Посвящаю 5 страница

Как только дверь за Фролом захлопнулась, Орлов обратился к Кованову:

- Я не понимаю, для кого и зачем потребовалась эта комедия. Но ясно одно – была явно выражена попытка дискредитировать органы ОГПУ в моём лице. За всем этим кроется тайный смысл, направляемый невидимой, коварной рукой. В этом, я думаю, мы вместе с вами обязательно разберёмся. Но я свои личные обиды не ставил и не ставлю выше интересов Советской власти. И от Советской власти у меня секретов не было, и нет. Вот полномочный мандат, подписанный заместителем председателя ОГПУ, товарищем Менжинским. Здесь прописаны мои права. О них вы должны были прочесть в циркуляре, посланном вам губернским ОГПУ. Что до моей фамилии, то здесь нет никакого факта сокрытия. Прошу ознакомиться, - Орлов протянул Кованову документ. – Это решение о присвоении мне, по моему заявлению, революционной фамилии Орлов вместо унизительной – Сиськов. Изживший себя, буржуазно - помещичий и поповский режим, всегда предполагал и боялся свою неминуемую гибель. Поэтому он всячески унижал беднейшие слои населения, понимая, кто есть его могильщик. Этот режим всегда был в агонии. В бессильной злобе он обзывал дурными словами неимущих своих сограждан, вешая на них всякого рода оскорбительные ярлыки и клички, превращая их в фамилии. Хватит быть Сиськовыми, Дураковыми и Мудякиными.

Пришло новое время. Мы заново родились. Мы дети орлов. С железными клювами и стальными когтями. Таких, как товарищи Ленин, Дзержинский, Менжинский, Якир. Это орлы, которые разожгли пожар мировой революции и принесли свободу трудовому народу России. Не за горами тот день, когда трудящиеся всей планеты сбросят с себя оковы угнетения и заживут счастливо.

Когда документы, представленные Орловым, были прочитаны всеми членами исполкома, Кованов, смущённо улыбаясь, обратился к Орлову на «ты», подчёркивая этим своё дружелюбие:

- Ты прости нас, Пётр Ефимович. Сам знаешь - время, какое.

- Я не Бог, чтобы прощать, - холодно ответил Орлов. Вы не склонны доверять мандату, подписанному самим Менжинским. Зато безоговорочно доверяете этой скрытой контре Рукавицину, на совести которого немало безвинно исковерканных судеб трудящихся. Его давно надо бы было арестовать, а он ошивается в самых высших кругах районной власти.

- Не горячись, Пётр Ефимович, - запротестовал начальник милиции. – Что ж, по-твоему, Советская власть должна теперь мстить всем, кто родился, вырос и работал при прежнем режиме?

Но Орлов был непреклонен:

- Советская власть не мстит. Она наказывает. Она учит. В особенности, слишком перемудреных и изворотливых. Чтобы им неповадно было разные козни строить. Но я приехал не для того, чтобы из-за какого - то проходимца разводить дебаты с членами исполкома.

Вот уже год подряд из вашего района в Москву идут письма с подробным описанием фактов нарушений революционной законности, злоупотреблений служебными полномочиями и других безобразий со стороны некоторых должностных лиц. Кроме того, в них утверждается, также, что Советская власть совершенно оторвана от реальных проблем трудового народа. Люди, ее олицетворяющие, безнравственны и озабочены лишь удовлетворением своих низменных потребностей, что, в конечном счете, неизбежно приведет к загниванию и крушению нынешнего режима. Сообщения подписывает аноним. Но по содержанию видно, что этот письмодел полностью осведомлён о жизни партийно-советского актива района и посвящён в его самые сокровенные тайны. Нами направлялись в губернский отдел указания о проведении проверок. Однако, частые смены руководства в этом ведомстве, утрата документов, а то и откровенный саботаж, не позволили должным образом разобраться в происходящем. (Следует ометить, что к рассмотрению анонимок в те времена относились очень внимательно, а приговоры по ним выносились пусть не всегда справедливые, но достаточно жесткие.)

- Вячеслав Рудольфович Менжинский, лично дал мне указание поехать сюда, провести тщательную проверку фактов, изложенных в анонимках и подготовить объективное заключение. Со мной прибыли два следователя по особо важным делам. Разбирательство будет проводиться под моим руководством. Рассчитываю на вашу активную помощь. Задачи будут ставиться по мере необходимости. Попрошу никому никакой самодеятельности не проявлять. На сегодня у меня всё. Надо передохнуть. Вы, я вижу, тоже устали.

- Да, Пётр Ефимович, ты прав, - поднялся из-за стола Кованов. – Отдохнуть следует. Да и время уже давно обедать. Прошу не отказать мне в гостеприимстве.

Он открыл боковую дверь тамбура, сделанного в виде шкафа, прислонённого вплотную к стене. Один за другим все зашли в небольшой уютный зальчик с зашторенными окнами, освещённый горящей под потолком электрической лампочкой в зелёном шёлковом, китайском абажуре. Посреди обеденный стол, под белой с бахромами скатертью, накрытый на восемь персон. По числу заседавших. Загремев стульями, все стали усаживаться за столом.

Краснощёкая молодайка, с пышными формами, принесла большую кастрюлю и стала разливать в тарелки наваристый, парующий борщ. Кованов откупорил одну из пяти, стоявших на столе бутылок и стал наливать водку в тонкие стограммовые рюмки, рядом сидящих, распорядившись при этом:

- А, ты, Сурков, давай хозяйничай на своей половине. Водочка чистейшая. На воде из ключей Шипова леса. Свояк из Бутурлиновки в гостинец привёз. Ну, давайте за благополучный приезд нашего земляка, Петра Ефимовича, за знакомство и за Советскую власть.

- Что-то ты, Фёдор Петрович, все тосты в кучу объединил. Больше и выпить будет не за что. Или больше не нальём? – пошутил Сурков, поднимая рюмку.

- Было бы чего выпить, а тост всегда найдётся, - ответил предрик и опрокинул рюмку в рот. Дружно застучали ложки. Орлов вспомнил свой первый батрацкий обед в работницкой валяхи Никодима. Улыбнувшись, он неспеша выпил водку, понюхал кусочек хлеба и стал

есть красный, наваристый борщ. Выпили и ещё. Тосты и вправду находились. Кто-то добавлял к сказанному соседом свои пожелания, которые тут же принимались всеми. Когда доели яичницу с салом, решили сделать перекур.

Затянувшись папиросой, Кованов придвинул стул ближе к Орлову. Дружески, положив руку ему на плечо, спросил:

- Пётр Ефимович, без обиды, если не секрет, кто это тебя так разделал? – показывая глазами на ожог.

За столом воцарилась тишина. Хоть и выпившие были мужики, но понимали, что вопрос касался слишком личного и мог бы обидеть гостя. Однако Орлов ничуть не стушевался:

- Нет тут никакого секрета. Да и какая может быть обида. А разделали меня наши же хавские земляки.

- Как? – вытаращил на него глаза Кованов.

- А вот так, - Орлов откинулся на спинку стула. – В сентябре четырнадцатого года всех нас, призванных из Хавы, привезли в Киев. Там мы и разлучились друг с другом. Я попал на фронт в Галицию. Дослужился я на войне до унтер - офицера. Сошёлся с большевиками. Принимал участие в революционных событиях уже членом большевистской партии. В красной армии с первых дней её создания. Воевать за Советскую власть начал под командованием Якира Ионы Эммануиловича. Летом двадцатого освобождал Киев от белополяков.

Потом нас бросили на ликвидацию махновских банд. Я был командиром кавалерийского эскадрона, когда под Джанкоем, в районе Милорадовки, гоняясь за отрядом махновцев, мы попали в засаду. Вечерело. Шквальный пулемётный и ружейный огонь выбил половину наших конников, а остальные рассыпались по степи, преследуемые, выскочившими из балки, махновцами. Подо мной убили коня. Рухнув наземь, он придавил мне крупом ногу так, что я не мог подняться. Не успел ещё и сообразить, что к чему, как подбежали три мужика. Набросили мне мешок на голову, вытащили из-под коня, скрутили руки ремнями и, гогоча, поволокли куда-то, награждая меня пинками.

Примерно через полчаса остановились. Сняли с головы мешок. Стою посреди большой площадки, перед белёной крытой соломой избой. Свежие кони у коновязи. Народу кругом – тьма. Кто возле тачанок пулемётных чем-то занят, кто шашку точит. Другие подле костров на брёвнах в кружок сидят. Самогонку пьют, да закусывают. Радуются махновцы. Легко победа далась.

Подвели меня к костру с большим казаном на железной треноге. Варево какое-то стряпают. Один бородатый в тельняшке, с 20-ти зарядным маузером[36] на ремешке через плечо, видно главный в этой компании, весело крикнул: - А ну, Ерофей, давай-ка сюда поближе нам этого бандита. Здоровенный детина, один из трёх моих конвоиров, ударил меня прикладом в спину, приговаривая: - Иди, виш Буслай на беседу приглашает. И загоготал так, будто ему в ширинку лягушку сунули.

Я чуть не упал к ногам атамана, но устоял. - Держись крепче, комиссар, рано падать, мы тебя ещё по-настоящему не били - поднялся мне на встречу Буслай. - Что-то ты такой трусливый? А ещё кожанку одел. А ну-ка, растолкуй нам, товарищ большевик, как это вы хотите от всех получить по способности, а дать всем по потребности? Вон глянь, у Супруна какие потребности и ни хрена никаких способностей. Он ничего, не делая, пожрёт весь пролетарский запас и хана всей вашей марксистской выдумке. Атаман кивнул в сторону двухцентнерового амбала, в раскоряку сидевшего на пеньке, грызущего кукурузный початок. Сидевшие вокруг костра загоготали, обернув взоры на кругломордого Супруна.

К костру стали подходить и другие, чтобы поглазеть на интересное зрелище.- Я прямо смотрел в глаза своему врагу. А с чего это ты взял, шлюшник махновский, что я испугался? – спрашиваю его. Это ты меня испугался. - Что? – Заорал взбешонный Буслай, замахиваясь на меня нагайкой. Сидящие затаили дыхание. А я, бесстрашно глядя на него, продолжал: – Стегать нагайкой мужика со связанными руками может и глупая баба. А настоящий мужик, если он обиду чует, выйдет в чистое поле один на один с обидчиком и докажет свою правоту. Развяжи мне руки, и я покажу тебе какой я трус. Я твою анархистскую харю размажу по вот этой белёной стене. - Да нет, комиссар - ухмыльнулся атаман, опуская руку с нагайкой. - Ты мне такой больше подходишь. Негоже в моём чине, с каждым пожелавшим, кулаками махаться. Я бы на твоём месте стал на колени, да просил бы меня, как отца родного, даровать жизнь и позволить служить мне верой и правдой до полного уничтожения всякой государственной власти. Во благо угнетённых масс.

Закипело тогда у меня всё в груди. Такая злость взяла на эту контру махновскую. Нет, говорю, не дорос ты до того, чтобы большевик, красный командир перед тобой на коленях ползал, вымаливая себе милость. И оставь при себе свои гнусные советы. Запомни – гнида вошь не учит. Это тебе говорю я – командир красных конников, Орлов Пётр Ефимович.

- Хто, хто? - раздался вдруг голос, подошедшего к костру махновца. В нём я узнал Синдякина Антона. - Да какой же ты Орлов? Братцы, это ж хавский бродяжня - Петька Сисёк, наш с Прошкой земляк. От тачанки ко мне подошёл Прохор Синдякин. Посмотрел на меня как-то безразлично и ухмыльнулся: - Точно. Сисёк. Отвернулся и опять пошёл к своей тачанке.

- Ах, ты, сучье вымя, комиссарский перевёртыш - скривился Антон, хватаясь за карабин. - Может и тут будешь нам про водяного лепить? В расход его. - Ладно, ладно. Куда и кого, это мне решать - осадил, разошедшегося Антона, атаман. - Так он же нас с Прошкой сколь за нос водил, - не унимается Антон. Столько нагадил, а теперь он, вишь ли, в комиссарах и ишшо артачится. А наших нонче скольких порубал.

- Ну, казни ему, конечно, не миновать, - сказал, поглаживая сивую бороду, Буслай. - Но только не сейчас и не здесь. Завтра утром, перед строем. По всем правилам, по приговору полевого суда. Чтоб все видели. Чтобы все осознали справедливость народного гнева. Ну, что, Орлов – Сиськов, понял в какую дурацкую кашу ты вляпался со своими большевистскими премудростями? Виновность твоя доказана полностью и обжалованию не подлежит. Чтобы ты хотел сказать в своём последнем слове?

А что мне было говорить? Всё и так ясно. Дайте мне закурить – отвечаю я. Атаман сунул мне в зубы папиросу, и шумнул: - Антон, дай-ка прикурить своему земляку. Тот вытащил из костра горящую головешку, подошёл поближе, да ткнул ею мне в рыло. Давай, - говорит, – наслаждайся, и прижал туго к щеке.

Всё в глазах у меня зацвело радугой. Боль такая ошпарила, я чуть рассудок не потерял. А он, гад, держит и смеётся. И все вокруг хохочут, вроде перед ними клоун смешной на канате. Я то и отбиться не могу – руки за спиной связаны. Взревел я от боли. Атаман остановил Антона, отобрал головешку, бросил её обратно в костёр и ко мне с ехидством обращается: - Да, Орлов, видишь, как оно выходит. Ты не гневись. Никуда не денешься. Борьба идей. Вчера ты нас, нынче мы тебя. А потом может наоборот. Отведите его в сарай, а завтра с утра в расход.

Тяжко, ох и тяжко мне было. Лежу в углу на навозе. Лицо горит, нет мочи. Корчусь в муках. То на один бок повернусь, то на другой, то на корточки, то на колени встану. Подберусь к двери, гляну в щёлку. Рядом у коновязи кони свежим сеном хрустят. Под дверью часовой присел на чепурки, цигарку смолит.

Давно стихло в лагере. Смотрю, небо сереть начало. Значит, рассвет близится. Постучал я в дверь легонько ногой. Часовой поднялся, сквозь дверь спрашивает: Чего тебе? - Мне бы на двор по-большому – тихонько шепчу ему. - Ничего себе, удумал, – возмутился тот – тебе жить-то осталось всего - ничего, а ты всё о земном думаешь. – Послушай, братец, - уговариваю я махновца. - Вон голодный тоже всегда о еде думает. Но с едой, ведь, и потерпеть можно. А тут уж думай, не думай – ничего не сделаешь. Нет такой силы, чтобы удержать. - Это ты точно подметил - отвечает охранник, нехотя отпирая дверь. - Ты меня выведи вон туда за уголок, прошу его. А он: - Да, нет, туда тебе не положено. Садись вон в углу и справляйся. Тогда я ему со смешком так вроде подковырнул: - Ты мне портки сам штоль снимать будешь, али как?

Подошёл ко мне этот плюгавенький махновец вплотную, посмотрел на меня снизу вверх и оскаляется: - Ох, и рожа у тебя стала. Не приведи Бог на дороге встретить такого, особливо в ночь. Ладно, давай руки сюды.

Повернулся я к нему спиной. Распутывал, распутывал он сыромятные узлы, не может развязать. Достал из-за голенища нож, разрезал ремни и сунул нож обратно в сапог.- Давай, опрастывайся, а я покурю, пока что. Повернулся он к двери, а я его ребром ладони сзади по шее – хрясть. Он и не ойкнул. А шеёнка у него такая тощая, как у щипаной гусыни. Шлёпнулся он наземь, уткнувшись носом в порог.

Я вытащил из его сапога нож и наружу. Подобрался неслышно к коновязи и подрезал подпруги[37] шестёрке, стоящих под сёдлами, коней. Сам отвязал потихоньку рослого жеребца ахалтекинца, вскочил в седло и погнал в сторону своих. Сзади послышались крики, стрельба, но резвый конь мчал во весь карьер, а махновцы, боясь засады, не решились на погоню в ночи. Рану мне смазали гусиным салом и перебинтовали. Видел только один глаз.

Пополненный новыми бойцами эскадрон, я принял уже через неделю. Однажды ко мне прискакал ординарец Каширина, командира кавалерийского полка. Не слезая с коня, он радостно доложил, держа руку под козырёк: - Товарищ Орлов, вчера вечером, в районе хутора Харчевского силами красного кавполка имени Гарибальди, окружена и полностью уничтожена банда махновского атамана Буслая. Более тридцати человек, в том числе и сам Буслай, захвачены нами в плен. Степан Пантелеевич велел спросить, – не хотели бы вы повидаться с обидчиками? - Как же, говорю, очень бы даже хотел.

Прискакали мы к полудню в хутор. Встретил меня Каширин как-то безрадостно. - Прости, Ефимыч, - говорит он смущённо. – Такая вот история вышла. Пленных мы собрали вон там, в балочке, под охраной. А они утром задумали побег учинить. И не нашли мои стражи ничего другого, как перестрелять бандитов всех до одного.

Подъехал я к балке, а там лежат махновцы, уложенные рядком. С краю - Буслай, в своей окровавленной тельняшке. Далее, под бугорок – огромная туша Супруна. А вот рядышком – и братья Синдякины, голова к голове. Такие же дружные, неразлучные как и при жизни. И досадно мне стало оттого, что не от моей руки отправились на тот свет заклятые мои враги.

И рубил я потом нещадно, как капусту, всякую контру. От мелких шаек бандюков дорожных, до вооружённого до зубов, хорошо обученного, лощенного, белого офицерья.

Последний бой у меня состоялся осенью двадцатого под Конотопом. Ликвидировали мы тогда остатки белогвардейских группировок. Село, помню, Чупель называлось. Всё в садах и полисадах. Там беляки расквартировались. Сабель триста у них набиралось. Мы двумя полными эскадронами, по четыре взвода каждый, окружили село на рассвете и ударили пулемётами тачанок. Всё так быстро получилось, часовые заранее и тревогу поднять не успели. Выскакивают заспанные беляки в одних подштанниках, - и к коновязям. А тут наши конники, как раз, наготове. Перекрыл я с конём дорогу к околице, смотрю, прямо на меня всадник скачет. Машет сабелькой и пищит таким тонким голоском – руби красную сволочь! Подлетает, и на меня замахнулся. Я чуть пригнулся к гриве, а руку с шашкой слегка приподнял над собой, к нему поближе. Он махнул, целясь в меня, а моего манёвра-то и не угадал. Клацнула кисть его по моей шашке, и отскочила вместе с сабелькой в сторону. Как заорал он не своим голосом – мама, маменька, мама! И крутится в седле, весь окровавленный, корчась от боли. Пригляделся я, а это - пацан лет шестнадцати, в одном исподнем и босиком. Жалко мне его стало. Подъехал я сбоку, махнул шашкой и срубил ему башку, чтоб не мучился. Ни один из них тогда не ушёл. Приказ у нас был – пленных не брать.

Потом меня и ещё нескольких красных командиров отозвали с фронта и направили на работу в ВЧК. Работал на самых разных должностях, участвовал в подавлении Кронштадского мятежа. Потом был утверждён для работы в центральный аппарат. Вот что со мной произошло за эти годы».

-Да, потирая грудь, вздохнул Кованов. - Но, ты крепись, Пётр Ефимыч. Давайте-ка, братцы, выпьем за нашего дорогого гостя, за его героическую биографию.

И они выпили. И ещё выпили. Было видно, что Орлов сильно захмелел. Пьяно улыбался и сонно ронял голову на грудь.

- Ну, ладно, я вижу, Петру Ефимычу в люлю пора, - поднялся из-за стола предрик. – Иш как развезло.

- Ну, а куда деваться, - развёл руками Сурков, - человек больной, слабый.

Орлова вывели в приёмную и передали красноармейцам, ожидавшим своего начальника. Те, молча, взяли его под руки, и повели домой.

- А этот Орлов, я смотрю, выпить не дурак, - глядя в окно вслед уходящим чекистам, сказал Кованов, удовлетворённо потирая ладони.

- Да, оно - то, я думаю, на чужбинку и сам Менжинский непротив поддать, как следует, - усмехнулся Сурков.

Кованов резко обернулся:

- Ты, Николай Иваныч, говори, да будь поаккуратней. За такие слова могут и вправду поддать, как следует. Но то что нам повезло с проверяющим, - это точно. А Фрола всё же надо упредить, чтобы поостерегался попадаться лишний раз на глаза этому Орлову. Он, видишь какой прыткий. Особливо, если трезвый. Ну, что - на отдых?

Распрощавшись, все разошлись по домам.

Как только красноармейцы затащили, невнятно бормочущего Орлова в дом, и входная дверь за ними захлопнулась, Пётр Ефимович выпрямился и, улыбаясь, спросил у своих помощников:

- Ну, как спектакль?

- На все сто, - воскликнул Елизов. – Вам только на сцене Большого театра играть. Я уж и сам было уверился, что вы вдрызг набрались.

- В том-то и тонкость работы чекиста, - заметил Орлов, - чтобы при необходимости держаться правдоподобно, даже в крайне нежелательной для себя ситуации. Все думают, что представитель Центрального ОГПУ напился надармовщинку и будет теперь целую неделю пребывать в похмелье. Нет, брат, шалишь. Не затем мы приехали сюда. Чекист в компании должен умело создавать видимость пьющего, но при этом, обязан оставаться до конца трезвым, как стёклышко.

Ладно, давайте обсудим план действий. Ты, Елизов, зайдёшь к рукавицинскому дому со двора и укроешься в малиннике. Перекроешь тропинку, ведущую к пилораме. А тебе, Лунёв, выпадет менее почётная, но более важная миссия. Ты спрячешься в нужник, и будешь наблюдать в щёлку за окнами. Наибольшая вероятность уйти из дома незамеченным – это только здесь, мимо тебя. Так что будь начеку. Я спрячусь за сараем, и буду перекрывать выходы к дороге и к огороду. Хотя через огород, он вряд ли попрётся. Пашня раскисла от дождей – ноги не вытащишь. Пошли по местам.

Под моросящим дождём заняли обозначенные позиции. Два часа ночи. Тишина и темень вокруг. Ни в одном доме окошко не светится. Вот у моста на кого-то забрехала собака. Но потом, видно, спряталась в конуру, гавкнула оттуда дважды на всякий случай, и всё стихло.

Вскоре послышалось чавканье сапог по липкой, дорожной грязи. Шаги приближались. Вот на крыльцо взошла человеческая фигура в юбке, покрытая большой шалью. Щёлкнул замок, и фигура исчезла за дверью.

Орлов осторожно подкрался к дому и прижался спиной к стене между окном и крылечком. Свет в доме не зажигался, но было слышно, как внутри кто-то, что-то двигал, громыхал какими-то ящиками. Через полчаса заскрипело открываемое окно, выходящее в сад – сектор наблюдения Лунёва. В оконном проёме показалась женская фигура с небольшим саквояжем в руках. Последовал прыжок на скользкую землю и негромкие матюки, неудачно приземлившегося. Орлов выскочил из-за угла. В два прыжка настиг, поднимающегося с четверенек, ошарашенного от неожиданности, прыгуна, и ловким, хорошо отработанным движением, закрутил ему руки за спину. Тут же подоспели и Лунёв с Елизовым.

- Ах, дамочка, что ж вы так рискованно сигаете? Ведь неровён час, можно и ножку подвернуть, - с издёвкой заметил Елизов.

- Не повторяйте штучки Керенского, господин Рукавицын. Вам это явно не к лицу. А саквояжик - то сподыми, господин урядник. Он для протокола и твово осуждения потребуется, - съязвил Орлов.

- Ох, и злопамятны вы, Пётр Ефимович, - вздохнул Рукавицын.

- Ладно, хватит обрёхиваться, пошли, - Елизов легонько толкнул его в спину.

Задержанного они привели к себе на квартиру. Усадили его возле стены на, обитый чёрной кожей, стул с высокой спинкой. Елизов поставил саквояж на стол и начал открывать замок.

- А как же вы без понятых в чужой саквояж? – запротестовал Рукавицын. – Это же самоуправство.

- Может ещё Митрошку – дурачка позвать? – ухмыльнулся Орлов. Постараемся обойтись без понятых.

Елизов, открыв саквояж, вытряхнул содержимое на стол и начал разбирать его, осматривая каждую вещь. Перетряхнул скомканное бельё. Вот – какие-то свёртки. В одном из них урядницкие погоны, медали и другие отличительные нагрудные знаки. В другом – завёрнутый в промасленную ветошь, воронёный револьвер системы «наган» с заряженным барабаном. На рукоятке вмурована латунная пластинка с гравированной надписью. Поднеся наган ближе к свету семилинейной лампы, Елизов вслух прочитал: «Рукавицыну Ф.Д. за преданную службу царю и на благо государства Российского. От министра внутренних дел. 12.1У.1914г.»

- Да, Фрол Давыдович, - обратился к Рукавицыну, Орлов, - рьяно вы выслуживались перед царским режимом, раз получили такую благодарность. И, видимо, надеялись ещё послужить, если не сдали оружие органам Советской власти.

- Да, полно вам, Пётр Ефимович. Я служил той власти, какая была. Честно выполнял свой долг перед отечеством. Вы тоже не менее ревностно служите своему режиму, зарабатываете себе на хлеб насущный. Если не мы с вами, то кто-то другой всё равно занимал бы эти места. Человек ведь живёт не для того, чтобы есть. Он ест для того, чтобы жить. А раз ест первично, его надо приобрести. А чтобы его приобрести, нужно иметь деньги. А чтобы иметь деньги, их надо заработать. А чтобы заработать, надо работать. А чтобы работать, надо что-то уметь. А чтобы что-то уметь, надо учиться. И порвать эту последовательность нельзя. Я выучился на урядника и исполнял свою работу грамотно и исправно. Дай Бог вам, так научиться работать. Вот такая она проза жизни.

- Нет, господин Рукавицын, тут вы в корне неправы, - возразил Орлов. - Вы служили царю ради живота своего, защищая интересы кучки богатеев, интересы попов - мироедов, тогда как основная масса трудового народа страдает от голода и нищеты. Посмотрите, кулачьё жирует, а батраки гнут на них спину, получая лишь скудную еду, да какую-то одёжку.

А мы стоим за всеобщий, свободный и равный труд. Вот он наш лозунг: – «Не трудящийся, да не ест». Мы всех сделаем сытыми и счастливыми. Только коллективный труд, на благо всех и каждого, может принести радость и уверенность в завтрашнем дне всем и каждому. В этом и есть смысл народной революции.

- Эх, Пётр Ефимович, вашими устами, да меня целовать, - ухмыльнулся Рукавицын. - Ни один, даже самый красивый лозунг не заменит простой буханки хлеба. Вы знаете, кто виноват, вы знаете, что делать, но никто не знает, как это сделать. Хотелось бы мне посмотреть, как это вы железной рукой загоните человечество к счастью. Кому же нужно такое счастье? Тем более что понятие о счастье у каждого своё. Вот, вы говорите, работает батрак в найме у кулака и получает за это только еду, да одежду кое - какую. А если бы кулак не дал ему заработать, где бы он все это взял? Кулак на земле не сидел, сложа руки. Откуда он появился, кулак-то? Он сначала создал своим трудолюбием, крестьянской смекалкой и упорством, крепкое хозяйство и только потом стал нанимать батрака. Многие ведь кулаки и сами из батраков вышли.

А ровно жить все люди никогда не будут. Какая бы революция ни была. Революции организовывает не народ, а кучка политических хитрецов, жаждущих власти над народом. Они всяческими обещаниями шельмуют доверчивых людей, лишь бы получить у них сегодня поддержку. А завтра, когда они запрутся в захваченных с помощью народа, высоких кабинетах и будут хохотать над одураченными массами, само слово «НАРОД» начнет уже раздражать их. И они отгораживаются от него железным забором, состоящим из милиции, ВЧК, ОГПУ и тому подобного.

Ведь я же охранял порядок, предусмотренный законом того государства, в котором мы все жили. Я защищал своих сограждан от посягательств, всякого рода, негодяев. Предотвращал нарушения установленного порядка, ловил преступников и крупных, и мелких. И тех, кто грабил государственную казну, и тех, кто у беззащитных старух душил курей, как хорёк вонючий.

От этих слов лицо Орлова побагровело, он стиснул зубы, сдвинул брови. Казалось, сейчас взорвётся бомба. Но он сдержался и, как можно спокойно, продолжал: - Вы лучше поясните, с какой целью прятали у себя оружие, которое должно быть сдано органам Советской власти?

- Не сдал я револьвер, - пожал плечами Рукавицын, - потому, что берёг его, как память. Ведь лучшие годы отданы служению Отечеству. Поверьте, ни одного выстрела не было сделано из этого револьвера, даже по воронам. Можете проверку провести. Ну, оплошность вышла. Разве вы не допускали промашек? Я - то очень хорошо помню.

- Нет, - раздражительно помахал указательным пальцем Орлов, переходя в разговоре на «ты». - Ты не путай кобеля с коровой. Разные у нас с тобой промашки, Фрол. Тут уместно напомнить тебе слова басни Крылова, которые любил иногда вспоминать товарищ Якир:

- «Орлам случается и ниже кур спускаться,

Но курам никогда до облак не подняться».

Вот теперь и кумекай, к чему это. Урядник скривился в усмешке и язвительным тоном произнес: - А вот у великого русского поэта Николая Алексеевича Некрасова есть очень подходящая характеристика всему ныне происходящему: – «Люди холопского звания – сущие псы, иногда». Довольно ёрничать, Рукавицын, - грубо оборвал собеседника Орлов – всё это демагогия.

- У, братцы, - раздался восторженный голос Елизова, листавшего, прошнурованные, бумаги в папке, добытой со дна саквояжа. - Тут, я думаю, почудней нагана дела.

И он протянул папку Орлову. В папке оказались копии анонимок, направляемых в ОГПУ, подробные описания неблаговидных поступков того или иного руководящего работника. Имена и адреса женщин, приглашавшихся на вечеринки, для утехи проверяющих из губернии; расходы на выпивку и подарки для конкретных лиц, точные даты и места проведения увеселительных мероприятий.

Вскоре в Верхней Хаве заменили некоторых руководителей. Никто больше не видел Фрола Рукавицына. Бесследно исчез куда - то дурачок Митрошка.

Уехал в Москву и посланник ОГПУ, - Орлов Петр Ефимович. В 1937 году он был расстрелян «за принадлежность к антисоветской группе, пытавшейся преувеличить военные заслуги и личные качества врага советского народа Якира Ионы Эммануиловича».

ГЛАВА - 14

ДЕРЕВЕНСКАЯ МОЛОДЕЖЬ

Ох, и долго тянется летний крестьянский день. От ранней зари и до самых поздних сумерек, в постоянном напряжённом труде натруженных рук, добывая хлеб насущный, на благодарной своей земле. И порой кажется, что никогда не закончится этот непомерно длинный, пыльный и утомительный от бесконечной суеты день. Зато годы проходят незаметно. Плывут они быстро и безвозвратно, как громоздкие льдины в половодье, крутясь и бесследно исчезая там, за поворотом реки у чугунного моста.

Вот и Мане уже исполнилось девятнадцать годков. Выдалась Маня девкой статной, пригожей. Коса тёмная, тугая, ниже пояса. Брови вразлёт, точно углём начерченные. А глаза –голубые, с искоркой озорной. Того и гляди - прыснет со смеху. Щёки - с ямочками, горят, как спелой вишней намазаны. Мочки ушей - тонкие, аж просвечиваются. А в них – серёжки оловянные, полумесяцем дутые. Фигура - стройная, крепкая. Как сказал недавно дед Егор Фомичёв, крёстный отец дядьки Андрея: – Не Маня, а княжна половецкая».

В воскресенье, когда пришло стадо, Маня загнала овец во двор, подоила корову, обмылась из кадушки, заполненной, чтоб не рассыхалась, колодезной водой. Наскоро поужинав, она надела ситцевую пару, накинула на плечи белый батистовый платок, зашнуровала гусарики и побежала к Мархуне. Там уже собрались девчата. Прихорашиваясь, крутились перед треснутым пополам, в деревянной рамке облезлым зеркалом. Наматывали на разогретый гвоздь кудряшки, натирали до румяности кирпичом щёки, хвастались друг перед другом своими нарядами. Потом, всем гуртом, направились на выгон, к железному полотну, где собиралась улица.