Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава четырнадцатая. Я просыпаюсь в больнице.






Память

Я просыпаюсь в больнице.

Какие-то люди стоят надо мной и спрашивают, как меня зовут. Но я не помню.

Моя левая ладонь перетянула бинтом. Болит. Я не помню, откуда эта рана.

Я не знаю, день сейчас или ночь, зима или лето. Я не знаю, кто я. Я одна: все люди для меня одинаково чужие.

Я закрываю глаза и хочу проснуться, проснуться, это же страшный сон…

* * *

Вскакивая спросонья, я чуть не опрокинула тумбочку у кровати. Грохот получился такой, что даже в стену возмущенно постучали. Разумеется, Настя тоже проснулась и протерла глаза:

– Ты что, с дуба рухнула? В смысле, с кровати упала?

– Где-то так, – пролепетала я.

Сквозь задернутые шторы в комнату проникал свет уличного фонаря. Я принялась собирать упавшие с тумбочки вещи. Этот сон снился мне третий раз за ночь – но впервые так ярко и четко.

Вчера, уходя из офиса Доставки, я не боялась. Мама будет жить, а на другие мысли у меня просто не хватало сил.

Весь вечер я пыталась дозвониться Сэму. Его телефон не отвечал, и это к лучшему. Он не помнил, как мы целовались в подземелье и как он заступил мне дорогу к порталу и помог мне вместо отчаяния ощутить волю к борьбе. Он не помнил, как перелетел с причала на борт теплохода и в последний момент отбил у Германа мою маму. Он не помнил ничего, что я рассказала ему о портале, о Тенях и о службе Доставки. Вполне возможно, он и думать забыл обо мне…

Я легла спать и даже уснула, и во сне пришел страх. Даже не так – пришел Ужас. В тесной комнатке общежития я почувствовала себя, как приговоренный в камере накануне казни.

Захотелось убежать. Если я уеду далеко-далеко – разве Инструктор меня найдет?

За окном сработала сигнализация машины. Прокатил идиот на мотоцикле, оглушил ревом целый квартал. И снова тихо; за последние годы я привыкла называть тишиной весь этот шорох и далекий рокот моторов, дребезжание жестяных козырьков над окном, отдаленные хлопки дверей, шум воды в трубах, удаляющийся вопль ночной сирены. Вот что такое тишина…

Я просыпаюсь в больнице. Какие-то люди стоят надо мной и спрашивают, как меня зовут. Но я не помню…

Меня осыпало холодным потом. Померещилась фигура мужчины посреди комнаты – но это был всего лишь Настин плащ, наброшенный на плечики и подвешенный к дверце шкафа; если убежать, меня найдут. Гриша откроет рамку куда угодно. Мне не спрятаться…

Наконец зазвонил будильник – его отвратительно веселая мелодия прикончила эту жуткую ночь.

За окном светало. Настя приподняла голову:

– Ты меня совсем забодала этой ночью… Я не спала ни секунды… Больше так не может продолжаться…

Я прекрасно знала, что она спала. Я слышала ее сладкое сопение.

– Дарья, ты слышишь? Если у тебя неврастения, так обратись к врачу… А еще лучше – сделай паузу в своих романтических похождениях, меня достали твои многочисленные мужчины!

– Это ненадолго.

– Что?

В дверь комнаты постучали. Это не был деликатный соседский стук или деловой административный. Это был суровый стук, означающий самое малое повестку в суд, а вернее всего – именное приглашение на аутодафе.

– Что такое? – Настя натянула одеяло до подбородка. – Опять твои мужики? Не смешно!

Я открыла дверь, готовясь встретить Инструктора. В полумраке коридора стоял человек в форме курьера, с картонной коробкой в руках:

– Срочная посылка для Дарьи Лебедевой.

Я расписалась в бумаге, которую он мне подсунул. Дверь закрылась. Я стояла посреди комнаты, не зная, куда девать коробку.

– От кого это? – Настя все-таки выбралась из-под одеяла, ее любопытство оказалось сильнее лени. – Так… Ну конечно – от Михаила Васильева. Поздравляю.

Я сунула ей в руки коробку и молча принялась одеваться на пары.

– Что, не будешь распечатывать? Даже не глянешь, что тебе прислал твой Миша?

– Он не мой.

– Ну конечно… То-то он вокруг нашего корпуса ходил целый день… Высматривал тебя, пока ты прогуливала… С кем гуляла, с Сэмом? Девчонки вас видели…

Если честно, я испытывала что-то вроде разочарования. Ну, пришел бы уже, привел приговор в исполнение. Чтобы я уcпокоилась наконец, и не о чем стало думать.

А может быть, лишение памяти – подарок, а не наказание?

* * *

Говорят, у приговоренных к смерти открывается особое зрение. Ярче становятся цвета и громче звуки. Прежде незаметные детали открываются и наполняются смыслом. Человек понимает, как надо жить, но его уже тащат на эшафот, и зря он пытается выторговать, как мадам Дюбарри, еще минуточку у господина палача…

Вот дура, не вела я дневник! Не записывала каждый день в мельчайших подробностях – свои мысли, побуждения, идеи, мотивы. Не писала ничего о людях… Был бы такой дневник – оставалась бы надежда прочитать заново свою забытую жизнь…

А может, жизнь нельзя прочитать? Ее можно только прожить?

Вот прочитала бы я в дневнике: сегодня Сэм меня поцеловал. И что? Надо быть великим писателем, чтобы рассказать в двух строчках, что со мной случилось, какой нежностью были наполнены его губы и как остро мне захотелось жить. Бумага ничего не расскажет ни о свете, ни о запахе, ни о теплом дыхании. Стоит ли тратить время?

Сэм остается Сэмом, даже если забыл один день своей жизни… нашей с ним жизни. А для меня все потеряно: я встречу его и не узнаю.

И, стиснув зубы, я решила про себя: не стану забывать его! Забуду, как меня зовут, не вспомню нашу с мамой старую квартиру, забуду детство, маму, друзей… А Сэма буду помнить. Я так решила.

* * *

На аллее, ведущей к корпусу, я вытащила телефон и набрала маму. Она уже не спала, бурно обрадовалась моему звонку и стала рассказывать мне выдуманную историю вчерашнего дня: как мы были в огромном торговом центре, ходили и там, и здесь, как у нее теперь отваливаются ноги, но все равно надо почаще приезжать и устраивать выходы в свет…

– Было классно, – сказала я, преодолевая спазм в горле. – Я рада, что тебе понравилось.

Студенты обгоняли меня, торопились на пару, многие здоровались, и я отвечала на ходу. Завтра уже не вспомню, кто это такие.

– Мамочка, я тебя очень люблю. Что бы там ни случилось, я тебя люблю, ты знай…

– Как это – что бы ни случилось? – спросила она с внезапной тревогой в голосе. – Что такое?

Я опомнилась:

– Да нет, что ты, это я так… все хорошо! Целую!

И спрятала телефон; нет, это не последний наш разговор. Мама найдет меня, она отыщет, я же не в пустыне живу. Я не узнаю ее… но она все равно меня не бросит, и, может быть, я сумею ее заново полюбить…

– Дашка, ты что, ревешь?! – меня догнала Настя.

Я спрятала лицо:

– Ресница в глаз попала. Жжет.

На первой паре была теория информации. Плотный препод в сером костюме, похожий на большого умного хомяка, стоял, подавшись вперед, ласково оглядывал аудиторию и говорил снисходительно:

– Условно все подходы к определению количества информации можно разделить на пять видов: энтропийный, алгоритмический, комбинаторный, семантический, прагматический.

Я записывала каждое его слово – сокращенно, конечно. Никогда в жизни я так подробно не конспектировала лекцию.

– Зачем писать, если все есть в Сети? – уголком рта спросила Настя.

– А вдруг я сегодня все забуду? Всю свою жизнь и эту лекцию? Пусть хоть что-то останется на бумаге. Моим почерком, с помарками, с каракулями…

– Обратите внимание на схему, – любезно предложил лектор. – Первые три подхода дают количественное определение сложности описываемого объекта или явления…

– Ты антидепрессанты пробовала? – спросила Настя.

Я помотала головой.

– Тебе надо к специалисту, Лебедева. У тебя, по ходу, нимфомания, отягощенная хронической депрессией, в сочетании с неврастенией и…

– У меня нимфомания?!

На нас покосились ближайшие соседки. Настя прижала палец к губам:

– Ты себе справки за прогулы добыла?

– Нет.

– Четвертый вид описывает содержательность и новизну передаваемого сообщения для получателя. Наконец, пятый вид обращает внимание на полезность полученного сообщения для пользователя, – лектор смотрел прямо на меня, укоризненным видом давая понять, что я недооцениваю исключительную полезность его речи для меня лично.

– У тебя столько пропусков, – снова заговорила Настя.

В дверь стукнули. Не дожидаясь приглашения, вошел Гриша – против обыкновения он был в приличном костюме, правда, на галстуке у него красовался ярко-синий Тоторо.

– Лебедеву Дарью срочно в деканат, – сказал таким тоном, которым в суде объявляют обвинительный вердикт присяжных.

Преподаватель окинул Гришу взглядом, ничего комментировать не стал, только спросил кротко:

– До перерыва не дотерпит?

Гриша помотал головой.

– Догулялась, – процедила Настя.

Я сидела. У меня ослабли ноги. Еще минуточку, господин палач; и ведь с этим господином палачом мы так мило сидели на кухне… Болтали, смеялись…

– Ну, идите, – преподаватель посмотрел уже на меня. – Не отбирайте время!

Я поднялась. Собирать свои вещи не стала – просто сунула в сумку телефон.

По телефону отыщут моих родственников.

* * *

Он начал рисовать граффити прямо на стене в коридоре. Откуда ни возьмись, вынырнула уборщица:

– Ты что делаешь?!

– Проводим разметку стен по распоряжению декана, – как ни в чем не бывало объяснил Гриша. – Здесь закончили, пошли, – и потащил меня дальше по коридору. Как раз подъехал лифт, открылись двери…

Два парня-первокурсника захотели войти сразу за нами. Гриша выставил вперед ладони:

– Нельзя! Лифт неисправен! Только два человека! Распоряжение ректора!

В его голосе звучал такой металл, такой запретительный пафос, что парни замешкались и позволили себя оттеснить. Гриша ударил по кнопке первого этажа. Один из студентов, опомнившись, выставил руку – но Гриша отбил ее точным ударом боксера, и двери сомкнулись.

– Нет, какая наглость! – донесся до нас возмущенный крик.

Загрохотали по лестнице бегущие ноги – похоже, оба поскакали вниз, чтобы встретить Гришу в пункте назначения. Гриша тем временем, манипулируя баллоном с краской, рисовал граффити на стенке лифта.

– Инструктор сам прийти побрезговал? – процедила я.

Гриша закончил. Шагнул в рамку, протолкнув вперед меня…

Обиженные студенты добежали до первого этажа как раз в тот момент, когда двери лифта открылись. Представляю, что у них были за лица.

* * *

Таяло граффити на стенке дачного домика. Вокруг колыхалась нетоптаная, нестриженая трава. Прохладным ветром тянуло от речушки, поросшей камышом. Кроме нас с Гришей, на маленьком участке за щелястым забором не было ни души.

– Ты куда меня… затащил?

– Дача Пипла, – Гриша спрятал баллон в карман пиджака. – Точнее, тетки Пипла. Но она сюда редко ездит.

Я обошла кругом участок. Когда-то здесь, возможно, сажали картошку и выращивали укроп. Теперь здесь царствовало счастливое запустение: на грядках царила трава, кусты смородины росли как хотели, на двух яблонях висел потемневший от дождя гамак, у крыльца стояли облупившиеся садовые гномы.

– Зачем? – выдавила я.

– Затем, что восемьдесят километров от Москвы, – сухо сказал Гриша. – Инструктор не может уйти так далеко от портала.

Я молчала, будто меня стукнули по голове.

– Мы против того, чтобы стирать тебе память! – Гриша смотрел сурово, почти зло. – Это несправедливо и… Короче, мы против. Но Инструктора так просто не переломишь, ему нужно время… Короче, посиди пока тут.

Я обняла его и некоторое время рыдала, уткнувшись носом в синего Тоторо. Гриша меня не торопил, хотя ему было здорово не по себе.

– Здесь есть печка, плита, макароны, – он говорил нарочито буднично, будто мы просто приехали на пикник. – Пипл говорит, еще что-то из еды осталось. Ты погуляй, только из дачного поселка не выходи. Там могут быть собаки… люди нехорошие… А здесь на территории ничего, безопасно, тут ворота и сторож сидит. Пипл говорит, соседи тихие, вопросов не будет…

Я вытерла слезы:

– Ребята… Вы что, все против, чтобы меня увольнять? Ты, Лиза, Леша, Пипл… Вы все за меня?!

– Где-то так, – сказал Гриша. Он запнулся еле заметно, на единственную долю секунды, а я слишком была занята своими переживаниями, чтобы обратить внимание.

* * *

Газовый баллон пустовал, и плита не работала. Электричества тоже не было. Между тем ветер от воды становился все сильнее, я стала нешуточно мерзнуть и решила растопить печь-буржуйку.

Легко сказать! Как это делается, я видела раньше только в мультике «Двенадцать месяцев». Сырой хворост не желал гореть, запас старых газет быстро иссякал. Серные головки отваливались, коробок был мягким, как приговор коррумпированного судьи, и очень скоро я испугалась остаться вообще без единой спички.

Наконец, подойдя к делу творчески, я нашла на полочке жидкость для снятия лака – с ацетоном, плеснула на хворост и чуть не спалила дачу тетки Пипла. К счастью, ацетона в жидкости было не так много, поэтому пожара не случилось, а хворост наконец загорелся. Некоторое время я творчески отдыхала, подсовывая в печку тонкие поленья и глядя в живой огонь.

Потом позвонила Настя:

– Ну, что тебе сказали в деканате?

– Ничего. Все нормально.

– Ты на зарубежку идешь?

– Нет.

– Ты что, сдурела?! – Настя поперхнулась в трубке. – Даш, ну серьезно, ты раздумала получать высшее образование?

Я вздохнула:

– Нет… Я все решу. Не беспокойся.

В печке горел огонь. Я сидела на старом табурете, грела ладони; я плакала от счастья и облегчения и даже не пыталась сдержать слезы. Все равно меня никто не видел.

Они меня не бросили. Мы знакомы всего-то несколько дней, но они меня не предали. Пошли, наверное, на конфликт с Инструктором… нарушили писаные и неписаные правила Доставки… Ради меня. Ну и как тут не плакать?

Немного успокоившись, я вышла из дома и уселась на облупившуюся деревянную скамейку. Отдышалась, нашла в телефоне номер Сэма и вдруг испугалась. Вдруг он спросит с подозрением: «А откуда у тебя мой номер? Я не помню, чтобы я его тебе давал». Или вообще не узнает. Спросит: «А это кто, я что-то не понимаю?»

Телефон зазвонил. Я подпрыгнула на табурете; на экране высветилось «Сэм», и острые мурашки забегали у меня по спине и рукам.

– Привет, – сказала я, стараясь говорить приветливо, но спокойно.

– Извини, если отвлекаю, – голос его казался усталым и нездоровым. – Скажи, мы с тобой вчера встречались?

– А… – я растерялась. – Да! Я с мамой гуляла, у меня мама вчера приезжала в Москву… Ну и мы с тобой… встретились, на набережной…

– А до того?

– Что – до того?

В трубке довольно долго молчали.

– Понимаешь, – наконец сказал Сэм, – у меня будто башку расколотили на мелкие части, и я не могу их собрать. Вот я вижу твой номер у себя на телефоне… И не помню, когда ты мне его дала.

Я врезала ладонью по спинке скамейки, так что посыпались чешуйки облупившейся краски. Ну Инструктор. Ну живодер.

– Сэм, – я лихорадочно соображала. – Ну… А! Вчера на набережной я тебе дала номер. Слушай… На самом деле я так рада, что ты позвонил! Давай…

Я хотела сказать «давай увидимся сегодня», но прикусила язык. Потому что, во-первых, приличные девушки себя так не ведут, а во-вторых, я понятия не имею, сколько мне еще сидеть на этой даче.

– А ты вообще где? – он будто прочитал мои мысли.

– Улица Речная, сто сорок семь, – я посмотрела на доску с номером на углу домишки.

– Информативненько… Может, мне за тобой подъехать на машине?

– Э-э-э… понимаешь, я тут у друзей на даче.

Он запнулся.

– У тебя много друзей, – сказал со странным выражением. – Ну, ладно… Звони, когда освободишься.

– Обязательно! Выздоравливай, Сэм…

Он повесил трубку. Я снова хлопнула по скамейке, так что выглянули из древесины ржавые гвозди. Еле подавила желание немедленно перезвонить и сказать – приезжай.

Ну почему мне так не везет?!

* * *

К вечеру стало совсем холодно. Я провела ревизию вещей, нашла два битых молью одеяла и свила себе нечто вроде гнезда возле печки. Запас воды здесь был, две огромные пластиковые канистры, но с едой дело обстояло гораздо хуже.

Утром, отправляясь на верную казнь, я не позавтракала и даже не выпила кофе. На свежем воздухе ко мне вернулись радость жизни и аппетит, при этом из всей еды, анонсированной Пиплом, я отыскала в доме только макароны. Масла не было и соли, к сожалению, тоже.

Я нашла кастрюльку и сварила макароны на печи – первый раз в жизни. Сверху они слиплись кашей, снизу подгорели. Употреблять это внутрь мог только очень изголодавшийся человек, но мне было некуда деваться.

Стало темнеть. Я зажгла огарок свечки. В телефоне садился аккумулятор. Вокруг ухали какие-то птицы, странно трещал камыш на берегу, но больше всего меня тревожили звуки, доносящиеся из противоположного от печки темного угла. В доме явно жил кто-то кроме меня.

Зазвонил телефон.

– Как ты там? – спросил Гриша.

– Замерзла. Есть хочу. Макароны закончились. Тут еды нет совсем, и еще…

Что-то метнулось в дальнем углу, крохотное и быстрое. Я содрогнулась:

– И еще здесь мыши!

– Мыши? – Гриша озаботился. – Мышам, наверное, можно крошки давать или сухарик размочить. Пипл, чем вы мышей обычно кормите?

Я вздохнула сквозь зубы:

– Долго мне тут еще сидеть?

– Ну, скажем так… Мы пока никого не переубедили, – в его голосе слышалась досада.

– Если я тут помру от голода и холода, проблема снимется сама собой.

– Секунду, Даша. Есть идея…

Стена вдруг дрогнула и стала мягкой, как кисель. Потом на ней обозначился светящийся контур – граффити; я впервые видела, как открывается Гришина рамка – с противоположной стороны.

Открылась дыра. Внутри замерцал свет. Гриша вошел, держа в одной руке баллон, а в другой телефонную трубку:

– Пошли перекусим. Согреешься заодно.

Он казался странно веселым.

* * *

Я поняла, в чем дело, оказавшись на кухне Пипла. На кухонном столе валялись неровно нарезанные ломти хлеба, сыра и колбасы, а в центре стояли почти пустая бутылка хорошего коньяка и два коньячных бокала. Гриша потянулся к полке за бокалом для меня…

– Оставь, – сказал Пипл. – Это тюльпан, а здесь нужен снифтер… Гранд Шампань: цветочная группа ароматов с нотами цветущего винограда, сухого липового цвета и высушенных побегов виноградной лозы… Сейчас возьмем вторую бутылку.

Он сам выудил с полки бокал, с моей точки зрения совершенно такой же, как предлагал Гриша, и торжественно поставил на стол предо мной:

– Бери хлеб, сырок вот плавленый, а то тебя срубит с голодухи.

– Ребята, – сказала я осторожно, – да вы тут бухаете.

Гриша улыбнулся:

– О чем и речь.

– Гранд-Шампань, – нараспев проговорил Пипл, – субрегион к югу от города Коньяк, дающий пятнадцать процентов всех коньячных спиртов. Качеству лозы способствуют пологие холмы и уникальная почва, богатая мелом и минералами. Спирты из Гранд-Шампани сложны и изысканны. В юном возрасте они агрессивны и безрассудны, но с годами приобретают интеллектуальную зрелость…

– А что скажет Лиза?

Гришина улыбка померкла.

– Ничего не скажет, – ответил за него Пипл.

– А… почему вы ее не зовете?

– Она дома, – сказал Гриша. – Очень занята. Моет ванну.

До меня не сразу дошло. Потом я похолодела:

– Гриша… Вы… настолько поругались?

– Мы десять лет в законном браке! – Гриша криво ухмыльнулся. – Хоть раз можем устроить нормальные семейные разборки?

– Но почему?!

– Слушай, ну, это семейное дело… Пипл, разливай, а то сейчас начнутся разговоры…

Грянул звонок в дверь. Пипл вздрогнул и чуть не пролил коньяк, и это было странно. Чем-чем, а пугливостью он никогда не отличался.

– Гриша, – сказал он отрывисто.

Гриша уже рисовал рамку прямо на обоях:

– Даша, возьми пожрать, возьми выпить…

Он сгреб со стола бутерброды, сунул мне в руки вместе с рюмкой коньяка и буквально вытолкал в открывшийся проем:

– Все, не скучай…

Я снова стояла посреди дачного домика, мирно потрескивали прогоревшие угольки в печи. Мыши в темноте потеряли страх, поглядывали на меня с интересом, и я сообразила, что не успела ни зарядить телефон, ни попросить у Гриши зажигалку.

* * *

Бокал с коньяком, «снифтер», я поставила перед мышиной норкой, но мыши отнеслись к нему с недоверием. Бутерброды были съедены, свечной огарок доживал последние минуты, я смотрела на красные угли за печной заслонкой и думала о Грише и Лизе.

Лиза молчала, когда меня судили. Сидела, нахохлившись, и мне было страшно на нее смотреть. Не потому ли, что она встала на сторону Инструктора?

А после того, как я ушла в общагу… О чем они еще говорили и какие приводили аргументы? Лиза – максималистка. Она из тех, кто пойдет на костер за правду… как она ее понимает.

«Сотрудник Доставки договорился с Тенью – значит, он больше не Сотрудник Доставки». Это для Лизы не просто слова. А я, как ни крути… я договорилась с Германом. Я чуть не совершила то, что он от меня требовал.

Я спасала маму… А тот посвященный, о котором мы говорили, Антон мстил за брата. Все всё понимают, но…

Свечка догорала. Белый парафин растекался теплой лужицей, очертаниями похожей на голову Микки-Мауса. Я отломила у «Микки» ухо, сжала в пальцах, стала разминать податливый парафин. Из него можно слепить кубик, а лучше – шарик, и катать потом по столу.

Значит, Гриша был на моей стороне, а Лиза – на стороне закона. И поэтому они, не ругавшиеся никогда в жизни, разбежались, и Лиза… она уничтожила Гришин уникальный портал в зимнее озеро тысяча восемьсот двенадцатого года. Разрывая тем самым что-то важное, тонкое, давая понять – ты здесь больше не живешь…

А я – причина.

Чем с этим жить и чувствовать вину, не лучше ли обо всем забыть?

Задрожала стена, потеряла плотность. Мыши разбежались, оставив коньяк нетронутым. В проеме появился Гриша. Его лицо оставалось в тени.

– Идем, – сказал он отрывисто. – Свечку только загаси.

* * *

На кухне Пипла сидел Инструктор и ел пряник. Я не удивилась ему и даже почти не испугалась.

– Садись, – он указал мне на стул.

– Только давайте скорее, – пробормотала я устало.

– Скорее не выйдет! – он стукнул пряником о стол. – Скорость – особенность кошачьих родов, а у нас здесь серьезное дело… Вы, пьянчуги, валите отсюда оба!

К моему удивлению, они не стали спорить. Гриша молча нарисовал рамку, и оба ушли в нее – с той стороны мелькнул огнями, кажется, ночной клуб, и сразу же исчез. Стенка затянулась обоями.

Мы с Инструктором остались вдвоем. Я сидела, опустив глаза, слишком измученная, чтобы бояться.

– Я же не собирался стирать тебе всю память, – сказал он нервно, будто оправдываясь. – Только с момента посвящения. Твоя вина – под вопросом, а вот твоя нестабильность, ненадежность, эмоциональная незрелость…

Я подняла глаза. Он осекся:

– Ладно. Я тебя понимаю. Но чем работать в Доставке, трепать нервы себе и другим – неужели тебе же самой не лучше вернуться… к нормальной жизни? У тебя должны быть какие-то свои дела, учеба, парни, развлечения… А ребята испугались за тебя. Они помнят случай с Антоном. Там было другое. Хотя формально… ты нарушила.

Я молчала, крепко сжав зубы.

– Ну вот… А служба Доставки – не шарашкина контора, а сложная система мистических связей. Тот факт, что посвященные пересра… переругались между собой, – удар по нашей безопасности и стабильности портала. У меня холодильная установка барахлит весь день, вода с потолка капает… Мужики себе места не находят… Ты пойми: они всего лишь три старых хрыча, которые зависли между смертью и жизнью и посмертно пашут ради блага живых. Они не всемогущие!

– Я не хотела вступать в сговор с Тенью, – сказала я.

– Я знаю.

– И я не… не собиралась предавать Доставку!

– О чем говорить, – сказал он с глубокой усталостью в голосе.

– И что мне делать? – прошептала я.

Он кивнул:

– Решай. Или я тебя корректирую и ты, условно говоря, забываешь все с того момента, как мы с тобой влетели под самосвал. Это совершенно не больно, не противно, это никак – ты и не заметишь.

– Или?

– Или ты мне сейчас обещаешь, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ради своей жизни или чужой не вступишь в переговоры с Тенью. И мы делаем вид, что ничего не было… Только хорошо подумай, потому что у тебя уже сейчас нарастают проблемы, пропуски в университете, нет времени на личную жизнь, и будет только труднее, только хуже… Подумай.

Ну что за день у меня сегодня – одни слезы. С утра до вечера. И, что характерно, все время по разным поводам.






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.