Глава. 8. Семейная история, семья и брак в СССР

«… В коммунистическом обществе, вместе с окончательным

исчезновением частной собственности и угнетения женщины,

исчезнут и проституция, и семья…» (Николай Бухарин)

Аналогия, мягко говоря, прелюбопытная. Но с другой стороны, что взять с власти, семейная политика которой на деле была скорее антисемейной, разрушающей основы семьи. Несмотря на эту и другие пессимистические прогнозы сохранения семейного быта, отражающие тенденцию к размыванию семейных ценностей, следует признать, что на протяжении столетий семья оставалась самым прочным звеном общества и наиболее эффективным средством трансляции культурной традиции. По образному выражению петербургского историка Б.Н. Миронова, семья «подобно хромосоме» выступает носительницей социальной наследственности, которая «играет не меньшую роль, чем наследственность биологическая».[296] Очевидно, что семейная история не только помогает преодолеть «разрыв времен» и ощутить жизнь предшествующих поколений, как часть собственного прошлого. Как некий социальный микрокосм семья, так или иначе, отражает изменения, происходящие в обществе, и, наоборот, трансформируется сама. Другими словами, изучение семьи позволяет проследить механизм ее взаимодействия с обществом.

Сложность сложившейся исследовательской практики состоит в том, что семья в силу своей универсальности и многоаспектности выступает объектом изучения многих наук: философии и истории, богословия и социологии, филологии и экономики, антропологии и этнографии, демографии и права, психологии и педагогики, медицины и др. При этом каждая научная дисциплина выделила собственный предмет исследования и, в ряде случаев, свою методологию. Если философы разрабатывали общие принципы и способы изучения семьи и самореализации человека в ней, то экономисты анализировали хозяйственную сторону жизни семьи, а для юристов на первый план вышли правовые основы семьи и брака. Для психологов семья предстала в качестве социально-психологической группы, тогда как в круг научных интересов медиков вошли проблемы здорового образа жизни. В то время как социальную педагогику интересовали, в первую очередь, воспитательные функции семьи, историки исследовали эволюцию семьи как социального института. Демографы и социологи, в свою очередь, анализировали трансформацию структуры семьи. В частности, историческая демография получила особое влияние в 1960-е годы во Франции, благодаря деятельности Л. Генри, основавшего в 1966 г. Общество исторической демографии. Используя статистические методы анализа массовых источников, историческая демография снабдила исследователей инструментарием для измерения рождаемости, детской смертности и брачных образцов. В свою очередь, социология семьи сложилась как отрасль социологии, изучающая:

· развитие и функционирование семьи как социального института и малой группы;

· брачно-семейные отношения, образцы семейного поведения, характерные для того или иного типа культуры, той или иной социальной группы;

· семейные роли, формальные и неформальные нормы и санкции в сфере брачно-семейных отношений.[297]

При этом, при анализе семьи как социального института обычно рассматриваются не конкретные семьи, а образцы семейного поведения, характерные роли и распределение власти в семье.[298] При анализе семьи как малой социальной группы основное внимание обращается на специфику формальных и неформальных связей в сфере брачно-семейных отношений, выяснению причин и мотивов, вследствие которых люди женятся, любят или ненавидят, стремятся иметь детей или не иметь их. То есть в социологическом разрезе семья исследуется, прежде всего, через ее структуру и важнейшие функции: репродуктивную, формирования прочных устойчивых эмоционально насыщенных взаимодействий супружества, родительства и родства, первичного социального контроля, воспитательную, духовного общения, социально-статусную, досуговую, рекреативную, эмоциональную и сексуальную.[299]

Под влиянием психологии и культурной антропологии в 1970-е расширился интерес к ментальной истории, ценностным ориентациям и эмоциям, что стимулировало новый вид истории семейств, затрагивающий в значительной мере эмоциональные и социальные отношения.[300] В свою очередь, историческая антропология, имеющая много общего с историей повседневности и историей ментальностей, проявила особый интерес к таким константам как рождение, смерть и родственные отношения. Возникшая в 1970-е гг. в Германии на стыке истории, этнографии и генеалогии повседневная история поставила в центр исследования истории рядовых, ничем не выдающихся семей. Задачи общебиографического контекста в рамках складывающееся психоистории востребовали реконструкцию, помимо основной, целой группы «смежных» биографий и изучения особенностей социальных связей и контактов индивидуума, прежде всего, его родных. В рамках итальянской микроистории сужение поля наблюдения до уровня семьи позволило увидеть общество под «микроскопом», придя через малое и частное к лучшему пониманию общих социальных связей и процессов. В частности, Д. Леви ввел понятия «неуверенность» и «ограниченная рациональность» при исследовании стратегии крестьянских семей на рынке земли в XVIII ст.

Все вышесказанное свидетельствует, что изучение семьи имело не только полидисциплинарный, но и системный характер, что позволило уже в 1970-е гг. приступить к формированию системной науки о семье – фамилистики.[301] В последние годы, в связи с расширением поля междисциплинарных исследований, идея создания отдельной полидисциплинарной научной дисциплины снова возрождается.

Не секрет, что история семьи, тесно переплетенная с антропо- и социогенезом, до сих пор является одним из спорных научных вопросов. В современной науке нет единого представления о происхождении семьи, ее эволюции, роли и месте, перспективах в обществе, специфике как малой социально-психологической группы. В силу чего нет и единого определения семьи. И это притом, что попытки осмыслить семью как один из важнейших социальных институтов общества имеют сложившуюся историографическую традицию. Работы, авторы которых рассматривали историческое развитие семьи, появились еще в XIX веке. Начало изучению истории семьи положил швейцарский историк права И.Я. Бахофен, в труде «Материнское право» (1861) выдвинувший тезис об универсально-историческом развитии первобытного человечества от первоначального беспорядочного общения полов к материнскому, а затем отцовскому праву. Часть своих работ посвятил истории семьи австрийский историк и этнограф Ю. Липперт. Вопросы истории брака и семьи исследовал один из классиков эволюционистской («антропологической») школы английский археолог и этнограф Д. Леббок. Свои главные труды посвятил ранней истории брака и семьи шотландский этнограф и историк Д.Ф. Мак-Леннан.

В отечественной историографии изучение русской (прежде всего, крестьянской) семьи также началось со второй половины XIX в., и было связано с подготовкой и проведением крестьянской реформы. Актуализировалась, прежде всего, проблематика распада большой патриархальной семьи и вопросы семейного права. Тогда как городская семья впервые стала объектом серьезного исследования только в годы Первой мировой войны в работе П.А. Сорокина «Кризис современной семьи».[302]

Что касается марксистской историографии начала ХХ ст., основные ориентиры в области изучения института семьи были заданы ленинской работой «Развитие капитализма в России». Именно здесь были развиты характерные для марксистской традиции положения о решающем влиянии социально-экономических факторов на развитие семьи, семье как «ячейке» общества, господстве в капиталистическом обществе семейных отношений, основанных на эксплуатации членов домохозяйства его главой, и «загнивании» семейных отношений при капитализме.

Частью большевистской элиты прямо ставилась задача формирования «новой семьи». Так, например, А. М. Коллонтай утверждала, что «общество должно научиться признавать все формы брачного общения, какие бы непривычные контуры они ни имели, при двух условиях: чтобы они не наносили ущерба расе и не определялись гнетом экономического фактора».[303] Подобные установки определяли резко негативное отношение к «буржуазной семье» и относительно слабую проработку вопроса о семье будущего. Дело в том, что в 1920-е годы довольно широкое хождение имели утопические представления об отмирании семьи при социализме. Например, социолог академик С.Я Вольфсон, специалист по семье и браку, утверждая, что социализм несет с собою отмирание семьи, фактически выражал настроение многих «социальных инженеров» тех лет.

Впрочем, столь радикальные взгляды на брак и семью не стали официальной господствующей семейной идеологией и политикой. Руководство страны, выступая за сохранение семьи как социального института, рассматривало семейные отношения как общественное и государственное дело. Дискуссия в 1926 г. в связи с принятием «Кодекса законов о браке, семье и опеке» на десятилетия сделала господствующей точку зрения необходимости трансформации семьи в интересах государства, но не о ликвидации семьи как общественного института.

В «семееведении» 1930-х гг. вопрос о семье и браке переместился преимущественно в область правоведения. Кроме того, в историографии в связи с декларацией «победы социализма в СССР» обозначилось еще одно устойчивое направление - противопоставление семьи и брака при капитализме и социализме. В послевоенный период эта проблема стала разрабатываться в контексте взаимоувязанных понятий «советская семья» и «социалистический образ жизни». В результате в научной литературе утвердился ряд мифов: о деградации буржуазного брака в противовес расцвету социалистической семьи; представление брака при капитализме в качестве модификации товарно-денежных отношений; резкое противопоставлений функций семьи при капитализме и социализме и т.п.

На разработку семейной истории в 1960-1980-е гг. повлиял ряд факторов идеологического (вывод XXI съезда КПСС о полной и окончательной победе в СССР, решение ХХП партийного съезда о построении коммунизма в стране к 1980-м гг., концепция «развитого социализма»), внешнеполитического (холодная война) и социального характера (в частности, развитие жилищного строительства). Показательно, что в связи с программной установкой КПСС об отмирании хозяйственно-экономической функции семьи при коммунизме, произошло оживление многих утопических представлений, в том числе и периода 1920-х годов.[304]

Тогда как в западной историографии рост интереса к истории семьи стимулировался, прежде всего, сексуальной революцией, способствовавшей трансформации семейных отношений и разрушению семейных ценностей. С другой стороны, оживлению семейной истории способствовали американские феминистки, под влиянием которых историки впервые начали исследовать модели сексуального поведения, как в браке, так и вне брака. Кроме того, активизация исследований по истории семьи на Западе в 1960-е гг. совпала с формированием нового междисциплинарного подхода в рамах Школы «Анналов». «Новая научная истории» дала жизнь многим новым темам, включая историю семьи. Более того, последняя стала неотъемлемой частью «новой социальной истории». О начале обособления истории семьи можно говорить с публикации книги Ф. Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при старом порядке» (1960), в которой автор по-новому взглянул на историю детства и семьи в исторической перспективе. Тогда как о выделении ее в особую область в 1970-е годы свидетельствуют данные Л. Стоуна о численности публикаций по истории семьи за период с 1920-х по 1970-е годы.[305]

Если первоначально история семьи сосредотачивалась на истории домохозяйства и демографических изменениях внутри него, то со второй половины 1970-х гг. проблематика исследований расширилась за счет вопросов внутрисемейных отношений и взаимосвязи между нуклеарной семьей и более широкой родственной группой. Во второй половине восьмидесятых годов семейная история стала приобретать комплексный характер, то есть брак стал рассматриваться как процесс формирования семьи, деторождение и воспитание детей - как процесс внутренней ее перестройки, а старение и смерть ее членов – в качестве особой стадии развития семьи. Одновременно развернулось исследование выбора членами семьи «стратегии» поведения, принятия тех или иных решений, для чего пришлось обратиться к анализу господствующих культурных ценностей и представлений. В итоге семья предстала как своеобразный перекресток социальных, экономических, политических и собственно демографических процессов. Более того, и сама она рассматривается как некий «процесс».[306]

В зарубежной русистике 1970-1990-х гг. были подняты вопросы внутрисемейных отношений, брачно-семейных моделей различных социальных групп российского общества, численности и структуры семьи, положения женщин и детей в семье, семейного права, семейной идеологии и т.п.[307] При этом осмысление эволюции семьи происходило в контексте путей исторического развития России и Запада и, прежде всего, процесса модернизации. Пик изучения родственных связей пришелся на 1980-е годы. Большинство исследований, при этом, были посвящены сельским областям, особенно в прединдустриальный период. Для России традиционно изучалась тесно связанная с наследованием система сельских родственных связей до начала ХХ ст. Тогда как в отношении городских семей более изученным оставался индустриальный период конца XIX - XX вв. М. Андерсон и Т. Харевен продемонстрировали, что родственные связи сыграли центральную роль в организации миграций из сельской местности в города и сильно облегчали адаптацию к новой среде. В то же время именно на родственниках лежал процесс социализации вновь прибывших.[308] Родственные связи были также самым эффективным средством, используемым во взаимодействии с локальными институтами при преодолении общественных кризисов.

В 1990-е годы новый всплеск интереса к истории семьи был «спровоцирован» женскими и гендерными исследованиями. В работах этого направления затрагивались многие проблемы брачно-семейных отношений, в том числе и в историческом аспекте. Кроме того, проблемы семейной структуры и демографических процессов разрабатывались в рамках исторической информатики.[309]

Важной составляющей семейной истории были и остаются активные методологические поиски. Американская исследовательница Т. Харевен выделила следующие аспекты истории семьи: родство, «жизненный путь», семейные стратегии, влияние семьи на процесс социальных изменений. Сюда можно добавить гендерные аспекты истории семьи, а также кросс-культурный и межнациональный компонент. Однако на основы семейной истории в наибольшей степени повлияла концепция «жизненного пути», [310] заставившая ученых перейти от простого анализа различных сфер жизни семьи к более глубокой интерпретации семейных изменений. Подход с точки зрения жизненного пути сдвинул акценты на исследование жизненных переходов индивида и семьи, определяемых как изменениями в семейном статусе и сопутствующих ему ролях, так и возрастными структурами: поступление и окончание школы, начало и конец работы, миграции, уход и возвращение домой, браки и обустройство своего домохозяйства, выращивание детей, переход в категорию дедушек и бабушек и т.д.

Пионерами этого направления стали японский историк Мориока и канадцы Ландри и Легаре. В отечественной историографии метод «жизненного пути» описан И.С. Коном, [311] а исторический обзор этого метода дал Ю.Л. Бессмертных.[312] М. Сегален отмечала, что метод «жизненного пути» плохо подходит для анализа крестьянских семей, в которых выбор контролировался старшим поколением, а профессиональный путь протекал внутри домохозяйства и контролировался общиной. Тем не менее, этот метод оказался весьма эффективным для изучения крестьянской общины, поскольку показывал, как жизненные переходы располагались во времени в условиях жесткого контроля со стороны коллектива, и как индивиды уклонялись от этого контроля.

Проблема семейных стратегий была поднята в 1970-е годы П. Бурдье, показавшим, что именно стратегии семейного поведения являются основным пунктом в процессе принятия решений, касающихся семьи.[313] Действительно, изучение семейных стратегий позволяет понять взаимодействие, с одной стороны, между социально-экономическими конструктами и внешними культурными ценностями в обществе, которые заставляют делать определенный выбор, а, с другой стороны, эксплицировать ценности, принятые в семейном кругу. Семейные стратегии ведут к расширению сотрудничества или, наоборот, возникновению и усилению конфликта между семьей и такими институтами, как школа и церковь. Так как каждый из членов семьи может иметь свою собственную стратегию, центральным вопросом остается изучение процессов принятия решений внутри семьи и механизма реализации последних членами семьи. В числе прочего, изучение семейных стратегий предполагает изучение конфликтов в семье.

При этом не всегда методологическую тональность задавали зарубежные ученые. Так, Н.А. Миненко впервые среди российских исследователей отметила, что реконструкция семейного быта предполагает рассмотрение структуры, численности и функций семьи, хозяйственного строя, взаимоотношений с другими группами и институтами, закономерностей развития, семейной обрядности и семейного права.[314] Примером возможности использования модернизационной теории при изучении истории семьи могут служить обобщающие работы А.Г. Вишневского и Б.Н. Миронова.[315] Однако «создание собственной методологической базы изучения брака и семьи в исторической перспективе»[316] и сегодня остается задачей дня. В последние годы появились исследования, в которых делаются обобщения на макроисторическом уровне. В частности, были построены определенные модели семейного развития и предприняты попытки интегрирования последних в общий контекст социальных изменений.[317] Однако до сих пор исследования семьи в российской историографии носят преимущественно описательный (этнографический) характер. Кроме того, в отечественной историографии нередко подменяются термины «семья» и «домохозяйство». Малоизученной сферой семейной жизни остается область пересечения семейного менталитета с индивидуальным мировосприятием.

Главным достижением истории семьи сегодня является то, что в историческое исследование была введена жизнь обычных людей, что позволило изучать повседневный опыт и повседневные практики простого человека. В свою, очередь, это стимулировало существенное приращение источниковой базы за счет ранее не привлекавшихся документов - демографических данных, завещаний, художественных произведений, фотографий, бытовых предметов и семейных легенд. Попытки связать жизнь в «мелком масштабе» с крупными структурными изменениями обеспечили не только недостающее звено для понимания взаимоотношений между людьми и социальными трансформациями, но и привели к пересмотру интерпретаций темпов развития и значений «крупных» процессов. Например, исторические данные о семейном поведении позволили М. Андерсон и Т. Харевен пересмотреть существующие объяснения процессов индустриализации и урбанизации, поставили под сомнение ряд выводов модернизационной теории и привели к отказу от линейных интерпретаций процесса социальных изменений.[318]

Представителями «новой научной истории» (П. Ласлетт, Д. Хелихи, Е. Ригли и Р. Скофилд) был сделан важный вывод, что индустриализация не являлась основной причиной рождения семьи нового типа, так как планирование семьи, поздний возраст вступления в брак, нуклеарная структура домохозяйства существовали задолго до начала процесса индустриализации. Историки и социологи уже к середине 1980-х гг. пришли к соглашению, что индустриализация сама по себе не являлась причиной разрушения традиционной семьи и миграция в города, а урбанизация не разрушала традиционные семейные связи. Если в 1960-е гг. тезис У. Гуда о том, что семья была активным агентом в процессе индустриализации, принимали в штыки, то уже в 1980-е гг. это не вызывало сомнения. Более того, выяснилось, что нуклеарная семья (состоящая из родителей и детей) не являлась наиболее адаптивным семейным типом. С этими функциями лучше справлялась расширенная семья, чья система родственных связей больше совпадала с индустриальной системой найма. С другой стороны, индустриализация повлияла на семейные функции и ценности и внутрисемейные трансформации: переход от традиционных семейных функций к другим социальным институтам, превращение домохозяйства из места производства в место потребления, утверждение выхаживания детей в качестве главной цели семьи, повышение интимности и приватности семейных отношений. При этом открытым остался вопрос о том, какое влияние оказали эти процессы на качество семейных отношений. Так, Ф. Арьес полагал, что эти изменения ослабили адаптивные качества семьи и лишили детей возможности расти «на улице», где они могли попробовать различные социальные роли.[319]

Семья – это маленькое зеркало большого общества. Применительно к советской истории важно понять, как в ней распределялись роли, насколько авторитарными были отношения между родителями и детьми. Возникает вопрос, какое место в советской семье отводилось женщине, когда она оказывалась в центре семьи в те периоды семейного цикла, когда мужья находились в тюрьме или лагере, в армии или на войне? Показательно и то, как складывались отношения в семье после их возвращения. Какова была роль улицы в воспитании детей? Как влияли на семейные стратегии принудительные миграции (раскулачивание, угон в Германию и депортации) и, наоборот, какие факторы влияли на семейные миграционные стратегии, заставляя вербоваться на стройки первых пятилеток и т.п.?

Увеличение в последние годы числа исследований по истории семьи доказывает важность этого института в социальной жизни общества. Две прошедшие в ИРИ РАН в 2006-2007 гг. конференции по истории семьи можно рассматривать как некий результат складывания проблемного поля семейной истории, охватывающего семейные ценности и семейное право, культуру и быт, национальные и конфессиональные особенности семейно-брачной сферы. Особый интерес в этом плане представляют 1920-е гг., ставшие периодом острой борьбы старого и нового.

*****

Как уже отмечалось выше, антропологический поворот в отечественной историографии, связанный с именами А. Я. Гуревича и Ю.Л. Бессмертных, переориентировал внимание исследователей на изучение не только вопросов повседневности, но и семейного быта. А в последнее время наметилась тенденция для сближения этих двух направлений социальной истории. История быта и семьи тесно связана и историей ментальности, так как поведенческие стереотипы в значительной мере формируются под влиянием быта. В то же время нормы обыденной жизни являются выражением социально-культурного статуса и отдельной личности, и социальной группы (в данной главе – рабочих и студентов).

Советская Россия, ставшая на путь завершения индустриальных преобразований, не была в этом плане исключением. Однако активная переоценка традиционных ценностей, в том числе и семейных, в советском обществе двадцатых годов имела ярко выраженную идеологическую окраску. Широкое распространение получили идеи о ведущей роли в жизни человека коллективных, а не семейных интересов. Семейный быт противопоставлялся общественному, а молодежи навязывалась мысль о никчемности связей внутри семьи. Наглядным свидетельством нигилизма в семейной сфере можно считать продолжительные прения о самом понятии «семья» на статистическом съезде 1926 г. в силу того, что «само понятие семьи носит неопределенный и возбуждающий многочисленные споры характер».[320] И это не случайно. Дело в том, что нередко женатый рабочий жил в городе один, а семья оставалась в деревне. При этом далеко не всегда отец семейства отсылал сколько-нибудь значительную часть зарплаты на родину. Обычным явлением была ситуация, когда «кормилец» содержал только самого себя.

В литературе 1920-х гг. выделялось четыре основные формы семейного рабочего быта. Во-первых, когда рабочий жил один, а семья оставалась в деревне, где имела хозяйство, позволяющее жить. Тогда как рабочий содержал только самого себя. Во втором случае рабочий также жил в городе один, но деревенское хозяйство содержало семью лишь частично. Поэтому рабочий отсылал домой часть зарплаты. При третьем типе остававшаяся в деревне семья не имела своего хозяйства. Ввиду этого рабочий отсылал на родину значительную часть своей зарплаты. К этой форме примыкала и получившая в «либеральные» двадцатые годы некоторое распространение в среде высокооплачиваемой части рабочих новая форма семейного быта, когда рабочий вступал в брак с женщиной, живущей в другой семье или даже другом городе, и содержал за свой счет ее детей. И только четвертая форма семьи предусматривала рабочую семью, проживающую совместно и живущая целиком или главным образом за счет своей зарплаты.[321]

Что касается этой «классической» семьи, то процент таких семей в крупных городах, в том числе и в Москве, хотя и рос на протяжении двадцатых годов (в 1897 г. только 7% московских рабочих жили в семье), оставался небольшим. Более того, оседавшие в столице рабочие семьи обнаруживали явную склонность к распаду и уменьшению числа своих членов с шести и более до двух-трех. Например, к 1923 г. в Москве группа рабочих семей с 6 и более членами сократилась по сравнению с 1897 г. на 37%, тогда как семьи с 2-3 членами увеличились на 41%.[322]

Характер рабочего быта определяли три основных фактора: социальное происхождение рабочей семьи и имевшиеся материальные и культурные навыки (большинство составляли выходцы из деревни); современное экономическое благосостояние и, прежде всего, уровень зарплаты; новые социальные условия и политические права. На пересечении традиционных устоев и новых веяний рождались весьма разнообразные формы рабочей семьи. По степени распространения новшеств можно говорить (без учета семей старых партийцев, ввиду того, что таких у станка почти не осталось, и молодых рабочих семей) о трех основных группах:

во-первых, «рабочая целина», т.е. семьи, сохранявшие в 1920-х гг. во всей неприкосновенности старые устои замкнутого дореволюционного быта;

во-вторых, «первые борозды» или те семьи, куда так или иначе (через школу, детскую организацию, комсомол, партию, производственные совещания и т.п.) входила новая революционная культура;

в-третьих, «новь» - семьи, где в целом прижился новый бытовой уклад.[323]

Большинство московских рабочих семей, по крайней мере, в середине десятилетия, относилось ко второму типу семьи, значительную долю членов которых составляли партийцы ленинского призыва. Однако в целом культурный уровень рабочих семей оставался на довольно низком уровне. Например, театр только с середины 1920-х гг. постепенно входит в быт отдельных рабочих. Симптоматично, что при этом в семьях первого типа предпочтение отдавалось сценам из семейного быта, тогда как «новь» выбирала революционные и реалистические пьесы.

В семьях первого типа жены, как правило, ни разу не были ни в кино, ни в театре. Да и глава семейства лишь 2-3 раза посетил кино и театр. Единственным развлечением для женщин оставались многочасовая болтовня с соседками и обсуждение сплетней. «Первые борозды» также тяготели скорее, к сфере общественно-политических, нежели культурных, интересов. И опять же новые веяния охватывали, прежде всего, мужчин, которые посещали популярные лекции на заводе, заводские и партийные собрания, кружки политграмоты и т.п. Совместные походы в театр и кино были нечастыми, а посещение музеев и выставок, как правило, проходило организованно. На плечи жены, как и в семьях первого типа, ложилась вся работа по дому. Досуг семьи третьего типа был еще более политизирован. Мужья вели активную общественную работу: писали заметки в стенгазету, занимались в различных кружках, работали в заводских комитетах и различных комиссиях. Общественный интерес жен сводился к участию в различных женских комитетах. Расходы на общественно-политические цели в таких семьях были очень высоки - 6, 7% бюджета при среднем уровне 3, 2%. Тогда как затраты на культурные цели составляли всего 1%, хотя, в определенной мере, это объяснятся бесплатностью билетов на выставки и в музеи, различными скидками и пользованием библиотеками.

К социокультурным сферам, наиболее затронутым переменами в двадцатые годы можно отнести образование, досуг и новый быт, воспитание и охрану жизни детей, просмотр кино и приобщение населения к чтению.[324] Однако характерной приметой времени было мирное сосуществование старого и нового в большинстве рабочих семей. Большинство рабочих театру и музею предпочитало гармонь и балалайку, канареек и синиц в клетках, хоровые кружки и церковное пение. Тем не менее, в рабочий быт постепенно входило слушание радио семьей в зимние вечера и экскурсии за город в летние дни.

Как и до революции, мужья предпочитали большую часть времени проводить вне семьи. Даже «новь» не была тому исключением. Социологические исследования двадцатых годов показывают, что в семьях этого типа мужья тратили на домашнюю работу не более 2 минут в день (колка и носка дров), зато 70% уходило на общественную работу и самообразование. Что касается семей первого и второго типа, то здесь мужчины предпочитали проводить время, отнюдь, не в кружках самообразования. Нэп вернул в сферу городского отдыха азартные игры. Обследование петроградских рабочих в 1923 г. показало, что карточные игры занимали в их досуге столько же времени, сколько танцы, охота, катание на лыжах и коньках, игра на музыкальных инструментах, в шахматы и шашки, вместе взятые. Рабочие стали завсегдатаями советских казино, полагая, что тем самым приобщаются к ценностям городской культуры. Широкое распространение азартных игр в пролетарской среде привело сначала к запрету открытия игорных домов в рабочих районах, но только в мае 1928 г. СНК СССР предложил союзным республикам немедленно закрыть все клубы и казино.[325]

Отнюдь не нэпманы, а рабочие были главными потребителями услуг проституток. Военный коммунизм и материальные трудности первых лет нэпа не позволяли многим рабочим заполнить досуг развлечениями с проститутками, но в середине 1920-х годов ситуация изменилась. Если в 1920 году, согласно результатам опросов, в Петрограде к услугам проституток прибегало 43% рабочих, то в 1923 г. продажной любовью пользовался уже 61% мужчин, трудившихся на фабриках и заводах.[326] Можно предположить, что сопоставимые цифры в этот период демонстрировала и Москва.

Столь разные ценностные установки в жизни супругов порождали острые семейные конфликты, что, в свою очередь, нарушало прежнюю стабильность и продолжительность семейной жизни. Возрастание применения женского труда и включение женщин (особенно молодых) в учебу и общественную жизнь нарушало замкнутый мир семьи и усиливало несемейные интересы ее членов. А освобождение брака от существовавших ранее ограничений развода увеличивало значение эмоциональных отношений в браке.

Тем не менее, вряд ли можно зафиксировать в двадцатые годы полное отрицание процедуры религиозного освящения брака рабочих. Хотя размежевание в семье иногда происходило и на почве борьбы с религией, однако, чаще всего в рабочем быту сосуществовали два «угла»: жены (икона с ситцевой занавеской и бумажными цветами) и мужа (портрет Ленина, шашки и пузырек с духами). Со всей очевидностью можно утверждать, что ценность семьи в нэповском обществе оставалась высокой. Недаром рост числа рабочих семей в 20-е годы обгонял рост рабочего класса вообще.

При всем при том, большинство женщин не сочувствовали политическим и религиозным взглядам своих мужей. В женской рабочей среде широко распространились раздражительность и «любопытное сочетание анархической озлобленности и консерватизма». Культурная и политическая отсталость женщин была тесно связана с их экономической зависимостью. Низкая квалификация, более низкие заработки и рутинная работа дома (до 12, 5 часов ежедневно), - все это подрывало силы и здоровье молодых женщин.[327] Нередко муж отдавал лишь незначительную часть зарплаты. Что же касается основного заработка, то, как весьма эмоционально заявила при опросе 42-летняя прядильщица: «А чорт его знает, куда он тратит! Пропивает все, поди».[328] Даже в семьях второго типа расходы на спиртное составляли почти 7% бюджета. В силу вышесказанного в рабочих семьях (особенно первого типа) частым явлением были скандалы и побои.

Хотя брачно-семейное законодательство облегчило и упростило процедуру развода, в первое время расторжение брака все же не превратилось в норму повседневной жизни в городе: в 1923 г. официально разведенные составляли всего 0, 9%. Но к концу десятилетия сложившийся семейный уклад, освященный религиозными обрядами и обычаями, подвергался все большему разрушению: численность официальных разводов в городе увеличилась примерно вдвое. Статистика показывает, что чем ниже зарплата и больше ее дифференциация, чем ниже нормы социального страхования и социального обеспечения, тем крепче семейный быт. При обратных условиях семья ослабляется из-за раскрепощения наиболее слабых в экономическом отношении элементов рабочей семьи - женщин и детей.[329] Последних, как правило, воспитывали школа и детский сад, а остальное время они проводили на улице и в коридорах.

С одной стороны, инициаторами развода иногда становились женщины, не желавшие стать матерями. По причине материальной нужды в 1925 г. не желали иметь ребенка 60% женщин из рабочей среды. Статистика разводов свидетельствовала, что в пролетарских семьях беременность нередко была причиной расторжения брака. С другой стороны, либерализацией развода широко пользовались недобросовестные мужчины, не желавшие «вешать хомут на шею». Многих выдвиженцев ленинского призыва уже не устраивали их прежние «некрасивые и невежественные» жены. Житейская мудрость 1920-х годов гласила: «Партийный муж - плохой муж».[330]Действительно, если он формально и оставался в семье, то быстро перерастал ее в идейно-политическом и культурном плане.

Семейные неурядицы были тесно связаны и с жилищной проблемой. Хотя материалы обследований конца двадцатых годов показывали устойчивую обратно пропорциональную зависимость размеров жилья и плодовитости брачных пар, тем не менее «семейная лодка» нередко разбивалась о коммунальный быт. Типичным жилищем рабочей семьи первого типа, состоящей из 4-х - 5-ти человек, была небольшая комната в коммуналке, нередко с одним окном. Зачастую мебель была представлена одной деревянной кроватью, двумя столами и двумя табуретами. Нередким было отсутствие матрасов, постельного белья и скатертей. Зато в изобилии присутствовали клопы, тараканы и шелуха от семечек. Попытки «окультурить» жилище сводились к «кривому зеркалу» и картинкам на стенах. Были и еще менее приспособленные жилища, например, комната размером в 15 квадратных аршин, где муж с сыном спали на полу, а жена с дочкой - на кровати. Или бывшая самоварная при гостинице с асфальтовым полом, всю меблировку которой составляли два стола, кровать, четыре стула и несколько ящиков, на которых спали дети. В семьях второго и третьего типов, в большинстве своем проживающих в более просторных комнатах (до 30 квадратных аршин) в домах-коммунах, заметны чистота и порядок, так как хозяйки не менее двух раз в неделю мыли полы. Прочно вошли в быт занавески и скатерти, портреты Маркса и Ленина на стенах, вазы с искусственными цветами на комоде. Хотя сам глава семьи нередко спал на печке. Несмотря на очень низкую квартплату за жилье, оно обходилось в 13 рублей в месяц, включая дрова, освещение и воду, то есть в 15% зарплаты.[331]

Подавляющая часть рабочих семей питалась дома. Основу питания составляли хлеб, овощи, мясо низких сортов (кости и внутренности) и чай. В обед обычно ели щи или суп, кашу, картофель или лапшу, а на ужин разогревались остатки. На завтрак пили чай с пышками или белым хлебом. Мясо в щах или супе бывало почти каждый день, а молока потребляли мало и редко. После получки и в праздники ели много, а затем до получки не дотягивали и питались впроголодь.[332]

Только с конца 1923 г. жизнь стала входить в нормальное русло, однако и в 1924 г. в отношении зарплаты мы имеем дело со старым довоенным рабочим. Так, средний уровень доходов московской семьи в 1924 г. составлял 110 рублей на семью или 38 рублей на одного едока. Причем этот бюджет был целиком основан на зарплате, которая в лучшем случае покрывала расходы семьи на 80%. Бюджет рабочей семьи был дефицитен, т.к. зарплата вместе с пособиями страховой кассы систематически отставала от среднего уровня жизни. Рабочие были вынуждены восполнять семейный бюджет до его средней величины за счет потребления старых запасов, дополнительных заработков жены (стирка, шитье и т.п.), доходов от собственного хозяйства, продажи и залога вещей. Также выручала помощь рабочего кредита.[333] Рост почти в два раза доходной части бюджета московского рабочего в 1925 году был во многом сведен на нет начавшимся в конце года удорожанием жизни. Несмотря на быстрый рост зарплаты, доходный бюджет рабочих семей во второй половине двадцатых годов был слишком тесен для удовлетворения растущих потребностей средней рабочей семьи, связанных с более разнообразным питанием, потребностями в одежде, обуви и развлечениях.

Замужние женщины в большинстве случаев не работали даже в бездетных семьях, в том числе и по причине высокой безработицы в стране. Но так как зарплаты мужчины не хватало, чтобы содержать семью, то иногда приходилось работать женщине или подростку. Таким образом, семья оставалась наиболее распространенной формой рабочего быта, а труд был основной материальной базой последнего. Рост числа семей в 1920-е годы обгонял рост рабочего класса вообще.

В 1920-е годы в семье сохранялось много старых традиций и обычаев. Например, вопреки декларациям, не установилось фактическое равенство женщин, которые в основном оставались связанными ведением домашнего хозяйства и воспитанием потомства. При проведении Всесоюзной переписи 1926 г. почти всегда главами семей жены называли мужей. Сохранялась и высокая ценность детей как помощников в домашних делах. Для семейных отношений горожан в 1920-е годы были характерны патриархально-авторитарные устои и новые ценностные установки, разрушающие старые традиции и обычаи. Однако последняя тенденция развивалась медленно.

*****

Братоубийственную Гражданскую войну сменила очередная «гражданская война» за «свободу» от семейных ценностей. Тем не менее, следует признать, что советская политика только ускорила глобальный процесс кризиса семьи, начавшийся еще до революции.[334] Конечно, вопросы любви, половых и семейных отношений до революции строго регламентировались. Во-первых, огромную роль играла церковь, с позиций которой происходило формирование у человека определенных нравственных идеалов. Во-вторых, не последнее место занимало, особенно в крестьянских семьях, традиционалистское домашнее воспитание. Наконец, в-третьих, достаточно весомыми были взгляды самого общества на проблему семьи и брака, в большинстве своем консервативные. Впрочем, все эти положения, в целом бесспорные, требуют некоторого уточнения. Действительно, до поры до времени сексуально-эротические образы в русской художественной культуре тщательно маскировались. Но уже в 1890-х годах положение изменилось. Ослабление государственного и цензурного контроля сделало тайное явным. Новая эстетика и философия жизни была реакцией и против официальной церковной морали и против ханжеских установок демократов-шестидесятников. Именно сенсуализм стал естественным аспектом новой философии индивидуализма, властно пробивавшей себе дорогу. Толчком к осознанию общего кризиса брака и сексуальности послужила толстовская «Крейцерова соната», в которой писатель публицистически остро выступил практически против всех общепринятых воззрений на брак, семью и любовь. Открыто половой вопрос стал обсуждаться после революции 1905-1907 гг.

Хотя не вызывает сомнений и то обстоятельство, что после Октября 1917-го все стабилизирующие факторы перестают воздействовать прежним образом. Более того, образовавшийся дефицит нравственности начинает стремительно заполняться новыми коммунистическим идеалами, которые не предполагают для института семьи никаких исторических перспектив. Возрастание применения женского труда и включение женщин (особенно молодых) в учебу и общественную жизнь усиливало авторитет женщин в семье и ограничивало авторитарность глав семей - мужчин. Но все это нарушало замкнутый мир семьи и усиливало несемейные интересы ее членов. Освобождение брака от существовавших ранее ограничений и трудностей развода увеличивало значение эмоциональных отношений в браке. Но, с другой стороны, все это порождало острые семейные конфликты, связанные с разными ценностными установками в жизни мужа и жены, и нарушало прежнюю стабильность и продолжительность семейной жизни.[335]

Если меняется мир, которым «правят две стихии – голод и любовь», то семья и брак не остаются в старом виде. При этом срабатывает некий «закон поколения», когда «агентами социальных изменений становятся представители того поколения, для которого историческая ситуация выступает как неблагоприятная».[336] Философ В. Розанов еще в 1906 г. заметил, что «революция почти вся делается молодежью, делается и в поэтической, и даже в физической ее части». В свою очередь, в двадцатые годы по всей стране основным субъектом возросших притязаний стала наиболее активная часть молодежи, понимавшая бесперспективность жизни по старому и стремившаяся занять лидирующее место в динамично изменяющемся обществе. Главным вектором ее преобразующей деятельности стала борьба «за новый быт», а основной выброс разрушительной энергии пришелся на наименее защищенный микросоциум - семью.[337]

В первых рядах наступавших на «буржуазную семью», несомненно, находилась студенческая молодежь (более 70% студентов находились в возрасте до 25 лет), выступавшая барометром трансформаций в семейной сфере и выполнявшая ярко выраженную критическую функцию в послереволюционном обществе. Студенчество даже в 20-е годы представляло собой некую корпорацию, для которой была характерна общность цели – получения образования. В целом в первое десятилетие Советской власти студенчество являло собой «классовый коктейль», в котором к 1928 г. рабочие составляли около 30%.[338] И это при том что с 1924 года большевистский режим развернул чистку вузов, в ходе которой удар наносился в первую очередь по непролетарскому студенчеству. Возможно, отступления от «классовой линии» были вызваны не афишировавшейся связью чистки с внутрипартийной дискуссией 1923-1924 гг., в ходе которой большинство вузовских ячеек поддержало «левую оппозицию». Так, в 1924 г. по социально-политическим мотивам было отчислено 23 тыс. человек (почти 20%), а в 1925 г. - еще 40 тыс. студентов.[339] От преследований за оппозиционные настроения не спасало никакое пролетарское происхождение. Определенный процент отчисленных в эти годы приходился и на часть откровенно неуспевающих и неспособных к обучению на основных факультетах бывших рабфаковцев. В дальнейшем неуклонный, хотя и медленный рост доли пролетарских элементов в студенческой среде достигался с помощью системы «разверстки», заменившей декларированный в 1918 г. свободный доступ к образованию всех желающих. Согласно новой образовательной политике места в вузах распределялись между различными партийными и советскими структурами. Например, в 1925 г. из 18 тыс. мест на первом курсе 44% резервировалось за выпускниками рабфаков, а 8% - за ЦК партии. Такие же квоты выделялись комсомолу и профсоюзам.[340] Но, как уже было сказано, качественного сдвига в отношении «классовой чистоты» студенчества в двадцатые годы не было достигнуто. Отчасти этому препятствовал низкий уровень общей грамотности абитуриентов из рабоче-крестьянской среды. Свою роль играло и наличие платных мест, которые в технических и художественных вузах составляли более 1/3 всех обучавшихся. В 1925/1926 учебном году за учебу в РСФСР платило 23, 4% учащихся.[341]

Даже с учетом низкой образованности большинства поступавших в вузы (33, 5% имели низшее образование) все-таки 47% абитуриентов были выпускниками средней школы.[342] Уровень же подготовки тех, кто такового не имел, контролировался с помощью введенных для этой категории в 1919 г. вступительных экзаменов. Еще одной характерной чертой студенчества двадцатых годов была достаточно широкая его «география»: 35% составляли выходцы из деревни, 28% - из губернских городов, а остальные «рекрутировались» из жителей уездных городов, местечек и пригородов.[343] Другими словами, советское студенчество первого послереволюционного десятилетия представляло собой, с одной стороны, достаточно типичный срез российского общества, а с другой стороны, было наиболее образованной и активной частью этого общества. Кроме того, для изучения факторов формирования студенческой семьи необходимо иметь в виду и нетипичную для послевоенной поры «половую» диспропорцию, сохранявшуюся на протяжении всего исследуемого периода: в 1922 г. и в 1927 г. в вузах соотношение мужчин и женщин определялось как 3: 1.

Несмотря на все эксцессы ценность семьи на всем протяжении 1920-х гг. в студенческой среде, как и в советском обществе в целом оставалась достаточно высокой: в 1927 г. в браке состояло 31, 8% студентов и 25, 4% студенток. Принципиально отрицательно к браку среди студентов в 1927 г. относились всего 8, 9% мужчин и 16, 1% женщин. Судя по студенческим письмам и статистике, падение престижа брака очевидно: в 1922 г. принципиальных противников семейной жизни среди опрошенных студентов не было, а среди студенток процент сторонниц безбрачия не превышал 8, 4%. Но зачастую мотивы нежелания создавать семью были не принципиальными и вполне приземленными. Так, материальные соображения для 63, 3% студентов и 19, 7% студенток были главным фактором, препятствующим браку.[344]

Для студенчества семья играла функцию социализации и являлась стратегией выживания в непростых послевоенных условиях, выступала способом адаптации к социализму и, в определенной мере, моделью «нового мира». Правда, удельный вес и динамика изменения этих факторов менялись на протяжении двадцатых годов. В этом плане, имеющиеся в распоряжении современных исследователей студенческой семьи анкеты Гельмана (1922) и Ласса (1927), демонстрируют не только начальную и конечную точки нэповской «либерализации» семейных отношений, но и не самые репрезентативные, в смысле благоприятности для создания семьи, годы: пик голода 1921-1922 гг. и резкое ухудшение социально-экономического и политико-идеологического состояния советского общества, связанное с так называемой «военной угрозой» 1927 года. Тем не менее, социологические анкеты в совокупности с материалами студенческой периодической печати и документами личного происхождения, статистическими данными и художественной литературой тех лет способны дать вполне четкое представление как о факторах, препятствующих образованию студенческой семьи, так и о благоприятствующих сохранению семейных ценностей.

Одним из факторов, формировавшим ценностные установки в этой сфере, были книги для молодежи, на страницах которых отстаивалась идея раскрепощения и активизации общественной роли женщины, пропагандировалось критическое отношение к ее семейной роли. По данным социологических исследований Ласса в 1927 г. с половым вопросом и с другими связанными с этим проблемами в среде студенчества по книгам ознакомились 36, 6%. Если сюда прибавить 11, 8% тех, кто получил интересующие их сведения из журналов, то процент «книжников» превышал 50%.[345] Понятно, что иногда это приводило к весьма курьезным случаям. Например, некая П.Т.И. из Зиновьевского университета (Ленинград), оставшаяся с 11-месячным ребенком на руках, вполне в духе Ильфа и Петрова на вопрос анкеты об отношении к воинской повинности ответила, что «забеременела от красноармейца».[346]

Немалую роль в разрушении такой семейной ценности, как любовь, сыграла художественная литература. Если героиня «Без черемухи» П. Романова сетует на то, что «любви у нас нет, у нас есть только половые отношения, и на всех, кто ищет чего-то большего чем физиология, смотрят с насмешкой, как на убогих или умственно отсталых субъектов», то герой «Собачьего пира» Л. Гумилевского откровенно объявляет любовь «буржуазными штучками», мешающими делу.[347] Подобные заявления отражали вполне реальное положение дел: в 1922 г. кратковременные связи имели 88% студентов-мужчин и более 50% женщин, причем только 4% мужчин объясняли это любовью, а 54% - половой потребностью. Правда, у женщин фактор любви в половых отношениях был более высоким – 49%. Отсутствие подходящего объекта для заключения брака как основной мотив безбрачия в 1927 г. указали в анкетах 27, 8% студентов и 64, 2% студенток.[348] Хотя общая направленность настроений была выражена достаточно определенно – свободная и общественная любовь в свободном и общественном государстве.

Многочисленные дискуссии в студенческой среде не только подпитывали «половой либерализм» (свобода отношений во всех ее проявлениях на основе принципа «свободного самоопределения полов»), но также стремились придать ему классовый характер, ставя во главу угла общность политических взглядов.[349] Стремление молодежи к полной половой свободе в действительности выражалось в отказе от стабильного брака и создания полноценной семьи. На перекрестке этих тенденций вырастала студенческая коммуна, где «девушка, вступающая в половую связь, не отвлекается от общественной жизни».[350] О связи полового вопроса и проблемы семьи свидетельствовало бытовавшее в студенческой среде «убеждение, что не только воздержание мещанство, но также и материнство мещанство».[351] Так как семья трактовалась как пережиток прошлого, основанного на частной собственности, то новая «социалистическая семья» воспринималась, прежде всего, как свободное сожительство супругов. Более того, отдельные студенты ратовали за раздельное проживание супругов, так как совместная жизнь якобы «обедняет и искривляет человеческие отношения».[352]

По данным 1923 г. 20% юношей и девушек не имели одного из родителей, что, конечно, не способствовало воспитанию устойчивых представлений о семье.[353] Мало способствовало образованию полноценной семьи отношение вузовской администрации, действовавшей по правилу: «Или учиться, или рожать». Хотя брачно-семейное законодательство и легализация абортов облегчили и упростили процедуру развода, первоначально факты расторжения брака все же не превратились в норму повседневной жизни в городе: в 1923 году официально разведенные составляли 0, 9%.[354] Но в середине 1920-х гг. численность официальных разводов увеличилась. И это без учета так называемых свободных браков, весьма популярных в студенческой среде. По данным Д.И. Ласса, в 1927 г. в таком браке проживало 16, 5% студентов и 31, 7% студенток.[355]

Легкомысленное отношение к браку вело к увеличению числа внебрачных связей: если до революции среди московских студентов было 91% верных браков, то в 1922 г. внебрачные связи имели 62%. Хотя через пять лет этот процент снизился до 26%, но мотивы измен мало изменились: если у студентов на первом месте стояла «случайность», иногда подкрепляемая опьянением, а уменьшение влечения к супруге занимало второе место, то у студенток, наоборот, эти причины менялись местами.[356] Совсем другую картину дает мотивация разводов в студенческой среде. Наиболее распространенной причиной у обоих супругов называется традиционная ссылка на несхожесть характеров, зато остальные причины варьируются весьма существенно. У студентов любовь к другой занимает вторую позицию (1/5 в всех разводов), политические разногласия как причина развода встречаются вдвое реже, а безвестная отлучка супруги и ее болезнь малосущественны. В свою очередь, у студенток удельный вес политических разногласий вдвое превышает аналогичный показатель у мужчин и занимает второе место. Не менее весомыми причинами развода выступают безвестная отлучка и болезнь супруга (соответственно 3-е и 4-е места), зато любовь к другому находится на самом последнем месте.[357]

Бытовые неустройства играли двоякую роль в процессе формирования студенческой семьи. С одной стороны, они мало способствовали созданию последней, но с другой стороны, семейная жизнь по традиции рассматривалась как одна из форм выживания в непростых жизненных условиях. «Материальная необеспеченность, жизнь без всякой материальной основы, когда не знаешь, будет или не будет завтра хотя бы хлеба достаточно, когда живешь только на одной госстипендии – это делает невозможным брак. Семейственность ведет за собой расходы и расходы. Кроме этого семья, в большинстве случаев отрывает студента от учебы, бросает его во все стороны в поисках работы и зачастую направляет на путь спекуляции. «Пролетарское студенчество не может иметь семьи!», [358] - этот призыв, прозвучавший со страниц одного из студенческих журналов, станет потом на несколько лет лозунгом студенческой молодежи. Хотя в публицистике звучат и опасения: «Семья начинает заменяться более широкой группой, связанной серьезными, общими жизненными интересами, а не случаем. Семья теряет свои устои на наших глазах. Нарождается новая, своеобразная семейственность».[359]

В общежитиях жило не более ¼ -1/5 студентов, прежде всего государственные стипендиаты. Тогда как не получающие стипендию и семейные студенты оказались за бортом государственной помощи. При этом более 60% учащихся жило в мало приспособленных для проживания помещениях, с испорченным водопроводом и канализацией, с температурой зимой опускавшейся ниже нуля.[360] Студенты Свердловска сообщали, что у них в общежитии нет туалета и приходится бегать напротив в здание университета, который открыт только до полуночи.[361] Вполне обычным явлением, особенно на периферии было, когда в одной комнате находилось по 20-30 человек. Более того, немалая часть студентов использовала для проживания вокзалы, пустующие дома, ночлежки и даже вузовские аудитории и лаборатории.

Стипендии в 1920-е годы не охватывали и половины студенческого контингента. Согласно Положению о стипендиях 1922 года в первую очередь ее получали рабфаковцы, затем пролетарское и полупролетарское студенчество и лишь в последнюю очередь – «талантливые и работоспособные студенты». Несмотря на ряд изменений в целом такое «классовое» распределение стипендии сохранялось до 1932 г., когда она стала зависеть от курса и успеваемости. Да и размеры данного вида социального обеспечения мало соответствовало прожиточному минимуму. Например, в 1922-1923 учебном году стипендии хватало на один проезд в трамвае. Выделяемая в ряде вузов помощь семейным студентам рабфаков колебалась в пределах 5-20 рублей в месяц.[362]

На помощь родителей (зачастую ничтожную) в двадцатых годах могли рассчитывать не более 10% студентов, а эпизодическим подработкам, охватывавшим преимущественно сферу неквалифицированного труда, препятствовал устойчивый рост безработицы, носившей ярко выраженный женский и молодежный характер. Более того, в 1927 г. студентов перестали регистрировать на бирже труда. Студенческие кооперативы затухли к середине 1920-х гг. Более или менее жизнеспособными оказались только студенческие столовые, в которых питалось около 75% учащихся. Однако только 5% из них питались хорошо, тогда как 52% - недостаточно или, если честно говорить, впроголодь.[363] Разрешенные в 1922 г. сверху, под контролем профсоюзных секций землячества за отсутствием средств ограничивались по большей части культурно-просветительной работой, нередко проводившейся в духе гимна землячества Трудовой Карельской Коммуны:

«Да здравствует радость! Да здравствует флирт!

Да здравствуют песни и танцы!

Чуть-чуть разведем лишь водицею спирт

И будем резвы, как испанцы».[364]

Все вышесказанное свидетельствует о том, что студенчеству 1920-х гг. приходилось во многом полагаться на собственные силы, а что как не семья – островок в бурном житейском море – давала ощущение стабильности и уюта, дефицит которых был очевиден. В результате в целом представления студенчества о любви, браке и семье представляли весьма мозаичную картину. Молодое поколение делало попытки найти себя в революционном и постреволюционном пространстве и времени, соотнести свое психофизическое состояние с состоянием социума целом. По сути, все попытки создания «новой семьи» можно рассматривать как «модели» нового общества в миниатюре. Смешение традиции и новации в семейном строительстве на своем пересечении порождало сложную гамму ценностных ориентиров. При этом линия водораздела в отношениях к семье и браку представляла собой достаточно ломанную кривую, определяемую не только и не столько партийно-классовыми представлениями, сколько прагматичными условиями быта и жизнеобеспечения. Все это позволило советскому государству в начале тридцатых годов взять курс на укрепление института брака и семьи. Лозунг «Крепка семья – крепка держава!» прочно входит в арсенал официальной пропаганды. Очевидно, что власть командно-административными методами пыталась опереться на семью в установлении тотального контроля над повседневной жизнью людей.