, действительно кое в чём погорячился, но всё же удаляют его куда-то в Рыльск, да по прежнему шаблону - без суда и, ещё хуже, быть может, по желанию известной Вам Женечки. Это, конечно, вопиющее безобразие, и я на его месте просто ушел бы в отставку и остался бы со своими детьми. Сейчас там целая каша...».

Эти цитаты, конечно, поднимают много разных вопросов, но приведены они здесь главным образом потому, что свидетельствуют: для архиереев того времени единство жизни пастыря (епископа или священника) и паствы является центральным.

Через что в первую очередь для святых епископов выражалась общая жизнь с паствой?