Юрий Визбор. Завтрак с видом на Эльбрус

--------------------------------------------------------------- Spellcheck: Виталий Рейф, 10 Sep 2015--------------------------------------------------------------- Повесть Пятница простиралась до самого горизонта. За пятницей следовала всяостальная жизнь за вычетом предварительно прожитых сорока лет. Эта сумма неочень бодрила. Второй развод. Мама, когда-то совершенно потрясенная ремонтомквартиры, долгое время после этого говорила: " Это было до ремонта" или " Этобыло уже после ремонта. Теперь все, что я проживу дальше, будет обозначатьсясловами " это уже было после второго развода". В кабинете у Короля быловсегда темновато, поэтому здесь вечно горела старомодная настольная лампа изчерного эбонита, под которой в стеклянной ребристой пепельнице дымиласьотложенная им сигарета. Король читал мое заявление, а я рассматривал тонкиефиолетовые туманы, поднимавшиеся от сигареты прямо к огню лампы. Вообще-тоКороль не очень любил меня. Началось это давным-давно, когда он написал своюпервую брошюру, которую в процессе писания торжественно называл" повестушка". " Повестушку одну кропаю, братцы, за-шил-ся! " Обнародовал онсвое произведение уже в изданном виде. Брошюра называлась не то " Орлята, смелые ребята", не то наоборот, в смысле " Ребята, юные орлята". Как-то послелетучки он вытащил из своего портфеля целую кипу огненно-красных брошюр, гденад орлятами гордо летела его собственная фамилия: по огненному в черныхдымах небу было написано " А. Сумароков". Заглядывая в титульные листы, накоторых уже заранее дома были им написаны разные добрые слова, он одарилсвоим новорожденным всех, не обойдя никого. Подарил брошюру даже машинисткеМарине - стиляге и дикой, совершенно фантастической врунихе. Когда онаговорила: " Здравствуйте, меня зовут Марина", можно было ничуть несомневаться, что одно из четырех слов было враньем. Конечно, мне не следовало смеяться над своим заведующим отделом, журналист может все простить, кроме намека на бездарность. Черт меня дернултогда сказать при всех: " Переплет неважнецкий". " Да, - встрепенулся Король, -я добивался глянцевого картона, но все это делается у них на инобазе.Безобразие! Такого пустяка не могут освоить! " " Безобразие, - согласился я, -большие произведения должны сохраняться на века! " Король понял. Я уж и не рад был, что ляпнул, потом и крутился, даже домойему звонил, отмечая несомненные достоинства " повести", но дело было сделано.Король мне этого не простил. Впрочем, когда в одной из газет появилась.хвалебная рецензия на его брошюру, он положил эту вырезку под стекло своегостола и часто цитировал ее, вызывающе глядя в мою сторону. Юмор в нем, хотьи дремучий, проживал. Когда я подал заявление об уходе, Король дважды довольно тупо прочиталего, потом снял очки и большой мясистой ладонью помял глаза, как быраздумывая, что выбрать из вихря вариантов, проносившихся в голове. Из этоговихря он выбирал обычно почему-то самые банальные варианты. - Что я могу сказать? - начал он, и я знал, что ему сказать и вправдусовершенно нечего. - Это большое легкомыслие. Больше ничего. Ты можешьсказать что-нибудь более внятное, кроме " по собственному желанию"? Ну не мог же я объяснить ему всех причин... Это и вправду былолегкомыслием. - Мне надоело, - ответил я, - быть пересказчиком событий. Я хочу сам этисобытия делать. - Чем ты будешь заниматься? - Сменю профессию, Король. - На кого? - На кому - сказал я, - так по-русски будет правильней. - Ну ладно, на какую профессию? - Стану озером. Буду лежать и отражать облака. - Может, тебе нужно немного передохнуть? Давай мы покрутимся без тебя.Могу попробовать достать путевку через наш Союз в Варну. - Я и сам могу достать такую путевку через наш с тобой Союз. - Ну так что же? - Я все решил. Мне сорок лет, жизнь к излету. - Тебе вот именно что сорок лет! - возмущенно сказал Король, новозмутившись этим фактом, он вывода из него так и не сделал. Я знал, что этот разговор - последний. Шеф был в Америке, а его замШиловский был настолько стар и равнодушен ко всему и не интересовался ничем, кроме методов лечения каменно-почечной болезни, что мог бы утвердить мнезарплату большую, чем у него самого. Шеф - другое дело. Он был из наших. Даи в редакции не решалось ни одного важного дела, чтобы шеф, как бымимоходом, не поставил бы меня в известность или как бы попутно не выяснилбы моего мнения, которое он вскоре выдаст за свое. А может быть, наши мненияпросто совпадали. Не знаю. Да и неважно теперь все это. Я твердо знал, что, чего бы это мне ни стоило, я возьму лыжи, уеду в горыбез всяких телефонных звонков, писем, обрызганных слезами, и рыданий вподъездах. В Москве шли февральские снега. Еще не успев добраться доповерхности Садового кольца, они темнели на спуске и ложились под радиаторыторпедных катеров, которые плыли плотной толпой, поднимая по обеим сторонамволны грязно-коричневой смеси воды и снега. Работали стеклоочистители.Водители напряженно смотрели вперед. Забрызгивало задние стекла. Прыгалиогни светофоров. Низкое темное небо висело над салатовыми стадами такси.Чей-то добрый голос мягко просил на пол-Москвы: " 56-66, возьмите вправо". Отснегов было темно по-осеннему, и днем во многих домах горели огни... Вредакции пахло листами со свежей версткой, старым кофейником нашим ибутербродами с сыром. Король сказал: - Старик, ну в случае чего... если материально... я тебя буду печататьвсегда. Мы с ним работали восемь лет. Все-таки восемь лет никуда из жизни неспишешь... - В случае чего, если материально, я приемщиком бутылок пойду. Говорят, уних роскошная жизнь. - Нет, старик, я серьезно. Король был старше меня на пять лет. Иногда мне мучительно хотелосьподружиться с ним. Временами я его просто любил. Однажды мы с ним шли поГамбургу. Дисциплинированные жители этого города терпеливо ждали наперекрестке зеленого свете. Улица была небольшая, и машин не было. Однаковсе стояли и ждали. Картина, которая заставила бы заплакать любогомосковского инспектора. - Нет, - вдруг сказал Король, - я им не простил. Он сказал это совершенно без злости. Я его хлопнул по плечу, и мы пошлидальше. Восемь лет я отчаянно воевал с ним, клял свою судьбу, что она доставиламне такого тупого начальника. Я множество раз корил себя за то, что в своевремя отказался возглавить отдел и остался спецкором. Правда, это давало мневозможность ездить, писать и кататься на лыжах. Другого мне и не нужно было.Все правильно. Мы простились с Королем, и впервые за восемь лет он сделал попытку меняобнять, чего я совершенно не выношу....Я позвонил один раз, всего один раз. - Алло, - сказала она таким мягким и ласковым голосом, с такой улыбкой инежностью, что только от одной мысли, что все это теперь адресовано не мне, я помолодел. - Здравствуй, это Павел. - Аа, - деревянно откликнулась она. - Я звоню тебе вот по какому поводу: у меня в субботу собираются всенаши, и я хотел бы, чтобы ты присутствовала. В противном случае я долженвсем что-то объяснять. - Ну и объясни. - Этого мне бы и не хотелось. Есть ряд обстоятельств... - Ты всегда был рабом обстоятельств. О, это была ее излюбленная манера - перевести разговор из мира простойлогики в сферу возвышенных, но сомнительных выводов, необязательных и ничегоне значащих. Она часто, например, говорила: " Мудрый побеждает неохотно", имея в виду то ли себя под " мудрым", то ли меня, побеждавшего с охотой.Впрочем, истина никогда не интересовала ее. Ее интересовало только одно -победа, итог. В самом крайнем и либеральном случае ее интересовало еесобственное мнение об истине. К самому же предмету в его реальном значенииона была совершенно равнодушна. Более того, чем больше он не походил на то, каким ему надлежало, по ее мнению, быть, тем большей неприязни онподвергался. - Я тебя люблю, - сказал я. - Это пройдет, - ответила она и положила трубку. Я поплелся в свою квартиру, пустую и холодную, как тюрьма Некоторое времяя стоял в подъезде, рассматривая надпись на стене, появившуюся несколькодней назад. Толстым фломастером было написано: " Мне 18 лет. Боже, какстрашно! "...Ровно через двадцать четыре часа я стоял у гостиницы " Чегет" в горахКавказа. Луна всходила из-за пика Андырчи. Перевалившиеся через гребеньоблака, освещенные луной, были белы, как приведения. Над переваломЧипер-Азау то и дело открывался из-за облаков фонарь Венеры, окруженныйсветлым ореолом. На небольшой высоте над горами быстро и молча прошелискусственный спутник. Ветер бродил по верхушкам сосен, шумела река. Вприроде был полный порядок. Она никому не изменяла, но и никого не любила. Для того чтобы увидеть звезды, с каждым годом все дальше и дальше надоуезжать от дома... Иногда мне представлялось - я это ощущал с поразительной ясностью, - чтоуехало мое поколение на самой последней подножке воинского эшелона. Состав -смешанный. Перед паровозом ФД на открытой платформе с песком - зенитныеорудия. Теплушки. Пассажирские вагоны с деревянными ступеньками. Странныежелезные заслонки у окна - наверно, для того, чтобы пассажирам, кто из оконвыглядывает, ветер дорожный и дым паровозный в глаза не попадали. Подпотолком вагона - свеча за стеклышком, лавки деревянные блестят, шинелямиотполированные. Накурено. Солдаты, бабы, гармошки, бинты, карманыгимнастерок булавкой заколоты. Огонь добывается, как при Иване Калитекресалом по куску булыжника. Кипяток на станциях. Танки под брезентом. Ввагонах пели на мотив " Роза мунде": В дорогу, в дорогу, осталось нам немного Носить свои петлички, погоны и лычки. Ну что же, ну что же, кто пожил в нашей коже, Тот не захочет снова надеть ее опять. Последний вагон в эшелоне - детский. Деревянные кинжалы. Звезды ГероевСоветского Союза, вырезанные из жестянок американской тушенки. Довоенныеучебники в офицерских планшетах. В гнезда для карандашей ввиду их полногоотсутствия вставлены тополиные прутики. В нашем вагоне пели: Старушка на спеша Дорогу перешла. Ее остановил милиционер... Мы держали в тонких руках жидкие школьные винегреты и смотрели науходящую дорогу. За нашим последним вагоном клубилась пыль - то снеговая, тоиюльская, рельсы летели назад. Наши армии, наши личные армии шли на запад, ипо вечерам мы подбирали горячие пыжи, падавшие на улицы, озаряемые вспышкамисалютов. В кинотеатрах шла " Серенада Солнечной долины", и английские эсминцыпод звуки " Типперэри" входили в Североморск, который тогда еще называлсяВаенга. Наш поезд летел к неведомому пока еще дню победы, ксчастливой-пресчастливой жизни после этого дня. Господи, ну прошло же это, прошло! Почему же все это так крепко сидит вомне? Почему, уезжая из Москвы, ну хотя бы на электричке - на север, на западили юг, я чувствую, что через сорок километров пути наш электропоездпопадает на территорию " тысячелетнего рейха"? Почему с нескрываемымсентиментальным умилением и чуть ли не со слезами я смотрю на школьников, стоящих в почетном карауле у вечного огня? Каким дорогим мне кажется это! Как я рад думать, что они хоть немножко соединены во времени с нами, чтонация наша продолжается, не забыв ничего - ни хорошего, ни плохого - изтого, что было с нами?...Впервые я попал в горы через семь лет после окончания войны. В горахне было ни отелей, ни дорог, ни канатных дорог, ни фирмы " Интурист".Последние иностранцы, посетившие Кавказ, были егеря знаменитой дивизии" Эдельвейс", герои сражений в Норвегии и на Кипре, альпинисты и горнолыжникивысокой выучки, прекрасно научившиеся убивать в горах. Горы не скрываютничего. На перевалах и гребнях Кавказа они ничего не прятали от нас: нисгнивших кухонь " Мета", ни автоматов " Шмайсер", ни солдатских черепов вржавых касках. Написано в песне: "...ведь это наши горы, они помогут нам! " Да, это были наши горы, любимые и желанные, белые и синие. Они были Родиной, частью нашего дома, его верхним этажом, крышей, куда мы поднимались, чтобыпостоять на свежем ветру, осмотреть просторы и увидеть с высоты то, чтотрудно увидеть с равнины, - синие гребни на горизонте, море за холмами, себяна крутизне земного шара. Но помощи от них не ожидалось. Они равнодушно подставляли бока своихизумрудных альпийских лугов, гребни и вершины, перевалы и снежники - равнообеим воюющим сторонам. Они равно мели метелями обе армии, они равно сушилиих дымящиеся шинели у костров. Нет, они не помогали нам. Мы помогали им. Я шел от гостиницы " Чегет" по белой, лунной дороге, пересекая тонкие тенивысоких сосен. Мимо парами и группами проходили туристы и лыжники, приехавшие сюда отдыхать. Для многих из них горы были просто зимнимкурортом. Как Сочи. Местом, где стоят отели, крутятся канатные дороги, снуютавтобусы с надписью " Интурист". Ни разу не побывав в горах, моя бывшая женауверенно говорила: " Горы? Горы - это то место, где изменяют женам, пьютплохую водку и ломают ноги". Ну что ж, в этом цинизме была своя правда. Но вэтих горах я не водился. На следующий день я получил свое отделение. Я сменил профессию. Горнымилыжами я занимался давно. Теперь я стал профессиональным тренером. Наверно, только после тридцати лет я стал проникаться мыслью, что самоестрашное в жизни - это потерянное время. Иногда я буквально физическичувствовал, как сквозь меня течет поток совершенно пустого, ничем незаполненного времени. Это - терзало меня. Я чувствовал себя водоносом, несущим воду в пустыне. Ведро течет, и драгоценные капли отмечают мой путь, мгновенно испаряясь на горячих камнях. И самому мне эта вода не впрок, инапоить некого. Я смутно подозревал, что не может это ведро бытьбесконечным, что вон там, за выжженными солнцем плоскогорьями, я как раз ипочувствую жажду. Но ведро течет, и нет никаких сил остановить потерю. Лариса имела и на этот счет свои соображения. Ее тревожило и угнеталоуходящее время. Она с яростью исследователя и фанатика отмечала крохотныеследы времени на своем лице, на своем теле. Ее приводила в ярость сама мысльо том, что когда-то пройдет красота, легкость, свежесть. Как-то я ей сказал: " Брось, все имеет свои основы во времени. Каждый возраст прекрасен. Акрасота - что с нее? Красота - не более чем система распределения жировыхтканей под кожей". Она, конечно, сочла, что я оскорбил ее, и мы поругались.Никакие ветры не могли сбить мою красавицу с верного курса. " Паша, нужножить так, будто сегодняшний день - последний день твоей жизни! " Да-да, этоочень умно, думал я. Я даже пытался следовать этой доктрине. Только потом японял, что такой образ жизни приводил к катастрофической, стопроцентнойпотере времени. Этот способ общеизвестен. Он называется - суета. Нет, надо жить так, будто у тебя впереди вечность. Надо затевать великие, долговременные дела. Ничтожество суеты, материальных приобретений и потерь, обсуждений того, что существует независимо от обсуждений, леность головногомозга, отвыкшего от интеллектуальной гимнастики, - все это удлиняет тяжестьжизни, растягивает ее унылую протяженность. Жизнь легка у тем, кто живеттяжестью больших начинаний... Лиля Розонова, умирая в больнице, написала: Как медленно течет мой день, Как быстро жизнь моя несется... - Любовью, а главное, болтовней о любви человечество занимается потому, что ему нечего делать. Так сказал мне Барабаш уже во вторую минуту нашего знакомства. - И занимается этим, заметьте, Павел Александрович, та частьчеловечества, которая не способна сообразить, что красота восторгающих еезакатов - всего лишь небольшое математическое уравнение, составнымивеличинами в которое входят угол склонения солнца над горизонтом, количествопылинок на один кубический сантиметр атмосферы, степень нагрева поверхностиземли, дымка, рефракция и ее явления. Ах, закат, ах, восход, ах, небо, ах, любовь! Истратили на все эти глупости духовные силы огромной мощности. Чегодостигли? Ничего. Физики и лирики? Тоже глупость. Возьмем ли мы с собой вкосмос ветку сирени? Чепуха. Кому вообще в голову могла прийти такая мысль? В мире существуют прочные константы физики, химии, биологии, геохимии, космологии, наконец, математики. Когда мы не можем объяснить те или иныеявления, мы прибегаем к поэзии. В натуре человека есть свойство делать вид, что он все знает. И как только мы встречали нечто неизвестное, необъяснимое, так тут же прибегали поэты со своими бессмысленными словами и начинали намобъяснять физический мир. Ученый из неясного делает ясное. Поэт и из ясногоумудряется сделать неясное. И потом - эта совершенно безответственнаяметафорическая связь слов, ничего не означающая. " Лужок, как изумруд"." Изумруд, как весенний лужок". Так что же, как кто? Неясно. Пушкин в этомсмысле хоть и поэт был, но пытался наладить прямые связи. " Прозрачный лесвдали чернеет - он и вправду просто чернеет и все. Ничего больше. " И речкаподо льдом блестит". Не как шелк или парча, а просто блестит. Заметили? Барабаш со злостью ввертывал винты в только что просверленные дрельюотверстия на грузовой площадке лыжи, Его круглая лысина уже успела по-детскипорозоветь от солнца. Он ходил без шапочки, очевидно считая, что раз приехалв горы, то должен на сто процентов использовать их физические качества, которые он наверняка смог бы выразить " небольшим математическим уравнением": разреженность воздуха, его чистота, интенсивность ультрафиолетовогоизлучения, бессоляная вода. Я еще не знал, как он относится к такойособенности гор, как обилие молодых девушек. Под моим строгим взглядом оннажимал худой, жилистой рукой на отвертку, и злость его была ощутима почтифизически. - То же самое и с любовью, - продолжал он, - напридумывали бог знает что! Обыкновенная статистическая вариация - встреча двух индивидуумов - возведенав такие недосягаемые сферы, что только диву даешься. Ну разве мало-мальскисерьезный человек может утверждать, что в восемнадцать лет он встретилодну-единственную на всю жизнь из всего населения земного шара? И встретилее тогда, когда в этом появилась естественная биологическая потребность? Чтоза чушь? Я не поклонник западных брачных бюро, но в них есть здоровый иполезный цинизм. Есть показатели группы крови, резус-фактор, генетическиеособенности, склонности характера - это в конце концов и определяет будущуюжизнь супругов. Я, естественно, опускаю материальную сторону дела. - Дайте-ка я доверну, - сказал я, взял у него отвертку и навалился навинт. Барабаш мне становился неприятен. - Вы согласны со мной? - не унимался он. Я пожал плечами. - Я уважаю чужие взгляды даже в том случае если их не разделяю.Разумеется, если дело идет об истинных убеждениях. - Значит, вы молчите? - Можно сказать и так. Но заметьте - я не считаю нужным обращатького-нибудь в свою веру. Я - не миссионер. - Почему? - Потому что вера - это интимное качество души. Я понимаю, что васворотит от слова " душа" - ее ведь невозможно выразить с помощью " небольшогоматематического уравнения". Барабаш с возрастающим интересом смотрел на меня. Внезапно я понял: он изтех людей, которые несказанно радуются, найдя достойного оппонента, ибонескончаемая цель жизни подобных типов - спор, спор на любую тему, любымисредствами, в любом состоянии. Цель - спор. Итог неважен. Барабаш, улыбаясь, закурил. - Дайте-ка другую пару лыж, - сказал я. У меня не было желания сотрясатьи дальше воздух бессмысленными рассуждениями. - И все же - сказал Барабаш - что вы думаете о том что я сказал? - Насчет любви? По-моему, это чепуха. - Но, говоря так, вы навязываете мне свое мнение, вы - антимиссионер? - Я просто отвечаю на ваш вопрос. Не более. Дайте ботинки. Он подал ботинки, и я стал размечать место для постановки крепления." Да, - подумал я, - с этим теоретиком у меня будет немало вопросов приобучении его". Барабаш понял, что я не хочу дальше продолжать этот спор, ноне сдавался. - Я не понимаю, - почти выкрикнул он, - вы все твердите " любовь, любовь", будто в этих словак заключен какой-то магический смысл! Любовь - бред.Пустота. Обозначение нуля. Он мог сейчас заявить, что любовь - это свойство тепловозов. Он могсейчас заявить все что угодно, потому что спор кончался, и Барабаш ужезадыхался без словесной борьбы. - Сергей Николаевич, - сказал я, - не тратьте на меня душевный пыл. Гдедрель? Он подал дрель. Обиделся. Любопытно, кто его бросил? Не похож ли я нанего? Я посмотрел - был он жилист, крепок, подвижен, лыс. Наверняка бегаетпо утрам, ходит в бассейн. Однокомнатная кооперативная квартира. Стеллаж скнигами. Тахта. Дешевый телевизор. Портрет Хемингуэя. Нет, этот Хемингуэя неповесит. Скорее - папа Эйнштейн. Таблетки от бессонницы. Лаборантка, котораяприходит раз в неделю, без надежды на что-нибудь постоянное. Он любит спатьодин и всегда отправляет ее домой ночью. Она едет в последнем поезде метро, усталая, несчастная и, прислонясь к стеклу раздвижных дверей, плачет.Проповедует ли он ей свои великие истины относительно любви? Наверняка.Огонь электрокамина мил тому, кто не грелся у костра. Господи, зачем я так? Он лучше. Он просто несчастен. Похож ли я на него? Да, похож. Но я не проповедник. В этом мое преимущество. Мне захотелосьсказать ему что-нибудь хорошее. Я взял головку крепления. - Сергей Николаевич, правда, оригинальная конструкция? Вы, как инженер, должны оценить. Барабаш недовольно повертел в руках головку " Маркер". - Оцениваю на три с плюсом. А вообще, я не инженер. Я - теоретик. Обиделся. На этом и закончился теоретический спор о любви двух неудачников. Подбетонным потолком горели голые лампочки. Лыжи стояли в пирамидах, каквинтовки. Мы работали в холодном лыжехранилище. Что делают сейчас нашиженщины? С кем они? Где? Дрель уныло визжала, проходя сквозь лыжу, минуя слои металла, эпоксиднойсмолы, дерева. Я - тренер на турбазе. Ужасно. Как ни странно, но я испытывал чувство какого-то неуловимогоудовольствия, раздумывая о своих горестях. Сознание покинутости, одиночестванастолько глубоко сидело во мне, что было просто стыдно говорить с людьми.Мне казалось, что они очень ясно видят все, что происходило и произошло сомной. Во всех подробностях. Любая тема была для меня неприятна. Любые словазадевали. Я относил к себе даже дорожные знаки. Знак " только прямо и налево" тонко намекал на ее измену. Нечего и говорить, что знаменитый " кирпич" -" проезд запрещен" - прямо издевался надо мной. Иногда - совершенно по-глупому - меня прорывало, как плотину, и я начинализлагать малознакомым людям такие подробности своей жизни и недавней любви, что ужасался сам. Но, в общем, я держался. Я старался контролировать свои слова, движения, жесты, взгляды, смех. Я курил так, будто у меня впереди были две жизни. Яотчаянно боролся с совершенно бессердечной, безжалостной стихией.Постоянным, не знающим никаких перерывов напряжением я, как плотина, держалнапор этой стихии, имя которой - я сам. Меньше всего мне импонировал дырявыйплащ неудачника, однако я почему-то не спешил сбрасывать его со своих плеч.В его мрачной и неизвестной мне доселе тяжести был какой-то интерес, чтоли... Барабаш был первым, с кем я познакомился из своего отделения. Наследующее утро я увидел и остальных своих новичков. После полубессонной ночив самолете, суеты в аэропорту Минводы, после двухсоткилометровой дороги поравнине и Баксанскому ущелью, после первого в их жизни воздуха высокогорьявсе они были дряблые, как осенние мухи. Они щурились от безумного белогосвета, заливавшего окна комнаты. Я пожимал их вялые руки, называя своюфамилию. Я хотел получить группу " катальщиков", лыжников, которые хоть разбыли в горах, но мне дали новичков. Ну, я не обиделся. Мои новички сверхвнимательно слушали меня, будто страшились пропуститькакое-то магическое слово, которое даст им ключ к быстрому и ловкому катаниюна горных лыжах. Я говорил, вставляя в свою речь всякие умные слова -" философия движения", " мышечная радость". Наверняка, для них эти формулы неимели никакого смысла. На самом же деле я не гарцевал перед строем, анаоборот - пытался как можно проще рассказать своим новичкам, что горныелыжи как занятие являются одним из наиболее высокоорганизованныхдвигательных комплексов. Все нажитое человеком - его скелетом, его механикой, его мускулами, двигательные рефлексы, закрепленные за миллионы лет, - все это протестуетпротив основных движений горнолыжника. Если легкая атлетика являетсяпродолжением естественных движений, то горные лыжи - конструирование новойсистемы перемещения человека в ограниченном весьма определеннымитребованиями пространстве. Горные лыжи пополняли механику человекаспособностью вырабатывать новые двигательные рефлексы. Сегодня я лечу побугристому снежному склону и мои ноги, бедра, корпус, руки проделываютдвижения в быстрой и ловкой последовательности. И мне кажется странным, чтоэтот комплекс техники никогда раньше никому не приходил в голову. Я многораз перечитывал рассказ Э. Хемингуэя " Кросс на снегу", в котором онописывает два древних горнолыжных поворота - телемарк и христианию. Сегодняэта техника - понятая высоко рука с палкой, выставленная далеко вперед насогнутом колене нижняя по склону лыжа - кажется смешной, да и уж вряд ликто-нибудь сможет сегодня показать классический телемарк. Австрийскаятехника параллельного ведения лыж, выработанная в послевоенные годы, сталанадежным фундаментом спуска с гор любой крутизны, рельефа, любого снега.Впоследствии французы изобрели свою технику. Конечно, всего этого я не говорил своим новичкам. Пухлые, вялые, встревоженные, они сидели передо мной. Я должен осчастливить их. Онинаучатся преодолевать страх одного мига, когда лыжи в повороте на секундуоказываются направленными строго вниз по склону и кажется, что, не сделайвот сейчас чего-то быстрого, судорожного, и полетишь ты на этихпластмассовых штуковинах прямо в пропасть. Но эта маленькая прямая всеголишь часть дуги-поворота. В тот день, когда мои новички ощутят это, к нимпридет волнующее чувство преодоленного страха. В конце концов, самыебольшие радости - внутри нас. Я улыбнулся и осмотрел свое отделение. Впереди всех сидел, естественно, мой замечательный оппонент в вопросахлюбви и дружбы теоретик Барабаш. Он настороженно-скептически слушал все, чтоя говорил, явно намечая темы, по которым вступит со мной в широкуюдискуссию. Рядом с ним напряженно сидели два молодых человека, успевшихсбегать на нарзанный источник, что легко определялось по двум бутылкамиз-под шампанского, висевшим у каждого из них на шее на белых бечевках.Впоследствии эти молодые люди получат прозвище " реактивщики", но не столькоза свою профессию, сколько за страсть к скорости, явно не соответствовавшуюих технике. Сзади " реактивщиков" достойно расположились супруги А. и С.Уваровы. Кажется, они ошиблись адресом. Супруга вообще явилась при белой, вкружевах кофточке. Жалко. Такие обычно ездят отдыхать на, как онивыражаются, " Кавминводы". Может, местком что-то перепутал? Разберемся.Далее, Костецкая Елена Владимировна, двадцати шести на вид лет, редактортелевидения. Я бы добавил в анкете - хороша собой. Уверенный и печальный.взгляд. Далее - Куканова Галина, Внешторгбанк. Бойкий глаз, средняякурносость. Курит уже с утра. Далее - Пугачев Вячеслав Иванович, научныйсотрудник. Респектабельный молодой человек, уверенные жесты. Привычновынимает зажигалку " Ронсон", не глядя прикуривает, твердо поднося сигарету ктому месту, где должен находиться кончик огня определенной длины. Красив. Вот и все мое войско. После вступительной лекции задавали обычные вопросы, порой смешные.Барабаш молчал. И правильно. Тяжелая артиллерия не участвует в местныхстычках. Слава Пугачев внимательнейшим образом выслушал все вопросы и ответыи, без запинки назвав меня по имени-отчеству, спросил: - Павел Александрович, вы, как наш инструктор, можете ли датьстопроцентную гарантию, что с нами здесь ничего неприятного не случится? Меня прямо-таки поразила эта наглость. - На этот вопрос, - сказал я, - легче всего ответить таким образом: да, ягарантирую это, если вы будете совершенно точно выполнять мои требования. Иэто будет правда на 98 процентов. 2 процента - на неопределенность. - Например? Мне нравилось, как он говорил - твердо, уверенно. - Например, если вы сегодня напьетесь в баре и оступитесь на ступеньке. - Это очень тонко, - заметил Слава Пугачев, - но я хотел бы, ПавелАлександрович, получить ясный ответ. - Вы боитесь сломать ногу? Руку? Голову? - Да, я опасаюсь этого. Я нахожусь в таких обстоятельствах, что не имеюна это право. Господи, да что же за обстоятельства такие у него в НИИ шиннойпромышленности? Его что, на парашюте будут сбрасывать на заводы " Данлоп", чтобы выведать их секреты? На обеих девушек заявление об особыхобстоятельствах произвело впечатление. Галя из Внешторгбанка даже ногу наногу переложила. - Я могу вам вот что сказать: несколько лет назад у меня был новичок, который занимался на склоне в шортах, но и в танковом шлеме. Были оченьжаркие дни, и он сильно мучился. Он очень боялся ударить голову. В последнийдень занятий он сломал ногу. Когда я вел его на акье вниз, он судовольствием, как мне показалось, содрал с головы этот танковый шлем ивыбросил его. - Он огорчился, что защищал не то место? Ах, как можно было с этим Славой расправиться, опираясь на неловкосказанную фразу! Но я решил не делать этого. - Я думаю, - ответил я, - что он огорчился потому, что весь отпуск вместотого, чтобы радоваться солнцу и горам, он пытался ощутить радость от того, что с ним пока ничего не случилось. Я встал, чтобы окончить этот разговор. Все пошли переодеваться и получатьлыжи. К моему удивлению, супруги Уваровы тоже отправились на склон. Налестнице ко мне пытался прицепиться Барабаш - относительно процентнойвероятности того или иного случая, но я выскользнул из его сетей, сказал, что цифры я взял наугад и заранее согласен на любую его трактовку. Чаще всего вспоминалась мне в эти дни моя дочь, моя маленькая Танюшка...Мы с ней садились в наш троллейбус N23 Людей было мало. Я усаживал ее уокна, довольный тем, что она будет глазеть через стекло на улицу, и тем, чтоя буду ограждать ее от людей, проходящих по троллейбусу. Я испытывалострейшее желание быть рядом с этим маленьким человеком каждую секунду егожизни. Я без колебаний смог бы отдать свою жизнь за ее. Мы ехали с ней поПушкинской, наш троллейбус катился среди машин и людей, и я был совершенносчастлив. Я видел ее желтую цыплячью шапочку, связанную ее матерью иподшитую для защиты от ветра изнутри шелком. Я видел розовый кусочекТанюшкиной щеки, соломинки ее волос, выбивавшиеся из-под шапочки. Иногда онаповорачивалась ко мне и говорила: " Па, давай прочитаем! " " Давай", - отвечаля и, тонко подталкивая ребенка к чтению, говорил: " Начинай". " А-пэ-тэ-ка", -читала она и вопросительно смотрела на меня. Правильно ли? В принципе было правильно. Иногда ее вопросы поражали меня. Я не мог себе представить, что под этойцыплячьей шапочкой кружатся другие мысли, кроме кукольно-домашних. Однажды, проснувшись, она спросила меня: " Па, если я спрячусь под кровать, бомба меняне убьет? " Помню, я не сообразил сразу, что ей ответить, и молчал. Я был вотчаянии и ужасе, что такая мысль вообще может прийти в голову ребенку. Ясказал ей: " Мася, в твоей жизни не будет никаких бомб". - " А я умру? " " Нет, ты никогда не умрешь. Ты будешь жить очень счастливо". (Когда Танюшка ивправду умирала от седьмой пневмонии за месяц, я носил ее на рукам, а она, обнимая меня за шею с недетской силой, кричала только одно: " Папочка, я нехочу умирать! " Мы едва спасли ее тогда.) - " А я буду рождать детей? Я не хочурождать". - " Почему? " - " Это больно". - " Но ведь мама тебя родила". - " Нуладно, только одну дочку". - " Ну хорошо, дочку так дочку". - " Па, а тех ктов море утонывает, их водолазы спасают? " - " Некоторых спасают". - " А мы стобой некоторые? " Да, безусловно, мы - некоторые. Безусловно, нас спасут водолазы. Мы неутонем в море. Мы спрячемся от бомбы под кровать. Дети не терпят трагедий.Их мозг не адаптировался к печалям. Они желают именно той жизни, для которойи создан человек, - радостной и счастливой. Они - проповедники всеобщегоблагополучия. В них живет чистая, ничем не запятнанная идея....Мы едем на троллейбусе N23. Он останавливается у Столешниковапереулка, у магазина " Меха". За окном - распятая шкура волка, черно-бурыелисы, свернувшиеся клубочком, шапки из зайцев, каракуль. Был вечер, и ввитрине уже зажгли освещение. " Магазин убитых", - сказала моя дочь. Она немогла простить человечеству ни ружей, ни бомб, ни самой смерти как системы. Потом, когда обе мои бывшие жены разлучили меня с дочерью - одна извысоких и благородных соображений (" этот подлец никогда не увидит моейдочери! "), а вторая из-за нестерпимой, болезненной ревности, - я частоприезжал к ее детскому саду и, стоя в тени дерева, издали видел, как всмешном строю красных, голубых, розовых шапочек плывет и ее цыплячьяшапочка, для защиты от ветра изнутри подбитая шелком. Я чувствовал, что моядочь скучает без меня. Я это не просто знал, а чувствовал. Нас не разлучалини километры, ни океаны, ни снега. Нас разлучали страсти, ужасающаяжестокость характеров, желание сделать маленького человека, рожденного длядобра, орудием злобной мести. Никогда, до самой смерти я не смогу простить этого ни себе, ни обеим этимженщинам, моим бывшим женам, которых я любил и которые клялись мне в вечнойлюбви....Посмотрев на свою дочь, я садился в метро, вагоны поезда летели средипривокзальных пакгаузов, весенней черноты насыпей, останавливались убетонных пристаней станций, построенных в свое время по одному уныломуранжиру. Я на время успокаивался, но счастья не наблюдалось. " Мне пора навитрину, - думал я, - туда, где распят серый волк над свернутой в калачикчерно-бурой лисой. В магазин убитых". Так я думал о себе, и это была правда.Я был убит. То, что осталось от меня, было уже другим человеком....Хруст спрессованного снега под похожими на ортопедическую обувьгорнолыжными ботинками. Некрутой скользкий склон к нижней станции канатнойдороги. Очередь. Цветные куртки, пуховки, анараки, свитера, штормовки.Заостренные концы лыж, чуть шевелящиеся над очередью, как пики древнеговоинства. Металлические поручни турникетов, каждый день полируемых тысячамилоктей. Колесо подъемника. Контролеры канатной дороги с недовольнымилицами. Сегодня главный внизу - красавец Джумбер. Вот он стоит в кепочкефирмы " Саломон", в куртке фирмы " Мальборо", в стеганных брюках " Ямаха", вочках " Килли", в ботинках " Кабер", с палками " Элан", с лыжами " РоссиньелиСТ-Компетишон". Живой отчет о посещении Кавказских гор интуристовскимигруппами. Я знаю Джумбера давно. Лет десять назад в полном тумане под вечер яспускался по южным склонам Чегета. Внезапно сквозь визжание снега подметаллической окантовкой лыж я услышал крики. Откуда-то справа кричалаженщина: " Помогите, помогите" Туман глушил звуки. Соображая, из чего бы мнесоорудить шину и как транспортировать пострадавшую, я, перелетая через какието бугры, помчался вправо. Выскочив к еле видимой в тумане нижней станциибугеля, я увидел, что пострадавшей уже оказывают помощь. Над ней наклонилсяДжумбер. Тогда ни о каких шапочкам " Саломон" не было и речи; если кто-нибудьиз Европы и приезжал раз в два года, так это было событие. Одним словом, Джумбер тогда одевался попроще. Сквозь туман, как на недопроявленнойфотографии, я увидел его искаженное злобой лицо: на грязном ноздреватомснегу у ободранной ветрами серой фанерной будки он ломал руки какой-тотуристке. Не говоря ни слова, я ударил его. Мы сцепились, причем я, как визвестном анекдоте о финском солдате, явившемся в отпуск к жене, так и неуспел снять лыжи. Полнотелая, как я успел заметить, туристка, всхлипывая, уехала куда-то вниз, в туман. Джумбер клялся меня убить памятью своего отцаи еще какими-то страшными местными клятвами. Наше сражение закончилось тем, что в огромной пропасти ущелья, которая ясно ощущалась в тепловатом тумане, вдруг что-то безмерно большое тяжело вздохнуло, что-то открылось, инарастающий гром помчался оттуда. Там, на склонах Донгуза, тысячи тонн снегавнезапно оторвались, не выдержав тяжести последнего грамма, и, корежа передсобой воздух, ринулись вниз, круша все на своем пути: снег, камни. Лавина.Мы расцепились и молча разъехались в разные стороны. Через два дня я встретил Джумбера и эту самую туристку на дороге. Они шлив обнимку под высоченными соснами Баксана. Увидев меня, Джумбер снял сосвоего плеча руку туристки (кстати довольно хорошенькой, но в тот моментпоказавшейся мне совершенно отвратительной) и грозно подошел ко мне." Разрешите прикурить", - сказал он. Я дал ему спички. Он долго чиркал содной стороны коробки, потом с другой. Наконец зажег. Синяк под глазом унего заживал. Мы стояли близко. Я смотрел на него и почти любовался еготвердым и темным, без капельки жира под кожей лицом. " Как здоровье? " -спросил он. - " Нормально", - сказал я и взял спички. У меня не было ни охоты, ни причин опять драться с ним. " Пойдем, зайка", - сказала ему туристка.Джумбер положил руку мне на плечо. " Хорошо на лыжах катаешься" - сказал он, -умный, туда-сюда, статьи пишешь, простых дел, туда-сюда, не понимаешь.Туристка мелко засмеялась. Я снял руку Джумбера. " Прикурил и будь здоров", -сказал я и пошел. Года, кажется, через два мы даже выпили вместе, но все равно недолюбливалидруг друга. Сейчас, глядя на Джумбера, я отчетливо увидел, как он постарелза эти десять лет, но все же был еще орлом, особенно при заграничныхдоспехах. Вяло посматривал на женские лица. " Привет, Джумбер", - сказал я, садясь в кресло подъемника. " Привет, Паша", - сказал Джумбер. Когда впервые после долгой разлуки над твоей головой жужжат ролики намачтах опор, когда кресло канатной дороги ровно и мягко поднимает тебявверх, когда мимо тебя на уровне глаз скользят вниз вершины чегетских сосен, их золотые стволы, то прямые, то кряжистые, то разошедшиеся надвое, каклира, когда за этими соснами начинают проглядывать белые купола Эльбруса -начинаешь всей душой ощущать, что ты вернулся, вернулся, вернулся то ли кмечтам, то ли к сожалениям, то ли к молодости, то ли к прошлому, к местамушедшей, но неутраченной радости, к свежим снеговым полям, где мимо тебя, как юная лыжница, много раз пролетала несостоявшаяся любовь. Но не было нитоски, ни тяжести в этих мимолетных потерях. Острый запах снега. Льды, ниспадающие с вершин как белый плащ, голубые на изломах. Над Накрой блистаетзолотая копейка солнца. Возвращение. Белые снеговые поля с черными точкамилыжников. Две канатные дороги, идущие почти рядом, - однокресельная идвухкресельная. По-местному - " узкоколейная" и " парнокопытная". За восьмойопорой показывается легкий ветерок, даже не ветерок, а просто тянет изглубин донгузского ущелья. Северо-западная стена Донгуза, вечно в тени, похожа на рубку подводной лодки, обросшую сверку льдом. Я машинальнопросматриваю гребень, который прошел шестнадцать лет назад. Боже, как этобыло давно! Улицы нашего детства стали неузнаваемыми. Их перекрасили вдругие цвета. Наши любимые заборы и глухие стены домов, о которые билисьнаши маленькие (за неимением больших) резиновые мячи, и слышалось то " штандр", то " два корнера - пеналь", сегодня снесены бульдозерами. Наше детствопросто перемолото в траках бульдозеров. Любят ли наши дети разлинованныеквадраты своих кварталов? Почитают ли они их своей родиной? Не знаю. Мылюбили свои тихие тополиные дворы, мы чувствовали в них отечество. Тольконаши девочки, чьи имена мы писали мелом на глухих стенах, давно превратилисьв покупателей, клиенток и пассажирок с усталым взглядом и покатыми плечами.Пошли на тряпки наши старые ковбойки, просоленные потом наших спин, гордыелаты рыцарей синих гор. Мы не видим себя. Все нам кажется, что вот мы сейчасподнимемся от зябкого утреннего костерка, от похудевшей на рассветномхолодке белой реки, шумящей между мрачноватых сырых елей, и пойдем туда, куда достает глаз. За зеленые ковры альпийских лугов. За желтыепредперевальные скалы. За синие поля крутых снегов, к небу, к небу такомуголубому, что кажется - можно его потрогать рукой и погладить еголакированную сферу. Но ничего этого не происходит. Есть другие дома, другиедворы, другие женщины, другие мы. И только гребень Донгуза стоит точнотакой, каким он был шестнадцать лет назад. Это возвращение. Все-таки этовозвращение....Наше кресло выползло за " плечо", за перегиб склона, и открылисьверхние снежные поля Чегета, уходящие за гребень линии канаток, стеклянныйвосьмигранник кафе, чьи огромные зеркальные окна отбрасывали солнце. Здесь яобнаружил, что еду в кресле с Галей Кукановой из Внешторгбанка и поддерживаюс ней интенсивный разговор. Оказывается, в ее представлении я былспортсменом, который " все время двигается". - Ваша жизнь, - быстро и без всяких знаков препинания говорила она, - этосолнце, снег, полет, волнения перед стартом, ведь правда? У людей нашейпрофессии работа исключительно сидячая, вот взять, к примеру, меня илиНатку, даже пройтись некогда, после работы метро, автобус, я живу вЯсенево, там наши дома, поэтому вырабатывается комплекс клерка, вы, конечно, слыхали об этом, накапливается агрессивность, ну, конечно, мы ходим вдискотеку со светомузыкой, но это все не то, я решила в этом году, что, былане была, махну в горы, тем более что по студенческому билету, правильно, Павел Александрович? - Конечно, - успел вставить я. - Мне так к лицу загар, вы себе не представляете, так хочется все забыть, и неприятности в личной и в общественной жизни, я снимаю три года подрядодну комнату в бухте Бэтта у Геленджика, вы знаете, но это все не то, япредставляю, как появлюсь в конторе, специально надену платье с белымворотничком отложным, чтобы оттенить загар, они там сдохнут. Все это Галина Куканова выпаливала, точно направив свой несколькокурносый нас в сторону солнца, то есть слегка отвернувшись от меня. И сзакрытыми глазами. Приехали. Я откинул штангу кресла и выпрыгнул на дощатый, с плоскимиледовыми островами помост. Повыше помоста у кафе стояло, сидело и валялось всамых разнообразных позам множество лыжников, " чайников", то есть туристовиз санаториев " Кавминвод", приехавших на экскурсию в драповых пальто ишляпах, загорающих девиц и просто не очень больших любителей кататься. Накрыше пристройки к кафе стояла какая-то фигура с длинными распущеннымиволосами, оборотясь лицом, естественно, к светилу. Я вздрогнул. Остановился, обдаваемый словесными ливнями неутомимой Галины Кукановой. Нет, слава богу, нет. Не она. Было бы просто замечательно встретить ее здесь. Понявшись к кафе, я внимательно рассмотрел девицу, так испугавшую меня.Я даже закурил от волнения. Извиняюсь. Никакого сходства с Лариской. Что мнев голову взбрело? Никакого сходства. На большом дощатом помосте перед кафе, на так называемой палубе, я собралсвое воинство и повел их на учебный склон. Как ни странно, мои гаврикиоказались гораздо лучше, чем я предполагал. Слава Пугачев - тот вообщемолодец, " плуг" у него железный, коряво, но пытается поворачивать " изупора". Отлично. Оба " реактивщика", бодрых, по моим наблюдениям, еще пославчерашнего, решили " перескочить из феодализма в социализм", то естьосваивать сразу технику ведения параллельных лыж. Вывалялись в снегуизумительно, насмешив всех и все более и более приобретая трезвость. СупругиУваровы - потихонечку, полегонечку, он очень трогательно опекал ее и жутковолновался, когда она падала. Галя Куканова больше заботилась о загаре.Барабаш требовал, чтобы я объяснил ему " физику процесса", и я довольноподробно объяснил ему, что происходит при переносе тяжести с одной лыжи надругую и как производить этот самый перенос. Но больше всем меня удивилаЕлена Владимировна Костецкая, редактор телевидения, 26 лет. Мало того, чтоона имела свое собственное и довольно приличное снаряжение, она и неплохокаталась. При этом совершенно на показывала своего опыта, а очень аккуратнопроделывала все самые элементарные упражнения. Я ей сказал, что могуперевести ее в другую группу, к " катальщикам", где ей будет интересней, ноона отказалась, сказав, что она, правда, была уже здесь, но очень давно. Ну, когда в двадцать шесть лет говорят " очень давно", то наверняка речь идет опредыдущем романе. Пока я разговаривал с Еленой Владимировной, внезапно меня посетило некоесостояние, в котором мне - совершенно ясно, но неведомо откуда - открылосьвсе об этой молодой женщине. Вдруг я понял, что она приехала сюда, в горы, для того, чтобы пересидеть развод, размолвку, а то и трагедию. Она надеяласьуйти от своей памяти, уйти от себя. Как, собственно говоря, и я. Неожиданномой мозг, без всякой на то моей воли, быстро и четко спрограммировал нашибудущие отношения. Мы дурачимся и танцуем в баре. Потом медленно идем подвысоченными соснами баксанской дороги, под несказанно звездным небом, и начегетской трассе где-то очень высоко лежит серебряный браслет кафе. Онаговорит о своем бывшем муже или любовнике в прошлом времени, как опокойнике. " Он был ужасный эгоист. Он был эгоистом даже в своей любви". Онаприжимается ко мне. Мы целуемся. Я ощущаю слабый запах табака и вина. Потоммы, не сговариваясь, быстро и молча идем к гостинице. Потом нескольковечеров я рассказываю ей о своих приключениях. О, она осуждает Ларису! Потомона садится в автобус, и я понимаю, что тоска в ее глазах не оттого, что онапрощается со мной, а оттого, что она возвращается к своим проблемам, никаких не решив. " Ты хоть позвонишь мне в Москве? " - спрашивает она. " Да, конечно", - отвечаю я. Автобус уезжает. Нет, это не для меня. - Елена Владимировна, - сказал я, - вы все-таки подумайте над моимпредложением. Пару дней можете позаниматься у меня, а потом я могу перевестивас к " катальщикам". - Хорошо, я подумаю. Несмотря на мои советы и предупреждения, все мои участники изряднообгорели. Я не решился в первый день спускать все отделение по трассе, усадил их на подъемник. Правда рвались в бой " реактивщики", но я неразрешил. Взял я с собой только Славу Пугачева и Елену Владимировну. Повелих по туристской трассе с частыми остановками и разговорами. Мы прошли" Солнечную мульду", часть " плеча" и по длинному косому спуску вышли ктуристской трассе, где " катальщики" проносились мимо спускающихся кучкамиотделений, кричащих инструкторов, барахтающихся в снегу и поправляющихкрепления новичков. Я скользил то выше, то ниже своих ребят, на ходупоправляя их, выкрикивая разные технические разности вроде: " Здесь плоскиелыжи! Плоские, не бойся! ", или " Сбросили пятки, сбросили резче! ", или" Корпус развернут в долину! ". Слава несколько раз падал, каждый раз пытаясьсвалить вину за эти падения то на лыжи, то на " бугор какой-то подвернулсяидиотский". Елена Владимировна каталась за мной без всякой лихости, ноаккуратно. Наконец с падениями, остановками и всякими шутками мы спустилиськ лесу. Для первого раза я не хотел вести своих ребят по прямому пути кгостинице, по узкому и крутоватому для новичков кулуару, так называемойтрубе, высоко над которой тянется нитка подъемника, а повел их по болеепростому пути через донгузское ущелье. Там проложена довольно широкая лыжнаядорога. Однако теневые участки этой дороги - лед, солнечные участки -снежная каша. Где-то на этих шахматах Слава Пугачев и упал. Мы стояли иждали его. Рядом с нами шумела неглубокая речка. Камни на ее берегах и посреди водыбыли покрыты огромными сверкающими шапками снега. От некоторых камней вдольповерхности воды стелились совершенно прозрачные тонкие пластины льда, подкоторыми переливались струи стальной воды. На вершине каждой сосны сиделонебольшое мохнатое от снега солнце. Над нами прямо в небо поднималисьблистательные лестницы когутайских ледников. Рай. - Бог ты мой! - сказала Елена Владимировна. - Как все же прекрасновозвращение! Я и на знала, что так скучаю по всему этому! - Возвращение всегда опасно, - сказал я. - Чем? - Ностальгией по прошлому визиту. Она сняла очки и с интересом направила на меня, именно направила, другогослова нет, глаза, полные ясной бирюзы, которая еще не полиняла от слез и невытерлась о наждак бессонницы. Наверняка она знала убойную силу этогопрямого удара. - В конце концов, - медленно сказала она, - когда зеркало разбито, можносмотреться и в осколки. - Зеркало... осколки... Какая-то мелодрама, - сказал я. - А кстати, - улыбнулась Елена Владимировна, - жизнь и состоит измелодрам, скетчей, водевилей. Иногда - вообще капустник. Мелкие чувства -мелкие жанры. - Не знаю насчет жанров, просто Ремарк где-то сказал: " Никуда и никогдане возвращайся". - Все афоризмы врут, - ответила Елена Владимировна. - Это можно рассматривать тоже как афоризм. - Значит, и он лжет, - твердо сказала она. Нет, у них там на телевидениидамы хоть куда. - Вы мне нравитесь, - совершенно неожиданно для себя сказал я. - Это тоже афоризм, - холодно ответила она и снова погрузилась вбольшие, с тонкой оправой светозащитные очки. - И между прочим, не оченьновый. - Не сомневаюсь, - успел сказать я. К нам с недовольной миной подъезжалСлава Пугачев. - Павел Александрович, - фальшиво громко сказала Елена Владимировна, - авы каждый день точите канты лыж? Меня это тронуло. Она считала необходимым скрыть наш разговор от третьеголица. То, что было сказано между нами, становилось нашей тайной. Тайна -колчан, в котором любовь держит свои стрелы. Третье лицо, мокрое и злое, подъехало к нам все в снегу. Ну любопытно, кого же он сейчас обвинит? Нас? Точно! Он так и сделал, но это было уже неочень интересно. Мы подъехали к гостинице, где все мое отделение во главе снервным Барабашем встретило нас и устроило овацию, будто мы спустились налыжах ну по крайней мере с Эвереста. В холле гостиницы продавали свежие, то есть трехдневной давности, газеты.Была среди них и моя, то есть бывшая моя. Я пробежал полосы, я знал всех, кто подписался под статьями и заметками, и тех, кто не подписался. Посмотрелна шестой полосе - нет ли там некролога по мне. Нет, все нормально. Когдаспрыгиваешь с поезда, локомотив не чувствует этого. И уже в номере, стоя поддушем, я подумал, что и вправду метафоричность обманывает нас, а всесравнения неточны, даже лживы. Никакого поезда нет и не было. Я простоубежал от своим проблем. Драпанул. И теперь, как Вячеслав ИвановичПугачев, пытаюсь обвинить всех, кроме себя....Иногда меня подмывало прямо-таки женское любопытство: на кого же онаменя променяла? Что за принц и что за карета повстречались ей на асфальтовыхдорогах, чьи трещины наспех залиты по весне и полно пятен от картерногомасла? Что он ей сказал? Что предложил? Я хотел бы знать, в какую сумму онаоценила мою жизнь. Полюбив Ларису, я потерял все: ребенка, которого любил, жизнь, которая складывалась и наконец-то уложилась за десять лет, друзей, которые единодушно встали на сторону моей бывшей жены, чем меня, надосказать, тайно радовали. Иногда по ночам, сидя с Ларисой в ее заштореннойквартире с отключенным на ночь телефоном, мы чувствовали себя почти как восажденной крепости. Я перестал писать. Я перестал ездить в горы. Я избегалдолгих командировок. Каждая минута, проведенная без Ларисы, казалась мнепотерянной. Мы без конца говорили и говорили, иногда доходя почти дотелепатического понимания друг друга. Соединение наших тел становилось лишьпродолжением и подтверждением другого, неописуемо прекрасного соединения -соединения душ. Я пытался разлюбить то, что любил долгие годы. Всяарифметика жизни была в эти дни против меня. За меня была лишь высшаяматематика любви, в которую мы оба клятвенно верили. Мало того - у наспоявился свой язык, и эта шифровальная связь была вернейшим знаком истинныхчувств. Никакой альтернативы моей жизни не существовало. Однако в одинвечер она твердо и зло оборвала эту жизнь. Любви не свойственна причинность, и я никогда не задал бы вопроса - за что? Но иногда мне любопытно узнать - вкакую цену? Дежурная по этажу мне передала записку. На листе бумаги, вырванном иззаписной книжки, было написано: " Пень! Мог бы сунуть свою харю в кафе. Яздесь уже пять дней. Серый". Я обрадовался. Это была настоящая удача. Серый, он же Сергей Леонидович Маландин, он же доктор химических наук, онже альпинист первого разряда, известный в альплагерях по кличке Бревно, былмоим другом. - Кто передал записку? - спросил я. - Такой черный, - ответила дежурная по этажу, не прерывая вязания носка.- Такой большой, туда-сюда. Да, это был он, туда-сюда! Я положил записку в карман пуховой куртки и, наверно, впервые за много месяцев улыбнулся от того, что захотелосьулыбнуться. Бревно был во многих отношениях замечательным человеком. Онпреподавал свою химию, туда-ее-сюда, то в МГУ, то в парижской Сорбонне, то вПражском университете, то в Африке. При этом он успевал ходить в горы, работать землекопом в каких-то неведомых археологических экспедициях, строить коровники где-то в Бурятии, много раз жениться (" Паша, я пришел кодному только выводу: каждая последующая хуже предыдущей? "), изучатьиностранные языки и с какой-то материнской силой любить трех существ: дочь, отца и собаку. Кроме этого, он еще и химией своей занимался, скромнымипроблемами озона, которые с появлением сверхзвуковой авиациинежданно-негаданно превратились в важную тему. Кроме того, он был вернейшимтоварищем, и со времен окончания нашей знаменитой школы (знаменитой наСретенке тем, что ее кончал футболист Игорь Нетто) у меня не было такоговерного друга. Были прекрасные и горячо любимые друзья. Но такого верного -не было. Канатные дороги уже остановились (отключали их здесь рано, часа в тридня), но я решил подняться в кафе пешком, как в старые и, несомненно, добрыевремена. Перепад высоты четыреста семьдесят метров - час с любованиемпредзакатным Эльбрусом. Я доложил о своем намерении старшему инструктору(" Борь, я схожу в кафе к старому другу, там переночую, а ты подними моихутром наверх, я их встречу"). С унылым юмором старший инструктор просилпредать привет Ей, то есть старому другу. Я обещал. На большом бетонном крыльце перед гостиницей маневрировало несколько пар, в том числе и два моих участника - Барабаш и Костецкая. Быстро он взялся задало! - Вот это я понимаю! - воскликнул Барабаш, увидев меня с лыжами на плече.- Тренировка, тренировка и еще раз тренировка! Наши предки, ЕленаВладимировна, совершенно не предполагали, что когда-нибудь будет изобретенстул, на котором можно будет долго сидеть, колесо, на котором ехать, тахта, с которой невозможно подняться. Они жили так, как Павел Александрович, -вволю нагружая свое тело! Когда у них останавливались подъемники, они шагалив гору пешком. Когда барахлил карбюратор, они бросали " Жигули" и неслись замамонтом пятиметровыми прыжками. Всю эту ахинею Барабаш нес, поминутно заглядывая в лицо ЕленеВладимировне, будто призывая ее посмеяться над его шутками и ни на секундуне выпуская ее локтя. - Черт возьми, - продолжал он, - до чего же хорошо себя иногдапочувствовать птеродактилем! То, что мы сегодня называем словом " спорт", было для наших предков постоянным фактором. Сыроеденье, постоянноеголодание, освежающее организм, постоянное движение - так они жили! ПавелАлександрович, вы ко всему прочему не сыроед? Солнце уже ушло с нашей поляны, и сверкающие Когутаи стояли по пояспогрузившись в синие тени. Начинало подмораживать. Барабаш в ожидании ответастоял передо мной, чуть вытянув шею, будто и впрямь хотел статьптеродактилем. Его свежезапеченная на солнце лысина вызывающе блистала. Онне скрывал лысины. Он не скрывал ничего. О, он откровенный человек! - Я не понимаю, - сказал я, - что за день сегодня такой? Все надо мнойшутят. - Это к деньгам, - сказала Елена Владимировна. - И вам спасибо, - ответил я. - В общем, я ушел, завтра буду вас ждать напалубе у кафе. Я там заночую. - Что-нибудь случилось? - спросила Елена Владимировна. - Приехал старый друг, надо повидаться. Мне кажется, что Павел Александрович скромничает, встрял Барабаш, фамильярно подмигнув мне. - На такую высоту можно идти только к старойподруге, которая к тому же и друг. И опять вытянул шею. Господи, умный человек ведь? - Как-то я раньше считал, что подруга в конце концов может стать другом.Но чтоб друг стал подругой - не встречал, - ответил я. - Привет. Я повернулся, но Елена Владимировна остановила меня. - Павел Александрович, - сказала она, - вы не можете остаться? - То есть? - обиделся Барабаш. - Для вас - тотчас! - сказал я, удивившись, откуда я знаю столь пошлыеслова. - А я? - спросил Барабаш. - Мы уже договаривались насчет шашлычной... - Я не могу сейчас соответствовать, - сказала Елене Владимировна. - Тут ввестибюле полно самых разнообразных девиц... почувствуйте себя немногоптеродактилем. - Я ищу духовного общения! - воскликнул Барабаш, и я почти полюбил его, потому что это была скрытая шутка над собой, над своей лысиной, над всем егополушутовством. Я люблю людей, которые умеют шутить над собой. Барабаш приосанился, гордо посмотрел в сторону вестибюля. - У меня длинные тонкие зубы, - тихо и таинственно сказал он. - Навыступающих частях крыльев - когти. Глаза горят волчьим огнем. Бумажникраспирают несметные тысячи. Передо мной не устоит ни одна жертва! Он решительно повернулся и пошел к дверям гостиницы. - Я нисколько не обижен, Леночка! - все в том же трагикомическом фарсекрикнул он. - Если б я была жертва, я бы вас полюбила! - засмеялась ЕленаВладимировна. Она повернулась ко мне и строго сказала: - Почему вы позволяете шутить над собой? - Мне лень, - сказал я. - Потом, он хороший. А вы что, и вправду не жертва? - Я жертва, Павел Александрович, которая не рождена быть жертвой. Вот вчем вся печаль. А вы, кажется, тоже не сильный охотник? - Нет, почему, - сказал я, - бродил по болотам... - Вы извините, я никак не могла от него отвязаться. Он сразу же послеобеда взял меня под руку и все время говорит что-то умное. Но когда всевремя говорят что-то умное, хочется хоть немного какой-нибудь глупости. - Например, поговорить со мной, - сказал я. - Вы просто подвернулись под руку. Я страсть как обожаю глупых мужиков. Унас их на телевидении до черта. А вы что, правда собрались на восхождение? - Ну какое это восхождение? Вечерняя прогулка. - Старый друг? - Исключительно старый. - Хотите я пойду с вами? - Нет. - Я смогу, я очень сильная, вы не знаете. - Нет. Она поежилась, подняла воротник желтой, как лимон, куртки. Прижаласьщекой к холодному нейлону. - Я просто за вас волнуюсь, - сказала она. - На ночь глядя... и таквысоко... - Не о чем разговаривать, я старый альпинист, - сказал я. И потом все, что могло со мной случиться, уже случилось. - Вы ошибаетесь. - Не может быть.. - Это очевидно. Вы просто не были раньше знакомы со мной. Смотрите. - Онапостучала пальцем себе по лбу. - Видите? - Вижу замечательный лоб, - сказал я. - Это называется " гляжу в книгу - вижу фигу", - засмеялась ЕленаВладимировна. - Глядите внимательно - у меня во лбу горит звезда. Мы посмотрели друг на друга, и во мне что-то дрогнуло. - Ну, идите, Павел Александрович, темнеет быстро. Она ушла, резко хлопнула расхлябанная дверь гостиницы. Я, тяжелоспускаясь в горнолыжных ботинках по ступеням, пошел вниз, с ужасом чувствуячто Елена Владимировна Костецкая мне начинает нравиться. Примораживающийсяснег визжал под негнущимися подошвами ботинок. Я вышел на выкатную гору, стал подниматься по " трубе", держась ее правой стороны. Конусные палки созвоном втыкались в мерзлые бугры. Странно, но я был смущен разговором.Только теперь я понял, какой напряженный нерв в нем был. Нет, нет! Я дажезамотал головой и был наверняка смешон для стороннего наблюдателя. Не можетбыть все так быстро. Быстро полюбил, быстро жил, быстро расстался, быстрозабыл, быстро снова полюбил. Чепуха. Клин выбивается клином только при рубкедров. Эта мысль отчасти успокоила меня. Я пошел веселее. Однако слабаятравинка, неожиданно выросшая посреди моего вырубленного и пустынного навек, как я полагал, сада, не давала мне покоя....Когда я поднялся к кафе, на блеклом небе уже зажглись первые звезды.Мертвенно-синие снега висели на вершинах гор. Лишь над розовеющими головамиЭльбруса парила пронзительно-оранжевая линза облачка, похожего на летающуютарелку. Серый сидел на лавочке, курил, ждал меня. Ему, конечно, и в головуне могло прийти, что я мог не подняться. - Рад тебя видеть без петли на шее! - сказал он и взял у меня лыжи. - Посидим, - сказал я. - Да, не тот ты, не тот, - сказал Серый, глядя, как я утираю пот с лица. - А кто тот? - спросил я. Серый ухмыльнулся. Присел рядом. Под его сутулой гигантской фигурой лавочка слабо скрипнула. - Как дела! - спросил он. - Нормально. - Семья и школа? Я промолчал. - Ну что, что, не тяни. - Знаешь, Бревно, - сказал я, - во флоте есть такая команда " Все вдруг". - Такую команду мы знаем, - печально сказал он, глядя на меня. - Никакихперемен? - Нет. - Ну что же... - сказал Серый, - курс прежний, ход задний. У меня тоже неприятности. Обштопывают они нас. - Кто? - спросил я. - Американы. Я здесь недавно посмотрел ряд их работ по озону... Серый замотал головой, будто в горе. Боже мой, все занимаются делом! Все, кроме меня! В маленькой пристройке кафе, где на нарах жило человек пятнадцать, былуже готов крепчайший и горячий чай. На электрической плите в огромномармейском баке топился снег. Светка, хозяйка хижины, увидев меня, недовольносказала: - Явился, гусь! Сегодня пролетел мимо меня с какой-то блондинкой, даже непоздоровался. Паша, совести у тебя нет! Я сел за стол. Я был среди своих. Утром мы проснулись от грохота. Узкие и высокие, словно готические, окнажилой пристройки были совершенно заметены до самого верха. В ротонде кафе поогромным зеркальным окнам неслись снизу вверх потоки снега, будто там, уподножия стены, стояли огромные вентиляторы. С неимоверной быстротой рослиостроверхие сугробы с сабельными тонкими гребнями. Стекла дрожали. Каждыеполчаса надо было откапывать входную дверь. Погас свет. Мы расчистили каминв центре кафе и пытались его разжечь. Дым под потолком плавал синимибеспокойными озерами. С Донгуза и Накры шли лавины. Мы готовились рубитьдеревянный настил палубы на дрова. Рев стоял над миром. Это Эльбрусприветствовал весну. К полудню все это безумство стало стихать, временами открывались то кусок" плеча", то донгузские стены, то верхние подъемники с жалобно повизгивающимина ветру пустыми креслами. Я хотел спуститься на лыжах вниз, к своемуотделению, но меня отговорили. Серый даже лыжи куда-то унес. На двухпримусах кипятили чай, играли в карты, болтали. Непогода. Я позвонил внизстаршему инструктору, что я, мол, тут. Он пожелал мне приятноговремяпрепровождения со " старым другом", причем компания, сидевшая у него, весело загоготала. Говорят, что у меня в отделении есть какая-то симпатичнаяблондинка. И так далее. Серый говорил мне, сидя перед огромным окном ротонды: - Давай так: что остается? Дети, родители, друзья, работа. Дети уходят, родители умирают, друзей забирают женщины, работа в итоге превращается вжизнь. Сколько нам с тобой осталось жить? Ну, тридцатка, это в лучшемслучае. От шестидесяти до семидесяти скидываем на маразм и умирание.Осталась двадцатка. Отпуска, болезни, командировки, всякие симпозиумы пятьлет. Дни рождения, праздники, бессмысленные вечера, неожиданные приездынеизвестных родственников, пикники, просиживание ж...ы у телевизора, футболы, которые нельзя пропустить, бани, шатание по автостанциям. О, инаконец - телефон, черное чудовище! На все это кладу еще пять лет. Остаетсядесять лет. Малыш, это огромное время. Десять лет работы! Это счастье! " Чтожар ее объятий? Что пух ее перин? Давай, брат, отрешимся, давай, брат, воспарим? " Настало время дельтапланеризма. Летал? Нет? Зря. Там в полетеприходят изумительные мысли. Ну, почти как на горе. Понимаешь, что живешькрошечно мало и невообразимо долго. Ну что тебе далась эта Лариска? Хищник-грызун из отряда добытчиков бриллиантов. Чужак, знающий наши пароли! Сейчас на тебя смотреть жалко. Тогда ты был ничтожен. Тогда при ней ты былпросто ничтожен. - Я ее любил, - сказал я, - мы спали обнявшись. - Отошли это наблюдение в журнал " Плэйбой". Ты хоть начал писать своюкнигу? - Тем некоторые проблемы возникли, - сказал я. - Сколько ты написал? - Три страницы. - Позор. Ты сделал что-нибудь для Граковича? - Я ушел с работы, я же тебе объяснил. - Ему-то какое дело? Он-то писал лично тебе и надеется лично на тебя! Позор, Паша. Десять лет, дорогой, десять лет осталось. Колеса крутятся, счетчик такси щелкает, а машина буксует. Через десять лет твоей Татьянебудет семнадцать. Она должна иметь отца. Ты обязан добиться этого любымисредствами. Лучшее из них - финансовые инъекции. Год уйдет на унижения.Ничего, потерпи. Не жди ни от кого любви. Цель благородна. До конца своихдней этот ребенок будет твоим, а ты - его. Отдай долг, не тяни. И знаешь, неделай глупостей. Не вздумай мстить Лариске. - Я не думаю. - Вот и не надо. Учти: дворяне стрелялись на дуэли только с дворянами. - Тоже мне граф, - сказал я. - Граф не граф, - сказал Серый, - а шведский король уже фрак чиститодежной щеткой. Готовится мне вручать Нобелевскую премию. - Ага, - сказал я, - разбежался. - Он, может быть, и не разбежался. Пока. А ты, Пашуня, слинял. " В борьбеза народное дело он был инородное тело". - Ну ладно! - сказал я. - Что ладно? Серый посмотрел н

<== предыдущаЯ лекциЯ	\|	следующаЯ лекциЯ ==>
	\|	Часть первая. Искусство и наука понимать людей. Часть первая. Искусство и наука понимать людей

Данная страница нарушает авторские права?

© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.