Закон природы

Фиалка в воздухе свой аромат лила,

А волк злодействовал в пасущемся народе;

Он кровожаден был, фиалочка — мила:

Всяк следует своей природе.

Кж. УРУСОВОЙ

Не веровал я троице доныне:

Мне бог тройной казался все мудрен;

Но вижу вас и, верой одарен,

Молюсь трем грациям в одной богине.

* * *

Весна, весна, пора любви,

Как тяжко мне твое явленье,

Какое томное волненье

В моей душе, в моей крови...

Как чуждо сердцу наслажденье...

Все, что ликует и блестит,

Наводит скуку и томленье.

Отдайте мне метель и вьюгу

И зимний долгий мрак ночей.

* * *

О ты, который сочетал

С глубоким чувством вкус толь верный,

И точный ум, и слог примерный;

О ты, который избежал

Сентиментальности манерной

И в самый легкий мадригал

Умел...

ИЗ ALFIERI

Сомненье, страх, порочную надежду

Уже в груди не в силах я хранить;

Неверная супруга я Филиппу,

И сына я его любить дерзаю!..

Но как же зреть его и не любить?

Нрав пылкий, добрый, гордый, благородный,

Высокий ум, с наружностью прекрасной

Прекрасная душа... Зачем природа

И небеса таким тебя создали?

Что говорю? Ах! так ли я успею

Из глубины сердечной милый образ

Искоренить? — О, если пламень мой

Подозревать он станет! Перед ним

Всегда печальна я; но избегаю

Я встречи с ним. Он знает, что веселье

В Испании запрещено. Кто может

В душе моей читать? Ах, и самой

Не можно мне. И он, как и другие,

Обманется — и станет, как других,

Он убегать меня... Увы, мне, бедной!..

Другого нет мне в горе утешенья,

Окроме слез, и слезы — преступленье.

Иду к себе: там буду на свободе...

Что вижу? Карл! — Уйдем, мне изменить

И речь и взор — все может: ах, уйдем.

* * *

В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера,

Стройные сосны кругом склонились ветвями, и тенью

Вход ее заслонен на воле бродящим в извивах

Плющем, любовником скал и расселин. С камня на камень

Звонкой струится дугой, пещерное дно затопляет

Резвый ручей. Он, пробив глубокое русло, виется

Вдаль по роще густой, веселя ее сладким журчаньем.

* * *

Я знаю край: там на брега

Уединенно море плещет;

Безоблачно там солнце блещет

На опаленные луга;

Дубрав не видно — степь нагая

Над морем стелется одна.

В АЛЬБОМ ПАВЛУ ВЯЗЕМСКОМУ

Душа моя Павел,

Держись моих правил:

Люби то-то, то-то,

Не делай того-то.

Кажись, это ясно.

Прощай, мой прекрасный.

РЕФУТАЦИЯ г-на БЕРАНЖЕРА

Ты помнишь ли, ах, ваше благородье,

Мусье француз, капитан,

Как помнятся у нас в простонародье

Над нехристем победы россиян?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи,?

Ты помнишь ли, как за горы Суворов

Перешагнув, напал на вас врасплох?

Как наш старик трепал вас, живодеров,

И вас давил на ноготке, как блох?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи,?

Ты помнишь ли, как всю пригнал Европу

На нас одних ваш Бонапарт-буян?

Французов видели тогда мы многих,

Да и твою, капитан!

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи,?

Ты помнишь ли, как царь ваш от угара

Вдруг одурел, как бубен гол и лыс,

Как на огне московского пожара

Вы жарили московских наших крыс?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так. сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи,?

Ты помнишь ли, фальшивый песнопевец,

Ты, наш мороз среди родных снегов

И батарей задорный подогревец,

Солдатской штык и петлю казаков?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи,?

Ты помнишь ли, как были мы в Париже,

Где наш казак иль полковой наш поп

Морочил вас, к винцу подсев поближе,

И ваших жен похваливал?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи,?

* * *

Сводня грустно за столом

Карты разлагает.

Смотрят барышни кругом,

Сводня им гадает:

" Три девятки, туз червей

И король бубновый -

Спор, досада от речей

И притом обновы...

А по картам — ждать гостей

Надобно сегодня".

Вдруг стучатся у дверей;

Барышни и сводня

Встали, отодвинув стол,

Все толкнули,

Шепчут: " Катя, кто пришел?

Посмотри хоть в щелку".

Что? Хороший человек...

Сводня с ним знакома,

Он целый век,

Он у них, как дома.

в кухню руки мыть

Кинулись прыжками,

Обуваться, пукли взбить,

Прыскаться духами.

Гостя сводня между тем

Ласково встречает,

Просит лечь его совсем.

Он же вопрошает:

" Что, как торг идет у вас?

Барышей довольно? "

Сводня за щеку взялась

И вздохнула больно:

" Хоть бывало худо мне,

Но такого горя

Не видала и во сне,

Хоть бежать за море.

Верите ль, с Петрова дня

Ровно до субботы

Все девицы у меня

Были без работы.

Четверых гостей, гляжу,

Бог мне посылает.

Я им вывожу,

Каждый выбирает.

Занимаются всю ночь,

Кончили, и что же?

Не платя, пошли все прочь,

Господи мой боже! "

Гость ей: " Право, мне вас жаль.

Здравствуй, друг Анета,

Что за шляпка! что за шаль,

Подойди, Жанета.

А, Луиза, — поцелуй,

Выбрать, так обидишь;

Так на всех и,

Только вас увидишь".

" Что же, — сводня говорит, -

Хочете ль Жанету?

В деле так у ней горит

Иль возьмете эту? "

Бедной сводне гость в ответ:

" Нет, не беспокойтесь,

Мне охоты что-то нет,

Девушки, не бойтесь".

Он ушел — все стихло вдруг,

Сводня приуныла,

Дремлют девушки вокруг,

Свечка

Сводня карты вновь берет,

Молча вновь гадает,

Но никто, никто нейдет -

Сводня засыпает.

ЭПИГРАММА НА ШАЛИКОВА

Князь Шаликов, газетчик наш печальный,

Элегию семье своей читал,

А казачок огарок свечки сальной

Перед певцом со трепетом держал.

Вдруг мальчик наш заплакал, запищал.

«Вот, вот с кого пример берите, дуры!» -

Он дочерям в восторге закричал. -

" Откройся мне, о милый сын натуры,

Ах! что слезой твой осребрило взор? "

А тот ему: «Мне хочется на двор».

* * *

Увы! Язык любви болтливой,

Язык и темный и простой,

Своею прозой нерадивой

Тебе докучен, ангел мой.

Но сладок уху милой девы

Честолюбивый Аполлон.

Ей милы мерные напевы,

Ей сладок рифмы гордый звон.

Тебя страшит любви признанье,

Письмо любви ты разорвешь,

Но стихотворное посланье

С улыбкой нежною прочтешь.

Благословен же будь отныне

Судьбою вверенный мне дар.

Доселе в жизненной пустыне,

Во мне питая сердца жар,

Мне навлекал одно гоненье,

Иль клевету, иль заточенье,

И редко хладную хвалу.

ИЗ АЛЬБОМА A. П. КЕРН

* * *

Если в жизни поднебесной

Существует дух прелестный,

То тебе подобен он;

Я скажу тебе резон:

Невозможно!

* * *

Amour, exil -

Какая гиль!

* * *

Не смею вам стихи Баркова

Благопристойно перевесть,

И даже имени такого

Не смею громко произнесть!

* * *

Когда, стройна и светлоока,

Передо мной стоит она...

Я мыслю: " В день Ильи-пророка

Она была разведена! "

* * *

Вези, вези, не жалей,

Со мной ехать веселей.

Мне изюм

Нейдет на ум,

Цуккерброд

Не лезет в рот,

Пастила нехороша

Без тебя, моя душа.

* * *

Уродился я, бедный недоносок,

С глупых лет брожу я сиротою;

Недорослем меня бедного женили;

Новая семья не полюбила;

Сударыня жена не приласкала.

* * *

Брадатый староста Авдей

С поклоном барыне своей

Заместо красного яичка

Поднес ученого скворца.

Известно вам: такая птичка

Умней иного мудреца.

Скворец, надувшись величаво,

Вздыхал о царствии небес

И приговаривал картаво:

«Христос воскрес! Христос воскрес!»

* * *

За Netty сердцем я летаю

В Твери, в Москве -

И R и О позабываю

Для N и W.

* * *

Как быстро в поле, вкруг открытом,

Подкован вновь, мой конь бежит!

Как звонко под его копытом

Земля промерзлая звучит!

Полезен русскому здоровью

Наш укрепительный мороз:

Ланиты, ярче вешних роз,

Играют холодом и кровью.

Печальны лес и дол завялый,

Проглянет день — и уж темно,

И, будто путник запоздалый,

Стучится буря к нам в окно...

* * *

Но ты забудь меня, мой друг,

Забудь меня, как забывают

Томительный печальный сон,

Когда по утру отлетают

И тень и...

* * *

Волненьем жизни утомленный,

Оставя заблуждений путь,

Я сердцем алчу отдохнуть,

И близ тебя, мой друг бесценный...

* * *

В рюмке светлой предо мною

Брызжет, пенится вино...

* * *

А в ненастные дни

Собирались они

Часто.

Гнули,!

От пятидесяти

На сто.

И выигрывали,

И отписывали

Мелом.

Так в ненастные дни

Занимались они

Делом.

В. Л. ПУШКИНУ

Любезнейший наш друг, о ты, Василий Львович!

Буянов в старину, а нынешний Храбров,

Меж проповедников Парнаса — Прокопович!

Пленительный толмач и граций и скотов,

Что делаешь в Москве, первопрестольном граде?

А мы печемся здесь о вечном винограде

И соком лоз его пьем здравие твое.

ФАЗИЛЬ-ХАНУ

Благословен твой подвиг новый,

Твой путь на север наш суровый,

Где кратко царствует весна,

Но где Гафиза и Саади

Знакомы имена.

Ты посетишь наш край полночный,

Оставь же след

Цветы фантазии восточной

Рассыпь на северных снегах.

* * *

Критон, роскошный гражданин

Очаровательных Афин,

Во цвете жизни предавался

Все упоеньям бытия.

Однажды, — слушайте, друзья, -

Он по Керамику скитался,

И вдруг из рощи вековой,

Красою девственной блистая,

В одежде легкой и простой

Явилась нимфа молодая.

Пред банею, между колонн,

Она на миг остановилась

И в дом вошла. Недвижим он

Глядит на дверь, куда как сон,

Его красавица сокрылась.

НА КАРТИНКИ К «ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ» В «НЕВСКОМ АЛЬМАНАХЕ»

Вот перешед чрез мост Кокушкин,

Опершись о гранит,

Сам Александр Сергеич Пушкин

С мосье Онегиным стоит.

Не удостоивая взглядом

Твердыню власти роковой,

Он к крепости стал гордо задом:

Не плюй в колодец, милый мой.

Пупок чернеет сквозь рубашку,

Наружу — милый вид!

Татьяна мнет в руке бумажку,

Зане живот у ней болит:

Она затем поутру встала

При бледных месяца лучах

И на изорвала

Конечно «Невский Альманах».

* * *

Опять увенчаны мы славой,

Опять кичливый враг сражен,

Решен в Арзруме спор кровавый,

В Эдырне мир провозглашен.

И дале двинулась Россия,

И юг державно облегла,

И пол-Эвксина вовлекла

В свои объятия тугие.

* * *

Восстань, о Греция, восстань.

Недаром напрягала силы,

Недаром потрясала брань

Олимп и Пинд и Фермопилы.

Под сенью ветхой их вершин

Свобода юная возникла,

На гробах Перикла,

На мраморных Афин.

Страна героев и богов

Расторгла рабские вериги

При пеньи пламенных стихов

Тиртея, Байрона и Риги.

* * *

В журнал совсем не европейский,

Над коим чахнет старый журналист,

С своею прозою лакейской

Взошел болван семинарист.

МЕДОК. (МЕДОК В УАЛЛАХ)

Попутный веет ветр. — Идет корабль,

Во всю длину развиты флаги, вздулись

Ветрила все, — идет, и пред кормой

Морская пена раздается. Многим

Наполнилася грудь у всех пловцов.

Теперь, когда свершен опасный путь,

Родимый край они узрели снова;

Один стоит, вдаль устремляя взоры,

И в темных очерках ему рисует

Мечта давно знакомые предметы,

Залив и мыс, — пока недвижны очи

Не заболят. Товарищу другой

Жмет руку и приветствует с отчизной,

И господа благодарит, рыдая.

Другой, безмолвную творя молитву

Угоднику и деве пресвятой,

И милостынь и дальних поклонений

Старинные обеты обновляет,

Когда найдет он все благополучно.

Задумчив, нем и ото всех далек,

Сам Медок погружен в воспоминаньях

О славном подвиге, то в снах надежды,

То в горестных предчувствиях и страхе.

Прекрасен вечер, и попутный ветр

Звучит меж вервий, и корабль надежный

Бежит, шумя, меж волн.

Садится солнце.

* * *

Стрекотунья белобока,

Под калиткою моей

Скачет пестрая сорока

И пророчит мне гостей.

Колокольчик небывалый

У меня звенит в ушах,

На заре алой,

Серебрится снежный прах.

* * *

Зачем, Елена, так пугливо,

С такой ревнивой быстротой,

Ты всюду следуешь за мной

И надзираешь торопливо

Мой каждый шаг? я твой

* * *

Еще одной высокой, важной песни

Внемли, о Феб, и смолкнувшую лиру

В разрушенном святилище твоем

Повешу я, да издает она,

Когда столбы его колеблет буря,

Печальный звук! Еще единый гимн -

Внемлите мне, пенаты, — вам пою

Обетный гимн. Советники Зевеса,

Живете ль вы в небесной глубине,

Иль, божества всевышние, всему

Причина вы, по мненью мудрецов,

И следуют торжественно за вами

Великий Зевс с супругой белоглавой

И мудрая богиня, дева силы,

Афинская Паллада, — вам хвала.

Примите гимн, таинственные силы!

Хоть долго был изгнаньем удален

От ваших жертв и тихих возлияний,

Но вас любить не остывал я, боги,

И в долгие часы пустынной грусти

Томительно просилась отдохнуть

У вашего святого пепелища

Моя душа — там мир.

Так, я любил вас долго! Вас зову

В свидетели, с каким святым волненьем

Оставил я людское племя,

Дабы стеречь ваш огнь уединенный,

Беседуя с самим собою. Да,

Часы неизъяснимых наслаждений!

Они дают мне знать сердечну глубь,

В могуществе и немощах его,

Они меня любить, лелеять учат

Не смертные, таинственные чувства,

И нас они науке первой учат -

Чтить самого себя. О нет, вовек

Не преставал молить благоговейно

Вас, божества домашние.

* * *

Меж горный стен несется Терек,

Волнами точит дикий берег,

Клокочет вкруг огромных скал,

То здесь, то там дорогу роет,

Как зверь живой, ревет и воет -

И вдруг утих и смирен стал.

Все ниже, ниже опускаясь,

Уж он бежит едва живой.

Так, после бури истощаясь,

Поток струится дождевой.

И вот обнажилось

Его кремнистое русло.

* * *

И вот ущелье мрачных скал

Пред нами шире становится,

Но тише Терек злой стремится,

Луч солнца ярче засиял.

* * *

Страшно и скучно.

Здесь новоселье,

Путь и ночлег.

Тесно и душно.

В диком ущелье -

Тучи да снег.

Небо чуть видно,

Как из тюрьмы.

Ветер шумит.

Солнцу обидно...

* * *

О сколько нам открытий чудных

Готовят просвещенья дух

И опыт, сын ошибок трудных,

И гений, парадоксов друг,

И случай, бог изобретатель...

* * *

Шумит кустарник... На утес

Олень веселый выбегает,

Пугливо он подножный лес

С вершины острой озирает,

Глядит на светлые луга,

Глядит на синий свод небесный

И на днепровские брега,

Венчанны чащею древесной.

Недвижим, строен он стоит

И чутким ухом шевелит...

Но дрогнул он — незапный звук

Его коснулся — боязливо

Он шею вытянул и вдруг

С вершины прянул...

* * *

Два чувства дивно близки нам -

В них обретает сердце пищу -

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!

Земля была б без них мертва,

Как пустыня

И как алтарь без божества.

ДЕЛЬВИГУ

Мы рождены, мой брат названый,

Под одинаковой звездой.

Киприда, Феб и Вакх румяный

Играли нашею судьбой.

Явилися мы рано оба

На ипподром, а не на торг,

Вблизи державинского гроба,

И шумный встретил нас восторг.

Избаловало нас начало.

И в гордой лености своей

Заботились мы оба мало

Судьбой гуляющих детей.

Но ты, сын Феба беззаботный,

Своих возвышенных затей

Не предавал рукой расчетной

Оценке хитрых торгашей.

В одних журналах нас ругали,

Упреки те же слышим мы:

Мы любим славу да в бокале

Топить разгульные умы.

Твой слог могучий и крылатый

Какой-то дразнит пародист,

И стих, надеждами богатый,

Жует беззубый журналист

* * *

Когда порой воспоминанье

Грызет мне сердце в тишине,

И отдаленное страданье

Как тень опять бежит ко мне:

Когда, людей вблизи видя

В пустыню скрыться я хочу,

Их слабый глас возненавидя, -

Тогда, забывшись, я лечу

Не в светлый край, где небо блещет

Неизъяснимой синевой,

Где море теплою волной

На пожелтелый мрамор плещет,

И лавр и темный кипарис

На воле пышно разрослись,

Где пел Торквато величавый,

Где и теперь во мгле ночной

Далече звонкою скалой

Повторены пловца октавы.

Стремлюсь привычною мечтою

К студеным северным волнам.

Меж белоглавой их толпою

Открытый остров вижу там.

Печальный остров — берег дикой

Усеян зимнею брусникой,

Увядшей тундрою покрыт

И хладной пеною подмыт.

Сюда порою приплывает

Отважный северный рыбак,

Здесь невод мокрый расстилает

И свой разводит он очаг.

Сюда погода волновая

Заносит утлый мой челнок...

* * *

Полюбуйтесь же вы, дети,

Как в сердечной простоте

Длинный Фирс играет в эти,

Те, те, те и те, те, те.

Черноокая Россети

В самовластной красоте

Все сердца пленила эти,

Те, те, те и те, те, те.

О, какие же здесь сети

Рок нам стелет в темноте:

Рифмы, деньги, дамы эти,

Те, те, те и те, те, те.

* * *

Когда Потемкину в потемках

Я на Пречистенке найду,

То пусть с Булгариным в потомках

Меня поставят наряду.

* * *

Одни стихи ему читала,

И щеки рделися у ней,

И тихо грудь ее дышала:

" Приди, жених души моей,

Тебя зову на томной лире!

Но где найду мой идеал?

И кто поймет меня в сем мире? "

Но Анатоль не понимал...

* * *

В пустыне

Пробился ключ,

Обложен камнями простыми...

* * *

Тому одно, одно мгновенье

Она цвела, свежа, пышна -

И вот уж вянет — и

опалена

Иль жар твоей груди

Младую розу опалил...

* * *

строгий свет

Смягчил свои предубежденья,

Или простил мне заблужденья

Давно минувших темных лет.

* * *

Надо мной в лазури ясной

Светит звездочка одна,

Справа — запад темно-красный,

Слева — бледная луна.

ИЗ ПИСЬМА К ВЯЗЕМСКОМУ

Любезный Вяземский, поэт и камергер...

(Василья Львовича узнал ли ты манер?

Так некогда письмо он начал к камергеру,

Украшенну ключом за верность и за веру)

Так солнце и на нас взглянуло из-за туч!

На заднице твоей сияет тот же ключ.

Ура! хвала и честь поэту-камергеру.

Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру.

ИЗ ПИСЬМА К А. О. РОССЕТ

От вас узнал я плен Варшавы.

Вы были вестницею славы

И вдохновеньем для меня.

* * *

Так старый хрыч, цыган Илья,

Глядит на удаль плясовую

Да чешет голову седую,

Под лад плечами шевеля...

* * *

Ну, послушайте, дети: жил-был в старые годы

Живописец, католик усердный...

* * *

Я ехал в дальние края;

Не шумных жаждал я,

Искал не злата, не честей,

В пыли средь копий и мечей.

Желал я душу освежить,

Бывалой жизнию пожить

В забвенье сладком близ друзей

Минувшей юности моей.

* * *

Царей потомок Меценат,

Мой покровитель стародавный!

Иные колесницу мчат

В ристалище под пылью славной

И, заповеданной ограды

Касаясь жгучим колесом,

Победной ждут себе награды

И мнят быть равны с божеством.

Другие на свою главу

Сбирают титла знамениты,

Непостоянные квириты

Им предают молву.

* * *

В поле чистом серебрится

Снег волнистый и рябой,

Светит месяц, тройка мчится

По дороге столбовой.

Пой: в часы дорожной скуки,

На дороге, в тьме ночной

Сладки мне родные звуки,

Звуки песни удалой.

Пой, ямщик! Я молча, жадно

Буду слушать голос твой.

Месяц ясный светит хладно,

Грустен ветра дальний вой.

Пой: " Лучинушка, лучина,

Что же не светло горишь? "

* * *

Чу, пушки грянули! крылатых кораблей

Покрылась облаком станица боевая,

Корабль вбежал в Неву — и вот среди зыбей,

Качаясь, плавает, как лебедь молодая.

Ликует русский флот. Широкая Нева

Без ветра, в ясный день глубоко взволновалась,

Широкая волна плеснула в острова...

ПЛЕТНЕВУ

Ты хочешь, мой наперсник строгой,

Боев парнасских судия,

Чтоб тревогой

На прежний лад настроя,

Давно забытого героя,

Когда-то бывшего в чести,

Опять на сцену привести.

Ты говоришь:

Онегин жив, и будет он

Еще нескоро схоронен.

О нем вестей ты много знаешь,

И с Петербурга и Москвы

Возьмут оброк его главы...

* * *

Зачем я ею очарован?

Зачем расстаться должен с ней?

Когда б я не был избалован

Цыганской жизнию моей

Она глядит на вас так нежно,

Она лепечет так небрежно,

Она так тонко весела,

Ее глаза так полны чувством,

Вечор она с таким искусством

Из-под накрытого стола

Мне свою ножку подала!

* * *

В голубом небесном поле

Светит Веспер золотой -

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой.

Воздух полн дыханьем лавра,

морская мгла,

Дремлют флаги Бучентавра,

Ночь безмолвна и тепла.

* * *

Толпа глухая,

Крылатой новизны любовница слепая,

Надменных баловней меняет каждый день,

И с ступени на ступень

Летят кумиры их, увенчанные ею.

* * *

Надо помянуть, непременно помянуть надо:

Трех Матрен

Да Луку с Петром;

Помянуть надо и тех, которые, например:

Бывшего поэта Панцербитера,

Нашего прихода честного пресвитера,

Купца Риттера,

Резанова, славного русского кондитера,

Всех православных христиан города Санкт-Питера

Да покойника Юпитера.

Надо помянуть, непременно надо:

Московского поэта Вельяшева,

Его превосходительство генерала Ивашева,

И двоюродного братца нашего и вашего.

Нашего Вальтера Скотта Масальского,

Дона Мигуэля, короля португальского,

И господина городничего города Мосальского.

Надо помянуть, помянуть надо, непременно надо:

Покойной Беседы члена Кикина,

Российского дворянина Боборыкина

И известного в Банке члена Аникина,

Надобно помянуть и тех, которые, например, между прочими:

Раба божия Петрищева,

Известного автора Радищева,

Русского лексикографа Татищева,

Сенатора с жилою на лбу Ртищева,

Какого-то барина Станищева,

Пушкина, не Мусина, не Онегинского, а Бобрищева,

Ярославского актера Канищева,

Нашего славного поэта шурина Павлищева,

Сенатора Павла Ивановича Кутузова-Голенищева

И, ради Христа, всякого доброго нищего.

Надо еще помянуть, непременно надо:

Бывшего французского короля Десвитского,

Бывшего варшавского коменданта Левицкого

И полковника Хвитского,

Американца Монрое,

Виконта Дарленкура и его Ипсибое

И всех спасшихся от потопа при Ное,

Музыкального Бетговена,

И таможенного Овена,

Александра Михайловича Гедеонова,

Всех членов старшего и младшего дома Бурбонова,

И супруга Берийского неизвестного, оного,

Камер-юнкера Загряжского,

Уездного заседателя города Ряжского,

И отцов наших, державшихся вина фряжского,

Славного лирика Ломоносова,

Московского статистика Андросова

И Петра Андреевича, князя Вяземского курносого,

Оленина Стереотипа

И Вигеля, Филиппова сына Филиппа,

Бывшего камергера Приклонского,

Господина Шафонского,

Карманный грош князя Григория Волконского

И уж Александра Македонского,

Этого не обойдешь, не объедешь, надо

Помянуть... покойника Винценгероде,

Саксонского министра Люцероде,

Графиню вицеканцлершу Нессельроде,

Покойного скрыпача Роде,

Хвостова в анакреонтическом роде;

Уж как ты хочешь, надо помянуть

Графа нашего приятеля Велегорского

(Что не любит вина горского),

А по-нашему Велеурского,

Покойного пресвитера Самбурского,

Дершау, полицмейстера с.-петербургского,

Почтмейстера города Василисурского;

Надо помянуть — парикмахера Эме,

Ресторатора Дюме,

Ланского, что губернатором в Костроме,

Доктора Шулера, умершего в чуме,

И полковника Бартоломе.

Повара али историографа Миллера,

Немецкого поэта Шиллера

И Пинети, славного ташеншпилера.

Надобно помянуть (особенно тебе) Арндта,

Да англичанина Warnta,

Известного механика Мокдуано,

Москетти, московского сопрано

И всех тех, которые напиваются рано.

Натуралиста Кювье

И суконных фабрикантов города Лувье,

Фравцузского языка учителя Жиля,

Отставного английского министра Пиля,

И живописца-аматера Киля.

Надобно помянуть:

Жуковского балладника

И Марса, питерского помадника.

Надо помянуть:

Господ: Чулкова,

Носкова,

Башмакова,

Сапожкова

Да при них и генерала Пяткина

И князя Ростовского-Касаткина.

* * *

Я возмужал среди печальных бурь,

И дней моих поток, так долго мутный,

Теперь утих дремотою минутной

И отразил небесную лазурь.

Надолго ли?.. а кажется, прошли

Дни мрачных бурь, дни горьких искушений...

* * *

Везувий зев открыл — дым хлынул клубом — пламя

Широко развилось, как боевое знамя.

Земля волнуется — с шатнувшихся колонн

Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,

Под каменным дождем, под воспаленным прахом,

Толпами, стар и млад, бежит из града вон.

* * *

Стою печален на кладбище.

Гляжу кругом — обнажено

Святое смерти пепелище

И степью лишь окружено.

И мимо вечного ночлега

Дорога сельская лежит,

По ней рабочая телега

изредка стучит.

Одна равнина справа, слева.

Ни речки, ни холма, ни древа.

Кой-где чуть видятся кусты.

Однообразны и унылы

Немые камни и могилы

И деревянные кресты.

НАДПИСЬ К ВОРОТАМ ЕКАТЕРИНГОФА

Хвостовым некогда воспетая дыра!

Провозглашаешь ты природы русской скупость,

Самодержавие Петра

И Милорадовича глупость.

* * *

Что белеется на горе зеленой?

Снег ли то, али лебеди белы?

Был бы снег — он уже бы растаял,

Были б лебеди — они б улетели.

То не снег и не лебеди белы,

А шатер Аги Асан-аги.

Он лежит в нем, весь люто изранен.

Посетили его сестра и матерь,

Его люба не могла, застыдилась.

Как ему от боли стало легче,

Приказал он своей верной любе:

" Ты не ищи меня в моем белом доме,

В белом доме, ни во всем моем роде".

Как услышала мужнины речи,

Запечалилась бедная Кадуна.

Она слышит, на двор едут кони;

Побежала Асан-агиница,

Хочет броситься, бедная, в окошко,

За ней вопят две милые дочки:

" Воротися, милая мать наша,

Приехал не муж Асан-ага,

А приехал брат твой Пинторович".

Воротилась Асан-агиница,

И повисла она брату на шею -

" Братец милый, что за посрамленье!

Меня гонят от пятерых деток".

* * *

Менко Вуич грамоту пишет

Своему побратиму:

" Берегися, Черный Георгий,

Над тобой подымается туча,

Ярый враг извести тебя хочет,

Недруг хитрый, Милош Обренович.

Он в Хотин подослал потаенно

Янка младшего с Павлом

Осердился Георгий Петрович,

Засверкали черные очи,

Нахмурились черные брови...

ПЛЕТНЕВУ

Ты мне советуешь, Плетнев любезный,

Оставленный роман наш продолжать

И строгой век, расчета век железный,

Рассказами пустыми угощать.

Ты думаешь, что с целию полезной

Тревогу славы можно сочетать,

И что нашему собрату

Брать с публики умеренную плату.

Ты говоришь: пока Онегин жив,

Дотоль роман не кончен — нет причины

Его прервать... к тому же план счастлив...

* * *

Вы за «Онегина» советуете, други,

Приняться мне опять в осенние досуги.

Вы говорите мне: он жив и не женат.

Итак, еще роман не кончен — это клад:

Вставляй в просторную, вместительную раму

Картины новые — открой нам диораму:

Привалит публика, платя тебе за вход -

(Что даст еще тебе и славу и доход).

Пожалуй, я бы рад -

Так некогда поэт...

* * *

В мои осенние досуги,

В те дни, как любо мне писать,

Вы мне советуете, други,

Рассказ забытый продолжать.

Вы говорите справедливо,

Что странно, даже неучтиво

Роман не конча перервать,

Отдав уже его в печать,

Что должно своего героя

Как бы то ни было женить,

По крайней мере уморить,

И лица прочие пристроя,

Отдав им дружеский поклон,

Из лабиринта вывесть вон.

Вы говорите: " Слава богу,

Покамест твой Онегин жив,

Роман не кончен — понемногу

Иди вперед; не будь ленив.

Со славы, вняв ее призванью,

Сбирай оброк хвалой и бранью -

Рисуй и франтов городских

И милых барышень своих,

Войну и бал, дворец и хату,

И келью и харем

И с нашей публики меж тем

Бери умеренную плату,

За книжку по пяти рублей -

Налог не тягостный, ей-ей".

* * *

О бедность! затвердил я наконец

Урок твой горький! Чем я заслужил

Твое гоненье, властелин враждебный,

Довольства враг, суровый сна мутитель?..

Что делал я, когда я был богат,

О том упоминать я не намерен:

В молчании добро должно твориться,

Но нечего об этом толковать.

Здесь пищу я найду для дум моих,

Я чувствую, что не совсем погибнул

Я с участью моей.

* * *

Если ехать вам случится

От **** на *,

Там, где Л. струится

Меж отлогих берегов, -

От большой дороги справа,

Между полем и селом,

Вам представится дубрава,

Слева сад и барский дом.

Летом, в час, как за холмами

Утопает солнца шар,

Дом облит его лучами,

Окна блещут как пожар,

И, ездой скучая мимо

развлечен,

Путник смотрит невидимо

На семейство, на балкон.

* * *

На это скажут мне с улыбкою неверной:

Смотрите, вы поэт уклонный, лицемерный,

Вы нас морочите — вам слава не нужна,

Смешной и суетной вам кажется она;

Зачем же пишете? — Я? для себя. — За что же

Печатаете вы? — Для денег. — Ах, мой боже!

Как стыдно! — Почему ж?

РОДРИГ

Чудный сон мне бог послал -

С длинной белой бородою

В белой ризе предо мною

Старец некий предстоял

И меня благословлял.

Он сказал мне: " Будь покоен,

Скоро, скоро удостоен

Будешь царствия небес.

Скоро странствию земному

Твоему придет конец.

Уж готовит ангел смерти

Для тебя святой венец...

Путник — ляжешь на ночлеге,

В гавань, плаватель, войдешь.

Бедный пахарь утомленный,

Отрешишь волов от плуга

На последней борозде.

Ныне грешник тот великий,

О котором предвещанье

Слышал ты давно -

Грешник жданный

Наконец к тебе приидет

Исповедовать себя,

И получит разрешенье,

И заснешь ты вечным сном>.

Сон отрадный, благовещный -

Сердце жадное не смеет

И поверить и не верить.

Ах, ужели в самом деле

Близок я к моей кончине?

И страшуся и надеюсь,

Казни вечныя страшуся,

Милосердия надеюсь:

Успокой меня, творец.

Но твоя да будет воля,

Не моя. — Кто там идет?..

* * *

— Не видала ль, девица,

Коня моего?

— Я видала, видела

Коня твоего.

— Куда, красна девица,

Мой конь пробежал?

— Твой конь пробежал

На Дунай реку -

Бежал твой конь

Тебя проклинал -

Тебя проклинал...

* * *

К кастрату раз пришел скрыпач,

Он был бедняк, а тот богач.

" Смотри, сказал певец, -

Мои алмазы, изумруды -

Я их от скуки разбирал.

А! кстати, брат, — он продолжал, -

Когда тебе бывает скучно,

Ты что творишь, сказать прошу".

В ответ бедняга равнодушно:

— Я? я себе чешу.

* * *

То было вскоре после боя,

Как счастье бросило героя,

И рать побитая кругом

Лежала...

* * *

Как редко плату получает

Великий добрый человек

в кой-то век

За все заботы и досады

(И то дивиться всякий рад!)

Берет достойные награды

Или достоин сих наград.

* * *

Плывет корабль, как лебедь громовержец...

* * *

Развратник, радуясь, клевещет,

Соблазн по городу гремит,

А он, хохоча, рукоплещет...

* * *

Не вижу я твоих очей,

И сладострастных и суровых...

* * *

Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам...

Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий.

* * *

От западных морей до самых врат восточных

Не многие умы от благ прямых и прочных

Зло могут отличить... рассудок редко нам

Внушает

«Пошли мне долгу жизнь и многие года!»

Зевеса вот о чем и всюду и всегда

Привыкли вы молить — но сколькими бедами

Исполнен долгий век! Во-первых, как рубцами,

Лицо морщинами покроется — оно

превращено.

* * *

Ценитель умственных творений исполинских,

Друг бардов английских, любовник муз латинских,

Ты к мощной древности опять меня манишь,

Ты снова мне велишь.

Простясь с мечтой и бледным идеалом,

Я приготовился бороться с Ювеналом,

Чьи строгие стихи, неопытный поэт,

Стихами перевесть я было дал обет.

Но, развернув его суровые творенья,

Не мог я одолеть пугливого смущенья...

Стихи бесстыдные приапами торчат,

В них звуки странною гармонией трещат...

* * *

Альфонс садится на коня;

Ему хозяин держит стремя.

" Сеньор, послушайтесь меня:

Пускаться в путь теперь не время,

В горах опасно, ночь близка,

Другая вента далека.

Останьтесь здесь: готов вам ужин;

В камине разложен огонь;

Постеля есть — покой вам нужен,

А к стойлу тянется ваш конь".

" Мне путешествие привычно

И днем и ночью — был бы путь, -

Тот отвечает. — Неприлично

Бояться мне чего-нибудь.

Я дворянин, — ни черт, ни воры

Не могут удержать меня,

Когда спешу на службу я".

И дон Альфонс коню дал шпоры,

И едет рысью. Перед ним

Одна идет дорога в горы

Ущельем тесным и глухим.

Вот выезжает он в долину;

Какую ж видит он картину?

Кругом пустыня, дичь и голь...

А в стороне торчит глаголь,

И на глаголе том два тела

Висят. Закаркав, отлетела

Ватага черная ворон,

Лишь только к ним подъехал он.

То были трупы двух гитанов,

Двух славных братьев-атаманов,

Давно повешенных и там

Оставленных в пример ворам.

Дождями небо их мочило,

А солнце знойное сушило,

Пустынный ветер их качал,

Клевать их ворон прилетал.

И шла молва в простом народе,

Что, обрываясь по ночам,

Они до утра на свободе

Гуляли, мстя своим врагам.

Альфонсов конь всхрапел и боком

Прошел их мимо, и потом

Понесся резво, легким скоком,

С своим бесстрашным седоком.

* * *

Ты просвещением свой разум осветил,

Тыправды лик увидел,

И нежно чуждые народы возлюбил,

И мудро свой возненавидел.

Когда безмолвная Варшава поднялась,

И бунтом опьянела,

И смертная борьба началась,

При клике «Польска не згинела!» -

Ты руки потирал от наших неудач,

С лукавым смехом слушал вести,

Когда бежали вскачь,

И гибло знамя нашей чести.

Варшавы бунт

в дыме.

Поникнул ты главой и горько возрыдал,

Как жид о Иерусалиме.

* * *

О нет, мне жизнь не надоела,

Я жить люблю, я жить хочу,

Душа не вовсе охладела,

Утратя молодость свою.

Еще хранятся наслажденья

Для любопытства моего,

Для милых снов воображенья,

Для чувстввсего.

* * *

Друг сердечный мне намедни говорил:

По тебе я, красна девица, изныл,

На жену свою взглянуть я не хочу -

А я все-таки...

* * *

Конечно, презирать не трудно

Отдельно каждого глупца,

Сердиться так же безрассудно

И на отдельного страмца.

Но что чудно -

Всех вместе презирать и трудно -

Их эпиграммы площадные,

Из Бьеврианы занятые...

* * *

Воды глубокие

Плавно текут.

Люди премудрые

Тихо живут.

* * *

Сей белокаменный фонтан,

Стихов узором испещренный,

Сооружен и изваян

Железный ковшик

цепью прицепленный

Кто б ни был ты: пастух,

Рыбак иль странник утомленный,

Приди и пей.

* * *

Еще в ребячестве, бессмысленный и злой,

Я встретил старика с плешивой головой,

С очами быстрыми, зерцалом мысли зыбкой,

С устами, сжатыми наморщенной улыбкой.

* * *

Когда так нежно, так сердечно,

Так радостно я встретил вас,

Вы удивилися, конечно,

Досадой хладно воружась.

Вечор в счастливом усыпленьи

Мое живое сновиденье

Ваш милый образ озарил.

С тех пор я слезами

Мечту прелестную зову.

Во сне был осчастливлен вами

И благодарен наяву.

ИЗ ПИСЬМА К ЯКОВЛЕВУ

Смирдин меня в беду поверг;

У торгаша сего семь пятниц на неделе,

Его четверг на самом деле

Есть после дождичка четверг.

* * *

Коль ты к Смирдину войдешь,

Ничего там не найдешь,

Ничего ты там не купишь,

Лишь Сенковского толкнешь

Иль в Булгарина наступишь.

КАНОН В ЧЕСТЬ М. И. ГЛИНКИ

Пой в восторге, русский хор,

Вышла новая новинка.

Веселися, Русь! наш Глинка -

Уж не Глинка, а фарфор!

За прекрасную новинку

Славить будет глас молвы

Нашего Орфея Глинку

От Неглинной до Невы.

В честь толь славныя новинки

Грянь, труба и барабан,

Выпьем за здоровье Глинки

Мы глинтвеину стакан.

Слушая сию новинку,

Зависть, злобой омрачась,

Пусть скрежещет, но уж Глинку

Затоптать не может в грязь.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]Стихотворение, написанное в чужбине, во время южной ссылки, в новой, камерной форме (ср. пафос «Деревни», 1819) выражает глубоко волновавшую Пушкина мысль о подневольном положении человека. Посылая стихи Н. И. Гнедичу, поэт писал ему 13 мая 1823 г.: «Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в светлое воскресенье выпускать на волю птичку? Вот вам стихи на это» (см. т. 9). Внимание цензуры было намеренно отвлечено от подлинного политического смысла стихотворения издателем, сопроводившим первую публикацию примечанием: «Сие относится к тем благодетелям человечества, которые употребляют свои достатки на выкуп из тюрьмы невинных, должников и проч.»; («Литературные листки», 1823, э 2).

[2]Написанное в 1817-1819 гг., стихотворение осталось недоработанным в рабочей тетради Пушкина. Оно заключало в себе после стиха «Я знал поэзию, веселость и покой» черновую запись фрагмента, не нашедшего себе места в тексте стихотворения:

Другой пускай поет героев и войну,

Я скромно возлюбил живую тишину

И, чуждый призраку блистательныя славы,

Вам, Царского Села прекрасные дубравы,

Отныне посвятил безвестный музы друг

И песни мирные и сладостный досуг.

Оказавшееся спустя несколько лет перед глазами Пушкина старое стихотворение его (петербургская рабочая тетрадь Пушкина была прислана ему братом в Кишинев) отвечало душевному состоянию поэта, находящегося в ссылке. «Нередко при воспоминании о царскосельской своей жизни, — вспоминал кишиневский приятель Пушкина В. П. Горчаков, — Пушкин как бы в действительности переселялся в то общество, где расцвела первоначальная поэтическая жизнь его со всеми ее призраками и очарованием. В эти минуты Пушкин иногда скорбел; и среди этой скорби воля рассудка уступала впечатлению юного сердца» (М. А. Цявловский, Книга воспоминаний о Пушкине, М. 1931, стр. 170). Пушкин стал вносить в текст элегии изменения. Для пейзажа он записал неполных два стиха:

хранят венчанные долины

И славу прошлых дней, и дух Екатерины.

Конец первой строфы он наметил закончить стихами, наполняющими новым содержанием юношескую элегию:

Печали тихий друг и глаз очарованье,

Явись, тебя зову я в мрачное изгнанье.

Однако дальнейшего текста поэт не коснулся.

[3]Стихотворение отражает тяжелое душевное состояние Пушкина; оно вызвано подавлением войсками Священного союза (союз России, Пруссии и Австрии) революционных движений и торжеством в Европе реакции; однако поэт еще надеется на новые революционные взрывы. Слово свободы в предпоследнем стихе введено редактором: в черновой рукописи, из которой это стихотворение извлекается, в этом месте ошибочно написано вторично символ.

[4]Обращение к неизвестному моряку явилось поводом для нового выражения настроения Пушкина в связи с политической реакционностью Европы обветшалой. Земле противопоставляется океан — как символ свободы. Поэт развивает этот образ в 1824 г. В стихотворении «К морю», а в 1826 г. отказывается от своих иллюзий — в стихотворении «К Вяземскому».

Стихотворение известно лишь в черновике, слово берега в стихе 8 в рукописи отсутствует и введено редактором.

[5]Стихотворение является новым художественным воплощением мысли, волновавшей поэта еще в 1817 г. (ср. стихотворение «Безверие» — т. 1). Черновые варианты элегии показывают, что в основе мрачного чувства, владеющего поэтом, лежит все та же политическая неудовлетворенность:

Узрел бы я страну восторга, наслаждений,

Страну, где нет оков, где нет предрассуждений

и дальнейшее исправление:

Страну, где нет царей, где нет предрассуждений.

[6]В образе демона, навещающего поэта, олицетворен скепсис, характерный для Пушкина в тяжелый для него 1823 г. Современники узнавали в демоне сухого и язвительного Александра Николаевича Раевского (1795-1868), с которым во время пребывания на юге поэт был в дружественных отношениях. Пушкин думал выступить в печати с опровержением этого суждения, предполагая дать заметку (под чужим именем), объясняющую идею «Демона» («О стихотворении „Демон“» — см. т. 6).

[7]Обращено к Амалии Ризнич (1803? -1825), жене итальянского негоцианта (купца), жившего в Одессе. В мае 1824 г. Амалия Ризнич уехала в Италию, где через год умерла от чахотки. Три раза вспоминал о ней Пушкин в «Евгении Онегине» — в строфе XIV главы третьей, в «Путешествии Онегина» («...красой блистая, негоциантка молодая...») и наконец в не напечатанных поэтом строфах XV и XVI главы шестой (см. т. 4). Ее памяти посвящены стихотворения «Под небом голубым страны своей родной...» и «Для берегов отчизны дальной...».

[8]В стихотворении выражено разочарование поэта в действенности политической пропаганды, которая, как он в это время думает, но в состоянии пробудить " мирные народы@. Эпиграф взят из евангелия от Матфея, гл. 13, ст. 3. Оттуда же и образ первых стихов (пустынный — одинокий). «Я... написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа», — писал Пушкин А. И. Тургеневу 1 декабря 1823 г., посылая ему эти стихи (см. т. 9).

[9]Бросал живительное семя — речь идет о политических стихотворениях и радикальных высказываниях, которыми отмечена жизнь поэта в Петербурге и Кишиневе. Заключительное шестистишие — Паситесь, мирные народы!.. — входило первоначально в черновое стихотворение «Мое беспечное незнанье...», а затем распространялось как отдельное стихотворение в списках и не раз доходило до полиции, а позднее и до III отделения.

[10]Кн. М. А. Голицыной («Давно об ней воспоминанье...»). Стихотворение обращено к кн. Марии Аркадьевне Голицыной, рожденной кж. Суворовой (1802-1880), внучке великого полководца. Обстоятельства создания этих стихов неизвестны, но можно полагать, что Пушкин встретил девушку, знакомую ему по Петербургу, уже женой и матерью, в Одессе у ее сестры Башмаковой, у которой Пушкин бывал (отсюда Давно и Вновь). Голицына пела и, по-видимому, исполнила какой-то романс на слова Пушкина, может быть своего сочинения.

[11]Жалоба («Ваш дед портной, ваш дядя повар...»). Эпиграмма на Дмитрия Петровича Северина (1791-1865), бывшего участника «Арзамаса», дипломата. Неизменный член свиты Александра I, человек низкопоклонный, чванный и дерзкий, Северин позволил себе сказать посетившему его ссыльному поэту, старому знакомому своему, чтобы он «не ходил к нему; обошелся с ним мерзко, и африканец едва не поколотил его» (слова А. И. Тургенева; см. «Остафьевский архив князей Вяземских», т. II, СПб. 1899, стр. 352). Эта встреча и была поводом к написанию эпиграммы.

Ваш дед портной — вероятно, по отцовской линии (отец Северина начал службу с бомбардира и дослужился до больших чинов); ваш дядя повар — по-видимому, родственник Северина по матери, которая была незаконной дочерью бар. А. С. Строгановой и кого-то из слуг этой богатой семьи. Пушкин позднее не раз возвращался к теме чванной придворной знати и аристократии, вышедшей из «низов»; особенно полно раскрыта эта тема в стихотворении «Моя родословная» (1830).

[12]«Недвижный страж дремал на царственном пороге...». Одно из самых сильных обличений Пушкиным деятельности и личности Александра I. Написано под впечатлением последнего удара Священного союза по европейским революционным движениям 20-х гг.: при помощи французских войск, введенных в Испанию, в стране было окончательно ликвидировано представительное правление и восстановлен абсолютизм. Риего, вождь испанской революции, поднятой им еще в 1820 г., был предательски казнен 26 октября (7 ноября) 1823 г.

[13]Владыка севера — Александр I.

[14]Сарскосельские липы — деталь пейзажа Царского Села, резиденции Александра I. Паденье... великого кумира — вероятно, отречение Наполеона от престола 22 июня 1815 г. Четыре строки многоточия в беловой рукописи Пушкина обозначают четыре стиха, очевидно изображавшие реакцию в Европе и настолько нецензурные в политическом отношении, что поэт не решился доверить их даже своей тетради.

[15]Надеждой новою Германия кипела — речь идет о прогрессивном движении университетской молодежи в Германии (повсеместные объединения студентов — «буршеншафты»), проявившемся в убийстве агента русского самодержавия Коцебу студентом Карлом Зандом (см. примечание к эпиграмме «На Стурдзу» — «Холоп венчанного солдата...» — т. 1).

[16]Шаталась Австрия — после франкфуртского сейма Германского союза, когда представители мелких государств оказали сопротивление притязаниям Австрии на безусловное господство в сейме, Австрия оказалась в меньшинстве и потеряла возможность проводить свою реакционную политику. Неаполь восставал — в начале 1820 г. тайное общество карбонариев, борцов за свободу и национальную независимость Италии, воодушевленное известием о революционных событиях в Испании, подняло революцию в Неаполе. Были достигнуты некоторые успехи: в Сицилии введена конституция (Неаполь входил в королевство обеих Сицилии). Однако австрийский экзекуционный корпус, посланный в Италию по решению Священного союза, вступил 12/24 марта 1821 г. в Неаполь, где, как и на острове Сицилия, был восстановлен старый порядок.

[17]За Пиренеями давно ль судьбой народа // Уж правила свобода — речь идет об испанской революции, в результате которой страной правили кортесы (палаты депутатов); президентом кортесов был вождь революции Риего (см. выше)

[18]И самовластие лишь север укрывал. — Имеется в виду Россия.

[19]Вот Кесарь — где же Брут? — Александр I говорит, что ему не грозит участь Цезаря, убитого Брутом, одним из его ближайших соратников.

[20]Раздался бой полночи // И се внезапный гость в чертог царя предстал. — Картина посмертного явления Наполеона, восстающего в полночь, отражает легенду, создавшуюся после пленения и смерти французского императора. Легенда эта встречается в ряде произведений европейской поэзии. Это — причастная к легенде баллада Генриха Гейне («Die Grenadiere»), опубликованная в 1821 г. и переведенная в 1845 г. М. Л. Михайловым («Гренадеры»), баллада австрийского поэта И.-Х. Цедлица (1790-1862) «Die n& #228; chtliche Heerschau» (1830), переведенная в 1836 г. Жуковским («Ночной смотр»), и другая баллада того же Цедлица