Политика Советского государства в отношении Российской Православной Церкви: к вопросу о границе легальности

Рассмотрение истории церковного подполья невозможно без уяснения основных направлений политики советского государства в отношении Церкви, так как именно государство устанавливало юридические нормы, в которых жила Церковь, определяло, какой из элементов церковной жизни имеет право на легальное существование, а какой не должен иметь место в рамках нового строя. Под этим углом зрения необходимо рассмотреть основные законодательные установления советской власти в отношении Российской Православной Церкви, понять принципы, на которых они основывались.

Историография прошлых лет вела отсчет государственно-церковных отношений советского периода со знаменитого Декрета советского правительства от 20 января (2 февраля) 1918 г. «Об отделении церкви от государства и школы от церкви». Однако представляется, что уже постановления Поместного собора 1917-1918 гг. имели ключевое значение для последующих событий. После крушения империи, в условиях оформления светского государства Российская Церковь была заинтересована в определении своего юридического статуса. 2 декабря 1917г. Поместный собор, открывшийся в августе в Москве, принял определение «О правовом положении Православной Российской Церкви», которое - если бы оно было принято новой властью - закрепило бы за Российской Церковью

«первенствующее среди других исповеданий публично-правовое положение, подобающее ей, как величайшей святыне огромного большинства населения и как великой исторической силе, созидавшей Российское государство»^.

Соборное определение фактически было предложением в адрес новой власти о заключении конституционного соглашения, в котором определялись бы правовое положение Церкви и взаимные обязательства сторон, и изложением тех принципов, на основе которых Церковь считала бы возможным заключить такое соглашение.

Декрет от 20 января (2 февраля) 1918 г., который официально назывался «О свободе совести и религиозных обществах», был ответом на это соборное определение. Предложение о заключении соглашения этим документом было отвергнуто. Практически каждому пункту соборного определения соответствовал раздел декрета, урезавший права религиозных организаций или вытеснявший их из общественной жизни. Прежде всего Церковь была лишена прав юридического лица и de jure - всего имущества. Тем самым большевистское правительство продемонстрировало, что оно не считает Российскую Церковь общественным институтом, имеющим право голоса и даже право на существование в новом государстве^. С этого момента диалог между Церковью и советским правительством, который стороны вели на языке декретов, определений Собора и посланий Патриарха, приобрел откровенно конфронтационный характер.

В 1918-1922 гг. фактически Церковь продолжала оставаться мощнейшей общественной корпорацией, но ее юридическое положение оказалось очень шатким. Новая власть не считала «какую-либо историческую церковь <...> за правовой организм» и потому не регистрировала центральное церковное управление в лице Патриарха и Синода. Епархиальные советы по началу могли существовать «как частные учреждения», без права юридического лица, а затем и это было признано нарушением Декрета об отделении Церкви от государства. Лишь приходы обладали определенным юридическим статусом и регистрировались в местных органах власти^. В худшем положении оказались монастыри. Национализация церковного имущества, предусмотренная декретом, коснулась их непосредственно, так как советское правительство рассматривало монастыри именно как крупных собственников. Православные обители были обречены на исчезновение в старых формах. В течение 1920-х гг., пройдя в некоторых случаях через промежуточную форму сельскохозяйственной артели как один из путей сохранения легальной жизни¹, они прекратили свое существование.

Начатая в 1922 г. кампания по изъятию церковных ценностей открыла новый этап государственно-церковных отношений. В предшествующие годы действия советской власти в отношении Церкви носили скорее спонтанный характер и определялись взаимной конфронтацией, а не определенной политической стратегией. В феврале - марте 1922 г. цель была определена: Политбюро ЦК РКП(б) поставило задачу уничтожения Российской Православной Церкви. Лидирующая роль в выработке церковной политики советской власти оставалась за партийными органами, а на роль главного исполнителя вместо 5-го «ликвидационного» отдела Наркомюста все прочнее выдвигались органы ОГПУ^.

Кроме институтов, ответственных за церковную политику, в течение 1920-х гг. определялись и ее методы. Помимо показательных процессов и поощрения обновленческого движения, альтернативного Патриаршей Церкви, власть все более умело пользовалась таким мощным оружием, находившимся в ее руках, как определение границы законного. Теперь оно использовалось как средство давления на непокорную иерархию. Сделав ставку на обновленцев, власть стала характеризовать Патриаршую Церковь как нелегальную и контрреволюционную организацию и попыталась обосновать это юридически. 8 мая 1922 г. московский трибунал в ходе процесса над группой духовенства, обвинявшейся в сопротивлении Декрету об изъятии церковных ценностей, провозгласил, что он «устанавливает незаконность существования организации, называемой православной иерархией»^. В советской риторике определение нелегальный уже имело политический оттенок и само по себе могло обосновать неблагонадежность такой организации. Для подкрепления этого аргумента ОГПУ попыталось доказать связь Патриарха с эмигрантскими монархическими кругами, использовав для этого прошедший незадолго перед тем в Сремс-ких Карловцах церковный собор эмигрантского духовенства, от которого патриарху Тихону пришлось отмежеваться^.

Органы центрального и епархиального церковного управления оставались без должной регистрации, что настойчиво подчеркивалось властью.

Начальник 6-го отделения Секретного отдела ОГПУ и главный «куратор» Церкви Е. А. Тучков прямо говорил о высшем и епархиальном управлении Патриаршей Церкви (в противовес признанной властями обновленческой) как о нелегальных^. Регистрация органов церковного управления, без которых невозможно каноническое функционирование Православной Церкви, начинала восприниматься церковными деятелями как желанная цель, а в руках государства она становилась приманкой, средством давления на церковную иерархию и практически на все сферы церковной жизни. В этом ключе характерна переписка между НКВД и ВЦИК от февраля 1925 г. в связи с предстоявшими перевыборами в Советы. В ней обсуждался вопрос о том, кого считать «служителем культа» и соответственно лишенным избирательных прав. Весной 1924 г. Наркомюст дал «узкое» толкование понятия «служитель культа», исключив из него псаломщиков, регентов, сторожей, муэдзинов, канторов и т.д. и причислив их к «техническому персоналу». В декабре 1924 г. ВЦИК объявил о возможности более широкого толкования спорного понятия и, следовательно, о зачислении перечисленных категорий граждан в ранг «лишенцев». Однако дело затянулось. Через три месяца НКВД еще не имел разъяснений по этому вопросу^. Скользящая, легко перемещаемая граница легального становилась в руках власти орудием, направленным против ее противников, кнутом и пряником одновременно.

Регистрация центрального (Заместителя Патриаршего Местоблюстителя и действующего при нем Синода) и епархиального (епархиальных архиереев и епархиальных советов) церковных управлений была достигнута в 1927 г. ценой тяжелых компромиссов и последовавших расколов^. Но здесь Церковь оказалась в подготовленной для нее ловушке. В апреле 1929 г. Постановление ВЦИК и СНК РСФСР «О религиозных объединениях» поставило жесткие пределы существованию Церкви. За пределами легальности окончательно остались: монашество, церковная благотворительность, образование, хозяйственная деятельность и масса незарегистрированных или снимаемых с регистрации общин, поскольку «религиозное общество или группа верующих» могли «приступить к своей деятельности лишь после регистрации общества и группы в подлежащем административном отделе (отделении или части) местного исполнительного комитета или городского совета»^. Легальность перестала быть пряником и превратилась в кнут.

1929 год подвел итог тем событиям, которые имели место в государственно-церковных отношениях в 1920-х гг. Тогда происходило становление институтов, определяющих и проводящих церковную политику советской власти, формулировалась конечная цель этой политики, отрабатывались ее конкретные инструменты. Одним из них было определение границы легальности. Теперь Постановление 1929 г. и сопутствовавшие ему документы (инструкции НКВД и ВЦИК), описывавшие процедуру регистрации религиозной общины, задали параметры, по которым легко можно было определить положение каждой конкретной группы верующих: легальна ли она и имеет - хотя и очень ограниченное - право на существование, или нелегальна и следовательно подлежит уничтожению. Они значительно сузили зону легальной церковной жизни и соответственно расширили сферу церковного подполья^. С этого момента история церковного подполья входит в новую фазу. Повсеместное закрытие храмов в 1930-х гг. придало этому явлению массовый характер. Именно 1929-1930 гг. (а не вторую половину 1930-х гг.) духовенство вспоминало впоследствии как самые страшные годы, как пик преследований и репрессий^.

Постановление 1929 г. закрепило узкую зону легального. Тенденция к ее сужению продолжалась и в 1930-е гг. В мае - июне 1937 г. высшее руководство страны рассматривало возможность отмены постановления ВЦИК и СНК РСФСР 1929 г. как «содействующего организованности церковников» и окончательного запрета Российской Православной Церкви, за которым должно было последовать ее полное уничтожение. В частности, автор записки заведующий отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) Г. М. Маленков предлагал «покончить, в том виде, как они сложились, с органами управления церковников», то есть прежде всего - с «двадцатками», которые были необходимы для регистрации приходских общин, а также с «исполнительными органами» приходов - приходскими советами. Инициатива Маленкова была поддержана и дополнена наркомом НКВД Н. И. Ежовым^. Эти предложения, хотя и были направлены на пересмотр Постановления 1929 г., на деле были логическим развитием заложенной в нем тенденции по ограничению сферы легальной церковной жизни. Частью этого плана очевидно было и готовившееся тогда же дело против центрального церковного управления в лице Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского), которое должно было стать расстрельным^. Логика властей была проста. Нелегальная Церковь по-прежнему рассматривалась бы как организация антисоветская, и ее нелегальный статус был бы достаточным основанием для репрессий. Тем самым отмена Постановления 1929 г. открыла бы путь к окончательному уничтожению еще уцелевших на тот момент очагов легальной церковной жизни в СССР.

На протяжении всех 1930-х гг. карательные органы активно используют церковное подполье как один из главных поводов для уничтожения Церкви - как подпольной, так и легальной ее части, духовенства - как лояльного митр. Сергию, так и оппозиционного по отношению к руководству Московской Патриархии. Приведем только три примера подобного рода. В 1932 г. почти полностью была уничтожена Ставропольская епархия Российской Православной Церкви. Возглавлявший ее митр. Серафим (Мещеряков), находившийся в общении с митр. Сергием (Страгородским), был обвинен в руководстве через «сеть благочинных» антисоветским террористическим подпольем. По версии следствия, он насаждал «тайные пещерные скиты и церкви», которые должны были служить опорными пунктами для диверсантов. «В процессе следствия» было «фактически вскрыто и ликвидировано 21 единица образовавшихся тайных пещерных церквей и скитов, где найдено много нелегальной монархической литературы, церковной утвари, облачений и оружия». Из заграницы «контрреволюционной организацией» якобы руководил сам глава Русской Православной Церкви Заграницей митр. Антоний (Храповицкий), будто бы посылавший в СССР монархическую литературу, деньги, инструкции и получавший «политическую информацию о положении на С< еверо-> К< авказском> К< рае> и вообще в СССР». По делу было вынесено порядка 300 расстрельных приговоров^.

В 1935 г. по той же схеме строилось дело московского Высоко-Петровского монастыря. Его настоятель архиеп. Варфоломей (Ремов) был обвинен в создании подпольного монастыря и шпионаже в пользу Ватикана (а также в террористических намерениях в отношении руководителей советского государства). В этом случае и подпольный монастырь (о котором мы подробнее расскажем в следующем параграфе), и связи его руководителя с заграницей (с целью передачи информации о гонениях) имели место^.

В 1937 г. в Загорске таким же образом были ликвидированы остатки братии Троице-Сергиевой лавры. Ее насельники во главе с последним наместником архим. Кронидом (Любимовым) обвинялись в создании нелегального монастыря, монархического подполья и благотворительности (все формы которой также были запрещены Постановлением 1929 г.). По делу был привлечен и расстрелян загорский благочинный (одна из трех ключевых фигур дела)^. Здесь, как видим, речь уже шла об уничтожении Церкви не на уровне региона (как в первом случае), а на уровне сравнительно небольшого города.

В этих делах просматривается общая схема, состоящая из трех элементов, наличие которых и их взаимосвязь были обязательны для следствия по церковным делам такого рода. Первым элементом было существование церковного подполья, которое всякий раз квалифицировалось как антисоветское. Вторым элементом было легальное духовенство (лучше - иерархи) соответствующего места и, наконец, связи с заграницей (обычно - с карловчанами, иногда - с Ватиканом). Контакты с заграницей - реальные или мнимые - привлекались для обоснования связи «контрреволюционной подпольной организации» с «эмигрантским церковным центром» или для доказательства шпионской деятельности ее членов. В качестве подтверждения связи с эмиграцией часто - особенно при репрессиях в отношении непоминающего духовенства, как тайного, так и служившего в легальных храмах, - использовалось воззвание митр. Антония (Храповицкого) с призывами примкнуть к Карловацкому синоду^. «Доказательства» же шпионажа в отношении архиеп. Варфоломея (Ремо-ва), одного из помощников митр. Сергия (Страгородского), скорее всего, должны были впоследствии подтвердить шпионскую деятельность и самого митр. Сергия^.

Как правило, для следователей было неважно, действительно существовала связь легальной части Церкви и подполья или она была вымышлена. Например, связь организаторов подпольных церквей, среди которых были иоанниты, с благочинными Ставропольской епархии и с самим митр. Серафимом (Мещеряковым), если и существовала, то была достаточно условной. Иоаннитов, приверженцев о. Иоанна Кронштадтского, доходивших до обожествления этого пастыря, действительно было много на Северном Кавказе и до конца 1920-х гг. их группы могли существовать в рамках легальных приходов, но в целом это движение вряд ли существенно влияло на деятельность руководства епархии. Иначе обстояло дело в случае с тайным Высоко-Петровским монастырем или общиной бывших насельников Троице-Сергиевой лавры. Архиеп. Варфоломей (Ремов) был одним из главных организаторов и покровителем подпольного монастыря, а загорский благочинный о.Дмитрий Баянов помогал лаврским монахам устроиться на службу в приходы своего благочиния. Дела, инспирированные по описанной трехчастной схеме (антисоветская организация - иерарх как негласный ее глава - связь с заграницей), должны были обосновать репрессии против Церкви, как легальной, так и подпольной. Сама эта схема была развитием мысли В. И. Ленина, обвинившего в своем письме по поводу расстрела в Шуе церковное руководство в полномасштабном «заговоре» против советской власти, и была отработана Е. А. Тучковым еще на деле патриарха Тихона, когда предстоятелю Российской Церкви инкриминировались руководство нелегальной - как это «установил» московский трибунал - церковной организацией и связь с заграничным духовенством, проведшим только что Карловацкий собор^.

Однако ни предложениям Маленкова - Ежова об окончательной делегализации Церкви, ни расстрельному делу митр. Сергия (Страгородского) не был дан ход. В 1930-х гг. Церковь продолжала существовать в тисках постановления 1929 г., а в 1936-1937 гг. в связи с опубликованием проекта новой Конституции верующие и духовенство отчасти воспряли духом и даже стали проявлять большую активность^. В конце десятилетия ситуация начала меняться. Приближался новый период в государственно-церковных отношениях.

Таким образом, уже в первые месяцы после прихода к власти партии большевиков центральные и епархиальные органы церковного управления оказались лишенными легального юридического статуса. К 1922 г. власть осознала изменение границы легальности как мощное оружие, оказавшееся в ее руках, и стала активно его использовать для давления на церковную иерархию, чтобы добиться от нее необходимых уступок и дискредитировать священноначалие Российской Церкви. В 1929 г. уже легальная (с 1927 г.) Патриаршая Церковь оказалась под новым натиском: сфера легальной церковной жизни была резко сужена, а продолжавшаяся нелегальная церковная жизнь стала одним из главных поводом для репрессий как против церковного подполья, так и против легальных духовенства и иерархии. Причем тенденция к сужению сферы легальности сохранялась и в 1930-е гг., о чем говорит обсуждавшееся, хотя и непринятое предложение об окончательном запрете Российской Православной Церкви.