Антон ТЮКИН 2 страница

- Тогда еще людей называли – «добрые». Добрые люди. Потом – уже нет. Новое пришло, – говорит она. А после говорит: - А вот – про меня. Читай вот отсюда. Вслух.

- Похвальный лист… Седьмое начальное училище наградило сим похвальным листом ученицу третьего класса Лейчицкую Анну за примерное поведение и хорошие успехи, показанные в истекшем году…

И далее – какой-то неведомой город давно пропавшей губернии. Май. Шестого дня тысяча девятьсот пятнадцатого года. И еще ниже – председатель экзаменационной комиссии… Городской голова… Попечитель училища… Законоучитель… Заведующий и учителя, и их выцветшие размашистые росписи.

- Вот государь Николай Александрович. А это – цесаревич. Алексей.

Палец старушки ползет по желтой от времени бумаге. Голос ее звучит тихо, как бы издалека. И кажется пришедшим с какого-то далекого берега неведомой, глубокой, туманной реки.

Мальчику скучновато со старушкой. Солнце вышло из-за тучки. Припекает. Ему жарко. И клонит в сон. И хочется вдруг спросить:

- Бабушка, а что после с ними случилось? Где сейчас молодой военный? Где мальчик в матроске? Зачем красивые многопушечные, многотрубные корабли на море? К чему солдаты в окопах? Зачем среди белых облаков, рассыпаясь пламенем, горит в небе огромный дирижабль?..

Нет ответа. Нет и никогда уже не будет. И мальчика зовет на ужин мать.

* * *

Завтра они встретятся снова. Снова будет радостно бежать навстречу черно-белая смешная собака по кличке Лацис. Анна Францевна подарит мальчику свою похвальную грамоту. Для чего и кому она сейчас нужна? Той России давно уже нет. Молодого военного и его сына убили злые и глупые, нетерпеливые люди, наивно полагая, что сами они – никогда так не умрут…

- Может, хоть ты меня вспомнишь? Посмотришь на картинку – и вспомнишь… - говорит ему старушка.

На пузатом телеэкране – бровастый старик в орденах… Как большая, старая, нелепая рыба в аквариуме… Год тысяча девятьсот восемьдесят второй.

* * *

После Анна Францевна подарит еще три диковины. Огромные царские аcигнации. Белая – по пятьсот рублей. C Петром Великим. Молодой усач в латах. В народе ее звали – «петруша». И желтая – по сто – с Екатериной. C портрета смотрит улыбающаяся старуха. Её звали – «катенькой». Или «бабкой». Это словцо быстро переняли городские низы, особенно воры. Оттого все деньги на жаргоне у нас России - «бабки»…

И еще подарила английскую марку, светло-фиолетовую с профилем королевы, чуть надорванную с краю. Отклеенную от старого конверта. Плохо, видимо, отпарила над чайником. Тяжело марка снималась, вот и надорвала.

Показывала цветные заграничные открытки. Лондон. Биг-Бен. Красные двухэтажные автобусы. Пикадили. Каменные львы и Нельсон на трафальгарском столбе. Тауэр…

- Дочь Елизавета в Англии. Замужем. Уже давно, – говорит она. - Хорошо, что выпустили. Пишет мне – не забывает…

И рассказывает еще:

- Я ведь семнадцатый - помню. Февраль. То есть март. Гимназисточкой была. Это мы уже когда переехали… Война была. Линия фронта близко. Слышим – уже ухает. Думаем – пора. Не немцев же дожидаться. Вот мы и собрались. Папа, мама, сестры… А потом – поезд, поезд… Ну да, вот – Февраль. На улице – толпы народу. Идут прямо по мостовой. Мужчины, барышни, прислуга - все с красными бантами. Разве тут в классах усидишь?! Мы - тоже на улицу. А народ идет. И ни одного городового. Мы их боялись немного. Стоит такой большой, важный на перекрестке, или на станции. Шинель, свисток, перчатки, шашка на боку. Думала – как выхватит вдруг шашку-то… А тут - вокруг люди. Все улыбаются. Поздравляют друг друга, говорят: «Царя-то скинули!..» Молодые мастеровые песни поют. Бодрые такие песни – чтобы веселей идти. Иные и целуются, как все русские тогда на Пасху. Пришли к какому-то зданию. Выходит генерал. Шинель. Погоны золотые. Чего-то говорит. А чего – нам не слышно. Толпа большая. Нам из-за спин почти ничего и не видно. Что-то про народ. Потом снимает с себя шинель. Срывает золотые погоны! И - бросает в толпу! Жадные руки норовят их тут же схватить. Хватают. Потом передают из рук в руки. И снова. Золотые погоны как бы уплывают. По морю из рук. Уплывают от него из рук в руки, как по воде. И все кричат: «Ура!» Толпа хватает беcпогонного генерала на руки, начинает качать, подбрасывая в воздух… А снег синий искрится на солнце. И солнце яркое. И уже весна. Кое-где проталины, и ручьи под ногами… И счастье! Такое счастье! Никогда – никогда во все годы жизни не видела я, чтобы люди так радовались…

Анна Францевна замолкает. Серая тучка набегает на скупое балтийское солнышко. Начинает накрапывать. Мальчик в коричневой вельветовой курточке еще не знает – будет и в его жизни такое. Падут вековые скрепы. И радость от того будет, и надежды лучшие… Придет ли хорошее? И что оно такое - хорошее, и для чего?..

Собачка прыгает лапами на грудь. Норовит лизнуть в лицо. Никому еще невдомек, что не минует с того дня и четверти века, а события и люди из тех дней станут для ныне живущих уже, как нереальность и сон.

Умрет собачка Лацис. Умрет Анна Францевна. В последний советский год снесут старый дом на Меннес, дав наконец людям новые квартиры. И новенькую красную десятку с Ильичем, которую мы так скоро и беспечно разменяли у рижского таксиста, уже ждет вечное (?) пристанище - в коллекции еще не родившегося мальчишки-нунизмата… Не пройдет и двадцати пяти лет…

* * *

Потом была Юрмала.

Корабельные сосны и огромные корпуса новых санаториев. Черника горстями и старые дачи, уже навек - без старых хозяев. И новые – оказались не навсегда… А после них – вскоре пришли еще и другие…

Удивительное мороженое. Стремительный бег электрички. И мелькание – от Лиелупе до Вайвари. Глухие заборы правительственных дач. Кафе «У старого Эдгара». Выставка старинных автомобилей. Пешеходные улицы с фигурной тротуарной плиткой. Причудливые фонарики. И огромный бронзовый глобус на площади – реклама «Аэрофлота».

Впервые в жизни пробованные сбитые сливки и жаренные пончики из заграничного автомата на станции. И белые песчаные пляжи – на километры. Только вот море холодное. И иногда идет дождь.

Море. Сосны. Дюны. Беззаботные туристы бросают хлеб жадным балтийским чайкам. Те, со страшным криком ловят его на лету.

Дети выкладывают на берегу фигуры из зеленых водорослей, строят замки из песка. Они еще не знают, что очередной прилив смоет все их труды обратно – в море. И как было – снова так будет…

Угол в синем домике. Июль-август. Семья отдыхала. Надо же дать ребенку отдохнуть перед новым учебным годом…

Соленый ветер дул с моря. В такую погоду детям хорошо спится. Особенно на самом рассвете.

«Спи, мальчик, cпи, – воет ветер в печной трубе. – Ты еще увидишь, у-у-увидишь, у-у-узнаешь сам, как гибнут миры… Все еще впереди…»

Игоряша Петров и окрестности

Военно-спортивный лагерь в «Федотово». Отъезд бывших восьмиклассников был неизбежен, как гроза в начале мая.

Перед самым отъездом я купил запись в Доме Быта, в окошке студии Звукозаписи, еще не известных Виктора Цоя и «Наутилус Помпилиус». Знакомы они были мне пока только по названиям групп. До того их не слышал ни разу. Дошло это и полюбилось не сразу, как и гребенщиковский «Аквариум», но вошло уже навсегда, как немного ранее вошел уже вполне сознательно Владимир Семенович. Володю слышали и слушали мы с детства. Сначала – как фон родительских дружеских застолий. После уже стали и смыслы в нем понимать. А с этим – еще не встречались. У нас ведь не Москва, ни Питер. Провинция. Медведи только по улицам не ходят. Вон на набережной реки Золотухи до сих пор Дом-Музей-Квартира Сталина И.В. стоит. И ничего. Небо на землю пока не упало…

Короче – до нас пока не доходило. Не слышали. Только в журнале «Юность» читали что-то. А послушать было интересно. Кто расскажет мне - что за «рок» такой?..

* * *

После, уже в автобусе, идущем в лагерь, или на месте, в казарме, Игоряша Петров, образцовый советский мальчик, в окружении двух своих оруженосцев, спортсмена – лыжника – раздолбая чернявого Валеры Ющенко и сентиментального хулигана Васи Головахина, сидя на рюкзаках или на койке, наяривал: «Группа крови – на рукаве. Твой порядковый номер – на рукаве»… Тогда еще в советской армии у солдат на форме не было таких меток. Никакой группы крови не писалось. Может, если только в Афгане такое и было. Чтобы сразу знать ее. Врачам легче. Если, конечно, будет санитарный борт… Впрочем, не знаю. Не буду врать.

* * *

Про Игоряшу разговор особый. Ниже среднего роста. Улыбка нахалов и космонавтов. Спортсмен. Истинный ариец. Мускулистый блондин. Мать – грузная дама, член школьного родительского комитета. Сборы денег на подарок классному к Дню Учителя. Святое дело. Цветочки, вазочки там разные хрустальные … А Игоряше потом – пятерочки.

Член совета дружины и совета отрядов в пионерах. Активист. Идиотия политинформаций с пересказом «Пионерской правды», маразм школьных часов с «Основами коммунистической морали и нравственности». Классная биологичка Ия Васильевна жует нам методическую разработку из «Воспитания школьников». Проповедь о вреде «вещизма» – дичайший рассказ об одном мальчике, который вначале джинсы хотел, а после на этой почве кого-то там то ли сначала ограбил, а потом убил, то ли дело было строго наоборот. Рассказ начинала Ия исключительно с вывороченных глаз и заговорщической фразы полушепотом: «Ребята, знаете, мне вчера рассказали, у нас в одной школе (в городе!) был такой случай»…

Дальше уже шел пересказ «ужасного методического случая». Кто был не полный дурак – это тогда уже прекрасно понимал. А дуракам и на случай, и на саму Ию Васильевну было глубоко плевать. Они не слушали ее, cмотря из окон кабинета биологии со второго этажа на мартовские голые деревья за окном в нашем маленьком школьном садике. На черные гнезда мокрых ворон. На перрон автовокзала за садиком, с поъезжающими и отъезжающими ЛиАЗами и Икарусами, ревущими, дымящими и коптящими у нашей ограды.

Из трубочек народ тогда еще не плевался. Французские прозрачные шариковые ручки БИС появятся в СССР несколько позже. До сотовой эры было еще целых двадцать лет. Красный японский стереомагнитофон «Сони» был синонимом достатка и роскоши, доступной морякам и дипломатам, убогая монофоническая «Весна» за 320 рублей – мечтой любого школьника и учащегося ПТУ, а семейный «Жигуль» – сказочной роскошью и плодом счастливо сложившейся жизни… К тому же дураков было мало. Класс носил литеру «А». Это была даже своеобразная элита. Почти что гвардия на общем фоне. Школа наша всегда почему-то была слегка с военным уклоном. Была она ведомственная, железнодорожная. Кстати, по школьной пословице тех лет, в «Б» – одни «бэ», в «Г» – одно «гэ», а уж в «Д» собраны всегда одни «дэ».

Учителя, вернее, старые дамы были строги и крикливы. Ставили двойки и неуды по поведению, вызывали в школу с родителями, нарушителей, шалунов, болтунов и непокорных поднимали с места стоять урок на ногах, гнали в коридор и отправляли к директору. Били по рукам линейками. Но, правда, редко. Могли ругаться. Но не матом. Все больше поговорками. Про паршивую овцу, которая все стадо портит. Про яблоню, от которой недалеко падают яблочки. Под яблоней, по-видимому, имелись в виду родители юных негодяев – прежние выпускники нашей железнодорожной школы.

Говорили про осину, на которой не растут апельсины. Ия Васильевна и подобные ей старые, опытные педагоги, коих было в школе немало, в ответ на безобидную остроту, сказанную школьником своему соседу по парте, могли подойти и произнести громко и с укором: «Ну ты и свинья!» Ученики этой школы в их глазах большей оценки, по-видимому, по жизни и не заслуживали… Впрочем, им видней…

* * *

Кроме пионерских, а потом и комсомольских собраний с их идиотским голосованием по президиуму, по повестке дня и разным маразматическим вопросам, был еще школьный хор, куда парней загоняли насильно, лет до тринадцати-четырнадцати, а девчонок – аж до самого окончания школы. Пели там в основном «Крейсер Аврора», да еще приторно-слащавые детские «школьные песни», которым к описываемому времени самое малое было уже лет этак тридцать-сорок. То есть писаны они были либо во времена позднего «культа», либо самой ранней «оттепели». Пели их еще папы и мамы нынешних школьников. А может, даже и их дедушки и бабушки. Если они, конечно, в середине восьмидесятых были не совсем старыми, а совсем наоборот – еще немножко молодыми…

* * *

Так вот, про Игоряшу. Забыли мы про него совсем.

Тоже пел в хоре солистом. Беленький мальчик-зайчик-одуванчик в синей форме и красном галстуке. В школе все их носили. Это уже после, ближе к концу горбачевской перестройки, следующее последнее поколение школьных пионеров, выходя из здания школы, будет стыдливо снимать их, пряча в карман свой алый шелковый лоскут-ошейник. Мы тогда этим еще не занимались.

Итак, Игоряша пел солистом школьного хора всякую ерунду, стоя спиной к мальчикам в синей «морской капитанской», такой жаркой в жарком мае школьной форме. К девочкам в коричневых, еще гимназического покроя «сиротских» платьицах и белых фартучках. У иных они были кружевные, и это было еще не так безобразно. На других же эти фартуки просто висели, как белые покрывала или простыни, напоминая чем-то спецодежду базарных мясников или военно-полевых хирургов из американского кино про «Унесенных Ветром».

Выстроились они, значит, все на сцене – и поют. Композицию завершала большая гипсовая голова Владимира Ильича. Абсолютно пустая, то есть полая внутри, она стояла на тумбе, прислоненная к задней стене нашей школьной сцены. Слева от головы (привет пушкинским «Руслану и Людмиле»!) стоял старый, царапанный, немецкий рояль, предположительно еще трофейный. Его задняя ножка не доставала до пола, и под нее было что-то подложено. Деревянный брусок или просто кирпич. За давностью лет уже не вспомню. В общем, как вы уже поняли, рояль занимал место на сцене просто так, для красоты.

На этом рояле никто никогда не играл. Играли на современном подольском пианино. Пианино было спрятано в боковую нишу у сцены, еще левее благородного рояля. Так что подольского инструмента зрителям из зала было фактически не видно, а пианист, вернее, пианистка (музыку в школах преподают исключительно дамы, как правило, молодые) молотила руками по клавишам чего-то там расположенного вне прямой зрительской (зрительной) видимости.

Хористов снимали на репетицию прямо с уроков. Они ездили на всякие конкурсы. Защищали честь школы и прочее. Итак, Игоряша был солист хора. Певец. Главный на всю нашу школу. И еще – чтец. Художественный. Летает по сцене белый чуб. Гагаринская улыбка: «Я волком бы выгрыз бюрократизм, К мандатам – почтения нету»… Блестит на синем пиджачке комсомольский значек. За спиной с фанерной тумбы одобрительно улыбается Ульянов-Ленин: хорошо, хорошо, Игоряша!

Игоряша в первых рядах. Председатель совета дружины. Совета отрядов. После, конечно, пошла комсомолия. Секретарь. Прямо с уроков – в райком. Пророчили большую карьеру. В партии или прямо в КГБ. В худшем случае – сулили военное училище. Благо папа - кадровый военный. Техническим советником по авиационному обслуживанию был при ограниченном военном контингенте Социалистической Республики Вьетнам в Народной Республике Кампучия. Это тогда, когда вьетнамцы скинули в Камбодже кровавый режим сорбонского марксиста Пол Пота. Мертвый город Пномпень, геноцид, поля смерти… Читали, наверное, сами тогда в «Правде»?..

Вот Игоряша там и жил, уже при вьетнамцах, в том самом Пномпене. За высокой посольской стеной ходил в посольскую школу. И мамаша его там жила, и белобрысая, крупная сестра Ирка. А папаша-офицер на аэродроме самолеты обслуживал. Боролся к красными кхмерами. Пол Пот не сдавался. Ушел в джунгли и вредил новой жизни. Так он и вредил ей, пока от чего-то там сам не подох. Может, свои товарищи его и пристукнули. Точно не помню. А потом в той Камбодже (так страна Кампучия называется не по-советски) объявился принц Народом Сианук. Началось национальное примирение и всякие другие дела. В общем, семейство Петровых снова вернулось на родину, назад в Советский Союз.

* * *

Вернулся с триумфом. Загорелый, как черт, весь в американской джинсе из московской «Березки». Сказывались заработанные папашей интерчеки. Подарки нам, конечно, привез. Мальчикам – грошовые наклейки на пенал. Гоночные автомобильчики. Детский советский дефицит. Девочкам – невиданные тогда конфеты «Чупа-Чупс» – в красном фантике и на белой пластмассовой палочке. Выдавал лично. По одной штуке в одни руки. Сказочная заграничная роскошь.

Заграничной роскошью могли гордиться тогда немногие избранные, как Игоряша. Упаковка индийских карандашей с полуголой лукавой красоткой-танцовщицей на синей коробке, надорванная английская почтовая марка c профилем королевы, рекламный буклет какого-то неведомого европейского курорта - белоснежные песчаные пляжи и огромные корпуса отелей на берегу – все это воспринималось как привет из какого-то сказочного, нереального мира. С детства советский человек усвоил: все заграничное – шикарно, но запретно; все советское – дешевка и дерьмо.

Магнитофон – большой, просто шикарный по тем временам, красный стерео-двухкассетник «Сони» Игоряши – это была вещь. Для нас невиданная, сказочная, дорогая. И еще – он привез нам в наш вологодский восемьдесят седьмой настоящую музыку. Это из «сониных» ребристых динамиков услышался впервые нами настоящий рок-энд-ролл давно уже тогда мертвого, но нами - то еще и не слышанного Элвиса Пресли. Пресли считался буржуазным. В Союзе фирма «Мелодия» не выпускала его пластинки. Только что в восемьдесят пятом она разродилась двумя дисками ранее также проклинаемой группы «Битлз». «Битлз» в СССР с середины восьмидесятых стали почти официально считаться замечательными мелодистами, а погибший от безумной руки Джон Леннон - чуть ли не главным американским прогрессивным борцом за мир. Короче, «Битлз» на вологодчине уже знали, а Пресли – еще не совсем… Это после, на самом закате себя и перестройки, «Мелодия» издаст и весь «Архив популярной музыки», и какие-то старые-престарые американские твисты – буги – вуги. И Пресли в «Архиве», конечно, тоже будет. А еще болгарская пластинка Пресли – она тоже будет у нас в продаже. Но это все – потом. Позже. Тогда я уже школу закончу. Пошел в Политех – учиться на архитектора…

* * *

А пока – восемьдесят седьмой. Раз в неделю нас вместо уроков гоняют работать на учебно-производственный комбинат (сокращенно УПК). Кого – на Подшипник (ПЗ). Кого – на хлебозавод. Смена шесть часов. Неполная, так как мы еще подростки. После работы – лекция о производстве в красном уголке. Такое вот УПК. Кому-то даже пригодится в жизни.

Длинный хулиганистый патлатый балбес по кличке «Афоня» пришел с Подшипника довольным. Рот до ушей. На каждом пальце – шарикоподшипники, как кольца. В дальнейшем пригодился ему этот УПК. Досидел девятый-десятый. Работал где-то. Потом изчез. Думали – убили Фофу где-нибудь по пьяни или в деревню уехал. Живет, поди, с какой-нибудь бабой. Квасит самогонку, дрыхнет на печи… Несколько лет об Афоне ни слуху, ни духу. После недавно сеструха его заходила. За сигаретами. Сигареты у ней кончились, а курить было охота. Вот и пришла – звонит в дверь. Решила стрельнуть на халяву. Я дал ей, конечно. Рассказала – приехал братишка. C какой-то чумой и с ребенком. Работает на ПЗ. Квартиру взяли в ипотеку. Значит – зарабатывает. Поднялся парень…

УПК. Меня – на хлебозавод. На Саммера за реку послали. Белые короткие штанишки. Рубашонка-распашонка. Срамно – рядом работают женщины. Большинство – молодые, насмешливые. Скалят белые зубы, оглаживают себя по бедрам и грудям, шутя предлагают школьникам свои ласки.

Зимой в цехе прохладно. Вагонетки с хлебом, весело подпрыгивая на стыках, катятся по железному полу, скрипят и грузятся со страшным грохотом. Закатываются в темное, холодное нутро подходящих автофургонов. Двери на эстакаду раскрыты. За широкими дверями - мороз. Изо ртов валит белый пар.

Людей на хлебозаводе явно не хватает. Зарплата небольшая. Работа непрестижная. Вот и гоняют школьников дыры затыкать. А еще – хулиганов-пятнадцатисуточников из тюрьмы и солдат из «Красных Казарм». Тем и платить не надо.

Работал оператором тестоделительной машины. Чан с тестом вкатил на подъемник. Нажал на кнопку. Мотор загудел. Сам - забрался наверх. Опрокинул чан в воронку. Спустился сам, спустил порожний чан, нажал на кнопку. Из машинного нутра заготовки шлепаются на транспортер. Чпок. И отъехала на ленте. И далее – следующая уже на подходе. Снова – чпок. И так – весь чан, пока до конца не расчпокается…

Формуются заготовки, мнутся в нужную форму, проходя через валики. Идут к горячим печам. В чем-то напоминает это и жизнь человека, если глубоко подумать…

* * *

Работал смазчиком выпечных форм. Это когда человек грязной тряпкой маслом из ведра промазывает вертикально крутящиеся на цепях железные корытца – вместилища теста для будущих буханок. Работал на кругу. Это когда горячий хлеб от печей идет по транспортеру на крутящуюся карусель-барабан, c которого его быстро хватают расторопные, в основном женские, руки в прожженных и промасленных рукавицах, засовывают на полки шкафов-вагонеток, увозят в открытые двери – к машинам.

Работал и на сухарях. За перегородкой левее круга – вагонетки с браком. Их – море. Хлеб горелый. Буханки с припеком. C плесенью. А есть еще и болезни хлеба, и прочее. Брака было много. Пробегают быстрые рыжие тараканы. Эй, вы, кони-прусаки!

Чу – прошмыгнула серая мышка-норушка… Но ведь у нас в хозяйстве – все сгодится! Экономика должна быть экономной, как сказал Ильич. Леонид. Не Владимир даже. Все равно – это значит добру не пропадать! И не добру даже – тоже. Отходы – в доходы! Все это и добро, и не добро соберут, просушат и измелют в сухарной дробилке. Обваливать сухарями общепитовские котлетки. Ели такие? Кушайте и впредь - на здоровье, если сможете…

А еще там на хлебозаводе были две подружки. Из другой школы. Что недалеко от моста на Чернышевского. Юлька и Ленка. Потом мы вместе учились на архитектуре. Они на год младше меня были. То есть уже после – уже на курс. Моложе меня значит. У Юльки папа и мама архитекторы. Cейчас Юлька генеральный директор какого-то строительно-проекционного ЗАО. А ведь я еще тогда в девятом классе шутя ее нескромно в углоку обнимал…

* * *

Короче, нас закаляли в труде. Но закаляться не больно хотелось. Скучно это было, да и лень. Сбегал с работы, прогуливал, как мог. Шел в кино, в «Ленком». Смотрел «Взломщика» с Виктором Цоем, «Шантажиста» с Костей Кинчевым. Уж очень я «Алису» тогда любил! Даже писал на пенале синей шариковой ручкой: «Алиса – короли советской рок – музыки!» Смотрел «Меня зовут Арлекино». Были тогда такие перестроечные «проблемные» фильмы про молодежь. Потом был и «Рок», и соловьевская «Асса» с прикольным гребенщиковским пластом, быстро выпущенным тогда еще живой «Мелодией». Смотрел свердловское «Зеркало для героя». Шел на этот фильм специально в «Ленком» вечером и только ради песен «Наутилуса». Оказалось потом – пришел на любимый фильм. На один из любимых…

Пронзительную «Маленькую Веру» смотрел в «Спутнике» за железной дорогой. В «Спутник» надо идти прямо от вокзала или через сам вокзал, через перроны - на железный мост. Cпускаться вниз на Можайского. Второй спуск. Потом направо. И сразу будет «Спутник». Не ошибетесь. Увидите. Теперь этого кинотеатра уже нет. Вернее, есть здание, но торгуют в нем сейчас всякой чертовней. По-моему – автомобилями, маслами, запчастями разными. Точно чем - даже и не знаю.

Ребята ходили тогда на «Веру» в основном ради известной сцены – «на коне». Наши девчонки называли Наталью Негоду «маленькая проститутка»… А еще я смотрел в «Спутнике» Фредерико Феллини - «Джинджер и Фред». Это про пару старых актеров-танцоров на телевиденье. Смотрел даже два раза. У нас в стране этот фильм наверняка считали обличением буржуазной бездуховности. А мне этот фильм просто понравился. Понравились Марчелло Мастрояни и Джульетта Мазина.

Еще смотрел в «Спутнике» «Некоторые любят погорячее», или, как он назывался в советском прокате, «В джазе только девушки», с блистательной Мерелин Монро. Тоже очень люблю это кино. Хорошее оно, смешное. И билеты недорогие. Были. Жаль, что «Спутника» больше нет.

Потом насчет моих прогулов прочухалась классная Ия Васильевна. Строго вычитала мне за это. Даже слегка поскандалила. Я покаялся и меня простили. И слава Богу.

* * *

Я не помню всего и точно, что я тогда купил на заработанные за полгода сорок рублей. Наверное, в основном какую–нибудь ерунду. Но одну свою покупку я точно помню. Это была пластинка модной тогда западногерманской поп-группы «Модерн Токинг». Блондинистые Дитер Болен и Томас Андерс – кумиры девушек конца восьмидесятых в СССР. Сладкие песни про любовь на английском, который мы долгие годы учим в школе, а после и в институте. Но после всех мук знаем лишь: май нэим из Васья…

* * *

Нельзя сказать, что в школе с нас совсем не требовали английский. Мы переводили какие-то там «тысячи слов» по литературным текстам в конце школьного учебника. Сдавали эти переводы учителю. До сих пор помню мой перевод отрывка из произведения Джерома-Джерома «Трое в лодке, не считая собаки». Там у них одного друга зовут Гарри. А я не сообразил. Не понял, как имя читается правильно. Так и говорил учителю: «Мой друг Херрис…» Как вино! Хорошо еще, что учитель не смеялся. Видно, он за все годы и не такое еще видел…

* * *

Дитер и Томас – кумиры дискотек. Для тех, кто хочет петь их песни по-русски, есть группа «Мираж». Диск-жокей Сергей Минаев обезьянничает, передразнивая немецких кумиров… Это потом, в девяносто втором, Минаев споет свое новое, безвкусно агитное, многими уже и совсем забытое: «Вау, вау, ваучер, Приватизационный»… Рифма возникает явно, но не со словом «чек». C другим словом… А ведь он был прав! Словом, за что боролись… то мы, в большинстве своем, и получили.

* * *

Итак, о дискотеках. Значит, дискотеки в школе устраивал тогда Игоряша. Петров. C шикарным красным «Сони». Рядом – хмурый, остроносый, чернявый хохол Валера Ющенко. Сохнет он по моей бывшей соседке с Ворошилова Ерминой Ирине. До переезда на Шмидта мы жили на одной лестничной площадке. Детская дружба. Ирина – высокая, тощая блондинка со вздернутым носиком. Локоны – волосики. Фартук кружевной. Про нее иные говорили: доска, два соска. За худобу. Про нас еще говорили, что мы-де были любовники… Не знаю, откуда это пошло? Что, как и кто такое мог бы видеть или проверить? Если бы чего даже и было. Но ничего же не было! Просто слухи ходили… Хотя, если честно, того, что такого у нас не было – мне очень-очень жаль…

* * *

Ющенко предлагал Ирине дружбу. Она долго воротила от него свой курносый нос. Потом вроде сдалась… Тоже – слухи…

Валера ревниво и совершенно напрасно был долго зол на меня. Сразу после школы Ющенко пойдет в армию. Потом устроится рабочим на ГПЗ или на Оптику – точно не знаю…

* * *

Второй «птенец гнезда Петрова» – флегматичный, вечно как бы немного пьяненький Вася Головахин. Мягкие черты широкого лица, неторопливо ленивые, кошачьи движения. Нечесаная копна длинных, свалявшихся волос. Ощущение – спит на ходу. Закоренелый, убежденный троечник-пофигист. Таких тогда еще брали в девятый, жалели, считали, что в училище им еще рано. Еще успеют. Пусть еще два года в школе посидят… Уже после окончания школы на глупый спор в хмельной компании Вася пойдет и отнимет магнитофон у маленького, cубтильного вьетнамца, рабочего с ГПЗ. Этих вьетнамцев привозили в Союз по лимиту на работы. Особенно на предприятия, где уровень квалификации и зарплаты был невысок. После часть тех вьетнамцев удалось отправить обратно на родину, но, видимо, далеко не всех. Многие из них осели в новой России, прочно закрепившись на городских рынках и за железными дверями семейных общаг провинциальных городов.

Менты скрутили Васю, навешали разбой и отправили на зону. Через много лет я встретил его охранником в зале винного магазина на Калинина. Позади у него была колония, дурдом с «белочкой», какие-то бабы в прошлом и в настоящем и шаткая, временная работа. Вася радовался, жал мне руку, бил по плечу, называл другом и звал меня в компанию пить… Я, сославшись на занятость, отказался, не пошел… Я поступил нехорошо. Мне очень стыдно. Но я о своем поступке не жалею. Мне завтра надо было идти на работу. А Васе-то – еще не факт…

* * *

Итак, эти двое и Петров. Подсоединяют на сцене какой-то отечественный ресивер. К нему – шнуры с еще большими, допотопными штепселями-контактами. И огромные черные колонки чуть ли не в человеческий рост. Корпуса у них деревянные. Динамик затянут черной, немного серебристой тканью. На шатком, треугольном журнальном столике – японское чудо и кассеты. «Модерн Токинг», «Мираж», «Ласковый Май» (в шутку ребята зовут его «Массовый Лай»), «Европа» и «Бони-Эм». Есть «Абба». Она хороша для парных танцев-медляков.

Народ собирается. Хлопает дверями. Переговаривается, шумит. Лезет на сцену. «Дай музон заценить!..» Хочет посмотреть технику… Ющенко и Головахин сгоняют народ обратно в зал. Не фиг мастерам мешать.

В темном зале под потолком на тонкой нити уже висит самодельный зеркальный шар. Слегка раскачивается, немного вертится, дрожит в такт движению воздуха. Это в прошлом был, наверное, просто какой-то старый глобус, сейчас столь умело обклеенный осколками маленьких бытовых зеркалец для бритья. Головахин и Ющенко уставливают на сцене специальную лампу. Направляют луч на глобус-шар. Тонкий направленный клинок света дробится в зеркальных граях, рассыпаясь по стенам и потолку тысячами дивных искр. Рукотворное волшебство конца двадцатого века. Замена - находка банальной луны современным влюбленным парам. Взошло светило дискотечное. Для освещения ночей. И сразу - из черных динамиков грохнуло в зал: «Не смотри на меня, братец Луи»…