Благотворительность и хозяйственная деятельность. Процесс легализации церковного подполья в 1940-е гг

Процесс легализации церковного подполья в 1940-е гг. затронул не только незарегистрированные общины и духовенство, но и другие сферы церковной жизни, ранее оказавшиеся под запретом. Одной из первых признание государства получила в годы войны церковная благотворительность. Причем заметно изменился ее характер. В предшествовавшее десятилетие дела милосердия были личным подвигом верующих: епископов, священников, мирян, теперь же благотворительность становилась общим делом и на уровне епархии и прихода. Кроме того, появились общецерковные сборы, средства от которых передавались через официальные каналы в Фонд обороны страны и советский Красный крест. Начало им было положено 14 октября 1941 г., когда Патриарший Местоблюститель митр. Сергий обратился к верующим с призывом «пожертвованиями содействовать нашим доблестным защитниками». Такие официальные пожертвования, в частности, сбор средств на постройку танковой колонны имени Дмитрия Донского, сыграли существенную роль в обретении Российской Церковью - впервые после революции - статуса юридического лица. Менее известна прямая помощь нуждающимся со стороны епархий, приходов, отдельных пастырей и верующих, которая во время войны получила новый импульс и носила почти открытый характер.

Так, Калужская епархия в 1942 г. и начале 1943 г. и Воронежская епархия вплоть до середины 1944 г. «шефствовали» над калужским и воронежским госпиталями. (Причем предложение Калужской епархии было согласовано с политотделом Западного фронта.) Для раненых закупали продукты, вещи, собирали деньги. Кроме того,

«осуществляя это шефство, церковный совет собрал среди верующих < Калуги> 50 ООО рублей, приобрел на них до 500 подарков, которые были розданы раненым... На те же средства церковники купили и передали госпиталю плакаты, лозунги, портреты руководителей партии и правительства, нанимали парикмахеров, баянистов и т.д. В апреле месяце < 1943 г> силами церковного хора в госпитале дважды устраивались концерты с программой русских народных песен и песен советских композиторов».

Подобное «шефство» осуществляли над госпиталями и вновь открытые украинские монастыри. Сразу после освобождения Киева в ноябре 1943 г. Покровский женский монастырь организовал госпиталь, в котором медсестрами и санитарками были насельницы обители. В этом госпитале монахини работали до 1946 г.. Участвовали в поддержке госпиталей и отдельные приходы. Еще в начале войны Князь-Владимирский собор Ленинграда, исполняя, как было сказано в письме председателя двадцатки, завет Христа о любви к ближнему, выделил на создание лазарета для раненых и больных воинов свыше 700 тысяч рублей и принял решение в дальнейшем выделять на содержание лазарета 30 тысяч рублей ежемесячно. В период отступлений 1941-1942 гг. многие приходы брали на себя попечение об оставленных на произвол судьбы раненых, хоронили убитых, в прифронтовой полосе при храмах действовали убежища для престарелых и детей, перевязочные пункты.

В дальнейшем приходы помогали вернувшимся с фронта и семьям военнослужащих. Община одной из церквей Ярославля во время войны оказывала денежную и материальную помощь инвалидам Отечественной войны и особенно семьям красноармейцев. В Орле по инициативе благочинного, была создана касса взаимопомощи, в которую каждая из пяти церквей города ежемесячно отчисляла по 300 рублей. Из этих денег оказывали помощь нуждающимся, которых было много в освобожденных областях. По признанию орловского благочинного, при посещении верующих на дому для совершения треб приходилось, «видя их бедность, опускать руку в свой карман и оказывать им материальную помощь, а не брать с них». Тот же благочинный Маковеев пытался через уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви приобрести путевку на курорт для инвалида Отечественной войны. Екатерининский кафедральный собор Краснодара за год, с февраля 1943 г. по январь 1944 г., расходовал до 10 тысяч рублей ежемесячно на поддержку раненых красноармейцев и многосемейных. Георгиевская церковь Краснодара раздала «в индивидуальном порядке» бедным, больным, престарелым до 40 тысяч рублей в 1942 г. и 25 тысяч рублей в 1943 г.. Крестовоздвиженская церковь Ставрополя в 1943 г. выдала «в порядке оказания материальной помощи» 11 тысяч 800 рублей. Помогала нуждающимся и ставропольская Преображенская церковь. Община Покровской церкви города Бийска на Алтае в 1943 г. выдала разным лицам 5400 рублей в качестве материальной поддержки. Помимо 1 миллиона 300 тысяч рублей, сданных во время войны в Фонд обороны, верующие Алтайского края собирали средства и вещи для раненых бойцов и детей фронтовиков. Приход омской Крестовоздвиженской церкви за свой счет предоставлял неимущим гробы для умерших родственников, ремонтировал двери, отпускал стройматериалы. Причт этой церкви «премировали» вещами, из числа пожертвованных на украшение храма (скатерти, шелковые шали, полотна, полотенца), а певчих - деньгами.

Как и в 1930-е гг., духовенство и миряне продолжали поддерживать погибших и репрессированных священников и их семьи. В Орле из кассы взаимопомощи ежемесячно выдавали 1000 рублей жене убитого немцами священника Орлова и 500 рублей жене убитого священника Оболенского. Церковный совет Сергиевской церкви города Курска выдавал пособие жене священника Розова, арестованного управлением НКГБ, по 2 тысячи рублей в месяц. Георгиевская церковь Краснодара выдала вдовам и женам духовенства 25 тысяч рублей в 1943 г. и 8827 рублей в 1944 г.. В Ставрополе Крестовоздвиженский приход помогал семье арестованного священника Денисова в размере 500-600 рублей в месяц. В Белозерском районе Херсонской области для сельского священника, отбывавшего заключение, верующие собирали продукты.

Столь широкая прямая благотворительность выводила из-под контроля государства значительные денежные средства. Кроме того, она расценивалась как «вербовка населения в общину верующих», а помощь репрессированному духовенству вообще была недопустима. Поэтому уже в 1943-1944 гг. все выявленные случаи прямой благотворительности, будь то на уровне епархии или на уровне прихода, пресекались властями, а инициатива верующих по возможности канализировалась через официальные советские организации. В Калуге

«НКГБ СССР были приняты меры к недопущению впредь попыток со стороны церковников входить в непосредственные сношения с командованием госпиталей и ранеными под видом шефства».

Наверное, неслучайно как раз в 1943 г. Калужский епископ Питирим (Свиридов), выступивший с инициативой «шефства» над госпиталем, был переведен на Курскую кафедру. Воронежскому епархиальному управлению собранные для госпиталя деньги и продукты в середине 1944 г. было предложено перечислять на расчетные счета госпиталя и сдавать на склады «для распределения по принадлежности». В Орле уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви тогда же дал распоряжение благочинному немедленно закрыть кассу взаимопомощи и «собранные средства передать в Отдел гособеспечения». В Ярославле в феврале 1944 г. выделенные для оказания помощи средства уполномоченный предложил передавать Наркомсобесу или Отделу по трудовому устройству и оказанию помощи семьям военнослужащих, а «непосредственное оказание помощи прекратить». Просто запретить выдачу средств попытались в Курске и на Алтае.

Конечно, запреты не всегда были эффективны, но осуществлять прямую благотворительность на уровне выше приходского становилось все сложнее. В этой ситуации во второй половине 1940-х гг. церковное руководство попыталось узаконить помощь бедному и престарелому духовенству, многие из представителей которого возвратились из мест заключения и часто не имели постоянных источников существования, а также их семьям. Епархиальные архиереи обращались к Синоду с предложениями создать общецерковную благотворительную кассу для помощи бедным духовного звания. Такой рапорт Ростовского епископа Серафима (Шарапова) был рассмотрен Синодом на сессии 24 декабря 1946 г. - 13 января

1947 г. Но тогда время для создания такого фонда еще не наступило, и Синод предложил еп. Серафиму, «равно как и вообще епархиальным архиереям», самому «иметь попечение о бедных духовного звания, сообразно с местными условиями». Только в начале 1948 г. Московская Патриархия представила на утверждение правительства «Положение о пенсиях и единовременных пособиях священнослужителям Русской Православной Церкви». Положение предусматривало создание общецерковного пенсионного фонда для духовенства и специального фонда для вдов и малолетних сирот. Оно было одобрено распоряжением Совета министров СССР 21 февраля 1948 г. Так была легализована помощь духовенства своим собратьям и их семьям - один из самых распространенных видов церковной благотворительности.

Однако в том же году возможность поддержки семей репрессированных через фонды Патриархии была фактически сведена на нет. 25 декабря 1948 г. Совет по делам Русской Православной Церкви принял «Дополнение» к «Положению о пенсиях», в котором Московской Патриархии было «рекомендовано» не назначать пенсий семьям тех церковнослужителей, которые отбывают срок наказания, «поражены в правах» или умерли во время отбывания срока лишения свободы. Вместе с тем Инструктивным письмом Совета от 1 июня 1949 г. было подтверждено запрещение, наложенное на многие формы церковной благотворительности законодательством 1929 г. В частности, снова предписывалось не допускать

«сбора средств вне действующих церквей и молитвенных домов, а также сбора средств хотя и в указанных молитвенных помещениях, но не на церковные нужды», а также «создания касс взаимопомощи (кроме пенсионного фонда для духовенства, разрешенного Московской патриархией) и организацию приютов, богаделен, домов отдыха, санаторий, больниц, читален, всякого рода курсов, кружков и групп, устройства экскурсий и т.п. мероприятий, не имеющих отношения к отправлению религиозного культа».

Так, церковная благотворительность, во время войны официально разрешенная, как общецерковные сборы, и только терпимая, как прямая благотворительность епархий и приходов, была снова поставлена вне закона, а поддержка духовенства, которую церковному руководству удалось легализовать в рамках пенсионного фонда Патриархии, была серьезно ограничена. Непосредственная помощь нуждающимся, прежде всего репрессированным священнослужителям, снова стала личным подвигом епископов, священников и мирян.

Вместе с тем благотворительные взносы приходов, которые так настойчиво в середине 1940-х гг. власти направляли в русло советских организаций, к концу десятилетия кое-где перестали быть прямой помощью нуждающимся и включились в отношения административного рынка, в полукриминальный обмен услугами между организациями. Так, в январе и феврале 1950 г. в городе Грязовец Вологодской области разразился скандал, сведения о котором дошли до ЦК ВКП(б). Община грязовецкой Крестовоздвиженской церкви в 1948 и 1949 гг. «под видом благотворительности» внесла на счета районных финансового отдела, отдела народного образования, кассы взаимопомощи инвалидов, больницы и городского детского сада 22 200 рублей. Причем в кассе взаимопомощи инвалидов «церковные деньги» составили более половины оборотных средств. Эта операция проводилась при участии председателя Грязовецкого горисполкома Колосова, заведующей райсобесом Шмаковой и с ведома райисполкома и райкома партии. Позицию Колосова и Шмаковой Вологодский обком ВКП(б), разбиравший в начале 1950 г. сложившуюся ситуацию, квалифицировал как взяточничество4, хотя, скорее всего, оба городских работника пытались выполнить поставленные перед ними задачи по социальной поддержке жителей, а обратиться к помощи церковной общины их заставил дефицит бюджетных средств. С Крестовоздвиженским приходом они, очевидно, «расплачивались» услугами. Скорее всего, это были отпускавшиеся по «государственным ценам» мука и вино, необходимые для богослужения, а также стройматериалы.

Развернутая церковная благотворительность напрямую зависела от доходов занимавшихся ею общин. Основным источником их денежных поступлений были пожертвования прихожан (включая плату за требы - явление сколь распространенное, столь мало отвечающее духу церковных установлений) и средства от продажи свечей, икон и других предметов церковного обихода. Пожертвования были актом личной благотворительности, а производство и сбыт предметов церковного обихода можно рассматривать как составляющие церковной экономики.

В 1940-е гг. легальный приход, чтобы изготовить свечи или иконы на продажу, мог обратиться к частным производителям - кустарям, чья деятельность была легальна, но находилась на обочине государственной экономики. Кооперативы кустарей, производивших предметы церковного обихода, конечно, были немыслимы, поэтому они могли работать только на черный рынок, что было малопрестижно и экономически рискованно. В связи с этим легальное кустарное производство, по-видимости, еще преобладавшее в 1930-х гг., в следующее десятилетие постепенно уступало место нелегальному производству. Довольно часто изготовлением необходимых предметов нелегально занимались сами приходы. Например, осенью 1944 г. выяснилось, что староста одной из церквей Ждановского района города Горький снабжал другие общины города и, возможно, области свечами собственного производства. В других местах приходы пользовались услугами частников-нелегалов. Екатерининский собор Краснодара в 1943-1944 гг. ежемесячно закупал у «разных лиц» до 100 новых крестиков. Иркутский уполномоченный весной 1944 г. сообщал в Совет по делам Русской Православной Церкви:

«В церкви продаются крестики, староста заявляет, что это старый запас, знакомясь с кассовой книгой, видел расходы на покупку крестиков у частных поставщиков <...> Могу ли запретить продажу крестиков?».

Во время войны нелегальное производство предметов церковного обихода иногда приобретало промышленные масштабы. Открытый 15 февраля 1943 г. Екатерининский кафедральный собор Краснодара сделал местной типографии заказ на печатание 5 тысяч венчиков и 5 тысяч отходных молитв, необходимых при церковном отпевании. На одном из заводов Омска неофициально штамповались нагрудные крестики, которые церковный совет одного из приходов скупал на десятки тысяч рублей. Неизвестная типография печатала для этой церкви венчики. В августе 1949 г. в Москве была выявлена группа из четырех человек, «занимавшихся нелегальным изготовлением и продажей икон и других предметов религиозного культа». В нее входили экономист-плановик и художник. При обысках у участников группы было изъято 524 иконы, 1500 иконо-медальонов, 305 поминальных книжек, 1800 нательных металлических крестов, 1200 отпечатанных типографским способом церковных молитв, 1500 бумажных венчиков, 13 металлических лампадок, 300 фотоснимков на религиозные темы. Эта группа была связана с нелегальной мастерской, изготовлявшей металлические кресты и медальоны, и типографией, где печатались молитвы и поминальные книжки, что позволило достичь поистине промышленных объемов производства. Очевидно, произведенный товар поставлялся как легальным приходам, так и нелегальным общинам.

Нелегальные общины могли и сами обеспечить себя предметами церковного обихода. Весной 1944 г. из Тамбовской области сообщали о кирсановских нелегалах, что они

«имеют около себя по несколько монашек. Требы и богослужения совершают по домам гор. Кирсанова и прилегающих сел и берут не менее 100 руб. за каждую требу. Монашки производят торговлю свечами по 5-10 руб. и молитвами, которые пишут от руки, по 30-50 руб.».

Свечи делали из воска и считали особыми, «чистыми» в отличие от продававшихся в церкви. Нательные кресты изготовляли из целлюлозы. Некоторые группы занимались изготовлением и реставрацией икон. Подобные промыслы на Тамбовщине были настолько распространены, что некоторые работники сельсоветов выдавали справки «на право заниматься поделкой киотов и обряжением икон», как бы узаконивая нелегальное производство. Доходы от такого рода деятельности были значительны, ведь цены на «чистые» свечи, иконы и рукописные молитвы в десять и более раз превосходили стоимость тех же предметов в легальных церквах. Так, кресты из целлюлозы продавали по 5-10 рублей штука, самодельные иконы - по 40-50 рублей. Рукописные молитвы стоили по 30-50 рублей, тогда как омская церковь закупала нелегально напечатанные в типографии венчики по 5 рублей штука. Как позднее признавался один из участников тамбовского церковного подполья, в юности «обряжавший иконы», он «много денег на этом зарабатывал, деньги керзовыми сумками носил, и все отдавал на помощь верующим».

Законодательство 1930-х гг. ограничивало не только производственные возможности церковных организаций, но и место сбыта предметов церковного обихода исключительно помещением храма. Но как в 1930-е, так и в 1940-е гг. свечи, иконы и молитвы кроме церквей можно было купить на кладбищах в дни поминовения усопших и - в связи с увеличением во время войны спроса на церковные товары - на городских рынках. В местах массовых паломничеств при сборе богомольцев тут же появлялись торговцы свечами, крестами и религиозной литературой. На рынках, у церквей (а не внутри них) и на кладбищах продавали свою продукцию кустари-нелегалы, задержанные в Москве в 1949 г. Причем эта группа наладила сбыт не только в столице, но и в «других городах Советского Союза». «Черный рынок» вполне мог конкурировать с легальной «торговой сетью» действующих церквей. Так, в 1944 г. в продаже на рынках Пензы появилось много свечей. Цены на них были «ниже церковных до 5 руб< лей>» за свечу. Это резко снизило доходы городского собора, главной статьей которых была продажа свечей и просфор, и соответственно - поступление «доходов от церкви на патриотические цели». Понятно, что власти не приветствовали появление новых мест, где торговали предметами церковного обихода, но во время войны и в первые послевоенные годы смотрели на это сквозь пальцы. Возможно, и потому, что в это время через зарегистрированных священников, участвовавших в паломничествах или руководивших молениями на кладбищах, получали часть доходов от торговли в неустановленных местах. С изменением ситуации к концу 1940-х гг. власти вернулись к ограничениям, действовавшим в отношении торговли церковными товарами в предшествующее десятилетие. В поправках к Инструкции для уполномоченных Совета по делам Русской Православной Церкви от 1 июня 1949 г. им предписывалось не допускать продажу «предметов религиозного культа» «вне храмов и монастырей».

Вырученные средства шли не только на благотворительность. Легальным приходам нужно было покупать необходимые для богослужений муку и вино, строительные материалы для ремонта храмов, ткань для облачений и одежды священнослужителей. Исключенная из сферы государственного распределения хозяйственная деятельность Церкви еще в 1930-е гг. была вытеснена в область «черного рынка», с точки зрения социалистической экономики носившую полукриминальный характер. Один из уполномоченных Совета по делам Русской Православной Церкви в 1944 г. прямо говорил, что община, покупая материалы, необходимые для ремонта храма, на рынке, «поощряет воров». Однако в 1940-е гг., в связи с изменением государственной церковной политики, у Церкви появились новые возможности. В этот период многие общины попытались получить доступ к системе государственного распределения товаров.

Уже в конце 1943 г. и начале 1944 г., когда после образования Совета по делам Русской Православной Церкви в областях появились его уполномоченные, общины через них при поддержке правящих архиереев начали обращаться к местным властям с просьбами снабдить их по государственным ценам мукой, вином, воском, продать лес и другие материалы необходимые для ремонта, продать мануфактуру для пошивки подризников и других «предметов облачения». Эти просьбы, как правило, находили поддержку у уполномоченных, так как на закупку необходимых товаров по рыночным ценам приходы тратили немалые суммы, которые, как заявляли сами члены церковных советов, в ином случае они могли бы перечислить в Фонд обороны. Действительно, литр вина по «базарным ценам» стоил в 1944 г. не менее тысячи рублей, а центнер муки - 15-20 тысяч рублей. Результаты таких обращений в местные органы власти были различны. Курский облисполком в начале 1944 г. пошел им навстречу. По его указанию было изготовлено 250 литров вина для церквей области, а служителей культа в снабжении хлебным пайком приравняли к категории служащих. Орловский облисполком, напротив, тогда же отклонил ходатайство о снабжении церквей мукой и вином по государственным ценам.

В этот период приходы и епархии Патриаршей Церкви пыталась узаконить и производство предметов церковного обихода: открыть епархиальные свечные заводы, существовавшие у обновленцев, но запрещенные предшествующим законодательством, получить разрешение на производство свечей при храме или хотя бы облегчить налоговое бремя своего поставщика-кустаря. Обычно такие попытки имели положительный результат. Если в начале 1940-х гг. церковная экономика практически полностью была вытеснена в сферу полукриминального «черного рынка» и криминального подпольного производства, то к концу десятилетия Церковь на разных уровнях в целом восстановила легальность собственной хозяйственной деятельности, отчасти узаконив существовавшее нелегальное производство, отчасти получив доступ к системе государственного распределения. Это можно считать частью более общего процесса легализации подпольной церковной жизни в 1940-е гг. Вместе с тем государству было выгодно, чтобы легализация церковной экономики шла именно по пути обращения общин, епархий и самой Патриархии к системе государственного снабжения, а не расширения их производственной базы, так как это давало дополнительный рычаг для давления на Церковь. Недаром недовольство властей вызвало появление во время войны у многих приходов Краснодарского края своего подсобного хозяйства. Представляется, это же было одной из причин того, что в 1940-е гг. у Московской Патриархии так и не появилось собственной типографии, хотя первоначально по этому поводу было принято положительное решение и даже выделено типографское оборудование. Его в конце концов вернули ОГИЗу, а издания Патриархии продолжали печататься в государственных издательствах, проходя три уровня контроля (Совет по делам Русской Православной Церкви, Главлит, отдел печати Министерства иностранных дел, когда дело касалось его компетенции).

Тем самым процесс легализации хозяйственной деятельности Церкви имел неоднозначные последствия. Попытки реализовать возможности, открывшиеся в связи с изменением государственно-церковных отношений, включение Церкви на центральном и епархиальном уровнях в систему административного распределения ресурсов уменьшили возможность прямых репрессий в связи с обвинениями в незаконной экономической деятельности, но сделали Церковь более зависимой от этой системы. Вместе с тем на приходском уровне церковная хозяйственная деятельность по-прежнему могла быть поводом для репрессий1, поскольку она - как и благотворительность - оказалась частью теневого сектора административного рынка. Работники краснодарской типографии и мастера омского завода, нелегально выполнявшие церковные заказы, были прообразами цеховиков позднейшего времени, которые использовали мощности государственных предприятий для частного производства.